Текст книги "Разгон"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 50 страниц)

– Неврастения, – подсказал Совинский.

– Разве люди должны так жить? – с болью в голосе спросила Анастасия.

Совинский отодвинулся в самую густую тень на балконе, был неуместно массивен и, как бы это сказать, слишком телесный для напряженного настроения, которое держалось буквально на паутинке и ежеминутно угрожало взрывом.

– Наверное, не так, но и так же, – глухо произнес он. – Я наговорил ему сегодня много глупостей. Порядочные люди делают это иначе, обращают против самих себя, а такие глупые, как я, мигом ищут ближнего, чтобы огреть его по голове. А человек не может так сразу все воспринимать даже тогда, когда ты говоришь ему только правду. Он возмущается, оправдывается, протестует. Попробуй зацепи меня. Я тоже повел бы себя, может, не лучше Юрия!

– Нет, не так должны жить люди! – упрямо повторила Анастасия.

И тут впервые за весь вечер зазвонил телефон. Он до сих пор молчал, никто и не вспомнил о его существовании, и, когда прозвучал звонок среди тишины, все подумали что это звонят у входа. Иван ринулся отворять, но Людмила его опередила, схватила телефонную трубку.

– Он? – спросил Кучмиенко, подходя к ней. – Дай я поговорю с ним.

– Он, – ответила Людмила, кладя трубку.

– Что он сказал?

– Сказал, что на Русановке множество телефонов-автоматов и ни одной общественной уборной.

– Его манера, – не смог скрыть удовольствия Кучмиенко, – всегда шутит.

Анастасию передернуло от этих слов. Она не могла понять людей, которые на работе могут быть совершенно серьезными, а все свободное время пытаются заполнить шуточками и остротами сомнительного качества. Изо всех сил корчат из себя развеселых мальчиков, точно эстрадные конферансье, не замечая противоестественности такого состояния, ибо в человеке все привлекательно только тогда, когда оно гармонично, а не лежит в несоединимых плоскостях, пластами, как горные породы. Такие люди напоминают нечто механическое, какие-то устройства с переключением, с кнопочным оборудованием, где на кнопках стоят надписи: "Работа", "Досуг", "Остроты", "Сентенции".

Людмила и Кучмиенко стояли возле телефона, и он зазвонил, словно с той стороны провода кто-то увидел их, напряженно ждавших нового звонка. Теперь трубку схватил Кучмиенко – закричал грозно, каким-то измененным голосом:

– Юрий, ты меня слышишь, Юрий! Немедленно возвращайся домой! Кому говорю? Что?

Он слушал, но все уже поняли, что слушает он уже не Юрия, а короткие гудки, свидетельствовавшие, что с той стороны провода бросили трубку.

– Что он сказал? – спросила Людмила.

– Этот... мальчишка... – Кучмиенко весь кипел. – Он имел нахальство...

– Но он ведь что-то сказал?

– Какой-то вытрезвитель, дружинники... И угрожал. Мне угрожал! Подумать только! Мне угрожать!

Возмущенный, он отошел от телефона, упал в кресло, тяжело дыша, клетки на его сером пиджаке словно шевелились. Когда снова зазвонил телефон, Кучмиенко не обратил на это никакого внимания, так как весь еще находился в пылу негодования.

Людмила сняла трубку, в комнате было так тихо, что Анастасии, стоявшей вблизи телефона, стало слышно голов – какой-то металлически звенящий, торопливый.

– Люка! Ты меня слышишь? – кричал Юрий. – Не молчи, ведь ты меня слышишь?

– Слышу, – сказала тихо Людмила.

– Я не вернусь домой, пока тот старый... Скажи ему, что если он не уберется оттуда, то я... то я завербуюсь на семидесятую широту. "Ведь мы ребята семидесятой широты!"

– Вернешься, – спокойно сказала Людмила. – Ты вернешься.

– Долго придется ждать!

– Все равно вернешься, – уверенно сказала Людмила и положила трубку.

Иван выбрался с балкона, подошел к Анастасии, потупился:

– Вышло нехорошо. Я виноват перед вами.

– Может, уйдем?

– Я не знаю. Как Людмила...

– Главное: от него всегда можно ждать какого-нибудь фокуса, – развел руками Кучмиенко. – Вулканический характер! Весь в покойную мать. Я не помню случая, чтобы у нас все кончалось благополучно, всякий раз какая-нибудь выходка, и каждая последующая не похожа на предыдущую. Уникальная изобретательность! А так – приличный парень... И в нем просто океан обаяния. Все ему всегда прощают... Ты тоже простишь, Иван, потому что ты добрый.

– Когда тебя называют добрым, ничего не остается, как быть им, усмехнулся Совинский.

Снова зазвонил телефон, но теперь никто не спешил брать трубку, и нервничал уже, наверное, Юрий, поэтому голос его, когда Людмила стала наконец слушать, был какой-то словно бы виноватый.

– Знаешь, Люка, – сказал он, – я передумал. Никакой семидесятой широты. Что-то меня тоска заела.

– Возвращайся домой. Все тебя ждут.

– Все?

– Все.

– Тогда боюсь.

– Это на тебя не похоже.

– А вот боюсь. Боюсь Ивана с его критикой и самокритикой. Боюсь своего руководящего папочки. Боюсь Анастасии с ее зелеными глазами. Из них просто серой полыхает, как из пекла.

– Тебе стыдно или совестно? – спросила Людмила, но он снова повесил трубку.

Кучмиенко хоть и не слышал, что говорил Юрий о нем, но мог догадаться, а может, в его мозгу родилась какая-то новая решительная идея, потому что он поднялся с кресла, подошел к телефону, мягко отстранил Людмилу.

– Теперь я с ним поговорю. Эту комедию пора кончать. Что он себе думает, этот мальчишка! Не будем же мы сидеть здесь до утра!

Людмила подошла к проигрывателю, нашла какую-то пластинку, зазвучала музыка из кинофильма "Лав стори".

– Когда мы с Юкой слушаем эту пластинку, мы клянемся быть добрыми, хорошими... Когда он позвонит, пусть послушает пластинку...

– Сантименты! – презрительно бросил Кучмиенко. – Какие могут быть пластинки, когда...

Телефон и впрямь зазвонил, Кучмиенко рванул трубку, но не успел ничего сказать, так как Юрий опередил его, считая, что это Людмила.

– Люка, это ты? – спросил он. – Я возле залива.

– Это не Людмила, это я, – закричал Кучмиенко. – Ты меня слышишь? Это я, твой отец! Где ты, отвечай!

– Ах, это ты! Еще не ушел? Хочешь меня видеть? Пожалуйста! Я гуляю!

– Где ты гуляешь? Где тебя искать?

– Где? В направлении залива. Русановского залива. Ясно?

– Но где? Залив большой. В каком направлении?

– У моста.

– У моста? Оставайся там. Жди нас. Мы сейчас идем. Все идем. И без глупостей! Мы все идем в направлении залива.

Он положил трубку.

– Мы пойдем туда, да?

Никто ничего не ответил. Все пошли к дверям. Совинский оглянулся на проигрыватель, напомнил Людмиле:

– Ты забыла снять пластинку.

– Он автоматический, – спокойно ответила.

Людмила вышла последней и не заперла дверь, только прикрыла ее на всякий случай. Юрий ведь мог проследить, как они выйдут из подъезда, и вернуться домой, пока они его будут искать у залива.

Сказал – у моста, а не сказал, у какого...

8

В воздухе летают не только идеи. В пространстве, в котором живет человек, часто сгущаются предчувствия, полнит сердце тревога, неуверенность воцаряется в душах, приходят бессонные ночи, мучат неопределенные желания, бьются в безысходности страсти, отчаянье сменяется восторгом, вечный зов гонит тебя невесть куда. Самые сильные натуры неспособны порой не поддаться темному, непостижимому, почти мистическому зову, бросают все на свете, мчатся куда глаза глядят, сами не зная куда и зачем.

Такое произошло в ту ночь с Карналем. Он сидел над книгами, вокруг царила тишина, ничто ему не мешало, и вдруг как будто что-то толкнуло его в сердце – поднял голову, оглядел свой забитый книгами кабинет, прикоснулся пальцами к купленной когда-то Айгюль ему в подарок бронзовой вазе (ширококрылые журавли, покрытые патиной столетий, на выпуклых стенах вазы летели куда-то и никак не могли долететь), увидел большую фотографию Айгюль, которая летела на него со стекла книжного шкафа, как таинственная птица красоты, и тут понял, что должен что-то сделать неожиданное, такое, что противоречило бы всем его привычкам. Что именно – еще не знал. Но сразу же встал, переоделся, вышел на Пушкинскую, спустился на Крещатик, еще не решив, что же такое должен делать, дошел до станции метро, бросил в автомат пятак, съехал эскалатором вниз; на платформе тоже не задержался – пошел в ту сторону, откуда шли поезда на Дарницу, все так же, не думая, вошел в вагон, хотя свободных мест было достаточно, не сел, а стал у двери, словно собирался выйти уже на "Арсенальной". Но ехал дальше: "Днепр", "Гидропарк", "Левобережная". На "Левобережной" вышел, спустился вниз, миновал остановки автобусов, на которых пританцовывало по нескольку припоздавших жителей Русановки и Березняков, и только теперь понял, что идет на Русановку к Людмиле. Не позвонил, не узнал, дома ли она. Что-то его толкало туда, и он охотно подчинялся – вот и все.

Так дошел до высокого белого дома, поставленного на крепкие бетонные ноги, без лифта поднялся на третий этаж, свернул по длинному коридору направо, хотел позвонить, но заметил, что дверь приоткрыта. Это удивило Карналя, он все же нажал на кнопку звонка, никто не вышел ему навстречу. Теперь уже надо было встревожиться, – может, какое-то предчувствие и погнало его сюда? Карналь решительно открыл дверь, вошел в квартиру, услышал звуки музыки, удивленно оглядел остатки ужина, посмотрел на кавардак, царивший в комнатах, на черную пластинку, медленно вращавшуюся на проигрывателе, на открытую дверь балкона, за которой тоже никого не было, а когда обернулся на какой-то едва уловимый шорох, увидел невысокого белокурого парня в белой сорочке, в ярком галстуке. Парень моргал глазами, спал, пожалуй, а теперь проснулся и не может сразу смотреть на свет.

– Вы кто? – спросил Карналь.

– Сосед.

– Чей сосед?

– Ну, Юки и Люки... – парень неуверенно обвел рукой вокруг. – Вы забыли запереть за собой дверь, а я услышал, что кто-то...

– Я не успел закрыть дверь, – нажимая на слово "не успел", сказал Карналь. – Простите, но я привык к точности во всем. В выражениях также.

– Никто так не любит точность, как кибернетики, – вздохнул сосед. – А я ее не терплю. Человек должен иногда отдыхать от точности, разрешать себе разгрузку, делать встряску организму.

– Судя по тому, что здесь на столе, мои дети тоже позволили себе встряску.

– У них были гости. Тоже кибернетики. Я их боюсь. Такая публика.

– Почему же боитесь?

– Слишком много на них упований. Как на господа бога. Что же, мы сбросили бога, а теперь нам пихают эти компьютеры? И кричат, что компьютер все может воссоздать!

– Смоделировать, – подсказал Карналь.

– Ну! А смоделирует ли он девичьи шаги? Сделает мне, знаете ли, туп-туп, от которого заходится сердце? Да никогда! Я тут пытался было им об этом говорить, так они меня... выгнали!

– А где же они? – спросил Карналь.

– Я не знаю. Спал и не слышал. Вас услышал, зашел на всякий случай.

– Благодарю вас.

– Так мне что? Уходить?

– Как хотите. Очевидно, можете уходить.

Сосед потихоньку вышел, видимо еще не проснувшись, а может, просто не протрезвев и так и не поняв, что говорил с самим Карналем, даже пробовал критиковать его машины с такой точки зрения, с которой еще никто не догадывался это делать.

Карналь подумал, что, пожалуй, надо запереть дверь. Он попытался это сделать, но дверь почему-то не поддавалась, словно бы ее кто-то придерживал. Он выглянул на площадку: там стоял Юрий, весь мокрый, вода стекала с него ручьями, мокрые волосы смешно налипали на лицо.

– Ты что, купался? – довольно спокойно поинтересовался Карналь.

– Ага!.. Добрый вечер, Петр Андреевич! – Юрий побаивался Карналя вообще, а сейчас и подавно. Опьянение он оставил в днепровской воде, был трезвый, но все равно не мог постичь, как очутился здесь его тесть. Как бог из машины, что ли?

– Где же ты купался так поздно? – продолжал интересоваться Карналь.

– В заливе.

– Прекрасно. Один?

– Что?

– Спрашиваю: один купался или как?

– Один.

– Входи, пожалуй. А где Люда? Что это здесь у вас?

– Это? Немного касательно епетита кормов...

– Достаточно исчерпывающе и остроумно, особенно учитывая время. Но ты не ответил, где Люда.

Юрий удивленно огляделся:

– И правда, где же она?

– У вас были гости?

– Незваные.

– То есть не твои, а Людины, ты хочешь сказать?

– Ну, как на это посмотреть. Немного с одной стороны, немного с другой. Товарищ Кучмиенко тоже...

– Кто же именно?

– Ну, товарищ Кучмиенко и все там...

– И товарищ Кучмиенко тоже... пил?

– А что?

– Вы не могли выдумать ничего получше? Даже товарищ Кучмиенко? Пьют, пьют... мерзко и унизительно! Не поговорят толком между собой, а сразу падают за стол.

– Мы поговорили... прекрасно поговорили!

– И ты разыграл тут сцену. Так?

– Я же не народный артист.

– Все-таки... Может, ты переоденешься?

– Ничего. Мне не холодно.

– Людмила провожает гостей, да? – допытывался Карналь, поскольку у Юрия напрочь пропала его разговорчивость, а может, он все силы тратил на подавление неудержимой дрожи, бившей его. Однако переодеваться в сухое не хотел. А что? Купался, потому что жарко. Кому жарко днем, а ему ночью. Он индивидуальность. – Так что же, провожает Люда или где она?

– Ага, провожает! – ухватился за слово Юрий. – Именно провожает. Удивительно точное слово. Термин.

– А ты?

– Я? Ну... Я вот здесь... Послушать любимую пластинку... Вашу и... нашу...

– Кто у вас был?

– Отец. Товарищ Кучмиенко.

– Это я знаю. Благодарю. А еще кто?

– Еще? Да так... Одна очень красивая девушка. Манекенщица и журналистка. Говорит, что перед нею когда-то заискивали все знаменитые женщины. Ну, вы же не женщина, вы не могли заискивать, вам все моды до лампочки. Анастасия... Она была в Приднепровске, когда вы... Может, видели, знаете...

– Не одна, очевидно?

– Ну, а с нею... Разве я не сказал? Совинский. Иван Совинский, помните, был у нас... Наладчик. Меня учил тоже.

– Как он тут очутился? Совинский в Приднепровске. Ты что-то напутал. Как мог Совинский быть тут, у тебя, и с Анастасией?

– Так вы знаете Анастасию? Так называемую Анастасию?

– Почему так называемую?

– Потому что не разберешь, манекенщица она или журналистка, невеста Совинского или не невеста. А Совинский приехал на республиканское совещание. Угрожает камня на камне не оставить. Раздраконить нашу продукцию. За то, что половина машин без Знака качества. Я с ним тут... Ну, одним словом, плюнул и грохнул дверью.

– На принципиальной основе?

– А что? Так называемые принципы!

– Все же я не понял: почему ты купался в одежде? Что это?

– Это? Так называемая репетиция. Мы тут немного репетировали.

– Репетировали?

– Способы признания в любви. Любовь без нахальства и без синяков на руках. Интеллигентная плюс бытовая электроника.

– Ты же прекрасно знаешь, что я не люблю, когда даже простейшую истину оскорбляют анекдотами, косноязычием или банальностью.

Но Юрий уже не мог остановиться:

– Пришел товарищ Кучмиенко и объяснил нам популярно значение равноправия в нашем обществе, включая и равноправие на больницу и смерть. Мол, когда заболеет лодырь, пьяница, бездельник и чрезвычайно ценный для общества человек, то перед бесплатным лечением все равны.

– Не болтай! – строго предупредил его Карналь. – Что у вас тут произошло?

– Ну, вышла небольшая так называемая игра... То есть не игра, а борьба. Совинский пришел меня заедать. И не столько меня, сколько всю нашу фирму. Ну, я объясняю – мол, не наше это дело, простых трудяг, нам лишь бы план, да темпы, да прогрессивка. А он снова за свое... Ну, мне это надоело, я ведь не совет по электронике, и не Госплан, и не академик Карналь, то есть не вы, Петр Андреевич. Поэтому я разволновался и... ушел...

– Так сразу и ушел?

– Да не... не сразу... Немного мы тут...

– И никто тебя не удерживал?

– Никто... Я удрал... Не успели...

– У меня есть подозрение, что ты либо выдумываешь, либо что-то здесь натворил.

– Каждый тесть должен лучше других знать своего зятя. Немножко было.

– А потом еще и надумал кое-что?

– Было.

– Что же именно? Может, поделишься?

– Очень просто. Позвонил им из автомата.

– Ага, позвонил, что на Русановке множество телефонов-автоматов?

– И ни одного общественного туалета.

– Ты наблюдательный. У тебя, очевидно, коммунальный талант? Что же ты им еще сообщил?

– Чтобы они вышли в направлении залива, если хотят меня найти. Потому что они хотели меня найти. Особенно товарищ Кучмиенко, который является моим отцом.

– Где же ты назначил встречу?

– У моста.

– И забыл сказать, у какого?

– Забыл. А они не спросили. Люка, та бы спросила, но трубку схватил товарищ Кучмиенко, а вы же знаете, что уж если он за что-то схватился, то добровольно не отдаст.

– Так, – Карналь обошел вокруг Юрия, – значит, в направлении залива и у моста... А сам домой?

– Искупался.

– Прости, я совсем забыл. Ты еще искупался, а уже потом домой.

– Пришел на жилплощадь, на которой прописан...

– Но ты не учел одного варианта. К сожалению, не учел.

– Какого же?

– Ты забыл обо мне.

– Я никогда не забываю о вас, Петр Андреевич. Вы такой мудрый и уникальный человек, но...

– Но сегодня я должен был бы спать, а меня черти принесли на Русановку. Странствующий тесть. Так ты меня называешь?

– Только из уважения и любви.

– Ты забыл добавить "так называемой".

– Без так называемой.

Карналь заново поставил пластинку "Лав стори", посмотрел с балкона, не возвращаются ли те, то искал Юрия, а тот сновал по комнате, оставляя после себя потеки воды.

– Тебе не удалось скрыться, – почти с сожалением сказал Карналь.

– Разве я от вас когда-нибудь скрывался, Петр Андреевич?

– Не обо мне речь. Ты забыл про Люду и про гостей. Ты подумал, где они могут быть?

– Ну, там... У моста.

– У которого?

– Ну, я не знаю... У Патона.

– Они тебя ищут.

– Кто ищет – тот всегда найдет, – так поется в старой моряцкой песне.

Карналь подошел к Юрию, взял за мокрую сорочку, заглянул в глаза, тряхнул его так, что с него посыпались брызги, как с мокрого щенка.

– Прекрасно, мой дорогой зятек. Мне всегда нравилось, что ты помнишь хорошие старые песни. Но эти песни пелись не просто так. Они понуждали к действию. Требовали действий.

– Действии? Каких? А я тут к чему?

– Очень к чему. Иди и ищи!

– Я? Искать?

– Да, ты. И сейчас же! Иди и ищи всех! И не возвращайся без них! Понял? А я тут подожду. Уберу, поставлю на место перегородку, приведу все в порядок.

– Но я могу долго искать, – с угрозой в голосе произнес Юрий.

– Не страшно. На это порой тратится вся жизнь, мой мальчик!

Карналь почти вытолкал Юрия на площадку, послушал, как тот неохотно спускается по ступенькам, вернулся в комнату и вышел на балкон. Киев лежал за Днепром на сонных круглых холмах, а над ним неслышно плыли золотые шапки соборов, задумчивые и таинственные, как целые века.

Карналь вздохнул и принялся наводить порядок в квартире.

9

Набережная. Точная геометрия улиц. Фонари – как развешанные маленькие солнца с чужих галактик. Призрачный свет пытается пригасить память, но ночь возбуждает ее, бьет в нее темнотой. Все знакомо словно бы с сотворения мира: зеленая трава газонов, серые столбы, бессильно повисшие провода, темная вода залива, белые пески на острове, далекое плывучее золото киевских соборов.

Людмила вздрагивала не от прохлады, ночь была теплая. Анастасия ее успокаивала:

– Все будет хорошо.

Они шли впереди, мужчины сзади. Охрана, почетный эскорт. Пошли сразу к мосту Патона.

Юрий, прокравшись с другой стороны, вскочил в дом тотчас, как они пересекли улицу. Незамеченный, прыткий, бодрый от дурацкого купания. Прыгнул в воду просто из озорства: кто-то увидит, поднимет переполох. Но запал пропал зря, только и добился, что пришлось мокрому бежать через всю Русановку. Он еще не знал, какая неожиданность ждет его дома, и в мыслях не держал, что придется в тех же мокрых брюках бежать назад разыскивать Людмилу.

Бежал после невеселого разговора с Карналем, злой на себя, на весь свет.

Те уже шли от моста Патона к другому мосту, шли по-прежнему: женщины впереди, мужчины позади.

– Люка! – позвал издали Юрий, прячась в тени дома. Отступления не было – дома ждал строгий тесть.

– Кажется, кто-то зовет? – остановилась Анастасия.

– Это Юрий, – сразу узнала Людмила. – Юка, ты? Где ты?

– Я здесь, – откликнулся из темноты. – Давай сюда.

Людмила беспомощно огляделась.

– Он в таком состоянии. Простите, я пойду, – сказала она.

Кучмиенко было двинулся за нею, но она сдержала его чуть заметным движением руки:

– Я вас прошу. Не надо. Пусть завтра. А сегодня... не надо. Мы помашем вам с балкона.

Кивнула всем, побежала через дорогу.

– Вот и все, – вздохнул Совинский. – А виноват я. Не было бы меня, и...

– Все в порядке, – успокоил его Кучмиенко. – Они оба очень приличные молодые люди. Я знаю Людочку так же, как Юрия, можете мне поверить. Маленькое недоразумение, а у кого их не бывает? Зато я неожиданно познакомился с вами, Анастасия, и больше узнал вас, Иван. А разве это не прекрасно?

Ему никто не ответил. Немного подождали, не вернутся ли Людмила и Юрий, но те, видимо, пошли домой.

– Что будем делать? – спросила Анастасия.

– Я пойду в гостиницу, – сказал Совинский. – Это же рядом. Я дома, а вот вам...

– Не беда, у меня машина, – Анастасия помахала сумочкой.

– Завтра я позвоню, – пообещал Совинский.

– После двух я в редакции.

Совинский пожал руку Анастасии, попрощался с Кучмиенко, пошел, не оглядываясь.

– Такое холодное расставание, – удивился Кучмиенко.

– А что же нам – слезы лить или рвать на себе одежду? Я, кажется, буду вынуждена подвезти вас домой. Уже никакого транспорта...

– Если вы будете так любезны. Я не подумал. Мог бы задержать машину.

Они пошли через улицу к площадке, где Анастасия оставила свои "Жигули". Шли, разделенные расстоянием, Анастасия была совершенно спокойна, а у Кучмиенко все играло на сердце. Даже случайности служили ему! Может, один раз попытался Карналь высвободиться из рук своего неразлучного спутника, но не удалось ему, и теперь торжествовать будет все-таки он, Кучмиенко, предусмотрительным всегда везет. Они живут беззаботно и весело, им все само плывет в руки, рано или поздно. Когда-то, когда Полина еще была жива, они решили любой ценой в точности воссоздать всю обстановку, которая была в квартире Карналя: мебель, ковры, посуду, стекло, фарфор – и впрямь, вскоре им удалось это сделать. Но Карналь привез из Франции подаренную ему какими-то дурными капиталистами, вообще говоря, не очень-то щедрыми на широкие жесты, севрскую вазу, исполненную в какой-то загадочной технике. Фарфор, а вид такой, точно она покрыта эмалью. Полина была в отчаянии никто ведь и не слыхивал о таком. Фарфор и эмаль? Невероятно! Но Кучмиенко был спокоен. Если что-то в природе есть в одном экземпляре, то должно быть и в другом. Непременно. Даже бог, как известно, заскучал в одиночестве и призвал к жизни своего антипода – черта. Ученые нашли антимир. Какой-то американец даже поймал античастицу, перегнав через специальные устройства целое озеро воды. Кучмиенко нашел-таки похожую вазу! Не севрскую, не из Франции, а нашу, императорского петербургского завода, зато сделанную русскими мастерами и ничем не хуже иностранной, а даже лучше. Сам Карналь это признал...

Машина стояла прямо под Людмилиным балконом. Снизу даже видно было, как по комнатам кто-то бродит. Наверное, Людмила или Юрий. Убирают, забыв помахать с балкона? Можно бы их позвать, но Анастасия приложила палец к губам, отперла дверцу, завела мотор, поехала, почти не поддавая газа. Если бы Карналь вышел в это время на балкон, он увидел бы Анастасию, и все, наверное, произошло бы не так, как произошло, но он не вышел, а стоял у двери квартиры и слушал, как по ступенькам поднимаются Люда и Юрий. "Жигули" между тем тихонько отъехали от дома. "Я был рядом с сердцем твоим, но отдалился".

Анастасия включила освещение салона, может, надеялась, что Совинский из окна своей гостиницы посмотрит на шоссе, увидит машину, узнает, а может, хотела светом отгородиться от Кучмиенко, которому больше не сказала ни слова.

Машина, точно золотистый бумажный фонарик, катилась по мосту Патона. Ночные милиционеры улыбались красивой водительнице. Золотистый фонарик катился дальше, на тот берег, к киевским холмам, к парковой аллее, к пылающему золоту лаврских церквей, которые как будто возносились в тихую темноту.

– Вам куда? – возле Аскольдовой могилы спросила Анастасия.

– Езжайте прямо. Обо мне не беспокойтесь. Вы же домой?

– Очевидно.

– Я там и выйду. Мне недалеко. Я в центре.

– А откуда вы знаете, что я живу в центре? – удивилась Анастасия.

– Такая красивая молодая женщина должна жить только в центре, довольно засмеялся Кучмиенко.

– Самые красивые киевские девушки живут как раз в новых районах. В центре преимущественно академики и иные выдающиеся ученые, а они молодыми бывают редко. Разве что их внучки.

– Власть – горька, властвовать – ужасно, – вздохнул Кучмиенко.

– Это вы что, из собственного опыта? – вежливо поинтересовалась Анастасия.

– Только наблюдательность.

Анастасия не поехала прямо, а свернула на Печерск. Для Кучмиенко город всегда был сплошной скукой. Все эти подсвечивания прожекторами архитектурных памятников – детские игрушки. Он считал себя человеком слишком серьезным, чтобы утешаться какими-то блестками. Конечно, если это нужно для заманивания иностранных туристов, то пусть, а так он – против. И вообще против всего, что не согласовали с ним. К сожалению, несогласованностей становилось все больше. Кучмиенко удивлялся, возмущался, пробовал протестовать, но все тщетно. По правде говоря, протестовать он начал с некоторым опозданием. Поначалу старался и сам не отставать. Так сельский пес, выскочив из-под ворот, гонится за автомашиной в надежде не отстать, а то и опередить, когда же убедится, что усилия его тщетны, начинает хватать зубами колеса, а если и это не удается, бессильно и яростно лает вслед. Для Кучмиенко все жизненные перемены как бы воплощались в Карнале. Они знали друг друга тридцать лет. Из них первые десять Кучмиенко был впереди, и он был добрый, щедрый, великодушный, подавал руку помощи, а если и критиковал своего товарища-неудачника, то только для его же пользы. Тогда в мире господствовал мир и порядок, планеты вертелись по точно определенным силами притяжения орбитам, насилие применялось для борьбы против еще большего насилия (и побеждало, черт побери! Побеждало, что бы там сегодня ни говорили все эти чубатые мальчишки!), в науке торжествовали принципы и указания. Надо было продвинуть вперед экономическую теорию – пожалуйста. Запутались языковеды со своими суффиксами и префиксами – распутали. Забыли некоторые так называемые ученые, как доят коров, бросились исследовать какую-то бессмысленную мушку-дрозофилу – вернули их к коровам! Доверие оказывалось тому, кому оно должно было оказываться, остальных тоже не обижали, давали возможность трудиться на соответственных уровнях. Во всем был уровень, а уровень в жизни – самое главное. Но это было когда-то, не теперь. Может, и теперь существует уровень в жизни, но он какой-то неопределенный, все сметалось, перепуталось угрожающе и недопустимо, убедиться в этом легче всего на примере того же Карналя! Был он человек как человек – и вдруг понесло его выше, выше, выше! Куда, зачем, по какому праву? Кучмиенко не успевал, отставал все больше и больше, несмотря на все его отчаянные попытки удержаться уж если не выше него, то хотя бы на том же уровне. Но куда там! Не спрашивают, не советуются, не подпускают, не слушают. Подсвечивают Карналя со всех сторон, как эти киевские соборы, как дворцы, как обелиски Славы.

– Мне обелиск особенно нравится ночью, – сказала Анастасия. – Он летит в небо, точно какой-то столб дыма. Мне всегда хочется плакать.

Кучмиенко был углублен в свои мысли и не нашел ответа. Да и что он мог сказать про обелиск? В голову приходили только общеизвестные истины: память воинов священна, никто не забыт, ничто не забыто...

Там, где касалось общих проблем, Кучмиенко повторял общие фразы. Всю жизнь плести общие фразы – это намного проще, чем задумываться над истинами, каких человечество еще не знает. Истины живут независимо от наших знаний и наших усилий. Никто их не открывает, а просто называют время от времени и поднимают шум, якобы кто-то что-то нашел. Как тот канадский профессор, что "открыл" так называемый стресс. Без стресса ни тпру ни ну, стресс и вреден, но и полезен, ибо дает выход нашим чувствам и еще там всякому душевному шлаку, очищает наши души и организмы. Вот так открыл! Миллионы лет люди грызлись между собой, смеялись, плакали, целовались, восхищались, стрессовались, не зная, что выполняют установки будущего профессора, который родится когда-то в Канаде! Если уж на то пошло, то Кучмиенко и у кибернетиков не видел никаких открытий. Все эти мальчишки у Глушкова и у Карналя только морочат людям головы. Вместо обычной человеческой речи выдумывают чертовщину – Глушков даже отдел лингвистических проблем открыл. Может, думает, заставят человечество заговорить на каком-то новом языке? Дудки!

Кучмиенко даже вспотел от мыслей. Пот был какой-то липкий, точно конский. На него часто теперь такое нападало. Сегодня несколько раз уже было так в квартире у Юрия, но потом отпускало, он проветривался на балконе, с залива тянуло прохладой, кажется, никто не замечал его неприятного состояния, от которого сам Кучмиенко неизъяснимо страдал, но с которым ничего поделать не мог. Он потел перед начальством, от собственного бессилия, с перепугу, а также – что было хуже всего – возле красивых женщин.

Машина продувалась ночным прохладным воздухом, но Кучмиенко это не помогало, он потел как-то словно бы внутренне, это был пот нетерпения, жажды отмщения, азарта игрока, если можно так выразиться. Кучмиенко даже меньше думал о том, как Анастасия молода, красива, привлекательна – таких женщин в Киеве полмиллиона! Важным прежде всего было то, что она какими-то тайными узами связана с Карналем. Было между ними что-то или не было, все равно Карналь знал о ней, а она знала о нем, они вместе возвращались из Приднепровска, помощник Карналя попытался скрыть это, а раз так, – значит, здесь что-то есть! Случай пришел на помощь Кучмиенко, случай, который мог бы стать как бы возмещением за все утраты и неудачи последних лет в бесплодной погоне за Карналем.

Во взаимоотношениях с женщинами, острее всего чувствуешь свою униженность и неполноценность. Вот ты идешь со своим товарищем, вы одинаковы, вы знаете друг друга с детства, между вами никогда не замечалось никакого неравенства, но попадается на вашем пути женщина и по каким-то непостижимым законам выбирает не тебя, а его! Объяснить это никто никогда не сможет, даже сама женщина, да ты и не нуждаешься в объяснениях, так как душа твоя взывает к справедливости! А что такое справедливость? Это равенство перед злом и добром, в зле равенство выдерживается легче и проще, ибо тогда действительно все несчастны одинаково, но как только воцаряется добро, так и разваливается все стройное сооружение равенства, единообразие нарушается самым возмутительным образом, твои однокашники раскачиваются по таким амплитудам, что уже не то что не поймешь ни одного, но и глазами не успеешь уследить за их мельканием!