Текст книги "Дворец грез"

Автор книги: Паулина Гейдж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАВА 7

Утром я сказала Дисенк, что прекрасный ночной сон развеял мои страхи и я уже не хочу видеть Мастера. Со мной действительно не происходило ничего дурного, наоборот, обо мне заботились очень усердно. Кроме того, зрелище пьяной царевны смутило меня. Похоже, Гуи имеет связи в очень высоких кругах. Если я буду вести себя как подобает, если приложу все усилия и постараюсь быть послушной, то однажды меня, может быть, пригласят прислуживать на домашних празднествах. Может быть, мне даже будет позволено встречать знатных гостей Мастера. Конечно, на это едва ли стоит надеяться. Я начинала осознавать, какая пропасть лежит между феллахами и знатью. Пока у меня не было настоящей причины жаловаться, я решила спрятать поглубже свои смутные тревоги. Однако бдительности не теряла, держала ушки на макушке. Разумеется, я была не настолько наивна, чтобы не понимать, что подобное внимание обычно не расточается младшим слугам, но решила, что пока буду наслаждаться им. Буду играть в эту игру, пока Мастер не изменит правила.

Мои дни теперь проходили по жесткому распорядку. На рассвете Небнефер приходил за мной, и мы вместе шли через спящий дом к бассейну, в этот час его поверхность всегда была спокойной и ровной. Я плавала туда и обратно, а Небнефер ходил по краю бассейна, выкрикивал команды и давал указания, и так до тех пор, пока розовые лучи Ра не становились ярче и горячее.

Постепенно я начала торопить время, чтобы дождаться момента, когда он оставит меня у двери ванной комнаты, где Дисенк будет нежить меня в душистой воде, а уверенные руки массажиста будут ублажать ароматными маслами, расслабляя утомленные мышцы. В комнате меня уже дожидалась еда, вкусная, как нектар богов. После трапезы Дисенк красила мне лицо и одевала меня, постоянно рассказывая о модах, о хороших манерах, о том, как нужно подбирать драгоценности и надевать парики, как грациозно садиться в носилки и сходить с них, как обращаться к жрецам и знати с подобающим почтением. Я молча слушала, пытаясь не спрашивать себя, какое отношение ко мне может иметь все это празднословие, если я не буду достаточно удачлива, чтобы поймать взгляд одного из молодых аристократов.

Закончив туалет, я отправлялась к Кахе; иногда мы занимались в саду, но чаще в его тесном кабинете, который на самом деле являлся передней во владениях главного писца. Утром я читала свитки, выбранные им для меня, читала я с каждым разом все быстрее и понимала все лучше. Свитки обычно содержали старые притчи, что заканчивались какими-нибудь нравственными наставлениями – вроде тех сказок, что все матери рассказывают своим детям, – или были связаны с моими послеполуденными уроками истории. Но время от времени встречались и отчеты по ведению дома, заказы на полотно или вино, на амулеты и другие драгоценные штучки.

После полуденной трапезы, которую я совершала у себя в комнате, мы менялись местами. Я сидела за столом и усердно писала под его диктовку. Рука моя совершенствовалась медленно. Под его терпеливым руководством у меня начал вырабатываться собственный почерк, и постепенно я начала доверять Кахе и восхищаться им. Он часто поддразнивал меня, всячески критикуя плоды моего усердного труда; хвалил он меня редко, так что я научилась высоко ценить похвалу и была готова прилежно трудиться ради нескольких бесцеремонных слов. Каха постоянно обзывал меня «маленькая царевна либу». Он был юн, энергичен и полон веселья. Думаю, он в некотором смысле заменил мне моего дорогого Паари. Возможно, поэтому я никогда не чувствовала физического влечения к нему, несмотря на все его положительные качества. Он был мне как старший брат, которого я еще и побаивалась, чувствуя, что его мнение обо мне имеет большой вес в глазах его хозяина Ани, а значит, и в глазах Гуи.

Когда пальцы уже сводило судорогой и я начинала чаще обычного размазывать чернила по щеке и подолу платья, мы устраивали перерыв, делясь пивом и лепешками. Потом нас ждал урок истории. Учитель из него был забавный. Каждый день он зачитывал, как стих, список царей, а мне предлагалось выбрать из них одного, чье имя меня заинтересовало. Когда я выбирала, он принимался рассказывать о жизни Осириса такого-то, о его личности, успехах, его войнах и любовных похождениях. Раз в неделю он проверял мои знания устно и на папирусе. В случае успешного ответа он вручал мне глиняного скарабея, каждый раз другого цвета. Я хранила их в шкатулке, привезенной из Асвата, и моя коллекция все увеличивалась.

Долгими теплыми вечерами, после официального окончания трапезы, во время которой Дисенк заставляла меня вести себя как на званом ужине, мы с ней прогуливались по саду или лежали, развалясь, у пруда с лотосами. После захода солнца мы возвращались в комнату, где она играла для меня на лютне и пела или понемногу учила меня танцевать.

Долгие недели, к тому времени как она гасила лампы и желала мне спокойной ночи, я чувствовала себя очень усталой. Но постепенно, по мере того как я усваивала уроки и привыкала к размеренному распорядку, ко мне стала возвращаться неугомонность, и часто, после того как она, укрыв меня, уходила с чувством исполненного долга, я спрыгивала с кушетки. Я поднимала плетеную занавеску и становилась на колени перед окном, глядя через темный двор на беспокойные кроны деревьев. До меня доносился шум города, но очень смутно, его звуки сливались, превращаясь в монотонный гул. Иногда мимо проходило судно, я не видела его, только слышала выкрики капитана и плеск весел. Однажды мимо проплывала ладья, она была освещена так ярко, что дрожащие отсветы ее фонарей пробивались сквозь деревья. Оттуда доносились громкий смех и гомон множества голосов, визги притворного ужаса и неистовое биение множества барабанов. Когда веселая какофония звуков постепенно затихла и на реке вновь стало тихо, мне припомнились пьяная царевна и генерал в красной юбке. Может, они тоже были на борту? Удалось ли царевне завлечь генерала к себе в постель, или ее вожделение было мимолетным, связанным с чрезмерными возлияниями? Я никогда об этом не узнаю. Я была всего лишь насекомым, увязшим в смоле, обломком корабля, прибитым к берегу в укромном уголке озера Резиденции, в то время как течение стремительным потоком неслось дальше, к Великой Зелени, без меня.

Несколько раз я, прячась за занавеской, наблюдала, как приезжали гости Мастера, приглашенные на званый обед, как появлялись и исчезали ярко украшенные носилки и черные рабы. Однажды мне показалось, что я мельком видела генерала, скользнувшего через темнеющий двор, но, должно быть, я ошиблась. Дважды он мне снился; так или иначе, романтический образ мужчины в красном таился в закоулках моего сознания, но днем я не позволяла себе много думать об этих людях. Хоть мне и не хотелось признать это, они были для меня столь же недосягаемы, как сам фараон, и я не хотела лишний раз давать волю странному смятению чувств, причиной которого была моя вынужденная изоляция. Я просто не знала, какие еще фантазии вызвать в воображении.

Несколько раз я видела Мастера очень поздно ночью, он, как видение, скользил в лунном свете по дорожке к бассейну, за ним по пятам следовал Кенна. Я не хотела беспокоить его. Возможно, я немного научилась терпению. У меня было ощущение, что он совершенно точно знал, что я смотрю на него, я даже тайно надеялась, что он остановится и взглянет наверх, но он этого не сделал, и я испытала одновременно и облегчение, и разочарование.

Каждый месяц я исправно диктовала письмо своей семье, зная, что ни одно мое слово не ускользнет от внимания Гуи. Однажды мне захотелось наговорить о нем что-нибудь оскорбительное, но я совладала со своим ребяческим желанием, зная, что Гуи будет взвешивать каждое слово. Поначалу, когда я диктовала письма, перед моим мысленным взором живо представали образы родных, нашего старого дома, жителей селения – и на меня накатывала волна тоски. Потом она сменялась бурей противоречивых чувств, но со временем образы начали терять краски, казались все более сухими, бесплотными и застывшими. Письма из дома приходили нерегулярно, вернее сказать, свитки для их написания попадали в бережные руки Паари лишь тогда, когда родные могли себе это позволить. Отец и мать посылали нежные приветствия, но, очевидно они не диктовали никаких новостей, потому что в письмах четко прослеживался стиль моего брата. Он писал о хорошем урожае, количестве рожденных в селении детей, кто с кем был помолвлен, как продвигается его учеба. Он рассказывал мне о жизни в храме, к которой имел теперь самое прямое отношение в качестве писца, и об одной из танцовщиц, соседской дочери, которая быстро превращалась из нескладного игривого ребенка в привлекательную девушку. Когда я читала это, к горлу подкатил ком от ревности, потому что вопреки всему я эгоистично не хотела делить любовь брата ни с кем. Он писал, что все реже ходит в пустыню любоваться закатом. Без меня это все было не то. Он очень скучает по мне. Скучаю ли я по нему? Или моя новая жизнь такая насыщенная и яркая, что у меня нет времени думать о нем? За его теплыми словами я чувствовала тревогу обо мне и гадала, ощущает ли Мастер то же самое, потому что была уверена, что послания не сразу попадают ко мне в руки. Они были, конечно, не запечатаны. Крестьяне не беспокоились ни о воске, ни о тубусах, ни о кольцах для опечатывания свитков. Читая черные иероглифы, написанные рукой Паари, я вдруг испугалась. Мне не хотелось, чтобы черты его лица расплывались в моей памяти, по мере того как время отдаляет нас друг от друга. Я понимала, что каждый раз буду вспоминать о нем одно и то же, какие-то прошлые события, то, что с нами уже случилось, потому что у нас больше нет общих впечатлений. И еще я понимала, что, возможно, не увижу его долгие годы, если вообще когда-нибудь увижу. Его свитки тоже отправлялись в мою шкатулку, и я часто перечитывала их, стараясь сохранить мою умную, раздражительную мать, молчаливого, красивого отца, наших веселых, любопытных соседей живыми и полными жизни.

Итак, дни следовали своим чередом. Сезон шему уступил место сезону акхет, времени половодья, возвестившему о приближении дня нового года, первого дня месяца тота. Праздновали все – и хозяева, и слуги. Дом и сад Гуи наполнились криками пьяного веселья, река была запружена судами с паломниками. Шум города проникал в мою комнату, но мне не позволяли присоединиться к толпе. Мне даже не разрешалось выходить в сад.

Злая и разочарованная, я сидела у своего окна с Дисенк, в то время как остальные слуги, те, с которыми я делила пищу и кров во время путешествия из Асвата и которые относились ко мне по-дружески, радостно собирались в саду под деревьями, ели и пили во славу Тота. Наверное, они уже забыли обо мне, думала я. Влиятельные лица дома: Харшира, Ани, Каха и другие – праздновали отдельно от рабов и кухонных рабочих, расположившись в зале для гостей. Но самого Гуи я вообще не видела. Как прорицатель он был обязан провести праздничный день в храме Тота, давая предсказания жрецам относительно наступающего года, и я не сомневалась, что он постился в уединении, чтобы подготовиться к важному событию, но день подошел к концу, а он так и не показался.

Прошел месяц тот, и фаофи, и азир. В тот год вода была высокой. Слезы Исиды были обильны,[46]46
  Богиня Исида, согласно легенде, оплакивала погибшего мужа Осириса.


[Закрыть] значит, можно было ожидать богатых и щедрых урожаев. Сезон акхет завершился месяцем хоак, и начался перет, сезон отступающей воды. Впервые я была оторвана от неспешных, освященных веками ритуалов, которые связывали феллахов с землей. В Асвате мой отец с соседями каждый день выходили в поля, чтобы посмотреть иловые наносы, оставшиеся после разлива реки, их ноги утопали в плодородной жиже, и говорили они лишь о том, какое зерно следует засеять на том или этом наделе. Здесь, в доме Гуи, мои собственные ритуалы стали такими же однообразными, и проходившие месяцы различались для меня только спадом жары и повышением влажности, отчего в саду появились тучи москитов.

Через шесть месяцев после моего прибытия в Дельту наши занятия с Кахой приняли новый оборот. Я уже бегло читала и писала все лучше день ото дня, но дело было не в этом, изменения начались на уроках истории. Однажды после полудня, когда мы сидели на траве у бассейна под громкое кваканье лягушек, Каха вручил мне свиток. Он не начал, как обычно, со списка царей, а приказал мне читать свиток вслух. Я начала. Это было нетрудно.

– «Сто семь тысяч рабов, – произнесла я нараспев, – три четверти миллиона ароур, полмиллиона голов мелкого и крупного скота, пятьсот тринадцать рощ и храмовых садов, восемьдесят восемь быстроходных судов, пятьдесят три мастерские и верфи…» – Я остановилась и вопросительно взглянула на Каху. – Что это?

Он отрывисто кивнул:

– Продолжай.

Я повиновалась:

– «Сто шестьдесят девять городов в Египте, Куше и Сирии. Для Амона семьдесят тысяч талантов золота и два миллиона талантов серебра в год. Сто восемьдесят пять тысяч мешков зерна в год».

Список был коротким. Каха поднял руку, но я не стала сворачивать свиток. Я перечитала цифры про себя.

– Как ты думаешь, что ты только что перечислила? – спросил Каха.

Я пожала плечами:

– Это своего рода опись, а по тому, что здесь упоминается Великий Болтун Амон,[47]47
  Согласно одному из древних мифов, в первозданную тьму Хаоса влетела белая птица, которая снесла яйцо, где был свет. В «Книге мертвых» говорится о яйце Великого Гоготуна, из которого появился Амон.


[Закрыть] можно предположить, что это… это дань ему.

Огромные цифры потрясли меня. Каха раздраженно хлопнул своей метелкой, отгоняя мух, роившихся вокруг кувшина с водой.

– Правильно. Это список всего того, что принадлежит богам Египта. Слушай внимательно, Ту. Я зачитаю тебе несколько чисел, и, когда закончу, ты должна будешь взять дощечку и записать их так, как та запомнила.

Я набрала в грудь побольше воздуха и приготовилась сосредоточиться. Эти упражнения для развития памяти часто были трудными, и в такие моменты меня сильно возмущала эта счастливая способность Кахи без запинки воспроизводить неисчислимые, по-видимому, количества цифр.

– «Один человек из пятидесяти в Египте является собственностью храма, – внятно заговорил он. – Сто семь тысяч рабов. Из этого числа Амону из Фив принадлежит восемьдесят шесть тысяч пятьсот. Это в семь раз больше количества рабов, принадлежащих Ра». Повтори.

Я повиновалась, еще не позволяя себе думать, с одной только мыслью запомнить все, что он сказал.

– Хорошо, – продолжал он. – «Из трех четвертей миллиона ароур храмовой земли Амону принадлежит пятьсот восемьдесят три тысячи. Это в пять раз больше, чем у Ра, который владеет ста восьмью тысячами ароур в Оне, и в девять раз больше, чем у Птаха в Абидосе. Из полумиллиона голов скота Амон владеет четырьмястами двадцатью одной тысячей в пяти стадах. – (Я закрыла глаза, лихорадочно повторяя числа про себя.) – Из восьмидесяти восьми кораблей Амону принадлежат восемьдесят три. Из пятидесяти трех мастерских и верфей Амону принадлежат сорок шесть. В Сирии, Куше и Египте из ста шестидесяти девяти городов, принадлежащих богам, Амону принадлежат пятьдесят шесть. В Сирии и Куше у него девять. Он – единственный бог, который владеет городами за пределами Египта. У Ра сто три города». Ты успела?

Я открыла глаза и улыбнулась ему, ощутив легкий холодок беспокойства под ложечкой, и это не имело отношения к заданию.

– Ты забыл рощи и сады, – торжествующе сказала я. – Из пятисот тринадцати храмовых рощ и садов как много принадлежит Амону?

Он не улыбнулся мне в ответ.

– Четыреста тридцать три, нахалка. Теперь повтори.

К своему изумлению, – думаю, он тоже немало удивился, – я сделала упражнение без единой ошибки. Будто его голос послал информацию прямо в надлежащее место в моей голове, которое было предназначено строго для этих цифр.

– Священная Исида, – прошептала я. – Какое богатство! Семьдесят тысяч талантов золота! И серебро, Каха! Десять миллионов шестьсот тысяч дебенов! Я не могу…

– На один дебен серебра можно купить достаточно еды, чтобы прокормить девять человек в течение года, – сказал он резко. – По последней налоговой переписи фараона население Египта составляло пять миллионов триста тысяч. На ежегодную дань серебром Амону можно купить еды для целой страны на девятнадцать лет. У него в семнадцать раз больше серебра, в двадцать один раз больше меди, в семь раз больше скота, в девять раз больше вина и в десять раз больше кораблей, чем у любого другого бога. – Его тон был безразличным, он, не мигая, наблюдал за мной.

Холодок у меня в животе становился болью.

– Амон могущественный бог, – сказала я, то ли соглашаясь, то ли возражая, не знаю. – Ты учил меня, что много хентис назад, когда Египет был в руках варваров-захватчиков, Амон укрепил руку великого Осириса, первого царевича Секененры из Фив, и с божьей помощью он вытеснил гиксосов[48]48
  Гиксосы – букв.: «цари-чужеземцы», «цари-пустынники»; кочевые племена, захватившие Египет и короновавшие одного из своих военачальников.


[Закрыть] и вернул народу его страну. В знак любви и благодарности царевич возвысил Амона, и тот стал величайшим богом Египта. Он заслуживает наших подношений.

Я подумала о любимом в Асвате Вепвавете, как люди приходили в дни празднований бога с подношениями для него, принося все, что могли себе позволить. Это были цветы или свежеиспеченный хлеб, голуби, благоговейно вытканные льняные одежды, иногда даже целый бык; и каждый из мужчин отдавал свое время пахоте, сеянию и жатве на маленьком наделе земли, что принадлежал богу.

– Да, заслуживает, – согласился Каха, но я была уверена, что расслышала в его голосе нотку сарказма. – Но разве не фараон Гор Золотой есть воплощение бога на земле? Разве он тоже не заслуживает наших подношений и подношений жрецов, которые, несомненно, и его слуги тоже, в силу его божественного происхождения?

Я не знала, к чему ведет этот разговор, но почувствовала тревогу. Я не хотела слышать, что собирается сказать Каха, как будто у меня было предчувствие, что после его слов с меня слетит еще один слой наивности.

– Думаю, это так, – согласилась я осторожно. – Конечно, фараон – сам бог.

– Тогда почему храмы освобождены от уплаты налогов? Почему состояние царской казны – это стыд и позор для каждого египтянина, который любит и почитает своего царя? У меня есть еще один урок истории для тебя, Ту. Слушай внимательно и не забудь цифры, которые ты услышишь и повторишь но памяти сегодня, потому что они – бесчестье для этой благословенной страны. – Он говорил без нажима, без злости, однако мне показалось, что воздух между нами задрожал от напряжения, как марево в пустыне, – Фараон имеет право на десятую часть всего урожая зерна и скота с государственных земель, от налогов и единоличных владений. Но он не может трогать громадное богатство богов. Из этой десятой части он должен обеспечивать государственных сановников и исполнительную власть Египта. Он должен платить армии. Он должен обеспечивать свою семью и гаремы. И он должен непрерывно умиротворять слуг богов, чья жадность ненасытна и чья власть теперь почти абсолютна. – Он отложил метелку и положил руки на свои белые колени. Его пальцы были совершенно расслаблены.

– Я не понимаю, – прервала я. – Он есть Амон на земле. Он есть Гор небосклона, славный в своем величии. Он есть повелитель и приверженец Маат в Египте, воплощение правосудия, правды и справедливости в мире. Если Маат оскорблена, он должен вершить правый суд. Это не значит, что он, сам являясь богом, должен причинять вред другим богам.

– Он не может вершить правый суд, – спокойно возразил Каха. – После благого бога Секененра пришли сильные цари, которые управляли с мудростью, милосердием и силой богов. Они поклонялись Амону. Год за годом они выказывали ему свою благодарность, набивая богатствами его сундуки. Но исключительное право назначать его жрецов они оставили за собой, потому что знали, что, хотя бог совершенен, его слуги – нет. Так они достигли гармонии в Египте, гармонии Маат, храм и дворец существовали вместе на благо Египта, с фараоном на вершине, отвечая только перед самим богом. Но теперь фараон должен отвечать перед слугами бога, а они надменны и продажны. Им нет дела ни до Амона, ни до фараона. Они жиреют. Фараон не может больше назначать верховных жрецов, потому что эта должность переходит от отца к сыну; теперь служение в храме стало карьерой, а не долгом. Другие жрецы младших богов отдают своих дочерей замуж жрецам Амона, и так плетется сеть, Ту. Верховный жрец Амона сейчас правит всеми другими жрецами повсюду. Он также управляет фараоном.

Я была потрясена и очень озадачена. Отец учил нас с Паари чтить фараона, по крайней мере, как земного бога, всемогущего, всемудрого, всевидящего, хранителя Маат, бога, по велению которого разливается и мелеет Нил. Слуги богов всегда были всемудрыми хранителями благополучия Египта, людьми, чьим первым долгом было давать фараону возможность осуществлять волю богов и подчиняться ему как живому воплощению всего, что они свято чтили. Слово фараона было закон, его дыхание несло Египту изобилие и процветание. – Почему фараон не уберет всех алчных верховных жрецов и не назначит людей более достойных? – поинтересовалась я. Печаль переполняла меня, мне захотелось плакать.

– Он не может, – коротко ответил Каха. – Они богаче, чем он, они более тесно связаны между собой, чем чиновники его правительства, они более способны влиять на его окружение, чем он сам. Он даже контролируют оплату мастеровым, которые работают над его гробницей.

– А как же армия? – Я думала о непоколебимой преданности своего отца фараону. – Почему он не призовет своих военачальников и не свергнет жрецов силой?

– Потому что армии надо платить, и, чтобы платить армии, фараон часто вынужден просить средства у жрецов. Кроме того, египетская армия сейчас состоит из многих тысяч иноземцев и наемных солдат. Если им не платить, они не будут повиноваться приказам, Если жрецы одобрят царский проект – будь то строительство храма, скажем, или путешествие в Пунт, или торговая экспедиция, – они дадут фараону свое позволение. Если нет, разумеется, он не может позволить себе их неодобрение. В прошлом году в новом храме фараона в Мединет-Абу[49]49
  Мединет-Абу – резиденция фараона Рамзеса III и Фивах.


[Закрыть] был выписан на стене новый календарь празднований. По этому календарю празднования в честь Амона проводятся раз в три дня, помимо общепринятых дней его почитания. Никто не работает в эти дни, Ту. Это было дурацкое решение, и я хотел бы верить, что у Рамзеса не было выбора. – Он поднялся, и я поднялась вслед за ним, чувствуя себя тягостно и неловко. – Для нашего следующего урока истории я хочу, чтобы ты обдумала то, что я тебе рассказал, и потом высказала мне свои мысли, и подумай, что бы ты сделала для того, чтобы восстановить Маат в Египте. Теперь пойдем.

Я неуклюже поклонилась и пошла в оцепенении, будто он подмешал в мое пиво мак.

Цифры Кахи не выходили у меня из головы. Я через силу занималась делами, что оставались еще на этот день согласно строгому расписанию: прогуливалась с Дисенк, обедала в своей комнате но всем правилам этикета, что быстро вошло в привычку, занималась музыкой с лютнисткой Гуи, которая постоянно раздражалась из-за того, что я левша. Я пыталась сказать себе, что Каха может ошибаться, что его видение ситуации с благим богом и жрецами – всего лишь мнение одного человека, но печаль моя росла, сердце будто обволакивал серый туман, отдаваясь жгучей болью в животе и воспламеняя мозг.

Я глубоко горевала о наивности своих родителей, о доверчивом неведении селян, которые верили во всемогущество фараона и верили: что бы ни случилось плохого, Могучий Бык[50]50
  Могучий Бык – один из титулов Рамзеса III


[Закрыть] все уладит. Разве могло быть так, что его божественное происхождение оказалось неправдой, что он обычный слабый человек, нет, даже слабее других? Я страшилась этой мысли как огня. Меня учили, что священный урей,[51]51
  Урей – символ царской власти.


[Закрыть] вздыбленная кобра на двойной короне,[52]52
  Двойная корона фараона – символ царства Двух Земель (Верхнего и Нижнего Египта).


[Закрыть] может плюнуть ядом в любого, кто попытается причинить вред царю. Почему же Уаджет,[53]53
  Уаджет (зеленая) – богиня-кобра, получила имя но цвету папируса, эмблемы Дельты.


[Закрыть] владычица заклинании, защитница царей, не заплевала этих продажных жрецов своим праведным ядом? Или Амон лишил ее могущества и сделал беспомощной?

Той ночью я лежала на своей кушетке не в силах уснуть. Мирные тени покоились на стенах моей комнаты. Простыни были прохладными и мягкими. В неподвижном воздухе не слышалось ни звука. Гармония темноты и покоя была полной. Я начала плакать, слезы тихо текли по моему виску на подушку. Я не знала, почему плачу, но мое ка знало. По рассыпавшимся иллюзиям, по разрушенной нежно любимой действительности, чьи цвета и очертания были близки и дороги мне от рождения. Эта действительность была обманом. Или нет? Ведь в прошлом Египта это не было обманом. Наверняка возможно как-то восстановить правду Маат, восстановить могущество и божественность фараона, восстановить праведное поклонение… Я зажала рот обеими руками, слезы потекли быстрее. Милые фантазии моего детства было невозможно восстановить. Они погибли, рассыпались в прах и были унесены прочь сильным ветром слов Кахи. У меня ничего не осталось.

Выплеск эмоций не принес облегчения. Постепенно слезы перестали литься. Я вытерла лицо покрывалом, думая со злостью, как бы переживала Дисенк, если бы узнала, что я стерла ее волшебные мази, которые она так старательно накладывала мне на лицо каждый вечер, и попыталась успокоиться, но не смогла. Мои глаза горели. Тело было напряжено. В конце концов я встала и, завернувшись в полотняный халат поверх ночной сорочки, вышла на галерею.

Дисенк тут же проснулась, потому что, когда я переступала через нее, мой халат коснулся ее лица. Она села.

– Что-то случилось, Ту? – прошептала она без следов дремоты в голосе. – Ты заболела? – Она была прекрасной охранницей.

– Нет! – прошипела я в ответ. – Я не могу уснуть и решила немного побродить возле дома.

– Я пойду с тобой. – Она нащупала на полу свой халат, но я схватила ее за руку:

– Нет! Пожалуйста, Дисенк! Только один раз позволь мне побыть одной. Обещаю, я не буду выходить.

Она начала отрицательно мотать головой еще до того, как я закончила говорить.

– Это запрещено, – сказала она твердо, с тревогой в голосе. – Меня накажут. Возвращайся в постель, и я принесу тебе успокоительное питье.

У меня было чувство, что я пыталась прорваться сквозь папирусовые заросли. Мягкие листы гнулись и поддавались, готовые уступить, но жесткие стебли тут же возвращали их обратно, как только я отпускала руку. Мне хотелось встряхнуть ее. Вместо ответа я повернулась и зашагала прочь по галерее. Она слабо запротестовала, и затем я услышала за спиной ее легкий топоток.

Лестница вела в темноту. Я рассеянно спустилась по ней, прошла мимо пустого стола главного управляющего и оказалась на галерее, которая сворачивала под прямым углом и вела в гостиную. В конце галереи на полированном полу дрожали слабые желтоватые отблески света. Он еще работал в своем кабинете. Не потрудившись сообщить Дисенк о своих намерениях, я подошла к двери и постучала. Она тихо вскрикнула за моей спиной, но было слишком поздно. Дверь открылась.

– Прости меня, Харшира, но мне надо поговорить с тобой, – быстро, чтобы опередить Дисенк, сказала я.

Он выглядел очень усталым. Лицо осунулось, выбритый череп блестел от пота. На нем была только измятая юбка и сандалии. Но если я надеялась застигнуть его врасплох, то я ошиблась. Его взгляд стал колючим, он скользнул по Дисенк, потом вернулся ко мне. Одной рукой он властно указал служанке на пол. Другой сделал мне знак войти. Я подчинилась, и дверь закрылась за мной.

Неудивительно, что свет из его кабинета не проникал ко мне наверх, потому что на моем окне была плетеная занавеска, а в кабинете горела единственная алебастровая лампа, освещавшая только письменный стол. Остальное было в глубокой тени. Харшира рухнул в свое кресло, показав тем самым, что я могу тоже сесть. Я села. Мы сидели друг напротив друга у стола. В его чертах, слабо освещенных снизу и сбоку, было что-то демоническое, темные глаза, глубоко посаженные, казалось, запали еще глубже, из-за того что под ними образовались впадины; громадные щеки не были больше гладкими, пляшущий свет крошечного огонька превратил их в кошмарный пейзаж из постоянно меняющих очертания холмов и долин. Полагаю, я выглядела не лучше. Он некоторое время рассматривал меня, потом вздохнул и, налив вина из кувшина, что был у него под рукой, подвинул бокал ко мне через стол.

– Ты плакала, – сухо сказал он. – Выпей.

Я выпила. Несладкая темно-лиловая жидкость освежала. Она растеклась у меня внутри живым, земным огнем, обволакивая мою печаль, моя боль стала тише. Я поставила бокал на стол, и он сразу наполнил его снова.

– Ты собираешься рассказать мне, что случилось, или вылакаешь мое вино и молча исчезнешь? – сказал он сухо.

Я снова выпила, прежде чем ответить, потом обхватила бокал обеими руками.

– Мне тревожно, Харшира, – начала я, и до меня только после дошло, что я обратилась к большому человеку по имени вместо титула, а он совсем не возражал.

Он застыл, не сводя с меня своих черных глаз.

– Сегодня Каха рассказал мне кое о чем, и это теперь терзает меня. Я не могу поверить. Я не хочу верить! Мне нужно знать, правда это или нет!

Его брови поднялись.

– Что именно?

Я рассказала ему. Хотя от вина в теле чувствовалось приятное расслабление, а язык повиновался мне неохотно, тем не менее я повторила все, что сказал Каха. Числа были все еще у меня в голове, готовые извергнуться изо рта, будто какой-то ужасный, неудобоваримый фрукт.

– Я не ставлю под сомнение эти цифры, – закончила я. – Но беспомощность нашего благого бога – это только мнение Кахи или это действительно часть того, во что превратился Египет? Скажи мне, Харшира, потому что я чувствую себя так, будто умер кто-то, кого я нежно любила!

Он медленно выдохнул и поджал свои толстые губы, потом сложил руки, облокотился о стол.

– Мне жаль, Ту, но все обстоит так, как сказал Каха, – ответил он. – Для тебя это потрясение. Простой народ живет и работает вдалеке от запутанных хитросплетений власти. Представления людей о Египте древние и простые. Без них их дух может ослабнуть, и тогда сам Египет может погибнуть, впасть во власть варварства. Они должны продолжать верить, что фараон сидит на вершине божественной и земной власти и не может поступать неправильно. Однако мы живем в век казнокрадства и алчности, обмана, властолюбия и жестокости.

– Но так не должно быть! – выкрикнула я. – Я прилежно изучала историю и знаю, что это неправильно, это никогда не было правильно! Разве не боятся жрецы мести Маат? Ведь их будут судить, когда их ка покинут тело. Почему Амон позволяет все это?

– Возможно, Амон отказал в своем покровительстве, мягко сказал Харшира. – Возможно, он тоже ждет подъема волны гнева, чтобы вымести, очистить страну для фараона.

Я дрожащими руками подняла бокал и выпила еще вина. Он помолчал.