Текст книги "Дворец грез"

Автор книги: Паулина Гейдж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Ответ, конечно, был такой, что Гуи и не собирался приходить мне на помощь. Может быть, он и любил меня, может быть, он желал меня, но он был искренен, когда говорил, что мы с ним одного поля ягоды. Самосохранение прежде всего. Но я была уязвлена и рассержена. Гуи оставался Мастером. Он был более изворотлив, чем я. «Я могу доказать, что ты был дома три дня назад, – мятежно думала я. – Мои матросы доставили меня туда. Стражник из дворца ждал меня у входа. Я говорила с твоим привратником, и он пропустил меня. Но ни матросы, ни стражник не видели тебя, Гуи, – неслись дальше мои мысли, – и все твои слуги, от непритязательного привратника до внушительного управляющего, будут, естественно, тебя выгораживать. Харшира это уже сделал. Как доказать, что я получила яд от тебя, а не украла его, зная, что тебя нет дома? Расположение комнат я хорошо знаю, как знаю обо всех передвижениях твоих слуг. Будь ты проклят, Гуи! Ты снова перехитрил меня! Неужели ты действительно выбросишь меня шакалам, если наш заговор будет раскрыт?»

Мой заговор. Я вздрогнула, внезапно похолодев. Дисенк не ответила на мой гневный выпад, а застыла с немым вопросом на своем совершенном лице. Это был мой заговор. Я излила Гуи свою злобу на фараона. Я выразила горячее желание убить царя, а Гуи сказал только: «Почему бы и нет?» Я одна пробиралась впотьмах, пока в моих руках не оказались все средства для совершения преступления. Я сама смешала мышьяк с маслом, принесла его Хентмире, отдала прямо в теплые руки. Но ведь мышьяк не такой редкий яд. Его можно достать где угодно. Я сглотнула и закрыла глаза.

– Подай мою врачебную сумку, – приказала я Дисенк. – Я иду к Хентмире.

У комнаты, которую несчастная девушка делила с Гунро, толпились женщины; они сохраняли скорбное молчание, сидя на земле или прислонившись к стене здания. Пробираясь через толпу, я слышала сквозь открытую дверь монотонные звуки песнопений, они звучали то громче, то тише. Я собрала всю свою храбрость и вошла. Гунро подняла взгляд. Она сидела, скрестив ноги, на своей кушетке, отстранившись от суеты вокруг соседней кровати. Я подошла к ней.

– Что слышно о фараоне? – спросила я под громкое пение жрецов.

– Помощнику врачевателя приказали присоединиться к своему наставнику у ложа фараона, как только ты придешь сменить его, – ответила она. – Гуи не пришел, думаю, ты уже знаешь. Говорят об испорченной пище. Симптомы фараона такие же, как и у Хентмиры, и они вместе ели винные ягоды в сиропе прошлой ночью. Так говорят, по крайней мере.

– Насколько серьезно он болен?

Она покосилась на группу людей вокруг кушетки Хентмиры.

– Не знаю.

Я отвернулась от нее и, подойдя к помощнику дворцового врачевателя, тихо коснулась его плеча. Он посторонился, и я приблизилась к Хентмире.

Она была при смерти. Уже наполовину покинув этот мир, она стояла на пороге зала Суда; когда я склонилась над ней, то испытала неизъяснимое облегчение оттого, что мне не придется взглянуть в ее глаза, до краев наполненные болью, или услышать ее нежный, робкий голос, который звучал бы искаженно, если бы она попыталась что-то проговорить. Ее кожа была холодная и липкая, раскрытые губы посинели; тайком осмотрев ее руки, я заметила, что пальцы и руки до локтей покрыты густой красной сыпью. Глаза с неживым блеском были чуть приоткрыты. На лице были следы слез. На перепачканных простынях виднелись следы кровавых выделений. Я отошла.

– Уже ничего нельзя сделать, – сказал помощник, – Благодарение богам, что судороги миновали. Хранитель послал за ее семьей, но что мы им скажем? Она умрет раньше, чем они придут.

– Вам удалось ей что-нибудь дать? – выдавила я.

Мне хотелось наброситься на жрецов, которые наполняли комнату удушающими благовониями и бессмысленным гудением, но молитвы, что они читали, были уже не об исцелении. Они были о легком отделении ка от тела, и это то, что сейчас было нужно Хентмире.

– Я пытался дать ей маковой настойки, но ее вырвало, – ответил он. – Если это испорченная пища, тогда я должен заново учиться врачеванию. Это больше похоже на отравление ядом. – Он начал собирать свои фиалы и инструменты. – Теперь я должен идти к фараону, и я горячо надеюсь, что его не постигнет участь этой бедной девушки. Я оставляю ее на тебя, моя госпожа.

Я не заметила, как он ушел. Подтянув скамеечку, я присела рядом с Хентмирой. Как никто другой, я отдавала себе отчет, что здесь уже нечего делать, кроме как ждать неизбежного. Я приказала принести чашу теплой воды и сменить ей белье, потом заставила себя осторожно омыть слабые члены, гибкое тело, даже мертвенно-бледное лицо девушки, которая вызывала во мне такую ревность. Мной двигало чувство вины и глубокой печали, желание покарать себя, но я не знала, испытываю ли я истинное раскаяние.

Положив руки на ее ребра, я ощутила неровный, слабый стук сердца, которое не сможет биться долго. «О Хентмира, прости меня, – безмолвно умоляла я. – Твое сердце напрасно цепляется за жизнь, оно проиграет, но при взвешивании[88]88
  По верованиям древних египтян, когда умерший попадает в загробное царство, в зале Последнего Суда Анубис берет сердце умершего и кладет его на чашу загробных весов истины; Весами владеет Маат. На другой чаше ее перо, символ истины. Если сердце оказывалось тяжелее или легче пера– покойный солгал; если чаши остаются в равновесии-покойного признавали оправданным.


[Закрыть] в зале Последнего Суда, под взглядом Анубиса и Тота, оно победит, поскольку мое будет обвинять меня, когда придет мое время, и смогут ли боги понять меня? А ты? Милосердная и великодушная, станешь ли ты просить за меня перед небожителями?» Она вздохнула, будто услышала меня. Ее дыхание сбилось, она попыталась вдохнуть раз-другой, и я убрала руку. «Это мое наказание – видеть твою смерть, – подумала я. – Я могла бы сидеть у ложа Рамзеса, чтобы насладиться его предсмертной агонией, без всяких угрызений совести, но ты разрываешь мне сердце».

Некоторое время спустя я начала смутно осознавать, что освещение в комнате изменилось. Время шло. В комнату вошли люди: маленький седовласый человек и женщина, тревожно напоминавшая Хентмиру, только постарше; казалось, будто тело на кушетке принадлежит не Хентмире, а кому-то другому.

Я говорила с ними, смотрела, как они горестно, неверными руками прикасаются к своей дочери, слышала их плач, когда наконец ближе к закату Хентмира испустила последний вздох; она отошла так же скромно и тихо, как и жила. Дав знак жрецам прекратить пение, я с трудом поднялась и выскользнула из комнаты, велев сказать Хранителю, что нужно вызвать жрецов-бальзамировщиков. Я шла по примятой траве, устало щуря глаза на красное закатное солнце, и размышляла, заложена ли уже гробница для Хентмиры и припасены ли для нее погребальные принадлежности. Наверное, нет, потому что кто мог подумать, что такое юное существо умрет так скоро?

Повернув со двора в свое жилище, я увидела Гунро, та шла от центральных садов, мокрая после купания. Ее волосы прилипли к голове и свисали влажными прядями на голые плечи, бедра были небрежно обернуты куском ткани.

– Она умерла, – сказала я прямо, когда подруга подошла ко мне. – Мне очень жаль, Гунро.

Гунро состроила гримасу.

– Мне тоже жаль, – сказала она. – Хентмира была самой милой соседкой из всех.

Что-то в ее голосе – холодность, некоторая отстраненность – насторожило меня.

– Тебе что-то известно о фараоне, – сказала я.

– Да. – Она склонила голову и, собрав свои густые волосы, яростно отжала их. Струйки воды побежали в пыль, образовав лужицу. – Говорят, что его тошнит, он ослабел и жалуется на сильную головную боль, но нет никаких признаков судорог, и ему не становится хуже. – Она не смотрела на меня. – Я думаю, он выживет.

«А кто ты такая, чтобы судить об этом? – хотела я крикнуть ей. – Ты что, врачевательница, Гунро? Я рисковала собой ради тебя, ради тебя, и Гуи, и твоего брата, и ради всех вас! Я подвергла себя опасности, подвергла опасности свою душу, пока вы все стояли в стороне и наблюдали! Даже если мне не удалось достичь цели, я не заслуживаю презрения, которое читаю на твоем лице!»

– Может быть, и так, – холодно произнесла я, – и опять же, может быть, и нет. Надо подождать, и тогда будет ясно.

Я первая пошла прочь. Расправив плечи, горделивой походкой, чтобы скрыть свою обиду и неуверенность, и, пока я шла, мне пришло в голову, что можно не останавливаться. Я могу пройти мимо входа в детский двор, пройти мимо помещений для слуг и оттуда прямо в дворцовые угодья. Могу предстать перед дверью кабинета Хранителя. Могу сказать Амоннахту, что царя и Хентмиру отравили, что Гуи, Паис, Банемус, Паибекаман и остальные вынашивали заговор с целью убийства Рамзеса и Гунро согласилась сделать Хентмиру невольным орудием убийства. Они пытались привлечь и меня, но я отказалась. Я, конечно, приносила масло и разные другие снадобья для Гунро и Хентмиры, но я ничего не знала. И только сейчас, когда Хентмира умерла, а фараон заболел, я поняла, как это все, вероятно, произошло. Как врачевательница, я распознала симптомы. Гунро достала яд у прорицателя. Гунро добавила его в массажное масло. Они все заговорщики, замышлявшие измену богу и самому Египту.

У входа в свой двор я помедлила. Но что, если фараон умрет? Тогда мы все будем спасены. Тогда я заставлю царевича сдержать свое обещание и мне будет пожалован титул царицы. Я стану свободной. И не важно, что Гуи предпринял шаги, чтобы обезопасить себя. Я поступила бы так же. Лучше подождать немного, посмотреть, что получится. И я свернула во двор.

Так как Гуи не смог прийти по вызову фараона, я подумала, что меня могут вызвать в качестве помощницы дворцового врачевателя. Рамзес высоко ценил мои целительские умения, и ни разу за то время, что я разделяла его ложе, он не советовался ни с одним из других врачевателей. На следующий день я послала Дисенк к Амоннахту и предложила свои услуги, потому что показалось бы странным, если бы я не сделала этого, и потому что сгорала от желания узнать, в каком состоянии пребывает владыка. Но мое предложение было вежливо отклонено. Через несколько дней после смерти Хентмиры я услышала, что Мастер вернулся и немедленно явился осмотреть царя. Он советовался с его личным врачевателем, но не делал попыток навестить меня или прислать сообщение. Я начала бояться.

Хентмиру забрали в Дом Смерти, но причитания по ней не наполняли гарем, хотя несколько дней во дворах стояла сдержанная тишина. Я старалась не думать о том, какое это потрясение и горе для ее семьи, или об устрашающем, но неизбежном надругательстве над прекрасным юным телом, которое бальзамировщики будут готовить к погребению. То ли потому, что фараон был слишком болен, чтобы думать об этом, то ли потому, что это было не в традициях гарема, но из дворца не поступило официального объявления о соблюдении положенных семидесяти дней траура.

Мне стали сниться странные сны, будто я иду по траве, но мои ноги отрываются от земли, и я лечу, проплывая над стенами гарема и взмывая высоко над дворцом. Видение было очень яркое. Я видела внизу царский дворец со всеми прилегающими постройками и территориями в оазисе зеленеющих деревьев, потом пыль и суету городских дорожек вдоль вод Авариса. Видела дом Гуи. Дрейфуя на запад, я видела Нил, широкой серебряной лентой струящийся к югу в раскаленном мареве, а потом наконец осознавала, что лечу в воздухе, картина перед моим взором бледнела, и ко мне подступал страх, тогда я камнем падала вниз и приземлялась на траву в своем дворе; падение было таким стремительным, что от удара о землю у меня ломались ноги, и тогда я просыпалась от боли, вся в поту и в слезах.

Мне приходилось бороться с желанием поселиться под дверью царской опочивальни. Я не хотела ни есть, ни пить, ни спать, ни ухаживать за сыном, ни одеваться, ни краситься. Не хотела делать ничего, пока не узнаю, что происходит за теми запретными кедровыми створками, в которые я часто входила с такой беспечностью.

Раз за разом я прокручивала в голове события последних нескольких дней. Достаточно ли мышьяка дал мне Гуи? Почему Хентмира умерла, если у нее с ядом соприкасались только руки, а царь, который, без сомнения, был весь вымазан маслом, выжил? Неужели божественное происхождение спасло его? Или это боги, распознав в нем одного из своих, ослабили действие яда?

Обдумывая эти вопросы с той лихорадочной, навязчивой настойчивостью, с которой я теперь думала обо всем, я решила, что из них двоих Хентмира получила несколько большую дозу. Ей приходилось смазывать руки маслом несколько раз, а части его тела лишь однократно подвергались воздействию мышьяка. Надо было раньше подумать об этом. И Гуи следовало это предвидеть. Я проклинала себя за свою полнейшую глупость, но, поскольку новостей из дворца по-прежнему не было, я продолжала верить, что царь может в конце концов и умереть.

Настроение в гареме было мрачное. Женщины не могли ни о чем говорить, кроме состояния здоровья фараона. Из всех келий доносились ароматы курящихся благовоний – это их обитательницы молились перед жертвенниками. Они по-прежнему собирались на лужайке, но разговоры вели тихие и серьезные. Я приказала Дисенк проводить как можно больше времени среди личной прислуги фараона. Они, конечно, держались обособленно, были хорошо вышколены и осторожны в словах, но они наверняка тоже сплетничали между собой, и, кроме того, разве Паибекаман не был одним из них?

Три дня подряд Дисенк приносила только самые неопределенные вести. Гуи и врачеватель держали совет. Царя все еще рвало, и он держался за голову. Во всех храмах молились о здоровье царя. Но на четвертый день она смогла рассказать кое-что определенное.

– Мне удалось поговорить с дворецким, которому приказали осмотреть всю еду и питье, которые отведал владыка в день, когда занемог, – сообщила она, ловко подавая мне на стол вечернюю трапезу. – Вызывали раба, что пробовал каждое блюдо и вино из каждого кувшина, из которого царю наливали вино. У него не оказалось никаких похожих симптомов. – Она искоса взглянула на меня. – Теперь подозревают отравление и проверяют всех, кто входил тогда в покои Рамзеса. Также тщательно проверяют его одежду, прочие принадлежности и косметические средства.

Я тупо смотрела на тарелки с латуком и сельдереем, аппетитно дымящейся жареной рыбой и луком, на маслянистые финики в медовом сиропе. В ароматной чаше для полоскания грациозно плавал розовый лотос, я различала его нежный запах. О том, чтобы положить в рот что-нибудь из еды, невозможно было даже подумать.

– Подозрение не может пасть на Хентмиру, – еле слышно прошептала я. – Она умерла. Значит, я в безопасности.

– Возможно. – Дисенк поклонилась и отступила за кресло, где всегда стояла, прислуживая мне за столом. – Но фараон поправляется, Ту. Он хорошо спал сегодня днем и смог выпить немного молока.

Я оцепенела, не в силах даже поднести руку к листику салата, что лежал передо мной, подрагивая от движения воздуха.

– Поговори с Паибекаманом, – сказала я и не узнала своего голоса – такой он был слабый и тонкий. – Спроси его, что он сделал с банкой масла.

– Я хотела это сделать, – ответила она, – но его нигде нет.

Мне не было видно ее лица.

И еще два дня я несла тяжесть нависшего надо мной ужаса, которая с каждым проходящим часом только росла. Наши отношения с Дисенк были такими же дружескими, как всегда, правда, она говорила со мной меньше обычного, хотя, может быть, мне это только казалось.

О выздоровлении фараона было объявлено публично: вестник огласил новость в каждом дворе гарема; и женщины с видимым облегчением вернулись к праздной болтовне. Я тоже попыталась погрузиться в мелкие заботы, которыми заполняла свое время прежде, но с ужасом поняла, что все они приобрели какие-то мистические свойства. Каждое мое слово и каждое действие имели глубокое, неясное значение, будто они относились вовсе не ко мне. Даже Пентауру, когда я держала его на руках, целовала и прижимала к себе его пухленькое тельце, казалось, был ребенком другой женщины, в другом времени, и чем крепче я прижимала его к себе в нарастающей панике, тем сильнее ощущала, что мое тело становится все более неосязаемым.

Какой-то еще сохранившей ясность частью сознания я понимала, что с каждым проходящим мгновением я все дальше от угрозы разоблачения, знала, что должна расслабиться и почувствовать себя в безопасности, но вместо этого ужас нарастал, и с ним подступала странная уверенность, что рок уже настиг меня, что каждый мой прожитый спокойный час заимствован или украден из той мирной и полной обещаний жизни, которую я вела хентис тому назад.

Часто, когда я сидела, напряженно вытянувшись, у кушетки или когда только выходила из своего помещения, меня охватывало безумное желание убежать, уйти из гарема и затеряться в садах и полях за городом. Рамзес, Хентмира, Кенна, Гуи, Дисенк, даже мой сын, я могла уйти и избавиться от них, и, беззащитной, невинной и свободной, шагнуть в иссушенную чистоту Западной пустыни, и снова стать ребенком, у которого впереди целая жизнь.

Но это была всего лишь мечта, фантазия об очищении и исцелении, и она умерла, когда солдаты пришли арестовать меня, потому что в действительности невозможно было уничтожить ни вину, ни болезнь моего ка.

ГЛАВА 24

Я ждала, что Дисенк принесет мне утреннюю трапезу, когда двое стражников загородили собой дверной проем. Кормилица уже закончила потчевать Пентауру своим молоком и собиралась уходить, я играла с ним на кушетке, щекоча его пухлый животик, а он заливался смехом. Стражники не постучали и не задержались в дверях. Когда я почувствовала их присутствие и подняла голову, они уже стояли рядом с кушеткой, с мечами наголо и с невозмутимыми лицами. Исходившая от них угроза сразу заполнила маленькую комнату. Сопровождавший их вестник выступил вперед. Пентауру начал плакать, а я схватила простыню, чтобы прикрыться.

– Госпожа Ту, – сказал вестник, – ты арестована за покушение на убийство царя. Одевайся.

Кормилица завизжала, и вестник нетерпеливо обернулся к ней:

– Замолчи, женщина! Забери ребенка в детскую. Поторапливайся!

– Это просто смешно, – надменно сказала я, прижимая Пентауру к груди, а он испуганно посмотрел на меня. – Вы перепутали. Царь пострадал из-за испорченной еды, как мне говорили. – Ноги у меня одеревенели, но я заставила их повиноваться. Соскользнув с кушетки, я отступила назад, держа Пентауру на руках. – Я не верю, что царь приказал вам ворваться ко мне. Предъяви доказательство! – Я набросилась на одного из солдат, который оценивающе рассматривал меня с головы до ног – Опусти глаза! Я царская наложница!

Но он будто не слышал моих слов, а вестник вытащил тонкий свиток папируса и вручил мне.

Я встряхнула его, чтобы развернуть, придерживая сына одной рукой. Это было предписание начальнику дворцовой стражи заточить меня в тюрьму по обвинению в исключительном богохульстве, которым являлось, конечно, покушение на убийство бога, и оно было подписано самим Рамзесом. Его имя и титул были написаны дрожащей рукой, но вполне узнаваемы. Я бросила свиток обратно вестнику.

– Где доказательства? – спросила я.

В ответ он кивнул стражнику, который смотрел на меня. Тот схватил Пентауру, оторвал его от меня и почти швырнул кормилице. Женщина взглянула на меня полными испуга глазами и стремглав выбежала из комнаты. Последнее, что я видела, – прядь непослушных черных волос сына, торчащих над сильным локтем кормилицы, но его плач был слышен еще долго.

– Одевайся, – нетерпеливо повторил вестник.

Я затрясла головой.

– Я не одеваюсь сама, – возразила я. – Я подожду свою служанку.

– Нет, госпожа. – Вестник огляделся и, увидев на кресле одно из моих платьев, которое я бросила, измятое, накануне вечером, схватил его, протянув мне. – Надень это. О тебе позаботятся позже.

Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Хотя сердце мое сильно колотилось и волна слабости накатила на меня, я надменно позволила простыне соскользнуть на пол и, холодно взглянув на мужчин, натянула через голову предложенное платье, медленными движениями разглаживая его на боках. Потом я вопросительно посмотрела на вестника. Он сглотнул, неожиданно улыбнулся мне сладчайшей обезоруживающей улыбкой и поклонился. Я вышла вслед за ним.

Во дворе уже было полно женщин и детей, они замолчали и смотрели, как меня, босую и растрепанную, но с высоко поднятой головой, вели между ними, вестник шел впереди, а двое крепких стражников – по бокам. Мы повернули налево, прошли к помещениям для слуг и, срезав угол по утоптанной земляной площадке, вышли через заднюю калитку.

Я никогда здесь не была, поэтому с интересом осматривалась. Мы оказались на краю огромного открытого пространства, – очевидно, это была площадь для парадов, потому что в конце ее стоял помост. С другой стороны виднелись казармы. Перед ними слонялись солдаты, они занимались полировкой снаряжения  и починкой оружия. Несколько человек играли в какую-то игру с большим мячом, они гоняли его и хрипло кричали. Они не обратили внимания ни на меня, ни на мой конвой. Пройдя мимо них, мы завернули за угол и оказались перед рядом крошечных каморок. Вдалеке слева я успела заметить конюшни. Около них рядами стояли поблескивающие колесницы. Беспощадное солнце освещало сверху эту безрадостную панораму, но я не успела как следует рассмотреть ее. Стражники втолкнули меня в одну из каморок.

– Еду тебе принесут, – сказал вестник, – а служанка доставит необходимые вещи.

Я открыла рот, чтобы задать один из множества вопросов, которые вертелись у меня в голове, но дверь уже захлопнулась, и я осталась одна.

Когда глаза начали привыкать к темноте, я осмотрелась. Стены и пол моей темницы были из иловых кирпичей, грубых и темных. В комнате стояли древняя кровать и простой стол – больше ничего. Сквозь маленькое квадратное окошко в двери проникало немного света, и я бросилась к нему, только чтобы увидеть, как двое стражников, что привели меня, заняли места по обе стороны двери.

Я вернулась к кровати и села. Меня арестовали. Я стала узницей несколько другого рода, чем была в гареме. Однако я не отчаивалась, на самом деле та ужасная тревога, в которой я жила в последнее время, постепенно ослабевала. Это были временные неудобства. Не важно, какие подозрения могли пасть на меня, прямых доказательств, которые могли бы связать меня с покушением на убийство царя, не было. Если, конечно, Паибекаман был начеку и уничтожил банку с маслом…

При мысли об этом во мне шевельнулось дурное предчувствие. Я запустила пальцы в свои растрепанные волосы и решила помечтать о чем-нибудь приятном. Меня оправдают. Рамзес сжалится. Он пошлет за мной, чтобы принести свои извинения. Он будет лить слезы любви. В раскаянии он заключит меня в свои объятия, и прошлое будет забыто. В каморке пахло чесноком и мочой. Это был запах отчаяния, страдания и забвения. Я зажала ладони в коленях и стала ждать.

Долгое время спустя, в течение которого жара внутри комнаты усилилась и у меня разболелась голова, дверь распахнулась, и появилась девушка-служанка с подносом. Она поставила его на стол и встала, тупо разглядывая меня. Поднявшись с кровати, я подошла посмотреть, что она принесла. На подносе была чашка супа, свежий хлеб, немного фруктов и кувшин пива.

– А где твое почтение? – грубо спросила я, и она тут же поклонилась.

– Прости, госпожа Ту, – запинаясь, сказала она. – Я могу принести тебе что-нибудь еще?

– Да. Ты можешь привести мне Дисенк.

Она зарделась и неуклюже сцепила руки.

– Прошу прощения, госпожа Ту, но Дисенк не было видно сегодня в помещениях для слуг, и в любом случае Хранитель послал меня заботиться о тебе.

Я в ужасе уставилась на нее:

– Дисенк не будет прислуживать мне? Но почему?

– Я не знаю, моя госпожа.

Она отвела глаза. Похоже, она лгала мне, хотя, вероятнее всего, она была неопытной честной простушкой.

– В таком случае, – едко сказала я, – отправляйся в мою комнату и принеси одежду и краски. А также мои украшения и две шкатулки, что ты найдешь в сундуке у дальней стены. В одной хранятся лекарства, а в другой – памятные вещицы, что я берегу с детства. Принеси мои подушки и циновки для пола. Особенно подушки, ты поняла? Я должна иметь хоть какие-то удобства в этом ужасном месте. Сходи к кормилице и узнай, как там мой сын и хорошо ли с ним обращаются. Потом пойди к Хранителю и скажи ему, что я немедленно хочу поговорить с ним.

Она снова поклонилась и отступила к двери, но вдруг одна мысль поразила меня, и я позвала ее обратно, указав на еду, которую она поставила на стол.

– Подожди. Попробуй, пожалуйста, мою еду.

Я внимательно смотрела на нее, она поднесла суп ко рту, отщипнула маленький кусочек хлеба, поела фруктов, глотнула немного пива. Руки у нее дрожали больше, я думаю, от застенчивости, чем от страха. Мы обе ждали. Я знала, что эта предосторожность напрасна, если умелая рука решила избавить дворец от необходимости неудобного судебного разбирательства, потому что существует множество ядов, которые действуют медленно и коварно, но я не верила, что в Пи-Рамзесе кто-нибудь об этом знает, кроме меня и Гуи. Девушка стояла не шевелясь, потупив взгляд, и в конце концов я отпустила ее и придвинула стол к краю кровати. Стражник выпустил ее, и в душной тишине я съела свою простую пищу, и никто не прислуживал мне за столом.

Я снова стала ждать. Вскоре через маленькое окошко в двери в каморку влетело несколько мух, привлеченных быстро разлагающимися остатками пищи, и я стала смотреть, как они ползают по тарелкам. У меня не было метелки, чтобы согнать их. Мои стражники изредка перекидывались парой слов. Кожаные одеяния скрипели, когда кто-нибудь из них начинал шевелиться.

Наконец я услышала, как они подтянулись, и насторожилась. Дверь отперли. Амоннахт вошел и поклонился, и вслед за ним вошла служанка. У нее в руках ничего не было. Неуклюже поклонившись, она взяла поднос и вышла. Облако мух вылетело за ней.

Я повернулась к Хранителю:

– Где мои вещи? Я же не простая узница, Амоннахт. Мне не может быть отказано в некотором удобстве.

Он склонил голову. Я уловила аромат его благовоний. Здесь его платье казалось ослепительно чистым. Драгоценные камни тускло мерцали. Краска на лице была безупречна. Я с болью осознавала пропасть, разделявшую нас теперь, особенно когда я была еще немыта и во вчерашнем платье. «Это все намеренно подстроено, чтобы заставить меня страдать, – с негодованием думала я. – Посмотрим, только у них ничего не выйдет».

– Мои глубочайшие извинения за причиненные неудобства, госпожа Ту, – ответил Хранитель. – Конечно, ты получишь свои вещи, как только закончится тщательный обыск твоего жилища. Ты обвиняешься в очень серьезном преступлении, но, пока твоя вина не доказана, я сделаю все, чтобы облегчить тебе это испытание.

Я вздрогнула от страха. Подушка. Что, если они найдут свиток?

– Кровать очень неровная, – пожаловалась я. – Я не могу лежать на ней. Можно мне забрать хотя бы свое белье и подушки? И мое божество, Вепвавета. Ведь молиться перед фигуркой моего бога не запрещено? А кто проводит этот оскорбительный обыск?

Амоннахт успокаивающе улыбнулся:

– Твое дело отдано в руки царевича Рамзеса. Можешь быть уверена в его беспристрастном рассмотрении, госпожа Ту. Он порядочный человек. Я уже задал ему вопрос касательно того, когда ты можешь получить обратно свое имущество, и он обещал к вечеру все вернуть.

«К тому времени его подручные вывернут все мои сундуки, залапают косметические мази, разворошат драгоценности и разорвут матрас и подушки, – цинично размышляла я. – Найдут ли они свиток? Естественно, ведь человеку, назначенному проводить этот возмутительный обыск, наверняка дано тайное указание найти его, и он отличит почерк писца своего царевича от других, которыми записаны рецепты, письма и отчеты моего смотрителя на других свитках в моих сундуках. Мне следовало предвидеть это. Не стоило быть такой самонадеянной».

– В этом случае, полагаю, я должна набраться терпения, – ответила я вкрадчиво. – Я бы хотела увидеть сына, Амоннахт. Нельзя ли принести его ко мне?

Но он снова вежливо покачал головой:

– Мне жаль, моя госпожа, но это запрещено. Я лично убедился, что он находится в хороших руках. Кормилица присмотрит за ним, и я уполномочил Ибен заботиться о нем.

Мои брови взлетели.

– Ибен? Наложницу, которую я вытеснила в сердце фараона? Это глупый выбор, Амоннахт, и я решительно протестую! Она не станет заботиться о Пентауру! Она будет дурно обращаться с ним из ревности ко мне!

– Я так не думаю, – мягко возразил Хранитель. – Разве ты теперь не в гораздо худших условиях, чем она была когда-либо? Она в некотором смысле сочувствует тебе и обещала заботиться о Пентауру как можно лучше.

Я закусила губу и сжала кулаки за спиной. Быть вынужденной принять помощь и сочувствие от этой женщины! Это было слишком. Я почувствовала вкус крови во рту и потрогала губу.

– Мне придется довериться тебе в этом, Амоннахт, – сказала я, – но прошу тебя: присматривай за ней. В сердце Ибен много злобы.

– Это все в прошлом, – поправил меня Амоннахт. – Но Ибен многому научилась, с тех пор как ей доверили присматривать за младшими детьми фараона. Она повзрослела. Она изменилась. Я бы не доверил ей Пентауру, если бы это было не так.

Мне не понравились слова, какие он подобрал для ответа. Они заставили меня содрогнуться.

– Надеюсь, ты прав, – мрачно сказала я. – А что с Дисенк? Умоляю, пошли ее ко мне, Хранитель. Она несколько лет была моей правой рукой. Почему ты не допускаешь ее прислуживать мне?

– Это не я, – прямо ответил Амоннахт, – это царевич. Она задержана для допроса.

– На предмет чего? – Во мне вспыхнули одновременно и гнев, и страх; страха было больше. – Все эти обвинения оскорбительны! Я не виновна ни в каких преступлениях! Какие доказательства могут быть предъявлены как повод для обыска моего жилища и допроса бедной Дисенк?

Хранитель подошел ко мне и начал поглаживать меня по плечу, будто усмирял норовистую лошадь. Я отдернула руку.

– Успокойся, Ту, – мягко сказал он. – Если ты и в самом деле невиновна, тогда тебе не о чем беспокоиться. Будет назначен суд, и тебя оправдают.

– Суд? Значит, они, должно быть, что-то нашли. Кто-то дал царевичу ложные показания! О боги, Амоннахт, кто из моих врагов рассчитывает объявить мне приговор? Не оставляй меня, Хранитель дверей! Ты всегда был моим другом. Не дай им уничтожить меня!

Он повернулся и направился к двери.

– Ты была многообещающим приобретением для гарема, – сказал он и постучал в дверь, чтобы стражник выпустил его. – Ты была прекрасной, и решительной, и умной. В тебе я видел возможность для моего царя стать счастливым, и поэтому я оказывал содействие. Но ты была также коварной и холодной, и мне было грустно видеть, как ты пытаешься использовать моего хозяина, которого я люблю и которому служу. Я имею дело со многими женщинами. Я поощряю и наказываю, утешаю и ругаю. Большинство моих подопечных ничем не отличаются от капризных детей, но ты была другая. Если тебя признают виновной, но ты на самом деле невинна – я сделаю все необходимое, чтобы открыть правду и восстановить тебя в милости царя. Я наделен такой властью. Можешь надеяться к закату получить свое имущество.