Текст книги "Разгон"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 50 страниц)

Телефон звонил у нее весь вечер и всю ночь, упорно, настырно, просто возмутительно. Анастасия не брала трубку. Если Алексей Кириллович, то что она ему скажет? Пусть завтра. Тогда можно будет солгать, что искала его и не нашла. Опоздала или пришла слишком рано. Сегодня уже не помнит.

Ночь снова спала крепко и снова снилась себе маленькой и в лесу. Любила лес, точно свою душу, и он всегда приходил в ее сны тихий, спокойный, как отец.

С утра не знала, куда себя девать. Теперь уже хотелось услышать звонок от Алексея Кирилловича, но тот не звонил, заставлял себя ждать, поэтому, когда позвонил телефон, Анастасия чуть не бегом кинулась к нему. Но то был не Алексей Кириллович, а только Митя-плешивый, заведующий промышленным отделом их редакции, прозванный так из-за своей всегда выбритой головы и тонкого пронзительного голоса, как будто у служителя султанских сералей из оперы "Запорожец за Дунаем".

– Что тебе, Митя? – не очень доброжелательно полюбопытствовала Анастасия.

– Куда ты пропала, Настя? – недовольно пропищал Митя. – Бросила здесь кучу своих материалов и пропала, а тут разбирайся.

– Какую кучу? Каких материалов?

– А я знаю. О девятой домне ты писала?

– О домне? – Только теперь она вспомнила о своей ожесточенной работе на протяжении целой недели. – Ах, прости, Митя. Забыла.

– Рехнулась – такое забыть! Наш редактор ночи не спал, сегодня всех тут гоняет. Даем в трех номерах. С продолжением и со всеми твоими снимками. Цинкографы обдерут всю мою шевелюру!

– Не слишком сильно придется им трудиться!

– Тебе все смешки. Приезжай, хоть разберемся.

– Разбирайся сам. Я еще в отпуску.

– Тогда зачем же написала?

– Мое дело. А твое – заведовать своим отделом...

– А материал? Материал чей? – отчаянно завизжал Митя, но Анастасия положила трубку. Напечатают без нее. Написать было труднее. Если бы только кто знал, в каком состоянии она была, мечась около девятой домны.

Походила по квартире, снова зазвонил телефон, снова бежала к аппарату, и снова был Митя-плешивый.

– А что, если сократим?

– Сокращайте.

– Надо же знать, что можно, а что – нет.

– Если бы надо было сокращать тебя, я бы начала с головы.

– Тю, дурная!

Она прервала разговор. Встала возле окна, посмотрела на крыши старых домов, взглянула на Софию, потом опустила взгляд вниз и впервые за эти дни увидела свою машину. Забрызганная, несчастная, покинутая, томилась она у края тротуара, малышня, наверное, понаписывала пальцами на дверцах и крыльях оскорбительные слова, переднее стекло залеплено расплющенными телами убитых во время движения букашек, в щелях – листья, неведомо с каких деревьев и откуда привезенные. Помыть машину – вот и работа! Анастасия натянула брюки, кожаную куртку, повязала голову тонким шерстяным платком, чтобы не до конца быть похожей на парня, еще немного подождала звонка от Алексея Кирилловича, но телефон молчал с таким же упорством, как вызванивал на протяжении всей ночи. Пришлось идти, так и не объяснив ничего доброму этому человеку, который вчера, видимо, немало подивился, когда она точно провалилась сквозь землю в своем почти цирковом фокусе исчезновения.

Из подъезда Анастасия вынырнула почти такою же беззаботной, как выскакивала каждый день, имела "понедельниковый" вид, когда все женщины, отдохнув, отоспавшись, сделав новые прически, наведя порядок в косметике, приходят на работу особенно красивыми, привлекательными.

Между домом и машиной, к которой бежала Анастасия, стоял мужчина. Высокий, массивный, как горный хребет, спокойный и уверенный в своей силе. Анастасия чуть не врезалась в него. Ударишься – разобьешься. Уже раз попыталась, странно, как уцелела. Но какою ценой?

– Ты? – Еще не веря, что это в самом деле Совинский, Анастасия отступила на шаг. – Как ты сюда! И зачем?

– Здравствуй, Анастасия. Звонил-звонил и решил сам... – Совинский пошел на нее, протягивая сразу обе руки, словно хотел поймать ее и уже не выпустить.

Анастасия попятилась, потом, спохватившись, сама решительно пошла на Совинского, отклонила его руки, строго сказала:

– Пойдем отсюда. Нам надо поговорить. Тут не место.

Пошла вверх к площади Богдана. Совинский не успевал за нею. Как только догонял, Анастасия снова вырывалась вперед, выбирала дорогу так, чтобы рядом с нею на тротуаре не оставалось для Совинского места. Не хотела его рядом с собой даже тут. Но Совинский еще не понимал этого, не мог и не хотел понимать. Когда очутились в скверике с расставленными там и сям стилизованными изображениями древнекиевских богов и божков, Иван снова попытался поздороваться с Анастасией и с радостным вздрагиванием в голосе сообщил, что осуществил свое обещание и теперь вот здесь.

– Не понимаю, – холодно прервала его восторженную речь Анастасия.

– Сказал тебе, что приеду, попрошусь к Карналю. Чтобы быть с тобой.

– Со мной?

– Ну... вместе... Я же не мог после того... Бросить тебя не мог никогда...

– Меня? Бросить?

Он так никогда ничего и не поймет. Ни за что не постигнет, что она не относится к женщинам, которых бросают, вгоняют в отчаяние невниманием и забвением. Не ее бросают – она!

– Уже встретился с Карналем. Случайно. Помог Юра Кучмиенко. Петр Андреевич принял меня. Хоть бы слово... Сдал заявление в отдел кадров... Сегодня получу пропуск...

Он бормотал и бормотал, смотрел на Анастасию почти умоляюще, а она отводила глаза на какого-то древнего божка со смеющейся физиономией. Плакать или смеяться?

– Ничего не понимаю. Сказала же тогда, чтобы не смел...

Совинский отступил немного. Не узнавал эту женщину. Ни голоса, ни глаз, ни поведения. Обнимал он ее или нет? Еще минуту назад был уверен, что да, теперь бы не мог этого утверждать. Была так же далека, как и в ту неожиданную ночь в Кривом Роге. Чужая, холодная, гордо-неприступная. Тогда что же это было?

Он произнес эти слова вслух, совершенно опешивший от непонятного поведения Анастасии, и вызвал настоящий взрыв:

– Что было? – закричала Анастасия. – А если и было, так что? Разве уже стала твоею рабыней? Нужна любовь. А было только отчаяние. Если бы ты не подвернулся...

Она смотрела теперь на Совинского твердо, не отводя взгляда. Иван увидел одичало-враждебные глаза. Они пронизывали его с темной безжалостностью. Убивали, уничтожали! Ничего не может быть более жестокого, чем женщина, которая не любит...

– Но... Конечно, это не имеет никакого значения, но я... – Он запутался в словах, не зная, как ему быть.

– Ну, я жестокая. Дала тебе надежду, теперь отобрала навсегда. Что я должна сделать? Иначе не могу... Если бы ты мог все знать...

В этих словах он уловил для себя какую-то надежду, хотя и говорилось в них, чтобы не надеялся.

– Но ведь... Ты... Такая цена... Я не требовал ничего, ты сама...

– Разве ценность любви измеряется тем, что за нее платят? – Анастасия уже откровенно издевалась над Ивановой растерянностью. – Любовь не имеет цены. Как тысячелетние города, как родная земля, река, море...

– Это опять-таки не имеет значения, но... Я чувствовал себя таким счастливым, что не могу сейчас поверить... Думал, счастье на годы, а выходит...

– Разве счастье измеряется временем? Оно не имеет длительности, хронология чужда ему и враждебна. Оно не укладывается в примитивный ряд бинарного исчисления...

– Ты усвоила терминологию кибернетиков.

– К слову пришлось. Не имеет значения, как ты любишь говорить.

– Вообще-то действительно это не имеет значения, но я думал... Кажется мне, что был бы к тебе таким добрым, как... Ну, самым добрым на свете!

– А я не люблю добрых! – отбирая у него последнюю надежду, жестоко сказала Анастасия. – Добрые – это никакие. Со всеми одинаковы. На всякий случай. Предупредительны и трусливы. Никогда ничего не решают, не делают зла, но и добра – тоже. С такими хуже всего. Человек должен быть борцом, а борцы добрыми быть не могут. Я сама злая и смогу полюбить только злого, пойми, Иван.

– Как же мне теперь? Опять – из Киева?

– Не гоню тебя отсюда. В Киеве живет два миллиона человек. Будешь одним из двух миллионов. А обо мне – забудь. Прошу тебя и... велю, требую. Будем друзьями, но не больше. Согласен?

Совинский молчал. Ничто не имело теперь для него значения. Но что-то же когда-нибудь будет иметь?

– Тебя подвезти? – спросила она на прощанье.

– Спасибо. Я уж общественным транспортом.

8

Кончалась сороковая неделя года. Такую хронологию, кажется, не пробовал внедрить никто, может, именно это и натолкнуло несколько лет назад молодых сотрудников Карналя объявить сороковую субботу года Днем кибернетики, не пытаясь, ясное дело, вынести проведение этого дня за пределы их объединения и не трактуя его как обычный праздник, а просто добавляя ко всем иным рабочим и выходным дням года, как, например, редакция «Литературной газеты» приплюсовывает к своим еженедельным пятнадцати страницам шестнадцатую страницу с «рогами и копытами», автором романа века Евгением Сазоновым и веселой летописью человеческой ограниченности и глупости.

О сороковой субботе у Карналя велось много разговоров, слухи наползали один другого страшнее: мол, кибернетики не знают меры в своих остротах и всеобщем осмеянии, авторитеты у них в этот день презираются, в объединении царит дух анархии, который доходит до того, что в одном из отделов вывешивается плакат: "С нами Апостол!" – только на том основании, что возглавляет отдел ученый по фамилии Апостол.

Но слухи оставались слухами, они так и умирали, только народившись, ибо не имели никакой пищи: Карналь предусмотрительно распорядился никого постороннего в День кибернетики на территорию объединения не пропускать. Временные пропуска, даже ошибочно, а может, и преступно выписанные, все равно были недействительны, праздник, таким образом, приобретал характер закрытый, как те древнегреческие Элевсинские мистерии, о которых ученые спорят вот уже свыше двух тысяч лет, так толком и не ведая, что же там происходило, ибо в те наивысшие таинства нельзя проникнуть, ими нельзя пренебрегать, их запрещено раскрывать, – в священном трепете перед божествами немеет язык...

Греки сумели сохранить от мира тайну своих мистерий только благодаря тому, что не имели газет и, следовательно, редакторов, которые либо же знают все на свете, либо жаждут знать. Над этим Карналь не задумывался, наверное, да, собственно, у него и не было причин задумываться, поскольку его запрет пускать посторонних носил характер, так сказать, универсальный и действовал пока безотказно.

Но все действует безотказно до поры до времени, а потом обстоятельства складываются так, что непременно должно быть нарушено установившееся, и тогда последствия предусмотреть невозможно. Анастасия, как и все нормальные люди, никогда не вела счет неделям, не знала, что нынче как раз сороковая неделя года, ей была чужда магия чисел, никогда не слыхала она, например, что пифагорейцы число "четыре" предназначали для молитв, а если бы и слышала, то что ей до молитв, заклинаний и чародейств, если она сама вся была поглощена внутренней борьбой неизвестно против кого, неизвестно с кем и за что!

Ее материал о девятой домне прошел в газете с наивысшими похвалами, это отметили все сотрудники редакции, и даже вечно недовольный и критически-самокритичный их редактор признал, что Анастасия поднялась с последним, добровольным к тому же, материалом на новую ступень в своей работе, или, обращаясь к высказываниям в редакционной практике фактически недозволенным, но, как исключение, в данном случае совершенно уместным – в своем творчестве.

Слово "творчество" редактор обычно вычеркивал, даже в статьях, в которых говорилось о Толстом или Шолохове, вместо него вписывал слово "доробок"[17]17
  17 Все написанное автором.


[Закрыть], которое чем-то причаровывало его: не то своим лаконизмом, не то звучанием, напоминая нечто камнедробильное, бульдозерно-экскаваторное, грохочуще-лязгающее. И вдруг такая щедрость по отношению к скромному репортажу, правда, несколько растянутому и разве что украшенному несколькими удачными фотографиями.

Похвалена на редакционных летучках, помещена на доску лучших материалов, премирована... – это все в пределах редакции, и все бы можно пояснить тем или иным обстоятельством, например, Митя-голомозый недвусмысленно намекал Анастасии, что она всем обязана его блестящему редактированию ее материалов, кое-кто лукаво подмигивал в сторону редакторского кабинета, мол, даже твердокаменный редактор не устоял перед очаровательной неприступностью Анастасии, но тут пошли в редакцию письма читателей с наивысшими оценками статей о домне номер девять, и двусмысленность ситуации исчезла сама собой. Редактор пригласил Анастасию к себе, вопреки своему обычаю встал и ждал, пока она сядет, только тогда сел и, картинно разводя руками, воскликнул:

– Теперь вы убедились?

– В чем?

– В ценности и своевременности вашего... гм... – Он так и не нашел соответственного слова, но не очень и огорчался этим, ибо сразу оставил прошлое и немедленно перешел к тому, что держал в своих планах.

– Вы знаете, что приближается сороковая суббота? – спросил Анастасию с неприсущей ему загадочностью в голосе.

– Сороковая суббота? А какое это имеет значение? Никогда не нумеровала ни суббот, ни вообще каких-либо дней. Есть календарь – разве этого недостаточно?

– В принципе – да. Но речь идет именно о нарушении принципов. Сороковая суббота в объединении академика Карналя провозглашена, конечно неофициально, их днем смеха, так сказать, внутренней критики, днем срывания масок, днем откровенности, устранения любых субординации, разрушения иерархии. Нечто такое приблизительно, ибо точно никто не знает...

– Не понимаю... – Анастасия сделала движение, будто хочет встать со стула.

Не могла сдержаться: неужели редактор знает, что творится у нее на душе? Но откуда? Даже Алексей Кириллович, этот самый тактичный человек на свете, ничего не узнал от Анастасии, совершенно удовлетворился ее неуклюжим враньем о том их неудавшемся свидании, слышал только ее голос по телефону. И все, большего она не могла позволить никому, суеверно считая, что каждый, кто заглянет ей в глаза, увидит там все.

– Какое я имею отношение?.. – воскликнула Анастасия.

Редактор был терпелив и кроток.

– Вы меня еще не дослушали.

– Слушаю, но... Мы с вами договорились, что о Карнале...

– Не о самом Карнале в данном случае.

– Но ведь объединение его. У меня такое впечатление, будто вы... Будто толкаете меня все время туда, не понимая, что я... вообще, там никто не желателен...

– Журналист не должен обращать на это внимания. Желателен нежелателен, что это за критерий? Есть долг – он превыше всего. Повсюду проникать, все видеть, замечать. Пришел, увидел, написал... Вообразите только, десять лет в объединении Карналя в сороковую субботу что-то происходит, а никто ничего не знает. Как вы считаете, это нормально?

– Если никто ничего не знает, значит, никто не может ни возмущаться, ни вообще...

– Ладно. А вообразите такое. Наша газета становится гостем на этой субботе большого смеха и приглашает своих читателей посмеяться вместе с кибернетиками, впуская на свои страницы...

– Что? Смех?

– Допустим, смех.

– Но ведь вы постоянно повторяете, что демократия – вещь серьезная?

– Сама по себе – да. Но ведь элемент смеха, как великого очистителя, не отбрасывается. Маркс сказал, что человечество, смеясь, прощается со всеми своими предрассудками, глупостями и заблуждениями.

– Не помню, чтобы вы когда-нибудь вспоминали эти слова Маркса.

– А вот же вспомнил?

– И выбрали самый неподходящий случай.

– Почему вы так считаете?

– Потому что раз Карналь никого до сих пор не пускал на эту свою субботу, он и дальше будет поступать так же. Вы лично пытались получить у академика разрешение?

Редактор изобразил на лице такое же страдание, как во время своих ритуальных думаний.

– Поймите, что официально это невозможно. Ни редактору, ни редакции вообще. Только личные контакты...

Анастасия вскочила, отставила стул, нервно теребила ремешок сумочки.

– При чем тут личные контакты? Почему вы считаете, будто я...

Редактор тоже встал. Он немного смутился, чего, кажется, никогда с ним не случалось, в голосе слышалась даже как будто мольба, но разве же редакторы могут прибегать к мольбам?

– Может, я совсем глупец, Анастасия Порфирьевна... Но я подумал... Вот взял и подумал: никому не удавалось, а вдруг нашей Анастасии удастся... Это была бы такая бомба!.. Ваша домна, конечно, прекрасна. Но что такое домна? Это общедоступная вещь. Как Третьяковка или Суздаль. Приходи, смотри, пиши, рассказывай... А тут... Да вы сами понимаете... Я не могу давать вам задание... Вообще на эту тему не могу... Просто сказал... Не хотел вас обидеть... Напротив... Подчеркнуть ваши достоинства... Простите...

Странное поведение, странный разговор, еще более странные последствия. Сороковая суббота года. Число "четыре" у пифагорейцев, число "сорок" у древних славян. Символы, намеки, таинственность, неразгаданность. Анастасию не влекла сейчас никакая таинственность, никакая неразгаданность, не рвалась она ни за какие запретные двери – довольно ей своего мучительного, запутанного на душе. Но бывает такая безвыходность, из которой собственными силами уже не выберешься, зато довольно малейшего толчка со стороны, и ты готовно подчиняешься той посторонней силе, поддаешься слепому автоматизму случая и начинаешь надеяться на избавительный свет, который неминуемо должен засиять, вывести тебя из мрака, отчаяния.

Проблеск того света, тоненький, как ниточка, повел Анастасию снова на знакомую улицу к знакомому модерновому сооружению конструкторского корпуса, что так красиво вырисовывался на фоне линялого осеннего неба своими бирюзово-серебристыми плоскостями стен-окон. Она не стала подниматься скоростным лифтом на знакомые этажи, а из вестибюля, где в удобных креслах перед столиками, на которых стояли вазы со свежими цветами, сидело, как всегда, несколько задумчивых юношей, позвонила Алексею Кирилловичу и спросила, не мог ли бы он спуститься вниз.

– Через три минуты буду возле вас, – пообещал он. – Надеюсь, у вас все хорошо?

– Благодарю, все прекрасно.

– С тем большей радостью я повидаю вас...

Он не изменился за то время, как будто все хорошее и дурное в жизни обходило его стороной, а он стоял на перекрестке, всем помогал, содействовал, сочувствовал, совершенно удовлетворяясь высокой ролью посредника.

– Эх, – пошутил Алексей Кириллович, пожимая Анастасии руку, – если бы не был женат...

– Так что? – приняла она его игру.

– Да не было бы двух моих мальчишек...

– Тогда?

– Тогда я попытался бы поухаживать за вами, Анастасия Порфирьевна.

– Если уж ухаживать, то просто – Анастасия...

– Согласен. Рад вас видеть! Все-таки мужское общество утомляет.

– Кажется, в вашем объединении пятьдесят процентов женщин. К тому же очень молодых. Моложе меня. Я знаю средний возраст.

– В объединении – да. А в руководстве? Одни мужчины. А уж там не имеет значения – стары они или молоды. Кучмиенко или Гальцев.

– А я к вам с большой просьбой, – сразу перешла к нему Анастасия.

– Все, что смогу...

– Речь пойдет о невозможном.

– Тогда обещать не имею права, но постараться...

Анастасия отвела Алексея Кирилловича как можно дальше от задумчивых мальчиков, сидевших в мягких креслах. Свидетели нежелательны! Даже если среди них какой-нибудь будущий гений, во что всегда хочется верить в таких святилищах человеческой мысли.

– Я хотела просить вас... Сороковая суббота... Понимаете?

И тут впервые увидела, что даже Алексей Кириллович может быть неискренним.

– Сороковая? Суббота? – переспросил он, как будто впервые услышал эти слова.

– Не знаю, как у вас называется этот день, но я бы просила вас...

– Меня? Просить? – Алексей Кириллович мучительно ломал брови, он не умел быть неискренним, но и не видел для себя иного выхода. Поэтому изо всех сил разыгрывал непонимание, неинформированность, играл в наивность, забывая, что актер из него – никакой.

Анастасии стало жаль Алексея Кирилловича. Она взяла его за руку, заглянула в глаза.

– Алексей Кириллович, я вас понимаю. Знаю, что никогда никого из посторонних на этих субботах не было. Знаю о строгом запрещении академика Карналя. Знаю, что и меня, если я обращусь даже к самому Петру Андреевичу, не пустят. Да и почему бы для меня делать исключение? Но все равно я пришла к вам, именно к вам...

– Я вам благодарен за столь высокую честь, Анастасия, но действительно... Петр Андреевич самым строгим образом... Никто не имеет права...

– А если без права? Имеете вы здесь какое-то влияние? Поймите, это не задание редакции, я не хочу выступать официальным лицом... Может, пригодится когда-нибудь, если я в самом деле что-то напишу о Петре Андреевиче. А может, и нет... Только взглянуть, инкогнито. Ни единая живая душа не узнает об этом. Могли бы вы это сделать для меня, Алексей Кириллович? Понимаю, какое это нахальство, и все же...

– Давайте откровенно, – Алексей Кириллович уже превозмог себя, с облегчением сбросил не присущую ему маску притворства, снова стал простым и милым человеком, перед которым хочется открыть душу, как перед родным. Вообще говоря, никто никогда не пытался... Но допустим... Я проведу вас в субботу к нам, но рано или поздно Петр Андреевич узнает... Может, и не до конца, но даже намек... Вы понимаете?

– Вас освободят от работы?

– Все может быть.

– Тогда не нужно. Я не хочу, чтобы ради меня вы...

– Я же сказал: может быть. Но может ведь и не быть. Все это в сфере предположений и вероятностей... А вот для вас я могу сделать доброе дело это уж точно.

– Тоже из неопределенной сферы вероятностей?

– Но ведь вы просите...

– Женский каприз!

– Если что-то случится, я могу сослаться на то, что Петру Андреевичу очень понравился ваш материал о том, как читают ученые...

– В самом деле? Он читал?

– А разве я не говорил вам? И он тоже не звонил? Я записал ему ваши телефоны. Он собирался позвонить, поблагодарить за умные наблюдения.

– Какие там наблюдения! Да и не до того было в это время Петру Андреевичу... Когда я увидела эти траурные рамки...

Анастасия прикусила губу. Не хотела проговориться даже Алексею Кирилловичу.

– Кроме того, – сказал он, – всегда приятнее подчиняться женщине, чем начальству.

– Алексей Кириллович, что я слышу! Вы – и такие высказывания! Или это в предвкушении сороковой субботы?

– Там ничего такого, уверяю вас... Собственно, увидите сами... Рискну и подчинюсь красивой молодой женщине... Но приходите не с утра, а что-нибудь около часа... Набьется больше народа, легче затеряться... Будете без меня... Совсем одна...

– Как раз то, к чему я привыкла в последнее время. Благодарю вас, Алексей Кириллович, даже не нахожу слов...

В субботу он проводил Анастасию в тот самый вестибюль, где они заключали свой тайный пакт, и мгновенно исчез в толпе празднично разодетых людей, которых незримые силы любопытства и беспечности толкали туда и сюда, людей странно одинаковых – чем-то страшно схожих меж собой, а чем именно не поймешь. Но через минуту Анастасия тоже стала похожей на всех, как бы посмотрела на себя со стороны, увидела, как стоит, подняв лицо, уставившись в огромное белое полотно, закрывавшее чуть ли не половину просторного вестибюля, и все, кто там был, так же всматривались в полотнище, только они смеялись открыто или тайком, а у нее от негодования и неожиданности сдавило спазмой горло.

На полотнище был наляпан шаржированный портрет Карналя. Карналь с прицепленной кудлатой бородкой огромными ножницами стрижет такого же кудлатого, как и его борода, барана, и шерсть, падая вниз, образовывает специальную надпись: "Обкорнай барана и стриги кибернетику!"

Еще ниже большая черная рука указывает пальцем куда-то вправо, и снова всеобщая сила одинаковости заставила Анастасию повернуть голову туда, куда указывала намалеванная рука, и взглядом она уперлась в новое полотнище, правда, намного меньше, с предостережением: "У нас смеются только на первом этаже!"

Она пошла туда, куда шли все, переходы между корпусами были заполнены людьми почти до отказа, более всего толпились у стен, на которых от потолка до пола было понавешено множество шаржей, призывов, объявлений, причудливых диаграмм, какие-то парни в расхристанных пиджаках трусцой подносили новые и новые рулоны ватмана, что-то пришпиливали, приклеивали, подмалевывали, как будто мало было написанного и намалеванного прежде, будто боялись они, что в этот день мало обыкновенного смеха, нужен хохот, нужно веселье неудержимое, беспредельное, всеочищающее.

"Не останавливайся на достигнутом, даже если не имеешь никаких достижений!" – это поперек перехода. Своеобразная орифлама местных остряков.

Дальше на красном фанерном щите предупреждение:

"Здесь отдается преимущество требованиям техники перед человеческими потребностями!

Запрещается:

лезть на рожон,

плевать против ветра,

заслонять солнце,

возражать академику Карналю!

Пенсионерам: не разговаривать и не кашлять!

Красным следопытам: не играть на дуде!

Всем: не дышать!"

Через несколько метров милостивое разрешение:

"Дышите!"

Еще через несколько метров:

"Глубже!"

"Еще глубже!"

"Как можно глубже!"

"Полной грудью!"

И огромными буквами: "Облегчайте себе душу смехом!"

Смех господствовал тут безраздельно – беззаботный, раскатистый, преимущественно беззлобный, порой донимающий, особенно когда про академика Карналя, которому, пожалуй, доставалось больше всех, на всех уровнях, по поводу и без повода, заслуженно и незаслуженно. "Будь милосердный – и найдешь свое место в жизни!" – это не касалось никого персонально, поэтому воспринималось с таким же веселым равнодушием, как призыв "Создавай барьеры, чтобы было что преодолевать!" или оптимистическое пророчество: "Человек выстоит даже перед НТР!"

Дальше вся стена была зарисована жанровыми картинками на тему: "Кибернетик тоже человек. Он ходит по Киеву с авоськой, не может достать шины для "Жигулей" и стоит в очереди на квартиру, ибо лучше не иметь квартиры, но иметь надежды, чем, имея квартиру, уже ни на что не надеяться".

Но это было как бы передышкой, своеобразной разрядкой перед новым ударом по руководителю объединения. Знакомая уже намалеванная рука с указующим перстом появлялась то где-то внизу, то аж под потолком, вела все дальше и дальше, потом неожиданно перевернулась, показала вниз, велела красной разляпанной надписью: "Копать здесь!" А ниже: "Склад идей, пригодных для диссертаций-прикасаний к науке. Ключи у товарища Кучмиенко!"

К Кучмиенко было лишь первое прикосновение. Дальше снова общее: "Пользуйтесь плодами НТР!" Чье-то стыдливое признание: "Работа не нравится, но привлекает зарплата".

Снова побежали по стенам рука с указательным перстом и призывы: "Читайте! Изучайте! Запоминайте!" И на голубом полотнище "Афоризмы академика Карналя":

"Все неизвестное должно стать известным".

"Все известное должно стать неизвестным".

"Величия следует ждать только от великого".

"Зазнайство – признак отсутствия мысли".

"Не достаточно выработать идеи, надо еще уметь их забывать, чтобы со временем услышать от академиков".

"Желания подчиненных не следует уважать даже тогда, когда подчиненные уважают твои желания".

"Автоматы должны быть автоматами".

"Не автоматы не должны быть автоматами".

"Ученые должны думать".

"Конструкторы должны конструировать".

"Завотделами должны заведовать отделами".

"Одиннадцать моих заместителей должны замещать меня с одиннадцати сторон".

После этого абсолютно логичным был призыв: "Да здравствует академизм, а также академики!"

Но призыв, совершенно логичный в такой день, повисал в воздухе. Тут царило настроение далеко не академическое, напротив: антиакадемическое, создаваемое невидимыми смехотропами по принципу, показанному на одной из остроумных схем: осел-ослотроп-антиосел. На беспредельных панно был изображен шуточный парад кибернетиков, командовал которым Карналь верхом на баране, принимал парад маршал кибернетики Глушков, у него вместо обычных его очков припасованы были два довольно симпатичных компьютера.

Гальцева нарисовали оперным певцом, поющим арию из "Дон-Жуана": "Двадцать турчанок, сорок гречанок, а испанок так тысяча тридцать". Намек на его машину М-1030, кажется, из всех намеков этой субботы самый мягкий и, так сказать, совершенно беззлобный.

В цехе электронной игрушки, который по своему расположению обречен был неминуемо попасть в сферу сороковой субботы, господствовали воссозданные в красках Жбанюковы истории, которыми он брал измором нежеланных гостей. Истории, которым был придан вид не то древних гарпий, не то просто наших родных ведьм, довольно-таки свободно трактованных художником по части внешнего вида, – они гнались за терроризированными членами комиссий, за проверяющими и контролерами, те разбегались в ужасе и панике, удирали от Жбанюка, а он неутомимо и расщедренно насылал на них новые и новые легионы созданий своего неповторимого воображения.

Ради сороковой субботы немыслимо было удержаться от соблазна провести мини-пресс-конференцию с тремя академиками: Глушковым, Амосовым и Карналем на тему: "Возможно ли создание искусственного интеллекта, который бы превзошел интеллект Жбанюка?"

Проведена и записана, о чем желающие могут осведомиться, прочитав:

"Академик Карналь отказался отвечать на поставленный вопрос, считая самую постановку проблемы преждевременной и вообще неуместной.

Академик Глушков заявил, что он не хотел бы сосредоточиваться на чем-либо, что может быть трактовано как эпизод, ибо его интересуют только системы как таковые, а без системы мы погрязнем в аморфном, неупорядоченном слое несущественного.

Академик Амосов оказался намного доброжелательнее.

"Чтобы говорить об интеллекте какого-то Жбанюка, – заявил он, – нужно прежде всего выяснить, расшифровать это понятие и определить, что, собственно, переводится на язык формул. Мы исходим из гипотезы: разум целенаправленное действие с моделями. А модели можно создавать и оперировать ими вне мозга. Что такое искусственный разум? Это моделирующая установка, которая осуществляет формование моделей и действия с ними. Так возникает необходимость "перевести" человеческие критерии на машинные, использовав их как энергетическую базу. Но перед нами еще стоит много препятствий. Например, мы не можем представить себе какую-то действующую систему во всей ее сложности. Даже такую простую, как швейная машина. Что же тогда говорить о таком незаурядном явлении, как интеллект Жбанюка? Об этом человеке ходят легенды, а легенды не имеют ничего общего ни с кибернетикой, ни с наукой вообще. Совершенно очевидно, что вопрос о возможности моделировать интеллект Жбанюка сегодня еще должен считаться преждевременным".