Текст книги "Разгон"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц)

Разве же на заводе "Электрон" не пристроили к старому заводскому корпусу специальный зал для вычислительных машин? Правда, там соответственно перестроены и коридор, и все заводские помещения, так что завод не просто отвечает мировым стандартам, но и превосходит их во многом. Но здесь, имея в виду тесноту, в которой приходится работать, могли и не успеть убрать это допотопное здание, поэтому он и вынужден добираться до вычислительного центра вот по этим суставчатым коридорам. Ведь не для хождения же по хитроумным коридорам зовут академика, а для того чтобы похвастать чем-то новым, уникальным, последним криком.

Не было крика, была низенькая дверь, за ней и впрямь открывался просторный зал, но не тот, о котором мечтал Карналь, а снова такой же коридор, что оставался у них за спиной, только намного шире. Электронные машины стояли посреди бессмысленной храмины, точно сироты.

Карналь хмыкнул. Громко, с вызовом. Остановился так внезапно, что Совинский чуть не налетел на него. Алексей Кириллович ловко обошел их обоих, очутился перед академиком, словно бы ждал от него поручений или хоть какого-то слова. Карналь как бы впервые увидел возле себя Алексея Кирилловича, вспомнил о его существовании и весьма удивился: откуда он тут? Но сразу же и забыл о нем, гневно глянул на Совинского, потом на директора. Смеются они, что ли? Вызвали его затем, чтобы показать этот "прогресс"? Это ли НТР? Это – последнее слово? Вообще говоря, его трудно удивить. Видел все. Как покупают электронные машины и прячут их на складах, не распаковывая. Как платят деньги, а машин не берут, откладывая на потом. Как пишут в отчетах, что приобрели машины и уже устанавливают, а сами не куют и не мелют. Как выступают на активах и совещаниях, в газетах, по радио и по телевидению, распинаются за прогресс и НТР, а сами потихоньку считают, что кибернетика от лукавого.

Но ведь видел же он и прекрасные вычислительные центры – в министерствах, трестах, на заводах, даже в колхозах, в сельских районах. Ежедневно получал сотни телеграмм и писем: дайте, дайте! Приняты директивы партийного съезда, тысячи одаренных ученых и производственников брошены на развитие электроники, построены заводы, которые еще вчера никому не снились, дети играют в кибернетику, как когда-то играли в войну, академика Глушкова буквально разрывают на части, просят на телевидение, к артистам, к партийным работникам, в университет, на заводы, слушают, как пророка.

Собственно, этот директор вместе с его, Карналя, учеником, Совинским, тоже руководствовался наилучшими намерениями, но ведь надо же знать меру! Закинуть такую технику в барак тридцатых годов только потому, что где-то какой-то чиновник не может постичь важности этого дела, годами не поставит своей подписи под какой-то бумажкой, не даст разрешения на реконструкцию, не отпустит строительных материалов, не захочет, не поймет, не задумается?

Карналь повернулся и, никому ничего не говоря, пошел назад. Директор только поглядел вслед. Совинский стоял рядом с ним, видимо понимая, что гнаться за академиком ни к чему, лишь Алексей Кириллович несмело побрел за Карналем, потому что помощник должен быть всегда поблизости от своего шефа. Так они и шли. Один впереди, другой позади, не очень и далеко, но и не очень близко, и уже возле выхода из помещения на них чуть не налетела высокая черноволосая девушка, которую академик почти и не заметил, но Алексей Кириллович сразу узнал и не то чтобы испугался, но словно бы съежился весь, увидев.

То была Анастасия.

– Боже, опоздала! – всплеснула она руками, заслоняя академику дверь, став перед ним в позе новоявленной святой: растерянность, мольба, покорность. – А как же мой снимок? Академик Карналь возле своих машин. Металлургия и кибернетика.

Искреннее сожаление или насмешка? Карналь наконец-то нашел, на кого излить свое раздражение.

– А вы кто такая? – почти крикнул он.

Алексей Кириллович, который загодя выдвинулся на уровень академикова плеча, словно бы ждал такого вопроса, мигом ответил:

– Это Анастасия.

– Я просила у вас дать воспоминания об одном дне войны. Помните? объяснила Анастасия.

– Я помню только о своих обязанностях.

– Прекрасно! Я тоже. Поэтому и бросилась вслед за вами. Наша газета...

– Меня не интересует ваша газета.

– Но не наоборот!

– Что не наоборот?

– Вы интересуете газету.

Пока они перестреливались короткими репликами, каждый не сходя с места, каждый не имея намерений уступить другому, директор, твердо помня истину, что начальство нельзя отпускать разгневанным, уже догнал академика. Правда, Карналь не принадлежал к прямому начальству директора, но ведь все равно: светило, авторитет, величина.

– Петр Андреевич, – еще издали заговорил директор, – что же вы убегаете? Разве не хотите выслушать наши объяснения? Они не лишены для вас некоторого интереса, я полагаю. Так не годится, Петр Андреевич, у нас так не принято.

До сих пор это был просто добродушный молодой человек. Не жесткий, самоуверенный технократ – хозяин жизни, скорее гуманитарий, филолог, влюбленный в Блока или в Сосюру. Теперь прорезался в нем в полную силу творец материального, властитель законов хозяйственной жизни.

– Как видите, Петр Андреевич, история не была щедрой к нашему заводскому району, не оставила никакого наследства. А была бы тут какая ни на есть древность, то, может, и попытались бы приспособить ее под вычислительный центр. Для новых богов – убежища старых. Вместо неказистого барака... Впрочем, забыл – жизнь машин слишком непродолжительна. Неспособна состязаться с вечностью. Ваши ЭВМ за двенадцать лет проскочили уже целых три поколения. На очереди, говорят, четвертое. В дальнейшем они будут изменяться, видимо, ежегодно, а то и приспосабливаться к каждому времени года, как модная одежда.

Академик изумленно озирался. Удары со всех сторон. Атака. Штурм. Сговорились, что ли?

– Ну, ну, – отступая чуть в сторону и едва не наталкиваясь на Алексея Кирилловича, пробормотал Карналь. – Это становится интересным. До сих нор нападал я, теперь вижу – без достаточных оснований. Мое поведение, оказывается, как положения из теоремы Геделя: когда они истинны, то не могут быть выведены из предпосылок, а когда вытекают из предпосылок, то не могут быть признаны истинными. Но я не имею намерения вмешиваться в споры. Мое дело проектировать и изготовлять вычислительную технику, а ваше – надлежащим образом ее использовать. Надлежащим образом! И на том техническом и материальном уровне, какого ныне уже достигло наше общество. Директивы партийного съезда обязательны для каждого из нас. Исключений нет ни для кого. И не может быть. Вам нужна помощь Министерства? Обкома? ЦК? Для этого меня позвали?

– Петр Андреевич, неужели вы могли так подумать? – Совинский прижал руки к груди.

– Я даже не успел вас предупредить, что это временное помещение, спокойно пояснил директор. – Все остальное мы делаем капитально, подключаем цехи, устанавливаем там аппаратуру, оборудовали специальные помещения для машин по обработке первичной информации, а вычислительный центр разместили тут, чтобы не терять времени, пока соорудим специальный корпус. Тогда машины перенесем туда – это займет какую-нибудь неделю, пусть месяц, но ведь зато мы выиграем целый год! Мы уже подсчитали, что это даст нам экономию...

– У вас, вижу, все временное, – вздохнул Карналь, – помещение, цехи, теснота, наш Совинский...

– Я не давал вам оснований, Петр Андреевич, – оскорбился Совинский, но его опередила Анастасия:

– Он с радостью вернулся бы к вам, лишь бы вы его пригласили.

– Пригласил? А откуда вы знаете, чего хочет Совинский?

– Ну, я... Я приехала еще вчера и... В конце концов, журналистка я или кто? Журналисты должны кое-что знать, как и ученые, кстати.

– Кое-что – это мне правится, – засмеялся Карналь. – Только что директор прекрасно проиллюстрировал эту истину. Я бежал отсюда, как мальчишка, поддавшись эмоциям, а следовало бы отдать преимущество информации. Так что вернемся к импровизированному вычислительному центру и дадим возможность нашей милой корреспондентке сделать вымечтанный ею снимок? Но с одним условием. Публиковать его только через год рядом с новым снимком в новом вычислительном центре. Подпись: "Так начиналась НТР".

– Еще лучше: "И так начиналась НТР", – засмеялся директор.

– Согласны на наши условия? – спросил Карналь Анастасию.

Она молча кивнула.

– А теперь пойдем – не столько для пользы дела, сколько для директорской перестраховки. Все же можно будет сослаться: тут был сам Карналь, он сказал, он одобрил, он не возражал. Правду я говорю, директор?

– Некоторые элементы перестраховки, конечно, налицо, – охотно признал директор, – иначе какой же из меня администратор? Указания и советы – вещь ценная, но и авторитет... Живу министерствами, Госпланом, высокими инстанциями и высокими людьми.

– Я тоже немного директор, все знаю, – согласился Карналь. – Вот у Совинского жизнь легкая. Захотел – бросил наши машины, сбежал к вам. И всем говорит: Карналь выгнал.

– Никому не говорил, – подал голос Совинский.

– А заявление печати?

– Это я выдумала сама.

– Все равно эту проблему стоит обсудить. Совинский о себе никогда ничего не скажет, знаю наверняка, так, может, вы поможете нам с Алексеем Кирилловичем? Хотя бы в поезде, имея некоторое свободное время.

– К сожалению, я не могу ехать с вами в одном поезде.

Карналь молча развел руками, мол, ничего не поделаешь: если человек не может, так не может. Но Анастасия, сама не зная почему, разозлилась на тихого Алексея Кирилловича и неожиданно для самой себя сказала:

– Потому что мне запрещено ехать вместе с вами.

– Запрещено? Разве я диктатор или император какой? Кто мог вам запретить?

– Ну, – Анастасия смутилась, – не кто, а просто – запрещено.

– Ага, возрастной барьер. Поезда для молодых и для ветеранов. Сто десять миллионов учеников и студентов и сорок миллионов пенсионеров.

Директор, который не знал Карналя, никак не мог понять: шутит он или говорит всерьез. Всех выручил Алексей Кириллович. Выдвинувшись на привычную для себя позицию, то есть на линию плеча академика, и склонив набок голову, он словно бы небрежно, но в то же время виновато сообщил:

– Это я не рекомендовал Анастасии ехать в одном с вами вагоне, Петр Андреевич.

– Заботясь прежде всего о состоянии моих финансов, – добавила Анастасия.

– Так у вас тут целый заговор? – к Карналю впервые за много дней возвращалось хорошее настроение. Он еще и сам не мог объяснить, чем это вызвано, но с радостью поддавался такому состоянию души, он как будто молодел здесь среди этих молодых (даже директор был моложе него по меньшей мере лет на десять!), в этом помещении, сама временность которого указывала на будущие перемены к лучшему. – Вытаскиваете меня сюда, обрекаете в поезде на одиночество, пугаете неустроенностью и временностью. Директор, как вы на это смотрите? Надеюсь, вы не отказываетесь ездить в вагонах СВ, как эти молодые люди? Очевидно, нам с вами вдвоем нужно сфотографироваться возле моих машин в знак общности интересов и еще чего-то там. Где нам стать, милая Анастасия, и как держаться?

– А я уже сфотографировала, – сказала Анастасия.

– Как это? – не поверил академик. – И мы не позировали?

– Разве вы любите позировать?

– Раз ношу звание академика, значит, уже позирую, если хотите. Куда еще мы должны пойти, директор? Я бы хотел посмотреть, как все выглядит в цехах. А потом еще надо заскочить в обком. Вы еще не сообщили о моем приезде?

– Я не знал, надо ли.

– Попросимся в гости нежданно-негаданно. Не прогонят? Надо же вас если не отругать, то по крайней мере похвалить.

Обычно выезды в области неминуемо сопровождались соответственным чествованием, которое Карналь выносил с трудом. Но неписаные правила уважения и внимания к высокому гостю действовали так же постоянно и неуклонно, как законы природы. Карналя встречали, возили, к его словам прислушивались, при отъезде его непременно провожали либо те же, кто встречал, либо более ответственные товарищи, чтобы опять-таки засвидетельствовать свое почтение к его имени, положению и, если хотите, к науке, ибо академик – как бы живое воплощение пауки, ее всемогущества и непостижимости.

В тот вечер Карналя провожали на вокзал – кроме директора завода и Совинского – секретарь обкома по промышленности, работники Министерства черной металлургии, оказавшиеся здесь, – все люди солидные, сдержанные, внимательные, все старались говорить о чем-то постороннем, необязательном, было немного шуток, немного анекдотов, немного воспоминаний, академика приглашали осенью на уток, а то и на кабана – их развелось в лесах вокруг Днепродзержинского моря видимо-невидимо, сожалели, что гость так быстро уезжает, и в то же время невольно каждый тайком бросал взгляд на большие вокзальные часы, удивляясь, как медленно минутная стрелка ползет по циферблату. Карналь тоже поглядывал на часы и тоже с нетерпеливой злостью следил за стрелкой, от которой зависела свобода и его собственная, и всех этих почтительных, приятных, гостеприимных, но страшно замученных обязанностями людей, каждый из которых в глубине души скрывает тот же вопрос, что и он, Карналь: когда же наконец поезд тронется?

И вдруг Карналю расхотелось уезжать отсюда, возникло несерьезное желание задержаться хотя бы на день, спрятаться от всего света, уединиться, забыть о своих вечных думах, о своем состязании со временем, о дикой мешанине проблем, в которых запуталась его жизнь. Желание было настолько острым, что он чуть не попросил Алексея Кирилловича забрать из вагона их портфели, и, может, сделал бы это, если б не был окружен внимательными, солидными провожатыми, которые никогда не поняли бы его душевного движения и, промолчав сегодня, впоследствии при случае не удержались бы от слов удивления, а то и осуждения.

Глупое, мальчишеское желание возникло у Карналя из-за того, что он увидел, как по перрону почти бежит Анастасия. Неожиданно и приятно нарушался вековечный ритуал мужских провожаний. Сколько он помнил, его всегда вот так провожали к поездам или к самолетам только мужчины. Никогда ни единой женщины, словно бы наука, которую он представлял, была заказана женщинам, хотя в действительности ею занималось, кажется, не меньше женщин, чем мужчин, и часто Карналь убеждался, что женский ум в этой сложной отрасли духовной деятельности человечества отличается намного большей гибкостью и точностью. Женщинам не всегда хватало упорства и настойчивости, они избегали (даже, можно сказать, пугались) проблем слишком общих и неопределенных, зато охотно бросались туда, где нужна была интуиция, предчувствие, улавливали самое незаметное, самое топкое, никогда не боясь переступать грань невероятного. Помимо этого, женщины (а там, где работал Карналь, были только молодые женщины, ибо и сама кибернетика принадлежала к наукам самым молодым) как бы облагораживали суровое мужское общество, вносили в него благородство, утонченность, ту высокую нервность, которая не допускает равнодушия и заставляет каждого изо всех сил бороться с приступами посредственности, выдавливать ее из себя до последней капли.

Все эти мысли промелькнули в голове Карналя за то короткое время, пока Анастасия бежала по перрону вдоль вагонов. Он удивился и этим мыслям, и своему мальчишескому желанию остаться еще хотя бы на один день в Приднепровске, не хотел признать, что причиной этому было появление молодой журналистки. Еще не представляя себе, есть ли какая связь между нею и его душевным смятением, он мгновенно нашел себе оправдание в том, что не успел как следует поговорить с Совинским, наедине, без свидетелей, а может, с Иваном и этой девушкой, которая, кажется, намекала что-то о своем желании помочь Совинскому. Сплошная запутанность, из которой академик попытался выпутаться шутливым обращением к Анастасии:

– Вы торопитесь взять у нас групповое интервью?

– Я решила ехать домой, – сказала Анастасия, – поломать запрет и ехать.

– Как это? – не сдержался Совинский, чуть не хватая Анастасию за руку. – Вы же обещали...

– Обещала, а теперь еду. Пусть это будет моей маленькой местью за тот вечер в киевском парке. Вы тогда играли со мною в таинственность, у меня теперь – никаких тайн. Отважилась ехать вместе с академиком.

– А Алексей Кириллович опять запрещал вам? – Карналь упорно придерживался шутливого тона.

– На этот раз нет, Петр Андреевич, – подал голос забытый всеми Алексей Кириллович.

– В каком вагоне вы едете? – спросил академик уже спокойнее.

– В купированном.

– Приходите к нам в гости.

– Благодарю.

Анастасия подарила всем улыбку, сверкнула глазами, размашисто пошла дальше, и как раз в это мгновение прозвучали традиционные слова о гражданах отъезжающих и гражданах провожающих. Карналь и Алексей Кириллович бросились пожимать руки "гражданам провожающим", с вагонных ступенек академик еще раз приветливо помахал всем, крикнул Совинскому, что всегда готов видеть его у себя, поезд тронулся и мягко поплыл вдоль перрона.

Группа провожающих Карналя сбилась еще теснее, наверное, каждый торопился высказать облегчение по поводу отъезда академика или же обменяться словами о капризности всех этих ученых, которые только мешают работать и выполнять план тем, кто призван работать и выполнять план, и, как неминуемое зло, терпеть в придачу еще и вмешательство разных академиков и профессоров.

Но это уже было вне сферы мысли Карналя, он переходил в новое состояние. Наконец остался один, если не считать Алексея Кирилловича, который умел устраняться, становиться незаметным именно тогда, когда в том возникала потребность, тонко чувствовал такие минуты. Душевное возбуждение, возникшее на перроне, не оставило Карналя и в купе вагона, он поймал себя на непривычном для него желании снова быть с людьми, ему не хотелось уединения, он внезапно утратил вкус к привычным размышлениям, не радовался возможности снова вернуться в свое привычное состояние, из которого его все время вырывала жизнь, люди и обстоятельства и к которому он упорно, последовательно, воинственно пробивался, часто удивляя своих собеседников или спутников, довольно откровенно домогаясь, чтобы его оставили в покое.

– Не позвать ли нам в гости журналистку? – несмело спросил Карналь Алексея Кирилловича и, когда тот рванулся, чтобы пойти на розыски Анастасии, придержал своего помощника и с несвойственной для себя застенчивостью пояснил, что хотел бы сделать это сам.

– Вы не затрудняйтесь, Петр Андреевич, зачем же вам идти по вагонам, лучше это сделаю я.

– Нет, нет, моя идея, мое и исполнение. Считайте, что это мой каприз. Он вне сферы ваших обязанностей. А вы, может, приготовили бы здесь бутылку вина или что-то в этом роде? Как думаете, наша журналистка может выпить с нами вина?

– Я посмотрю в буфете. Может, шампанское?

Карналь не слышал. Пошел по узкому проходу, перебирался через межвагонные сцепления, надежно закрытые собранными в гармошку мехами. Купейных вагонов оказалось несколько, в каком из них Анастасия, где ее искать и как это сделать, он не знал и не умел, вернее, забыл, да и не приличествовало ему открывать дверь каждого купе, заглядывать, бормотать извинения. Поэтому просто шел через один вагон, другой, третий, добрался до конца поезда, повернул назад, мысленно браня себя за мальчишество, и вот тут в одном из вагонов навстречу ему вышла Анастасия.

– А я вас ищу, – сказал Карналь. – Пришел специально, чтобы пригласить в гости.

– Мне как – принимать ваше приглашение или отказываться? – чернооко сверкнула на него Анастасия.

– Видимо, принимать, если уж я на старости лет ползаю по вагонам, разыскивая вас.

Слова о старости в его устах прозвучали словно бы кокетством, призывом к игре, правила которой требовали, чтобы Анастасия немедленно стала возражать, говорить, что он, дескать, еще совсем молодой, что на вид ему столько-то и столько, что... Но у нее хватило такта не заметить словесного промаха Карналя, она тряхнула своими короткими черными волосами, дерзко махнула рукой:

– Ладно! Может, все-таки я сумею когда-нибудь выполнить редакционное задание!

– Только никаких заданий, – предупредил Карналь, настраиваясь на ее шутливый тон. – Деловые разговоры запрещаются. У нас был напряженный день, теперь мы имеем право на некоторую расслабленность. Может, выдать вам небольшую тайну: Алексей Кириллович старается насчет бутылки вина. Вы как?

– А если я опьянею? Представляете, какой позор: пьяная журналистка рядом с академиком Карналем.

– Мы с Алексеем Кирилловичем не допустим этого, обещаю почти торжественно.

– Если торжественно, тогда согласна!

В купе их уже ждал Алексей Кириллович, на столике были разложены вагонно-буфетные богатства: жирная ветчина, кабачковая икра, нарезанный еще в начале пятилетки сыр, стояла бутылка шампанского, две бутылки кефира, лимонад и пиво.

– Еще будет чай, – пообещал Алексей Кириллович, – а к чаю печенье "Звездочка" или же вафли. На выбор.

– Вафли, – сказала Анастасия.

Алексей Кириллович разлил в стаканы шампанское, в веселом гаме они выпили шипучего напитка. Анастасии почему-то все время хотелось беспричинно смеяться, академик предложил выпить еще, потом попросил спутницу, чтобы она хоть немного рассказала им о себе, нарушая журналистскую традицию, по которой журналисты должны лишь добывать данные о других, вечно замалчивая все, что касается их самих.

– А что рассказывать? Нечего.

– Я придерживаюсь иного мнения, – горячо возразил Карналь. – У каждого человека есть что рассказать о себе.

– А вы попробуйте вообразить что-нибудь обо мне, – засмеялась Анастасия. – Ведь математики обладают сильным воображением, не так ли?

– Их воображение направлено в сферу абстракций. Перед конкретным человеком оно бессильно. Это уж отрасль художника, психологов, социологов, политиков, ну и, ясное дело, журналистов, которых вы здесь счастливо представляете.

– Могу вам поклясться, что никто в редакции не поверит, если я попытаюсь рассказать, будто ехала вместе с академиком Карналем, да еще в одном купе, да еще пила с ним и его помощником шампанское.

– В наше время это не диво. Мне однажды посчастливилось лететь в Швейцарию в одном самолете знаете с кем? С самой Софи Лорен! Среди сотен пассажиров я был такой же безымянный, как и они все, ибо что такое для широкой общественности какой-то там озабоченный кибернетик с вывихнутыми мозгами? Но зато с нами летела Софи Лорен! Я тогда словно бы даже обрадованно подумал о том, что если наш самолет разобьется об Альпы, то все газеты мира напишут об этом, учитывая, что в катастрофе погибла Софи Лорен, и, следовательно, и о моей смерти, хоть и косвенно, тоже сообщат все телеграфные агентства мира, я тоже стану знаменитым, пусть таким несколько необычным способом.

– Вы хотите, чтобы я пожелала катастрофы нашему поезду? – воскликнула Анастасия.

– Мы этого не допустим, – сказал Алексой Кириллович. – Ни Петр Андреевич, ни я – не допустим...

В дверь купе постучали, академик крикнул: "Войдите!" Явилась проводница, осуждающе взглянула на пустую бутылку от шампанского, поискала глазами еще бутылки, но увидела один кефир, что, однако, не помешало ей спросить с сугубо служебными интонациями:

– Не могли бы вы потише?

– А что такое? – поинтересовался Карналь.

– Да у меня в вагоне едет академик.

– Академик? Не может быть!

– Сказала – едет, значит – едет. Меня напарница предупредила перед сдачей смены.

– Тогда нам действительно надо потише, – вздохнул Карналь.