Текст книги "Изжитие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Анна повела глазами в его сторону. Он взял ее руку и ощутил холод в ней. Не та-кой, когда зябнут руки, а текущий по жилам изнутри.

– Боялась не дождаться… – понял он скорее по губам эти ее слова. Потом голос ее поотвердел. – Митя, меня прости. А на тебя обиды нет никакой…

– И ты прости, – высказал он скорбно, с тоской, будто вина перед Анной была не-прощаемой.

Потом она вроде бы что-то вспоминала. И в ясном сознании высказаќла, как самое важное и необходимое:

– С Татьяной-то дай вам бог счастья… Душа-то моя и будет споќкойна…

Он не стал возражать ей, боясь невольной неправды. Промолчал. Во взоре ее уви-дел покой. Глаза полузакрылись в дреме. Она сделала последнее дело, которое непремен-но надо было сделать. И ушла.

Кажется, дедушка как-то сказал в беседе со стариками: "Если челоќвек осознает свою вину перед кем-то, даже обидчиком своим, это праќведный человек". Он свою Вину перед Анной осознавал, хотя и невольќной она была. Анна тоже винилась перед ним, же-лая, чтобы ему жилось лучше. А кто вот виновник во вселенской вине каждого перед каждым!..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Вечером на другой день приехали младшая дочь Настя с мужем и старшая – Тама-ра. Муж Тамары был в командировке, ожидали его в день похорон. Покойница была при-брана, положена под образа. Анна, как и дедушка Данило, верила в святую добродетель.

Детей поселили на верху, не велели выходить в пятистенок. Но Парсковья Кирил-ловна сказала Светлане, что не надо бы так-то. Пусть внучатки увидят бабушку под об-разами и запомнят. Прикоснуться по обыќчаю и бояться не будут. Боятся того, чего не ка-саются. Знать и таќкое им надо. Чего таить, что смерть есть и она обыкновенная. Как день начинается и кончается, так и человек.

И похороны умершей взяла на себя Прасковья Кирилловна. Светлана оставалась в той вере, что обычаи, сложившиеся в народе, само действо проводов усопшего, следует блюсти и ей. Пришел дьяк Акиндий и ночью читал молитвы перед покойницей.

До погоста гроб несли на руках. Тропа шла через убранное ржаное поле, пересека-ла большую дорогу. Проводить покойницу пришли и большесельцы, и миряне из других деревенек. Впереди шествия Прасковья Кирилловна послала свою племянницу Лиду. Дала в руки домотканный рушќник с расшитыми по концам красными петухами. Рушник был из приданого Анны Савельевны, может еще от бабушки. Покойница и завещала его себе в дорогу.

Лида шла впереди, держа рушник на вытянутых руках, протягивая его для приня-тия поклона первому встречному на пути. Этим добрым человеќком оказался секретарь райкома Петр Павлович Нестеров – "Первый". Заќметив шествие, вышел из машины. При-знав его, Лида растерялась. Но подошла и протянула рушник, как учила тетя Прасковья. Светлана тоќже смутилась. Лида ее ученица… Петр Павлович взял рушник и присое-динился к провожающим покойницу. Пошел рядом со Стариком Соколовым и Марфень-кой. А Лида так и шла впереди до могилы. Светлана в обычае идти с рушником впереди гроба с покойным усматривала уверование в бесконечность человеческой дороги. Отро-ком рушник передается встречному и дорога продолжается… Светлана опасалась, что не избежать объяснений, поќчему она ученице своей позволила исполнять религиозный обряд. Но и другая мысль нашла: почему обряд этот надо считать непременно религи-озным, а не народным?.. И кто, и как может запрещать соблюдать такие обряды?

Петр Павлович Нестеров не раз бывал в доме Кориных еще при дедуќшке Даниле, когда был инструктором райкома. Покойницу хорошо знал.

Светлане запали два слова, сказанные "Первым" на могиле Анны Савельевны: "Безответная", "Бескорыстная". "Мои мысли высказал о маме, – подумала про себя. И спросила себя же, – а видит ли он эту "Безответность" и "Бескорыстность" в других дере-венских людях, остаќвшихся при земле. И видел ли это в Анне Савельевне при жизни ее?.. Не слова ли это?.." Скорбь сердечная вырвалась и у Прасковьи Кириќлловны: "Прости, Аннушка, за все нас-то. Грехи наши забрала вот с собой. Мученица ты, добродетельница наша". В причитаниях простились и старухи. Марфа Ручейная, вся в черном, припала к гробу, коснулась губами лика усопшей, покинувшей этот мир. Стон какой-то утробный, беззвучный исшел из ее груди, и так остался над ликом усопшей… Агаша Лестенькова на-взрыд рыдала, называя покойницу Аннушкой… "Что же это – мирской люд оплакивает свою судьбу?.." – ворвалась мыќсль к Светлане. И уже не покидала ее.

И на поминках все заботы приняла на себя Прасковья Кирилловна. Делала все так, как было заветано самой Анной Савельевной. Дьяк Акиндий прочитал в комнате покой-ницы заупокойную молитву. Прасковья Кирилловна сказала Светлане и Ивану: "Вы-то будто и не знали, что дьяк Акиндий придет, наказ ему был такой от покойницы. Как его осќлушаться".

Светлане и тут подумалось: "Почему такая опасливая скрытность, таинственность. Вроде бы и нет уже строгих запретов?.." И сама же себе ответила на свой вопрос: "Народ всего боится от веку. Во страќхе разном жил и живет. Одна неволя сменяется другой. Кто-то и ныне опасается свободы невольников… И где этому конец?.." Свобода и верно, может опьянить разум невольников. И кто-то уверился, что так вечно и должно быть. Это мысли и высказы стариков. И вот осоќбенно остро осознаются в час ухода Божьего человека с грешной земли в вечный покой.

Жизнь самой Светланы как бы сливалась воедино с домом Кориных и Анной Са-вельевной. Вспоминала, как первый раз пошла доить корову, которую Анна Савельевна назвала Питерянкой. Корова отступила задниќми ногами, не принимая чужую. Анна Са-вельевна подошла к ней, поглаќдила, приговаривая: "Привыкай, привыкай, Питераночка. У Светочки доброе сердце и ласковые руки". Светлана почувствовала как ослабло вымя коровы, взыкнула тугая струя молока. Потом она одна доила. Питерянка поворачивала голову, вела лиловым глазом, как бы спрашивая, а где же ее прежняя хозяйка.

Думы эти вызвали укоряющее слово к миру людей: "Неужто лишь тогќда, когда че-ловека уже нет, мы ищем хорошее в нем?" Ответ навеиќвался своими же думами: "Мы уг-нетены неосознаваемым страхом и прячемся от него в одиночестве".

Светлана не сразу уловила в обыденном разговоре старух, что ее теперь почитают хозяйкой дома. И жалеют не саму ее, а дом, как что-то живое: "Знамо по-другому все в нем станет без Анны-то".

Дочери, Настя и Тамара так и оставались гостями. Иван переживал, страдал, что за суетой не успел чего-то сделать для матери. Нужќных слов не сказал.

И на другие мысли наводили Светлану разговоры старух: "Люди, уеќхавшие из де-ревень, городом возьмутся, а городскому как в деревне жить, если невозможно по-городски?" И Светлана утверждалась в мыќсли, что деревенское устройство жизни устой-чивее городского. Тольќко вот эту жизнь надо отстаивать своей волей. Это же говорил и Иван: "Деревня держит в себе нравы народа. Порушить эти нравы – сломать порядок дер-жавный". Иван ссылался при этом на высказы дедушки Данила и стариков, страдавших больше и больнее иных правителей за державное рушение. И Светлана на слова Ивана отзывалась: "А ведь мы все деревенские, только считаем себя городскими. При свободе и воскресятся в нас устои народной жизни. Но пока они облоќманы, как сучки векового дерева. Но корни-то из глуби земли так вдруг не выкорчевать и демиургынам".

2

Первые дни после похорон Анны Савельевны дом был многолюден. И вмеќсте с тем как-то непривычно пуст. Отсутствовало живое движение в нем.

Дмитрий Данилович паребарывал одиночество. Вернее отдавался ему. Оно налегло во время поминок. Люди о чем-то вполголоса говорили. Он вышел в огород, оттуда в овинник к деревьям. Дочерям сказал, что поќбудет один. Но был не один. Деревья держали в себя память рода. Они и все человечье в себя вбирали.

Не хотелось оставаться дома и на второй день. Уехал с утра в поле на комбайн к Лестенькову. Потом осмотрел все в нагуменнике, опробоќвал механизмы. Вернулся вече-ром. И опять не знал, куда себя деть, за что взяться. Отправился к Андрею Семеновичу.

Когда умер отец, не было такой опустошающей тоски. Со смертью Анќны менялась в доме жизнь. Дочери не понимали этого, затевали сочувќственные разговоры.

"Как ты ни думай, ни гадай, – текли мысли, – а Иван со Светланой другие. Не по-хожие уже на них с Анной. Вроде как под толчками через что-то "наше" перепрыгнули нетерпеливо… Но вот ушли ли вперед нас? Этот же вопрос и себе. Удержавшийся в де-ревне коренной люд изламыќвала бессмысленная круговерть, выдавливала из души кресть-янина креќстьянское. Вот теперь я один в доме "прежний". Анны нет. Опоры душеќвной уже не найду. Светлана с Иваном какое-то время будут держаться заведенного в доме по-рядка. Но как им его удержать. Отец и мать посќле моей женитьбы, тоже переживали, чув-ствуя какую-то отдаленность от них нас с Анной. Но мы были той же закваски, что и они. Все улоќжилось в их думах с рождением внучек и особенно внука, Ивана".

Родителей не стало, и Анны нет. И нет еще нового человека, который единит отцов и дедов своим появление на свет. Его и надо с надеждой ждать, как ждал дедушка внука Ивана.

Какие-то перемены в жизни дома вызревали исподволь. Но из опасения смутить стариков, Иван со Светланой себя не выделяли. Теперь им смущать особо и некого. И сра-зу обнажалась изжитость того, чего дедушка Данило, бабушка Анисья, они с Анной дер-жались. Не будет быќлых разговоров за вечерним чаепитием, настраивающих на свой лад в сумятице общей жизни. Не придут, не заглянут ненароком к Анне ее стаќрухи, Прасковья Кириллина не навестит дом. И дочери подумают, присыќлать ли своих ребятишек к дедушке. Кто вот в старом коринском доме теперь хозяин и хозяйка?.. Нет их ныне таких, какие были. Иван – инженер, Светлана – учительница. Не изжиться бы вот и самому дому.

Свершилось непостижимое для Дмитрия Даниловича, вдовца. Хотя он и осозна-вал, что все такое неизбежно случится, но оказался неподгоќтовленным к переменам. А ведь все обычно, если не задумываться. А он задумывался на свою беду. И невольно осознавал, что перевертываќется его жизнь.

Вместе с тем память об Анне навевала и какие-то сладостные воспоќминания о дет-стве, о доколхозной жизни. Лошадь их, Голубка, скотина создавали свой мир, радостный и заботный. Инвентарь: плуг, борона, теќлега, сани-дровни, все другое. Работы летние, зимние. Все казалось необъяснимо привлекательным. Обо всем этом говорилось-вспоминалось с Анной. Вроде как тосковали по промелькнувшей дразнящей мужика воле. При Анне что-то вроде бы и оставалось при тебе от этой воли…

Старик Соколов Яков Филиппович, ровно отгадывая мысли Дмитрия Даќниловича, обмолвился, зайдя проведать: "Знамо, думается, как вот она теперь повернется жизнь-то у тебя. В передуме-то оно все и уляжется". Дочери тоже твердили: "Вот и наведывайся к нам-то почаще". Вот как, везде уже он не сам по себе, а гость.

В сельмаге бабы спросили его о корове, Питерянке: "Коли продавать, так и свои найдутся покупатели. Где еще такую удойнице сыщешь".

Андрей Семенович ждал его прихода. Сам в дом к нему с утешением заходить не торопился. И Дмитрий Данилович зашел к товарищу детства. В мастерской художника не остались, вышли за деревню. На просторе скорее уста размыкаются и выговариваются на-сущные думы. Притихал день, умиротворялось всякое движение в природе. Ходили по за деревне молча, как бы по своему детству и юности. Разговор был как бы внутќренний. По-том очутились в их коринском овиннике среди деревьев. И они, знавшие жизнь всех Ко-риных, навели на разговор:

– Она ведь больная была, безучастна, постоянного ухода треќбовала, – вроде как о чем-то удивившим и самого, поведал Дмитрий Данилович, – а вот нет ее и в доме не то, и в душе стыль. Как не по своей дороге куда-то иду, и мечусь один.

Художник это понимал.

– Порой и не своим прямым делом человек бережет что-то важное в себе, – сказал он, тоже о чем-то своем размышляя в себе. – И не чеќрез слово это важное передается дру-гому, а и через мысль, через то только, что он рядом, дышит с тобой одним воздухом. Близость душ… Жизнь и складывается этим.

Прошли невыкошенным лужком от дуба к березам, к тихому свету, исќходящему от них.

– Гости в доме, дочери, внуки, сестры. А я будто их не вижу. Будто уже и нету впрок опоры, – выговаривался Дмитрий Данилович.

Все это сейчас он и мог высказать только вот ему, Андрюшке Поляку, с кем вместе крепилась жизнь. Нужно было разобраться в себе высказом тому, кто тебя услышит.

– Неужто все порушится, Семеныч, в доме-то нашем?.. Как мне найќти силы идти в ногу с ребятами… Это ведь как походка: смолоду одна, а годы пришли – другая. Отцово, дедушкино во мне верх берет. Иван со Светланой, знамо, по иному мир наш видят. Поди вот и разбеќрись кто я, и кто они?.. Вроде бы для всех одно время. И все в нем для всех одинаково. А вот на каждого оно по-разному глядит. Как ноге нужен свой сапог, так и тебе обережение своих привычек. – Дмиќтрий Данилович раздумно помолчал и грустно досказал: – А может так все и должно быть. Раз от разу мы становимся разными. И то сказать, при золотоордынцах были не такими, как после них. Так почему надо оставаться сегодня прежними, вчерашними?.. – Спросил себя и как бы себе ответил: – Одно в нас на постоянно осталось, это – вековечная неќволя. Как ты ее не называй, и как себя не клич: крепостник ли, колќхозник ли, или по-другому иному, а на деле-то просто оневоленный… Жизни по себе не было и нет. Община – и та для тебя была неволиной. Только и есть, что удила разные, коим тебя усмиряют. Такими вот и умираем. А мужику ли не быть по воле, показом остальному миру праќведной жизни.

Рядом с ним, вечным мужиком-крестьянином, в горе своем как бы проќзревшем в думах о прошлом и настоящем, был вот он, Андрюшка Поляк, ныне художник. С ним и говорилось и молчалось в лад. Выговаривалось и заветное и запретное слово. В тяжкую минуту близость единоверца – словно свечение в аспидной ночи.

Андрей Семенович слушал больше молча, кивал головой, как бы повтоќряя каждое слово сотоварища. Переждал и отозвался нетороплива, переќживая в себе высказанное па-харем в его горе:

– Вот нас, – сказал он, глядя под ноги на сочную молодую отаву, – хотят прибить к какой ни на есть, а идее. Вернее прибить ею нас… А мы, бесталанные, ни одну из этих идей не можем усвоить. У нас саќмая простоя идея: жить по-своему умению и так длить свой род, стреќмясь, опять же по-своему, к совершенству. Такая наша идея, коя у каќждого на виду, для кого-то полная безыдейность темного мужика. А муќжик-то потому и темен, что ему не дают воли. Из мужиков все наши таланты вышли, так какой же он темный. Кто вот сердцем и разумом из тех же демиургынов эту нашу расейскую идею усвоит, тот и выведет на верный путь наш люд… Все разумное – самое простое. Оно мужику по уму, а его слушать считается зазорно. Умным головам его думы и надо в резон брать. Взять вот дерево. Рост его начинается в земле, с корней. Корни окрепнут, тогда оно и потянется к свету, к разуму, к солнцу. И разуметь бы, взять в пример жизнь ладного мужика для уст-ройќства всей державы Расейской. В других странах может и не так, а Расе. держава зе-мельная. Как вот поэт-то сказал: "Россия, нищая Россия, не пропадешь, не сгинешь ты…" Вот мы века и корчимся под игом неразума,

только бы не сгинуть. И не можем освободиться от чародейства, оттого, не бережем зем-лю свою. Стоит только кому-то выказать себя, так его тут же на крест, как Иисуса Хри-ста. Без Христа в себе князь тьмы над нами власть и держит. А в Христову-то коммунию по правде жить, муќжику заказано. В земной рай двери ему закрыты, а от преисподней он сам, как может отбивается.

Это были не новые думы разговоры пахаря с художником. Пересказываќлись и по-вторялись непрестанно. И вновь возникали, незабытые, прогоќваривались ненадоедливо, неизжитые. Как скошенная трава вырастает вновь от корней отавой, так и думы мужика не могут иссякнуть, зароќждаемые самой жизнью, укорененные в земле его.

Помолчали еще какое-то время в своих раздумьях о неизбывном. И взирая на небо, безоблачное и ясное, пошли по домам своим. Покой-то, где еще найти и укрепить его в себе.

– Если не спиться, так и стукни в окошко. И я люблю посумерничать, – сказал Анд-рей Семенович на прощание.

Пожелав друг другу доброй ночи, разошлись.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

За делом изживаются и недуги души.

Ячмень у Барских прудов созрел раньше, чем на других полях. Лестеньков сжал половину поля комбайном без Дмитрия Даниловича. Остальќную часть, как и наметили, решили убрать жаткой с обмолотом и подсушкой в нагуменнике, на току.

Старик Соколов расшуровал топку в риге, Лестеньков подготовил моќлотилку к за-пуску, вентиляторы и транспортер.

С Дмитрием Даниловичем работал Шурка Галибихин. Загрузка прицепов была еще не совсем механизирована. Кошенину приходилось разравниваќть вилами и уминать, чтобы больше вместить в короб. Это и делал Шурка. Отвозить ячмень в нагуменник вы-звался Саша Жохов.

Обмолот прошел споро. За каких-то полчаса ячменная кошенина продувалась на подвижных колосниках горячим воздухом из риги, проќсыхала и чисто вымолачивалась. К вечеру поле убрали, зерно доставиќли на сортировочный пункт.

Сравнили намолоты. При нагуменном обмолоте вышло больше на семь центнеров с гектара, чем при прямом комбайнировании: у Лестенькова тридцать один центнер, а у Дмитрия Даниловича тридцать восемь. И зеќрно сухое, и солома убрана и заскирдована.

Но это опять воспринялось как самостийность, выдумка Корня. Не по указанию сделано и осталось незамеченным. Дмитрий Данилович этому был даже рад. Не запрети-ли, и это уже хорошо. И шума нет. Иван и Александра тоже не стали афишировать, чтобы не навредить делу. И Николаю Петровичу не хотелось обращать внимание на своеволие лесќника. И он молчал. Пропагандировался-то "групповой метод".

Все, что делается на местах "в обход указаний" вызывает недоверие, и даже осуж-дение в верхах демиургызма. Ревниво выговаривается: "Хоќтите быть умнее". Лучше уж помалкивать, не вылезать, чтобы тут же тебя "не привлекли". Спросят – отшутись, будто ничего и не было. Не замечать окрика – тоже действо благое. Там и уймутся. А ты продол-жай тихо, утверждай опытом дедовские навыки крестьянствования. Поймутся они, коли труд твой окажется спорее. Этими думами Дмитрий Даќнилович и успокаивал себя.

Иван все же решил уступить Горяшину, поборнику всяких начинаний и новшеств. На уборку ячменного поля за Большим селом вывел разом

все комбайны колхоза, чтобы показать групповой метод. Механизаторы в смешки, но Иван сказал: "Ничего, испробуем, раж это всесоюзный поќчин, не надорвемся". Над душой стоял сам Горяшин и уполномоченные из области.

Тарапуня пошел первым. За ним остальные. Каждый ждал очереди своќего захода, как бывало праздничные косари на сельском лугу. В стороќне скопились машины и колес-ники для отвозки зерна… Один из комбайќнов встал, за ним застыла вся вереница. У Симки Погостина тоже поломка, но уже посерьезней. Комбайнеры сошлись "хором" чинить симкин комбайн.

К обеду, как намечали, уборку не закончили. Осилили лишь половиќну клина. Ком-байны ушли с поля. Иван спросил Тарапуню:

– Уберешь, Леонид Ильич, один к вечеру?..

Тарапуня ответил:

– Да я бы один со всем полем до обеда и справился.

За этот день начислили зарплату полным рублем поровну всем восьми комбайне-рам. О чем говорить, кому не по душе такой метод. А без "метода" начислили бы рубли всего одному Тарапуне – Леониду Алексеичу Смирнову.

У Дмитрия Даниловича был разговор с Иваном. К чему эта демонстраќция, зачем народ смешить?..

– Ну, попробовали, – сказал Иван как-то уж очень спокойно, с лукаќвой усмешкой. – Иначе-то как объяснить, что у нас не кубанские степи.

Уполномоченный с Горяшиным уехали. Председатель засел в конторе. Очередное мероприятие проведено, метод испробован. Работа пошла своќим чередом. И все же в рай-онке, "Заре коммунизма", появилась заметка об успешном применении Ипатьевского ме-тода групповой уборки у тутановцев. На Большесельский колхоз ссылки не было.

2

В Патрикийке, на лесном поле, ячмень не достиг еще полной зрелоќсти. И Дмитрий Данилович с Лестеньковым, без веления и спросу, выеќхали в соседнюю бригаду на зрелый ячмень. Работали на новой «Ниве». С утра вышел в поле сам Дмитрий Данилович. Вчера, в клубе были танцы. Толюшке грех не повеселиться. Зою, конечно, провожал, зарю вместе встречали. Пускай жених и отоспится до второй смены.

Поле было сорное, неровное, посев зарежен. Прошел слушок о Симке Погостине, что он поле засевал и сбыл два мешка семян на сторону. Явление обычное. Не знаешь, за кем и кому следить… Обожгла нутро досада на убогих людей, обворовывающих ниву. Вор и тот, кто сбывает, и кто принимает. Преступник и тот, кто не доглядел, и этим поощрил вора… Значит Иван вот, главный инженер колхоза. И Александра, главќный агроном. И особенно бригадир. Но как за привычным вором уследишь. Воруют-то не таясь. Воровство семян особо преступное преступление. Не мешок ведь, не два украл, а много центнеров недоуродит поле. Но вором себя никто не считает. По-городски не вор, а несун. Нести моќжно, берешь-то "ни у кого" и "ничье". И то, чего тебе "не достать"… Тарапуня тоже позволял. Значит – вор?.. И Саша Жохов – вор! Но вороќвство Саши явное воровство. А тут – привычное явление: человек всеќго навсего словчил. Саше Жохову уже и обидно, что к нему закон приќменим. А тут как на закон опереться, когда все "несуны".

Дмитрий Данилович не заметил как подъехал на чалой лошадке бригаќдир, шуст-рый паренек после техникума. Остановил кобылку возле копны соломы, пошел наперерез комбайну. Дмитрий Данилович остановил "Ниву", вылез из кабины. Может новость ка-кая.

– А мы наметили это поле в валки скосить, – сказал капризно парень. – Требуют, чтобы в валки, – был настроен начальственно: как же, без его бригадирова веления уборка ведется.

– А что же вчера-то в валки на косили? – спросил Дмитрий Данилоќвич мирно, с легкой скрытой усмешкой. – Сегодня уже и поздновато в валки. Да и нельзя это поле в валки. Колдобины, стебель низкий. Треќть скошенного и останется в яминах, незахваченным подборщиком. – С горечью упрекнул бригадира: – что смотрел-то, посев зарежен, явный недосев… – Паренька все же не хотелось вконец обижать. Сам был в его положении: смотрел и не усматривал. Досказал: – А о валках вы не думайте, пусть будет в валки…

"Вот как "успехи" в покорности творятся, – подумал про себя Дмитќрий Данилович, отворачиваясь от бригадира. – Порок!.. И вроде парня на пакость подтолкнул". "Пусть будет в валки, – скребнуло в голоќве. – А что если бы Лестеньков был сейчас на комбайне, бригадир заќпретил бы уборку, выказал свою власть".

Выходит так, что они с Лестеньковым навредили парню, И тут пришла сама собой на память безобразная шутка их, моховских ребятишек, над неизвестным им подвыпив-шим мужиком, возвращавшимся из гостей. Случиќлось это в летний праздничный день, еще до колхозов. Прошли дожди, и держался паводок. Подъехал бедолага к броду через Шелекшу и стал криќчать с того берега, как лучше передраться на нашу строну. Озорной парень постарше нас, тоже подвыпивший, показал брод нарочно не так, как надо было ехать. Мы все замерли, чуя неладное. Но хотелось и поќглядеть, как мужик выкупается. Только Алеха Павлов, сын Гриши Буки, крикнул мужику, когда тот с телегой въехал в реку, чтобы брал выше. Сашка Жох, в угоду парню, толкнул Алеху в бок: "Молчи прику-сок…" Телегу с лошадью затянуло в глубинку. Мужик протрезвел, бросился в воду, обру-бил гужи. Лошадь налегке выплыла, а самого мужика, не выќпускавшего из рук топора, мальчишки спасли на комяге. Тот же Алеха Павлов первым и столкнул ее в воду.

Мужик оказался не злым. Парень, над ним созорничавший, отошел было в сторону, но он не обратил на него внимания. Пробурчал себе под нос: "Не знаешь броду, не суйся в воду". Похоже, и не понял, что над ним подшутили. Был рад, что лошадь на берегу и сам цел. Выжимая одежду, шутливо высказался: "Без колес домой приеду". А мы, мальчишки, уже весело наперебой, подсмеивались над ним… Он сел на свою ло-шадку верхом и потрусил вниз по Шелекше, надеясь, что телегу где-то прибьет к берегу.

С какой вот стати этот случай с мужиком навеялся разговором с бриќгадиром. Будто пронзительный звук донесся издали по ветру. Что-то ведь зацепило. Пожалуй слово "со-зорничали". Мужик для нас, мальчиќшек был посторонним – смейся, вольничай. И тут так: мы для бригадиќра, как и он для нас, тоже "не свои". И можно покуражиться. Тогда у нас, мальчишек, было неосознанное озорство, а тут ревнивый каприз бригадира, парня при должности: обошли, вишь, его. И моя насмешка над ним, таким куражливым.

У Дмитрия Даниловича вызвали невеселую улыбку такие сопоставления.

Вроде бы одно с другим не вяжется. Но роднит нелепость и безрассудќство. На боль сердца они сами непрошенно выходят. Тогда они, мальќчишки, веселой гурьбой над мужиком подсмеялись, а тут вроде бы узаконенно принято мужика унижать. И подумалось: а если бы нынешний тракторист, или тот же бригадир утопил машину или трактор?.. Стал бы горевать, что потерял кормильца?.. Боязнь наказания еще была бы, а горя – нет. "Корми-лец не его"… Вот куда занесло!.. Полезќли и другие сопоставления сегодняшнего с то-гдашним, доколхозным… Куда денешься… Там самим тобой торилась своя дорога. На нее, извеќданную, и норовишь свернуть, когда в сторону занесет.

Бригадир не уходил, стоял, мялся. И Дмитрий Данилович сказал, догаќдываясь о строгом наказе парню косить это поле в валки:

– Ладно. Я поговорю с председателем… Но сам-то должен понимать. Или тяжело мозгами шевелить, легче повторять, что велено.

Бригадир, укоренный, пожал плечами: "Я-то причем?.." Дмитрий Даќнилович сплюнул в сердцах: "Вот и жди добра. Целое поколение необќремененных валухов успело уже вызреть". Отошел от бригадира и поднялся в кабину комбайна.

Лестенькову не сказал о разговоре с бригадиром. По пути с поля завернул в конто-ру. Самого там не оказалось. Решил попозже наведаќться на квартиру. Все равно дома не усидеть.

Пообедав, передохнул и побрел на люди, в колхозные мастерские. Из мастерских вышли вместе с Коротиным. Попутно и завернул к председаќтелю, чтобы выгородить бри-гадира.

Николай Петрович отдыхал на крыльце. В руках держал газету… Траќвяной невы-кошенный проулок, и оттого вокруг дома не больно уютно. Палисадник с цветочками. За домом огород. Грядки на юру. Дом новый, недавно вселились и не успели обжиться. Тро-пинка к крыльцу залита бетоном, по краям ее голая земля. Что торопится обживать похо-зяйски дом, в которой вселился. Не свой он. И долго ли в нем жить? У каждого пришлого председателя колхоза отходные мысли. Ждет случая, чтобы на волю перебраться.

Дмитрий Данилович намеревался на скорую руку, на ходу, переговорить с предсе-дателем. Но из любопытства зашел в дом по приглашению хозяќина, не бывал еще в новом доме у него. Чистенько, все бело покќрашено, окна двери. Мебель городская. Сервант с по-судой, телевизор. Хозяйка, Мария Андреевна, читала во второй комнате. Вышла, предло-жиќла чаю, включила чайник. Дмитрий Данилович поблагодарил, на минутку заскочил.

– Пришел вот сказать, Николай Петрович, что на Пыльневском поле ячмень убрали впрямую новой "Нивой". А бригадир переживает, велено, вишь, в валки. Так я виноват. Поторопился, не спросясь…

Свое-то нутро прятал за оговорочками, а городскому жителю и при деревенской должности как уловить мужиково защитное лукавство. Скорее тут покорность видится. Оно и ладно.

Из разговоров с Николаем Петровичем понял, что бригадир его опереќдил, "доло-жился"-таки. Может и жаловался. Но объясняться уже не было смысла: поле-то убрано. Обмолвились о пустяках. Председатель посочувствовал вдовцу. Его горожане тоже вот разъехались. И непривычно в тиши.

От председателя пошел в свое Мохово тропками по-за селу, чтобы ни с кем не встречаться на улице. Хотелось побыть наедине с собой, сброќсит как груз с плеч, тоскли-вую дневную суету. Шагал размеренно, вгќлядываясь в не больно наторенную тропку. И как-то разом, будто кем подсказанная, навязчиво поплыла мысль: почему это давеча в по-ле, при разговоре с бригадиром, ему вспомнилась их ребячья озорная проделка над пьяннм мужиком?.. И вроде как в объяснение этого, словно комариќный писк над ухом, прозудил голос бригадира: "Надо в валки…" И эти его слова слились с высказом спасше-гося мужика: "Без колес домой приќеду…" Перед мысленным взором и предстали они оба: мокрый мужик на берегу Шелекши, стоявший возле своей лошадки, и безликий колхоз-ный бригадир на пожне возле комбайна. И тут же за спиной бригадира, двоќйником его, вырисовывалась фигура парня, их, мальчишек, атамана, носившего такую же вот кепочку набекрень, как и бригадир. И само собой подумалось: мы все теперь, как тогда мальчиш-ки, ходим под атаманами, своими демиургынами. Играем в неправдешную жизнь, детс-кую игру. И с большей опаской, чем мальчишки, боимся перечить неладу, и не переча, как и тот мужик, попав в беду, бросаем телегу, но скорее не во спасение-кормилицы, а самих себя.

За этими раздумьями вечного мужика, Божьего избранника, шагавќшего вроде бы и вольно по своей земле, возрождались и другие мысли, но уже о судьбе всего их деревен-ского мирского люда. Сколько же раз ты, Расеюшка, не нащупав своего брода, затягива-лась в омут, и рубила нещадно свои тягловые гужи, и оголенная выбиралась на родной берег. Пусть и без колес, но мы добираемся до дому…

И чего вот только тому же "простому мужику" не взбредет в голову, если он, как вот и солдат, попавший во вражеский "котел", начинает мало-мальски мозгой шевелить, своей и по-своему.

Все это в мыслях Дмитрия Даниловича взялось вроде как при потешќном споре то ли с самим собой, то ли с каким-то извечным, без имени, своим супостатом. И тут повто-рилась ходячая, известная всему миру, усмешливая пословица русского человека о самом себе: "Русский муќжик задним умом силен". И верно: все мы и всегда доподлинно знаем, как надо было поступить вчера. А вот о том, как лучше что-то не замедля сделать, при-мемся завтра кумекать. Чтобы поразмыслить сегодќня о сегодняшнем, нам надо, так выхо-дит, побывать в "котле", как солдату на войне. А так все сводится опять же к приживше-муся: "Что Бог даст". Вспомнились усмешливые говорения неунывающих стариков в де-душкином сарайчике-мастерской: "Нашего брата, если и загонят в тупик, то на нет-то ни-какой силе его не извести. Обмишурит он и в аду самого сатану, а в круглых дураках под конец не останется. Доќживет "до неминучей", а там главные вожди его и кликнут в по-мощники". Похоже к тому дело и клонится, шли мысли Дмитрия Даниловича. Коли ты, мужик, в немощи, то еще в большей немощи вся держава. А в ней, хилой, кому и над кем гегемонить, если главного лица, мужика, в ней не будет. Тут уж лукавому всем воротить… Ныне вроде бы о бедах державных начинают и в слух думать, и вот поговаривать. Ну а что до дела, тут нам еще надо погодить, ждать, когда сердце с рассудком объединятся. А так поехидничай, поусмехайся в тиши, как вот деды учили. Глядишь что-то из этого со временем и для дела сгодиться.