Текст книги "Дворец грез"

Автор книги: Паулина Гейдж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

– Тогда чего же ты хочешь, Ту? – спросил он мягко. – Для чего ты еще можешь пригодиться? Слишком поздно обращаться с прошением в храм, чтобы стать одной из певчих или танцовщиц Вепвавета. Тебе нужно было начинать танцевать в шесть лет, и, кроме того, девочки, которые танцуют, делают это, потому что их матери были танцовщицами. Эта жалость к себе не украшает тебя. Жизнь в селении хороша.

Я задумчиво провела рукой по волосам и вздохнула. Ужасный груз отчаяния медленно таял.

– Да, – согласилась я, – но я не хочу провести здесь всю жизнь. Я хочу увидеть Фивы, хочу носить тонкий лен, хочу иметь мужа, который был бы способен на большее, чем приходить домой в конце дня, весь в поту и земле, есть чечевицу и рыбу. И дело не в богатстве! – горячо выкрикнула я, видя выражение его лица. – Я не уверена ни в чем, кроме того, что должна уехать отсюда, иначе я умру!

По его лицу скользнула легкая усмешка, и мне стало ясно, что на этот раз он не понял, не смог разделить со мной этот ураган мрачных предчувствий, который только что бушевал во мне. Его честолюбие не простиралось далеко, и цели его были удобны и вполне осуществимы. Они соответствовали его спокойному темпераменту. Паари было не дано стать праздным мечтателем.

– Уверен, ты преувеличиваешь, – мягко упрекнул он меня. – Разочарование в деревенской жизни еще не повод думать о смерти, Ту. Ты упрямая молодая девушка. – Он быстро вскочил и протянул руку, чтобы помочь мне подняться. – Ра уже опустился в рот Нут, – пояснил он, – нужно идти домой, пока полная темнота не накрыла нас. Есть ли у тебя какой-нибудь план, как выбраться из удушливого, мрачного лона Асвата?

Теперь он поддразнивал меня, поэтому я не захотела больше обсуждать с ним эту тему.

– Нет, – ответила я коротко и зашагала впереди него, обратно к полям, но смутно различимой тропе, что вела в вечернюю тишину селения.

Но мой внезапный взрыв чувств там, в пустыне, горячий и искренний, не остался незамеченным невидимыми силами, что управляют нашими судьбами. Иногда такой вот всплеск истинного страдания, возникший вдруг из бесконечного хаоса земного бытия, может вознестись в небо и с огромной силой ворваться в царство богов, и тогда боги, в своем неспешном величии, останавливаются на какой-то миг и поворачиваются к источнику беспокойства. «Так это ты, Ту? – говорят они. – Что тревожит тебя, дитя? Это не простая жалоба. Она несчастлива уготованной для нее участью? Так давайте сплетем для нее другую судьбу. Мы развернем перед ней карту иного будущего, и она сможет выбрать его себе, если пожелает». И тогда незаметно колесо судьбы медленно поворачивается и начинает катиться в другом направлении, и мы только по прошествии лет осознаем, что судьба давно уже ведет нас по иному пути.

Конечно, в то время я так не рассуждала. Это случилось позднее, когда поняла, почувствовала, что взрыв отчаяния в тот день и вызвал непостижимый сдвиг, поворот в моей судьбе. Я возобновила свои занятия с Паари. А что еще мне было делать? Бесцельные или нет, эти занятия были моим лекарством, бальзамом, в котором я пыталась растворить свое негодование. И все же я верю, что именно с этого момента мое прежнее предназначение начало увядать, как хилый сеянец, подавляемый более сильным и жизнеспособным сорняком, и мое новое начало стало обретать форму.

Прошло три месяца, и вот в раскаленный полдень я услышала захватывающую новость. Моя мать со своей ближайшей подругой расположились около дома в тени, между ними стояли кувшин пива и чаша с водой, куда они окунали льняные платочки, чтобы охладиться. Я растянулась на льняной циновке неподалеку от матери и, приподнявшись на локте, лениво наблюдала, как они, завернув наверх узкие платья, выжимали леи над своими смуглыми бедрами; вода поблескивала на их руках. Позади нас, за прокаленной солнцем деревенской площадью, клонилась к воле запыленная прибрежная растительность, ни один кустик не шевелился; саму реку мне не было видно. Я дремала в приятной истоме, наслаждаясь редкими драгоценными минутами абсолютного безделья. Мне исполнилось тринадцать, и тело мое едва начало приобретать первые очертания настоящей женственности. Я созерцала свое тело, стараясь осознать эти изменения: влажную от пота маленькую ложбинку между грудей, скромный холмик бедра, на котором покоилась моя свободная рука. Женские голоса то становились громче, то затихали – приятная литания[15]15
  Литания – молитва, содержащая просьбы и обращения к богу.


[Закрыть] бессмысленной болтовни, которая меня мало интересовала. Время от времени мать передавала мне намокшую льняную тряпицу, и я проводила ею по лицу, но никто не беспокоил меня разговорами, и я была этому рада. Я отхлебнула пива, от созерцания своих прелестей мысли перекинулись на Паари, который задержался в школе, чтобы писать под диктовку учителя, и потом к отцу, который ушел на собрание деревенских старейшин. Урожай был собран, и земля лежала голая в летнем зное. Он часто скучал в эти месяцы. Его еще ни разу не привлекали к работам на строительстве, которое велось по повелению фараона, потому что его урожаи хлеба и лука были очень хорошими, но тогда ходили слухи, что Египет все ещё слишком ослаблен, чтобы возводить какие-нибудь крупные памятники. Мать с подружкой обсуждали ужасный голод, свирепствовавший в стране во времена сирийского узурпатора Ирсу, пока благой бог Сетнахт и его сын Рамзес, наше нынешнее воплощение бога, и третий, кто носил это прославленное имя, не начали возвращать страну на путь истинной Маат. Летом нередко заходила речь о голоде, о нем всегда говорили с беспокойством, переходя потом на более легкие темы для обсуждения.

– Знаете, было предсказание, – говорила мамина подружка. – Прорицатель в Фивах предупреждал Осириса Первого и его злого чужеземного визиря о том, что наступит голод, но я думаю, что тогда в стране были такие беспорядки, что никто ничего не заметил. Кто станет думать о голоде в то время, когда его могут убить в своей постели.

Моя мать что-то невнятно проворчала, потом откинулась, прислонившись спиной к стене, и стала вытирать шею и глубокую ложбинку между двумя своими пышными холмами. Я видела, что ее глаза закрыты. Она не любила разговоров на серьёзные темы, предпочитая анализировать мелкие недостатки и безобидные секреты соседей.

– Я слышала, что в Асват должен прибыть прорицатель, – продолжала женщина, – очень известный прорицатель, с которым советуется сам фараон. Он хочет посовещаться с нашим оракулом, я имею в виду, конечно, нашего храмового оракула, служителя бога Вепвавета.

– О чем? – вздохнула моя мать. Ее глаза оставались закрытыми.

– Ну, похоже, что Великий Гор строит флот и собирается торговать с Пунтом[16]16
  Страна на территории нынешнего Сомали.


[Закрыть] и на Красном море, и даже в Индийском океане, а поскольку Вепвавет – бог войны, царь хочет знать, не опасно ли посылать туда корабли. – Она повернулась к моей матери и продолжала, заговорщически понизив голос: – В конце концов, за последние двенадцать лет Рамзесу пришлось воевать трижды.[17]17
  Речь идет о войнах Рамзеса III с ливийцами на западе и с "народами моря" на востоке.


[Закрыть] Он ведь не хочет, чтобы на его корабли напали, когда те пойдут обратно, груженные сокровищами, в которых так нуждается фараон.

Мать открыла глаза.

– Ну откуда ты знаешь, в чем нуждается владыка? – сказала она резко. – Это не наше дело. Допивай свое пиво, болтунья, да расскажи мне лучше, как дела у твоих сыновей в школе.

Ее подружка ничуть не смутилась. Она была лучшей приятельницей матери, потому что никогда не унывала. Она выпрямилась и перевела дух, собираясь разразиться новой тирадой, когда я прервала ее.

– А этот прорицатель, – спросила я, – когда он прибудет? И как долго он останется здесь? Будет ли он вещать что-нибудь для селян или только советоваться с оракулом Вепвавета? – Я была необычно возбуждена, всю мою сонливость как ветром сдуло.

Она улыбнулась мне, сверкнув неожиданно белозубой улыбкой на бронзовом лице.

– Я не знаю, – призналась она, – но муж говорит, что он приедет на этой неделе. Жрецы делали уборку в храме и так яростно молились, будто к ним собирается явиться сам фараон. Спроси Паари. Он сможет рассказать тебе больше.

– Выброси из головы эти дурацкие мысли, Ту, – безапелляционно заявила мать. – Даже если человек согласится вещать для людей здесь, в селении, плата за это будет слишком высока, и с тобой, моя маленькая овечка, на эту тему никто советоваться не будет. – Чтобы смягчить свои слова, она снова наполнила мою чашку пивом и протянула ее мне. – Вряд ли ты сможешь предложить ему свои услуги как начинающая повитуха!

Я скорчила ей гримасу, пожала плечами, молча соглашаясь, потом выпила пиво. Голова моя внезапно начала работать. Что я могу предложить такому человеку, чтобы он согласился вглядеться в мое будущее и сказать мне раз и навсегда: покину ли я когда-нибудь это место? Женщины добродушно посмеялись надо мной, потом снова взглянули друг на друга. Подруга матери с напускной скромностью поинтересовалась:

– Я слышала, что к тебе как-то поздно ночью приходил некий известный нам обеим человек, чтобы ты дала ему горстку колокаса. Я понимаю, дорогая, ты ничего не скажешь, но выводы напрашиваются довольно забавные.

Меня совсем не интересовало желание этого мужчины излечиться от бесплодия. Я больше не прислушивалась к разговору, который то и дело повисал. Перевернувшись на спину, я закинула руки за голову и уставилась в яркую синеву неба. Мне было необходимо получить подтверждение у Паари и удостовериться, что это не просто сплетня, искаженная пересказами. И если это было правдой, какую плату я могла бы предложить всемогущему прорицателю? Что он мог бы принять от меня? У меня не было ничего ценного – три платья, простой костяной гребень для волос, ожерелье из глиняных бусин, выкрашенных в желтый цвет, хорошенькая кедровая шкатулка, которую мне отец однажды привез из Фив; в ней я хранила несколько дорогих для меня вещиц: перья, камни причудливой формы, что захватили мое воображение, высушенные цветы, сморщенную, но все еще очень красивую кожу змеи, что я нашла возле скалы в пустыне. Ясно, что ничего из этого не подойдет. Я даже прикинула, что бы можно было украсть, но эта мысль была мимолетной и несерьезной. Даже управитель селения, богач по нашим меркам, у которого был свой раб, десять ароур земли и три надменные дочери, щеголявшие в платьях цветного льна и с миленькими лентами в волосах, был бедняком но сравнению со знатью и аристократами, которые могли навалить груды золота и серебра к ногам такого человека. Я вздохнула Что я могла сделать?

Тени становились короче. Ра продвинулся по своим небесным путям, и его горячие пальцы начали ласкать мои пятки, его прикосновение было одновременно и приятным и обжигающим. Я села и подтянула колени. И тут мне в голову пришла безрассудная идея, настолько скандальная, что у меня даже дух захватило. Я, должно быть, закашлялась, потому что мать покосилась на меня. Я встала и, стараясь не встречаться с ней взглядом, сказала:

– Я пройдусь по тропинке вдоль реки и встречу Паари.

Она не возражала, и я живо отправилась сквозь слепящее облако уличной пыли.

Едва войдя в редкую тень деревьев, я замедлила шаг. Я никого не встретила по дороге в этот удушливый, бесконечно долгий полдень, а если и встретила, то не заметила бы никого. Что я могла предложить? Себя, конечно. Свою девственность. В любом случае она для меня ничего не значила. Я не собиралась хранить ее для какого-нибудь деревенского простака, какого-нибудь нерадивого мужа, как это делали другие девушки. Я слышала, как они шептались, видела, как они искоса поглядывали на проходивших мимо мальчишек, любуясь легким блеском их смуглой кожи и тугими, натренированными в поле мускулами. Но я видела дальше, чем они. Я видела этих стройных мальчиков через двадцать или тридцать лет, в возрасте их отцов; эти гладкие мускулы станут узловатыми, спины ссутулится, руки станут грубыми и шишковатыми, а лица избороздят морщины от беспощадного солнца и тяжелой работы. Только мой отец, единственный из всех мужчин селения, казалось, заботился о своем теле, стрелял из лука и подолгу плавал в реке, поэтому его позвоночник оставался прямым и мускулы эластичными. И все же даже на его внешности стала сказываться суровость нашей жизни.

Нет. Это было не для меня. Я могла бы продать свое тело за одно-единственное верное предсказание своего будущего и сочла бы сделку достойной. Мужчины любили молоденьких девочек, я знала это. Я слышала, что они говорили, слышала их похотливый смех, когда кувшины пива опустошались в дни деревенских празднеств. Я была довольно привлекательной, с начинавшей наливаться грудью, длинными ногами и узкими бедрами, и, конечно, мои необычно синие глаза могли очаровать мужчину, который, возможно, привык видеть девушек с экзотической внешностью где-нибудь в Фивах и в Дельте, но никак не ожидает встретить нечто подобное здесь. Моя мать умерла бы от стыда, если бы узнала. Отец побил бы меня. Меня бы презирали в селении. От этих мыслей сердце у меня тяжело заколотилось.

Я добралась до территории храма. Священный дом Вепвавета стоял, стройный и белый, в ослепительном солнечном свете; я отыскала клочок тени прямо у тропы и опустилась на землю, рассматривая здание со смешанным чувством восхищения и благоговейного трепета, который всегда испытывала при виде храма. Мне бы хотелось сидеть на краю каменного канала и болтать ногами в воде, но солнце было слишком горячо, и, кроме того, летом вода в канале всегда стояла слишком низко. Ни из-за стен, ни из-за печально поникших зарослей вокруг не доносилось ни звука. Я ждала.

Много времени спустя я увидела, как Паари появился под пилоном, за которым начинался внешний двор, обогнул канал и направился ко мне. На нем, как всегда, была только белая короткая юбка. Он шел босиком. В мешке у него теперь не звякали черепки, потому что он уже пользовался писчей дощечкой, чернильницами с красными и черными чернилами и кистями различной толщины; все это принадлежало храму и должно было оставаться там. Он был высоким и красивым, мой брат, его тело было ровного коричневого цвета, цвета земли, цвета пустыни в сумерках. Он шагал гордо и прямо, с высоко поднятой головой, его густые темные волосы блестели от жары, и я подумала, потрясенная, что мой Паари, он тоже один из них, один из тех деревенских мальчишек, при виде которых начинали хихикать девчонки. Он один из них, но я молюсь, чтобы он не скрючивался, не увядал, чтобы оставался таким же прямым и полным сил, невзирая ни на что. Я поднялась и шагнула на тропу, на мгновение странно смутившись. Он увидел меня, и его только что такое важное лицо расплылось в улыбке.

– Должно быть, тебе очень скучно, Ту, если ты не нашла лучшего занятия, чем устроиться под деревом. – сказал он, когда я пошла рядом с ним, стараясь попадать в шаг. – Что-нибудь случилось дома?

Я покачала головой и сжала его руку:

– Нет, но сегодня я слышала, что в Асват прибывает великий прорицатель. Это правда?

– Хм, ну да, правда, – ответил он, удивленный. – Первый пророк сам об этом узнал только вчера, когда пришло сообщение из Фив. В маленьком селении новости расходятся быстро. – В его голосе звучала ирония. Он посмотрел на меня, потом вдаль, туда, где над нашими головами возвышались хилые пальмы, отделяя трону от пустоши. – Дай угадаю, – продолжал он. – Милая госпожа Ту жаждет встречи с этим человеком. Она, как ребенок в свой первый день в школе, желает, чтобы ей разъяснили ее будущее.

Я тащилась, поднимая пыль и глядя, как она клубится вокруг моих босых ног, польщенная и раздосадованная одновременно, оттого что он видел меня насквозь.

– Что-то в этом роде, – призналась я. – Что говорят жрецы?

– Они говорят, что этот человек прибудет дня через три, что он постоянно будет находиться на борту своей ладьи, кроме тех случаев, когда необходимо советоваться с Первым пророком, его будут охранять отряды царской стражи и он не примет никого из селения, кроме управителя, который передаст почтительные приветствия жителей Асвата владыке Обеих Земель. – Он устремил взгляд на дорогу перед собой. – Посему, Ту, я советую тебе забыть о нем. Пока он здесь, я не буду ни учиться, ни работать в храме. Мы сможем ловить угрей и много заниматься. – Внезапно он остановился и стал развязывать свой мешок. – У меня есть кое-что для тебя, – пояснил он. – Вот. – Он вытащил два листа папируса, гладких и хрустящих, и сунул их мне в руки. За ними последовала крошечная, запечатанная глиняная чернильница. – Порошок для чернил и кисть мой учитель выбросил. Эти папирусы сильно исписаны, но ты еще сможешь выжать из них кое-что. Мне дали папирус и чернила как награду за хорошую работу, – закончил он гордо. – Я хочу, чтобы они были твоими.

– О Паари! – только и смогла сказать я, потрясенная, прижимая драгоценные куски папируса к груди, – О, спасибо тебе! Можно мне написать несколько иероглифов прямо сейчас?

Он держал мешок открытым, и я неохотно засунула сокровища обратно.

– Нет, нельзя, – сказал он твердо. – Я устал, голоден и очень хочу пить. Завтра утром, если ты не нужна будешь маме, мы незаметно улизнем на наше место под сикомором.

В тот день я больше не думала о визите прорицателя.

ГЛАВА 3

Три дня спустя мы с Паари стояли в толпе возбужденных селян, когда ладья прорицателя повернула в канал и стала медленно продвигаться от реки к причалу. Я и раньше видела царские суда, обычно это были быстроходные лодки, с развевающимися флагами цветов царского дома – синего и белого, доставлявшие вестников с сообщениями для визиря Нубии далеко на юг. Они проходили Асват быстро, взрезали носом волу и исчезали вдали, оставляя за собой только набегающие на берег волны. Мимо проходили и огромные баржи, тяжело нагруженные горным гранитом из карьеров Асуана, только это случалось редко, потому как строительство было уже закончено.

Говорили, что когда-то давно река трудилась и днем и ночью, она была забита торговыми судами, прогулочными ладьями знати, вестниками, что курсировали вверх и вниз по течению, развозя деловые бумаги сотням управителей и сановников, которые правили Египтом. При виде уткнувшейся в причал ладьи меня неожиданно охватила ностальгия но тем временам, которых я никогда не знала, по былому величию страны, медленно угасающему теперь, и я очень явственно ощутила тревогу за будущее Египта, что до того момента осознавала довольно смутно. Селение могло дремать и дремать в изоляции от внешнего мира, но, когда люди начинали обсуждать события, происходившие в нем, речь заходила о славном прошлом, нынешних угрозах и грядущих бедствиях. Прижатая к Паари в толпе возбужденных селян, я решила попросить его почитать мне исторические свитки. Мне хотелось взглянуть на Египет с другой, более выигрышной позиции, чем деревенская площадь.

Судно было безупречно белым. Мачта и весла из гладкого кедра,[18]18
  Имеется в виду ливанский кедр, южная разновидность пихты.


[Закрыть] на мачте, повинуясь порывам сухого бриза, развевался флаг царского дома. Борта ладьи плавно изгибались от носа к корме, а сами корма и нос были выполнены в форме раскрытых цветов лотоса, каждый лепесток был выкрашен синим и инкрустирован золотом, что возбуждающе сверкало на солнце. В самом центре ладьи располагалась каюта с тяжелым и плотно задернутым занавесом, собранным в складки; в ткань занавеса тоже была вплетена сверкающая золотая нить. Сверху но бокам свисали роскошные красные кисти, готовые стянуть занавес в пышную драпировку. Высоко на корме сидел рулевой, прильнув к огромному рулевому веслу, он не обращал никакого внимания на восклицания и крики на берегу.

Солдаты тоже не глядели на нас. Высокие, надменные, чернобородые иноземцы, они стояли по шестеро с каждой стороны каюты, бдительно вглядываясь из-под рогатых шлемов в небо поверх наших голов. На них были только длинные белые юбки, облегающие массивные бедра; торсы под обитыми металлическими бляшками нагрудниками из конской кожи были голыми, на ногах – сандалии. Они были вооружены мечами и большими круглыми щитами. И наш отец когда-то выглядел так же, в приливе гордости подумала я. Он защищал фараона. Он воевал за Египет. Тогда мне стало любопытно, от кого же собираются эти воины защищать здесь прорицателя? От нас, безобидных деревенских жителей? От нападения с берегов Нила по пути в Асват и обратно, к Пи-Рамзесу? Тут я увидела, что один из солдат неловко переступил с одной ноги на другую. Совершенно неожиданно это движение показалось мне человечески понятным, и я тут же решила, что эскорт выставлен здесь просто для пышности и блеска. А что, если оракул столь же высокомерен, сколь и знаменит, что тогда? Мне важно было это знать.

Ропот ожидания пронесся над толпой зрителей, когда полотна занавеса, дрогнув, раздвинулись. Появился жрец, он закрепил полотна и поклонился фигуре, выступившей из нее. Я затаила дыхание.

Волнение толпы быстро утихло, сменившись изумленным безмолвием: то, что появилось на свет из полумрака и остановилось на палубе, было забинтованным трупом, который двигался, как живой человек. Оно или он был с головы до пят запеленут в белое полотно. Даже лицо его скрывалось в тени огромного капюшона, а руки прятались в складках объемистого плаща. Капюшон подошел ближе, повернулся в одну сторону, потом в другую, и мне показалось, что тот невидимый, внутри, уже оценил нас всех.

Человек ступил на сходни, перекинутые от ладьи к выложенной камнем набережной канала. Я мельком увидела носок забинтованной ноги, и у меня вдруг закружилась голова. Прорицатель был болен. Болен какой-то ужасной болезнью, что обезобразила его и сделала отвратительным для людских глаз. Мой безумный план утратил смысл. Возникло слишком много «но»: яркий дневной свет, пышное убранство ладьи, потные солдаты – все это вдребезги разбило мои глупые надежды. Я заметила, как из-под пилона вышел верховный жрец Вепвавета со своими служителями и застыл, окруженный тонкими струйками фимиама, в ожидании странного гостя нашего бога. Я отвернулась.

– Ты куда? – прошептал Паари.

– Домой, – коротко ответила я. – Мне что-то нехорошо.

Ты все еще хочешь, чтобы я выяснил, как долго прорицатель пробудет здесь? – уточнил он. – Я иду в школу со служителями. У них можно узнать.

Я заколебалась, размышляя, потом кивнула.

– Да, – сказала я безропотно. Это было бесполезно. Даже если у этого существа три головы и хвост, я все равно хотела положить конец своему бесцельному неведению. Я подбадривала себя как могла.

– Помни, Ту, – прошептал мне в ухо Паари, – тебе нечего ему предложить.

Я резко повернулась и встретила его пристальный взгляд, в котором не было ничего особенного, но у меня возникло явственное впечатление, будто он уже заподозрил, что я решила предложить прорицателю. Оставив его, я протиснулась сквозь толпу и побежала к селению. Воздух стал густым и тягучим, мне было трудно дышать.

Мать и Паари вернулись намного позднее меня, и мать сурово выругала меня за то, что я была дома и не приготовила еду для вечерней трапезы. Но даже она поддалась всеобщему возбуждению, вызванному визитом знатного человека, и не стала меня наказывать. Я отвела нашу корову к воде, потом подоила ее. Усевшись все вместе в красном свете прощальных лучей заходящего солнца, мы поели хлеба и холодного супа, а потом отец вдруг попросил чистой воды, чем сильно удивил меня. Я принесла ему воды, потом села на пол, наблюдая, как он тщательно мылся. Мать скручивала фитильки для ламп, а Паари сидел в дверях, скрестил ноги, задумчиво глядя в сгущающуюся темноту площади. Потом отец попросил свои сандалии и кувшин нашего лучшего пальмового вина. Я кинулась исполнять ею просьбу, а мать удивленно взглянула на него поверх работы.

– Куда ты собрался? – спросила она.

Он пригладил руками влажные белокурые волосы и улыбнулся ей.

– Да так, пройдусь, говорят, одна из дочек управителя уже вполне созрела, хочу с ней поразвлечься, – отшутился он. – Моя дорогая, твоя ревность очаровательна. На самом деле я иду выпить и поболтать по-солдатски с шаарданцами.[19]19
  Шаарданцы – кочевое племя с берегов Средиземноморья, нанятое на службу к фараону.


[Закрыть] Очень долго я не встречался с людьми, которые были бы похожи на меня. Не ждите моего возвращения, ложитесь спать.

Мать лишь хмыкнула в ответ, но я видела, что она довольна. Отец взял у меня из рук сандалии, обулся и взвесил на руке кувшин с вином.

– Паари! – позвал он сына, застывшего в дверном проеме. – Не хочешь пойти со мной?

Приглашение было неожиданной честью, потому что Паари еще не считался мужчиной и не мог участвовать в мужских посиделках, пока ему не исполнилось шестнадцать. Он тут же вскочил.

– Спасибо, отец! – возликовал он. – Я бы очень хотел!

И они ушли. Возбужденный голос Паари затих вдали, и опустилась ночь.

Мать уснула задолго до того, как они вернулись, но я не спала. Я сидела в нашей с Паари комнате на своем тюфяке, прислонившись спиной к стене, и боролась с дремотой, пока не услышала нетвердые шага: наши мужчины возвращались. Было слышно, как отец, запинаясь, тяжело протопал в свою спальню. Паари вошел в нашу комнату, нащупывая в темноте свой матрас.

– Не бойся, – прошептала я. – Я не сплю. Я хочу, чтоб ты скорее мне все рассказал. Тебе понравилось?

– Очень. – Слова давались ему с трудом, похоже, он был слегка пьян. Глубоко вздохнув, он повалился на тюфяк, на мгновение наполнив комнату винными парами. – Шаарданцы – грозные мужчины, Ту. Я бы не хотел встретиться с ними в битве лицом к лицу. Я побаивался их, а отец сидел с ними у палатки, смеялся, пил и разговаривал о таких непонятных вещах, что мне оставалось только помалкивать. Он по-своему великий человек, наш отец. Какие истории он рассказывал сегодня о своих подвигах в смутное время! Я едва мог поверить!

– А что солдаты? – резко прервала я его. Я ревновала к неподдельному восхищению в голосе Паари. Я хотела, чтобы он не любил и не восхищался никем, кроме меня. – Где их шатры? Сколько человек охраняет прорицателя ночью? Он ночует на своей ладье или в другом месте? И как долго он здесь пробудет?

Повисла тишина Я даже сначала испугалась, что Паари уснул, но потом до меня донеслось шуршание – он устраивался поудобнее.

– Я как-то назвал тебя упрямой. – Слова слетали с его губ спокойно, но тон выдавал грусть и разочарование. – Я также думаю, что ты жестокая и далеко не всегда бываешь очень милой. Тебе ведь есть что подарить, не правда ли? Ты затеяла что-то постыдное и грязное. Не лги мне. Я знаю.

Я ничего не ответила. Я молча ждала. Все во мне похолодело, я чувствовала, что наши отношения повисли на волоске. Поможет ли он мне или отвернется? Сейчас было достаточно малости, чтобы разрушить близость, что всегда существовала между нами, и тогда наша любовь друг к другу перестанет быть столь беззаветной и всепрощающей. Когда он наконец ответил на мои вопросы, в его голосе слышались раздражение и сожаление:

– С наружной стороны у стены храма стоят два шатра. Двое солдат стоят в карауле около прорицателя, который спит в своей каюте на ладье. Остальные ночуют на берегу. Он пробудет здесь две ночи и отправится в Пи-Рамзес на рассвете третьего дня. Если ты дойдешь до реки и проплывешь вверх по каналу, то сможешь осуществить свое желание. Охрана действительно стоит там только для вида.

Я не поблагодарила его. Я чувствовала, что он обидится, если я попытаюсь это сделать. Но холод в моем ка[20]20
  Ка – в египетской мифологии один из элементов, составляющих человеческую сущность. Иногда характеризуют как одну из пяти «душ» египтянина (ка, ба, сах, ах, шуит) олицетворял жизненные силы богов и царей; впоследствии обладание ка приписывалась всем людям.


[Закрыть] пропал, и я почему-то ощутила себя грязной. После долгого молчания я попыталась заговорить с ним:

– Я люблю тебя, Паари.

Но он не ответил: спал или предпочел не отвечать мне.

Весь следующий день я думала о том, что собираюсь сделать. Селение оставалось большей частью пустынным – все, у кого выдавалась свободная минута, спешили к храму, чтобы еще хоть разок взглянуть на мрачную фигуру, которая завладела их воображением и исчезла под пилоном. Отец проспал допоздна, а потом встал и ушел в пустыню один, а Паари исчез со своими друзьями. Мы с матерью уединились в относительной прохладе ее каморки, где хранились травы, и занялись перетиранием и раскладыванием по мешкам листьев, что сушились в тени, подвешенные к потолку. Разговаривали мы мало, и я была вольна строить планы, один невозможнее и фантастичнее другого, пока мне громко не приказали прекратить мечтать и отправляться замачивать чечевицу для вечерней трапезы. Вздохнув украдкой, то ли от отчаяния, то ли от безрассудства, я поплелась делать, что мне велели. Я наконец отбросила все эфемерные фантазии и решила действовать прямо. Я просто, не прячась, пойду навстречу своей судьбе. В конце концов, самое плохое, что может случиться со мной, – меня схватят и с позором отволокут к дому отца.

На закате отец вернулся, кровь запеклась на его груди и засохла тонкой струйкой на руке. Через плечо у него висел убитый шакал, из пасти и носа которого все еще капала кровь, оставляя красную дорожку на мускулистой спине отца. Он бросил свою добычу у двери перед домом, там же оставив лук и две запятнанные стрелы.

– Я голоден! – выкрикнул он в испуганное лицо матери. Он смеялся, – Не завидуй, женщина, это мужские забавы! Ту, неси пива к реке, скорее. Пойду отмоюсь от этой падали, а потом буду пить и есть, а потом мы с тобой – он запечатлел поцелуй на губах молчаливо противившейся матери, – займемся любовью!

Размашистым шагом он отправился к реке, и позже, глядя, как он плещется и ныряет, я поняла, что время, которое он провел с солдатами, ненадолго высвободило в нем того чело-пека, которого он добровольно подавил в себе, когда выбрал в жены мою мать; может быть, он потом и жалел об этом. Он был чудесный, мой отец, открытый, и честный, и сильный; тогда, с высоты своей самоуверенности, я пожалела его за то, что он сознательно избрал для себя такую жизнь.

Пока солнце опускалось за пустыню, мы поели все вместе, сидя на циновках и разложив еду на скатерти. Потом мать зажгла лампу. По нашему обычаю, отец прочел вечернюю молитву Вепвавету, и Анхуру, и Амону, и могучему Осирису, его голос был благоговейным, но все еще очень счастливым. Потом они с матерью вышли под звезды, и мы с Паари пошли в нашу комнату. Он повернулся ко мне спиной, устраивая свою постель.

– Прорицатель здесь последнюю ночь, – наконец обронил он безучастно, не оборачиваясь. – Ты пришла в себя. Ту?

– Если ты имеешь в виду, собираюсь ли я встретиться сегодня со своей судьбой, то да, собираюсь, – ответила я надменно. Слова повисли между нами, хотя я не хотела выразиться так пышно, И я сбивчиво добавила: – Пожалуйста, не сердись на меня, Паари.

Он лег и замер неподвижно, будто темная колонна.

– Я не сержусь, – сказал он, – но я надеюсь, что они поймают тебя, высекут и с позором притащат домой. Ты знаешь, что никто из нас ни разу не видел, что там, под всеми этими страшными белыми тряпками? Знаешь? Что, если он не человек? Разве тебе не страшно? Спокойной ночи, Ту.