Текст книги "Последняя инстанция"

Автор книги: Патрисия Корнуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

– И вы, как миленькая, вытянете на свет божий остальные его темные делишки, не правда ли? – Смело подкидываю предположение. – Ходатайство Мулинекс [22]22
  Ходатайство Мулинекс – случай в юридической практике, когда допускается выставить на рассмотрение суда дополнительные обвинения, не проходящие по данному конкретному случаю (преступления из прошлого, например).


[Закрыть].

Бергер колеблется. Задержала на мне взгляд, и ее глаза загорелись, точно что-то из сказанного мною заставило ее порадоваться или проникнуться ко мне особым уважением. И тут же она будто намеренно перестает замечать меня и говорит:

– Пока точно не скажу, как я собираюсь поступить.

Не верю: блеф. Я – единственная, кто остался в живых. Единственная свидетельница. Уж она-то использует меня в полной мере: выставит на обозрение суда все преступления Шандонне, ярко высвеченные на фоне убийства несчастной женщины из Манхэттена. Конечно, чертов сукин сын умен. Но на кассете он, кажется, допустил фатальную ошибку: дал Бергер два козыря, без которых ходатайство Мулинекс применить бы не удалось. «Личность и мотивация». Я могу опознать Шандонне. Я чертовски хорошо знаю, с каким намерением он ворвался в мой дом. И я единственная из живых, кто может опровергнуть его ложь.

– А теперь будем закалять у вас стальную самоуверенность.

Столь безвкусный каламбур здесь вполне уместен. Она набросилась на меня, так же как и Шандонне, хотя, разумеется, совершенно по иной причине. Бергер не собирается меня уничтожать. Она хочет убедиться, что я устою перед нападками всех остальных.

– Зачем вы переспали с Джеем Талли? – Не отпускает больную тему.

– Черт, потому что он оказался в нужном месте в нужное время, – парирую я.

Взрыв смеха. Гортанного хриплого хохота, из-за которого ей пришлось откинуться на спинку кресла.

Я вовсе не собиралась хохмить. Мне вообще противно, раз уж на то пошло.

– Такова проза жизни, миссис Бергер, – добавляю я.

– Зовите меня Хайме. – Она вздыхает.

– Порой я не нахожу ответов даже там, где должна была бы. Скажем, почему у нас все случилось с Джеем. Еще несколько минут назад я чувствовала вину, боялась, что воспользовалась им и он страдает. Зато теперь я хотя бы не оговариваю бывшего любовника.

На это ей нечего ответить.

– Я не предусмотрела, что он станет кичиться своими подвигами направо и налево, – продолжаю вне себя от негодования. – Да он оказался ничем не лучше мальчишки-сорванца из тех, которые тут на днях в торговом центре слюни пускали по моей племяннице. Ходячий заряд гормонов. Значит, надо понимать, Джей все всем рассказал. Знаете, вам не помешает знать... – Умолкаю. Сглатываю. Ком в горле от злобы. – Некоторые стороны моей жизни вас не касаются. Как профи, окажите мне любезность и не суйтесь не в свое дело.

– Боюсь, остальные откажутся блюсти вашу территориальную неприкосновенность.

Снова демонстративно смотрю на часы. Впрочем, ретироваться, не задав ей главного вопроса, я не собираюсь.

– Вы верите, что он на меня напал? – Бергер прекрасно понимает, что теперь я имею в виду Шандонне.

– А что, имеется повод для сомнений?

– Само собой разумеется, что мои свидетельские показания полностью опровергают ту собачью чушь, которую он здесь порет. Не было никаких «этих». Не было и нет. Чертов негодяй под видом полицейского пришел к моему порогу с молотком, чтобы со мной разделаться. Мне очень интересно, как он сам это объяснит. Вы не спросили, как в моем доме оказалось два обрубочных молотка? Я могу предъявить чек из магазина скобяных изделий, что купила только один. – Я снова проталкиваю эту мысль. – Так откуда же взялся второй?

– Позвольте вас спросить. – Она упорно избегает отвечать на мои вопросы. – Вы допускаете вероятность, что только предположили, будто он собирается на вас напасть? Запаниковали, увидев его, испугались? Вы уверены, что у него в руке действительно был молоток и что он погнался за вами?

Я изумленно смотрю на нее.

– Я предположила, что он на меня напал?.. А существует ли хоть сколь разумное объяснение, почему он вообще оказался в моем доме?

– Ну, вы открыли дверь. Это-то известно доподлинно, верно?

– Вы хотите знать, не пригласила ли я его в гости, я правильно вас понимаю? – Вызывающе смотрю на нее, во рту слиплось. Руки дрожат. Ответа не последовало, поднимаюсь из-за стола. – Знаете что, я не обязана тут сидеть и терпеть подобное. С каждой минутой ситуация становится все более нелепой.

– Доктор Скарпетта, как бы вы себя чувствовали, если бы прокурор прилюдно предположил, что на самом-то деле вы действительно пригласили Шандонне в дом, а потом на него напали? Без особой на то причины, от испуга. Или еще хуже: что вы участвуете в заговоре, о чем он заявил на записи. Вы на пару с Джеем Талли. И тогда, кстати, легко объясняется ваша поездка в Париж, где вы встретились с доктором Ствон и забрали из морга вещественные доказательства.

– Как бы я себя почувствовала? Ну не знаю, что тут еще добавишь.

– Вы – единственный свидетель, единственный живой человек, который четко знает: слова Шандонне – ложь чистой воды. Если вы говорите мне правду, тогда от вас зависит исход дела. И только от вас.

– Я по нью-йоркскому убийству свидетельницей не прохожу, – напоминаю ей. – Не имею никакого отношения к расследованию убийства Сьюзан Плесс.

– Мне нужна ваша помощь, и времени понадобится уйма.

– Я вам помогать не стану. До тех пор, пока вы будете оспаривать мою правдивость или состояние рассудка.

– Вообще-то я не оспариваю ни то ни другое. А вот защита не преминет себя потешить. Кроме шуток. Они из вас все жилы вытянут. – Бергер аккуратно прокладывает путь в новой реальности, в которую мне еще предстоит погрузиться. Адвокат противной стороны... Подозреваю, она уже знает, кто будет выступать против нас. Прекрасно осведомлена, кто возьмется завершить начатое Шандонне: меня разоблачат и унизят на потеху толпе. Сердце стучит тяжелыми гулкими ударами. Я будто омертвела. Только что, у меня на глазах, закончилась моя жизнь.

– На каком-то этапе нам придется съездить в Нью-Йорк, – говорит Бергер. – Вероятнее всего, довольно скоро. И, кстати, будьте осторожнее в разговорах, осмотрительно выбирайте собеседников. К примеру, советую ни с кем не обсуждать эти убийства, предварительно не посовещавшись со мной. – Она начинает складывать в портфель бумаги и книги. – С Джеем Талли будьте побдительнее. У меня такое подозрение, что к Рождеству нас ожидает подарочек, который никому не понравится.

Мы поднимаемся из-за стола и глядим в лицо друг другу.

– Кто? – устало спрашиваю я, не в силах больше ждать. – Вы же знаете, кто будет его защищать, верно? Потому и просидели с Шандонне всю ночь. Хотели добраться до него, пока адвокат не хлопнул перед нашим носом дверью.

– Именно. – В ее голосе сквозит раздражение. – Вопрос в том, не втянули ли меня в это дело намеренно.

Мы смотрим друг на друга через блестящую поверхность необъятного стола.

– Не слишком ли большое совпадение, что спустя час после нашего последнего разговора с Шандонне до меня доходит новость, что он нанял адвоката, – добавляет она. – Подозреваю, к тому времени он уже знал, кто будет его защищать, и мог, по правде говоря, попросить некоторое время не вмешиваться. Значит, Шандонне и тот подонок, с которым он повязан, считают, что эта кассета, – она похлопывает по портфелю, – повредит нам и поможет ему.

– Потому что присяжные ему или поверят, или решат, что он свихнувшийся параноик, – подвожу итог я.

Она кивает.

– Ну да. Если вдруг остальное не сработает, попробуют прокатить умопомешательство. А нам ведь не нужно, чтобы мистер Шандонне оказался в Керби, верно?

Керби – злополучная судебно-психиатрическая клиника в Нью-Йорке. Там отбывала заключение Кэрри Гризен до того, как сбежала и убила Бентона. Бергер посыпала соли на другую мою рану.

– Надо полагать, вам известно о Кэрри Гризен, – говорю я голосом поверженного человека, когда мы выходим из конференц-зала, который больше никогда не будет для меня прежним. Теперь и он превратился в место преступления. Похоже, весь окружающий меня мир скоро станет одной кровавой бойней.

– Я навела о вас кое-какие справки, – почти извиняющимся тоном говорит Бергер. – И вы правы, я действительно знаю, кто будет защищать Шандонне. Здесь мало приятного. По правде говоря, это просто ужасно. – Мы выходим в коридор, и она походя накидывает норковую шубу. – Вы знакомы с сыном Марино?

Останавливаюсь и ошеломленно смотрю на нее.

– Не слышала, чтобы кто-нибудь из наших вообще его знал, – отвечаю я.

– Ну так я вам сейчас все подробно объясню. Давайте только выйдем сначала. – Бергер берет в охапку книги и папки, медленно передвигаясь по бесшумному ковру. – Рокко Марино, любовно прозванный Рокки. Адвокат по криминальным делам с редкостно сомнительной репутацией, который представляет всякий сброд, бандитов и жуликов. Поможет выкрутиться любому, лишь бы хорошо платили. Вульгарен и очень любит работать на публику. – Она бросает на меня взгляд из-за стопки бумаг. – А больше всего ему нравится причинять людям душевную боль. Получает от этого особый кайф.

Щелкаю выключателем, свет в коридоре гаснет, и мы на миг погружаемся в темноту, стоя у самых первых нержавеющих дверей.

– Несколько лет назад – насколько я слышала, еще в юридической школе, – продолжает она, – Рокки сменил фамилию. Стал Каджиано. Тем самым окончательно изгнал из своей жизни отца, которого он горячо презирает, как я полагаю.

Я пребывала в нерешительности, глядя на нее во мраке. Не хотелось, чтобы она заметила выражение на моем лице и раскусила, что я окончательно пропала. Мне давно уже известно, что Марино ненавидит своего сына, и на этот счет у меня была масса предположений. Может, парень «голубой», или наркоман, или неудачник по жизни. Однозначно было ясно: Рокки – крест для отца, и теперь мне ясно почему. Поразительно, насколько горька бывает жизнь и как постыдно себя ведут люди. Боже мой.

– Так этот Рокки Каджиано прослышал о дельце и проявил инициативу? – спрашиваю я.

– Не исключено. Вполне возможно, семейство Шандонне по собственным криминальным связям навело его на своего преступного сына, или – чем черт не шутит! – может, Рокки давно на них работает. Зато как эффектно: стравить отца с сыном на арене Колизея. Отцеубийство на глазах всего мира, хоть и косвенное. Правда, нет никаких гарантий, что Марино будет свидетельствовать на суде Шандонне в Нью-Йорке, но и такую вероятность отбрасывать нельзя, учитывая, к чему все идет.

Тут уж ясно как божий день. Бергер приехала в Ричмонд с однозначным намерением усилить нью-йоркское убийство ричмондскими, подать их на суде в одной связке. Не удивлюсь, если ей каким-то образом удастся подключить и парижские дела.

– Впрочем, не важно, – говорит она. – Шандонне все равно останется подопечным Марино. Такие копы всегда пекутся о деле до последнего. Лично мне очень неудобно, что обвиняемого представляет именно Рокки. Будь разбирательство в Ричмонде, я бы попросту взяла бы да и пошла к судье в отсутствии другой стороны. Указала бы на самый очевидный конфликт интересов. Пусть меня бы и выкинули из кабинета судьи и объявили выговор, однако я как минимум донесла бы информацию до его чести, чтобы сын не допрашивал на перекрестном допросе отца.

Нажимаю очередную кнопку, и открываются следующие стальные двери.

– Я бы такую бурю протеста подняла, – продолжает Бергер. – И может быть, склонила бы суд на свою сторону. Или хотя бы извлекла выгоду из ситуации и расположила к себе присяжных: вот смотрите, какие плохие люди этот Шандонне со своей сворой защитников.

– Как бы ни разворачивалось ваше дело в Нью-Йорке, Марино все равно не будет давать свидетельских показаний. – Я уже понимаю, к чему она клонит. – Так что от Рокки не избавиться.

– Совершенно верно. Никакого конфликта интересов, и я бессильна против системы. Ну и стервец же этот Рокки.

За разговором мы прошли в бокс-гараж и стоим на холоде у своих автомобилей. Голый бетон, окружающий нас, кажется символическим отражением реальности, в которой я теперь оказалась. Жизнь вдруг стала немилосердной и суровой. В поле зрения пустота, никакого выхода. Не представляю, что будет с Марино, когда он узнает: монстра, которого он сам ловил, будет защищать его блудный сын.

– Надо думать, Марино еще не в курсе, – говорю я.

– Может, я зря не поспешила ему сообщать, – отвечает она. – Просто он и так мрачен дальше некуда. Я хотела подождать денек, а потом уже подкинуть ему сенсацию. Знаете, он не в восторге от той беседы с Шандонне, – добавляет Бергер с победным блеском в глазах.

– Да, я заметила.

– Несколько лет назад мне уже приходилось выступать против Рокки. – Бергер отпирает дверь машины, склоняется к замку зажигания и заводит двигатель. – Один богатей приехал в Нью-Йорк по делам бизнеса, и тут на него напал подросток с ножом. – Она выпрямляется и глядит мне в лицо. – Человек стал обороняться, сумел повалить парня на тротуар, тот ударился головой и вырубился, но все-таки ткнул беззащитного противника ножом в грудь. Предприниматель умер. Нападавший попал в больницу, где скоро оправился. Рокки попытался обернуть все так, будто тот применил нож в целях самообороны. К счастью, присяжные не купились.

– Да, и с тех пор мистер Каджиано ваш кумир.

– Тогда он от имени парня подал гражданский иск на десять миллионов долларов якобы за нанесение невосстановимого морального ущерба и подобную лабуду. Тут я оказалась бессильна ему помешать. В итоге родственники убитого согласились заплатить. Почему? Они устали от всего этого. Вы не знаете, что происходило за кулисами – запугивания, домогательства и непонятные происшествия, темные штучки. Для начала у них обчистили дом. Потом угнали машину. Отравили их щенка, джек-рассел-терьера. Много еще чего; я нисколько не сомневаюсь, что всем заправлял Рокки Марино-Каджиано. Просто мне не удалось это доказать. – Она забирается в свой высокий внедорожник. – Его модус операнди предельно прост. Творит что хочет, и все сходит ему с рук. Осуждает всех, кроме самого обвиняемого. И еще Рокки очень не любит проигрывать.

Помню, когда-то давно Марино признался, что предпочел бы видеть сына мертвым.

– Так может, отчасти потому он и взялся за наше дело? – предполагаю я. – В отместку. Не только отцу подгадить, но и на вас отыграться? С максимальной оглаской.

– Вполне допускаю, – отвечает Бергер из салона джипа. – Что бы им ни двигало, хочу, чтобы вы знали: я все равно буду апеллировать. Не повредит, ведь нарушения этики здесь нет. А решать судье. – Она тянется к ремню безопасности и застегивает его поперек груди. – Что будете делать в сочельник, Кей?

Значит, я уже Кей. Дайте-ка подумать. Сочельник у нас завтра.

– Поработаю с новоприбывшими – с теми, которые с ожогами, – отвечаю я.

Она кивает.

– Обязательно надо еще раз наведаться на места преступления Шандонне, пока они еще сохранились.

И в том числе мой дом.

– Что, если выкроить время завтра днем? – спрашивает она. – Когда вам удобнее? Я все праздники буду работать, да вот вам портить отдых не хотела.

Я даже улыбнулась: какая ирония судьбы. Праздники. Да уж, поздравляю с Рождеством! Бергер только что сделала мне подарок и даже не подозревает об этом. Она помогла принять решение; важное решение, быть может, самое важное решение в моей жизни. Я брошу эту работу, и первым об этом узнает сам губернатор.

– Как только закончу дела в округе Джеймс-Сити, – говорю я Бергер, – сразу позвоню. Предварительно договоримся часа на два.

– Я за вами заеду, – отвечает она.

Глава 17

Без малого в десять я свернула с Девятой на Капитолийскую площадь, промчалась мимо подсвеченной статуи Джорджа Вашингтона, запечатленного верхом на жеребце, и обогнула южный портик здания, спроектированного Томасом Джефферсоном, где за ухватистыми белыми колоннами светилась тридцатифутовая елка, украшенная стеклянными шарами. Вспомнилось, что у губернатора проходит не званый ужин, а встреча без особого официоза. Судя по всем признакам, гости уже разъехались: на парковочных местах, предназначенных для авто законодателей и прочей публики, не осталось ни одной машины.

Резиденция губернатора, построенная в начале девятнадцатого столетия, с белым цоколем и колоннами, снаружи покрыта бледно-желтой штукатуркой. Легенда гласит, что, когда в самом конце Гражданской войны жители Ричмонда подожгли родной город, здание заливали ведрами. И только в Виргинии на Рождество обожают зажигать свечи, вывешивать на окнах венки из свежих цветов и украшать черные железные ворота веточками вечнозеленых растений.

К машине подошел полицейский из губернаторской охраны, и я опускаю окно.

– Чем могу помочь? – спрашивает он с подозрительным видом.

– Мне надо встретиться с губернатором Митчеллом. – Я уже не раз бывала в особняке, но в такой поздний час – впервые. Тем более на большом «линкольне». – Меня зовут доктор Скарпетта. Я немного запаздываю. Если губернатор уже не принимает, ничего страшного. Пожалуйста, передайте ему мои извинения.

Лицо охранника озаряется улыбкой.

– Не узнал вас в этой машине. Решили отдохнуть от своего «мерса»? Не могли бы вы минутку подождать, я наведу справки.

Он звонит по телефону в будке охраны, а я смотрю из окна на Капитолийскую площадь, и на меня находит какая-то неопределенная, невнятная грусть. Теперь этот город не для меня. Назад пути нет. Можно винить во всем Шандонне, однако, если не лукавить перед собой, дело не в нем одном. Настало время серьезных перемен. Благодаря Люси во мне проснулась решимость. Может, она просто дала понять, во что я превратилась: в закостенелую, не видящую ничего, кроме службы, старую каргу. Я уже больше десяти лет работаю на штат Виргиния судмедэкспертом. Мне скоро пятьдесят. Я не питаю нежных чувств к своей единственной сестре. Моя мать – человек тяжелый, у нее плохо со здоровьем. Люси уезжает жить в Нью-Йорк. Бентона больше нет. Я одинока.

– С Рождеством вас, доктор Скарпетта. – Охранник склоняется к окошку и понижает голос. На латунном бедже написано «Ренквист». – Знаете, мне страшно не нравится, что с вами произошло. Здорово, что этого мерзавца все-таки отловили. Молодцом вы, не растерялись.

– Очень признательна, офицер Ренквист.

– С первого числа нового года вы меня здесь не увидите, – продолжает он. – Переводят в следователи.

– Надеюсь, перемена места пойдет вам во благо.

– О да, мэм.

– Нам будет вас не хватать.

– Быть может, увидимся во время какого-нибудь расследования.

Нет уж, увольте. Если мы с ним пересечемся, значит, опять кто-то умрет.

Офицер живо машет мне вслед, пропуская в ворота.

– Можете припарковаться прямо перед парадным входом.

Перемены. Да, перемены. Как-то неожиданно они оказались повсюду. Через год и месяц уйдет губернатор Митчелл, и это тоже печально. Мы с ним одного поля ягоды, и его жене, Эдит, я симпатизирую. У нас в Виргинии губернаторам запрещено участвовать в выборах на второй срок, а потому каждые четыре года наступает настоящий конец света. Сотни служащих переводят на другие места, увольняют и нанимают. Меняются телефонные номера. Форматируют компьютеры. Возникают новые обязанности. Пропадают и уничтожаются файлы. Меню в столовых переделывают или делят на порции. Единственное, что остается неизменным, – обслуга резиденции. Те же тюремные заключенные подстригают лужайки и исполняют мелкие поручения, те же люди готовят и прибираются, а уж если их и сменяют, то к политике это не имеет никакого отношения. К примеру, Аарон служит здесь дворецким с тех пор, как я поселилась в Виргинии. Это высокий симпатичный афроамериканец, подтянутый и грациозный, в длинном, безукоризненно чистом белом мундире и накрахмаленной черной бабочке.

– Как поживаешь, Аарон? – спрашиваю я, заходя в парадный холл, откуда до самого конца дома простирается блестящий ряд хрустальных люстр. Между двумя бальными залами стоит новогодняя елка, украшенная красными шарами и белыми гирляндами. Стены с фризами из штукатурки и орнаменты недавно перекрасили в первоначальный серый с белым цвет, под веджвудский фарфор.

Аарон принимает мое пальто. Он дает понять, что у него все прекрасно и он рад меня видеть – кратко и немногословно: этот человек довел до совершенства искусство быть обходительным, не производя много шума.

По обе стороны от холла располагаются две внушительные гостиные с брюссельскими коврами и увесистым антиквариатом. Стены мужского зала оклеены обоями с бордюром в греко-римских мотивах. В женском – цветочные темы. Психологический смысл зон отдыха прост: губернатор может принимать гостей, не показывая им остальную часть особняка. Посетитель получает аудиенцию у порога и надолго при всем желании не задержится. Аарон препровождает меня мимо этих безликих исторических залов вверх по лестнице, устланной ковром с мотивами флага войск северян: черные звезды на темно-красном фоне. Лестница ведет в личные покои высокопоставленного семейства. Передо мной зона отдыха с полом из твердых хвойных пород, удобными креслами и диванчиками, где меня поджидает Эдит Митчелл в брючном костюме из струящегося красного шелка. Она даже обняла меня; от нее исходит едва уловимый экзотический аромат.

– Когда снова сыграем в теннис? – спрашивает моя хорошая знакомая, глядя на гипс.

– О-о, этот спорт наказывает очень строго, если год не тренируешься, носишь руку на перевязи и в который раз пытаешься побороть пагубную тягу к курению, – отвечаю я.

Она прекрасно поняла, к чему я упомянула год. Друзья знают: после смерти Бентона я перестала выходить в свет. Я не развлекалась и никого не приглашала к себе. Зациклилась на работе, не замечая, что происходит вокруг. Не слышала, что мне говорят, – я вообще перестала чувствовать. У пиши пропал вкус. Для меня исчезло понятие погоды. Как выразилась бы Анна, я стала сенсорным инвалидом, лишилась способности ощущать. Каким-то образом мне удавалось не допускать ошибок в работе. Ничто, кроме расследований, меня не интересовало. Но вот на служебных отношениях моя самоизоляция сказалась пагубно. Я перестала быть хорошим руководителем, и скоро это отразилось на деле. И уж точно я стала плохим другом для своих знакомых.

– Как себя чувствуешь? – спрашивает она с нежной заботой в голосе.

– Примерно так, как любой бы чувствовал себя на моем месте.

– Присаживайся. Майк сейчас освободится: по телефону заболтали, – сообщает Эдит. – Видно, на приеме не наговорился. – Она с улыбкой закатывает глаза, будто речь идет о шаловливом ребенке.

За эти годы моя подруга так и не вжилась в роль первой леди – она, конечно, достаточно представительна, но не в таком смысле, как всегда было принято в Виргинии. Эдит тоже пытались оклеветать, очернить, и тем не менее ее все знают как сильную современную женщину. По профессии она историк-археолог и работу не бросила, даже когда муж вступил в должность. И хотя Эдит избегает официальных мероприятий, носящих развлекательный характер – ей попросту жалко терять столько времени, – для Митчелла она верная и преданная супруга. Воспитала троих детей, которые теперь сами стали взрослыми или учатся. Ей под пятьдесят, в ровно остриженных под воротничок темно-каштановых волосах, которые она зачесывает назад, нет седины. Живые, почти янтарного цвета глаза полны осмысленности, и в них поблескивают вопросы. У нее явно что-то на уме.

– Я хотела отвести тебя в сторонку на приеме, переброситься словцом. Кей, как же хорошо, что ты заскочила. Знаешь, не в моих привычках копаться в чужих делах, – продолжает она, – хотя, должна признать, меня сильно расстроила печальная находка в мотеле неподалеку от Джеймстауна. В газете прочла. И Майк тоже немало озабочен. Ведь, понимаешь ли, тут явно прослеживается связь...

– А вот я связи что-то не улавливаю. – Я озадачена. Первое, что приходит в голову: в прессу просочилась какая-то новая для меня информация. – К археологическим раскопкам это никакого отношения не имеет. По крайней мере насколько известно мне.

– А ты подумай о реакции общественности, – попросту отвечает собеседница.

Эдит Митчелл к Джеймстауну, мягко говоря, неравнодушна. Город – ее страсть. Много лет назад зов сердца привел ее на раскопки, которыми она с тех пор и занимается. При своем нынешнем положении в обществе Эдит – активная защитница древнего города. Первая леди в свое время находила ямы с когда-то врытыми в них столбами старинных построек, извлекала на свет божий бренные людские останки и без устали привлекала потенциальных финансовых покровителей, подогревая интерес средств массовой информации.

– Я вижу этот мотель чуть ли не каждый раз, когда выбираюсь в город: к центру удобнее проехать по Пятой автостраде, чем тащиться по Шестьдесят четвертой.

Ее лицо на миг омрачилось.

– Настоящая дыра. Неудивительно, что там произошло нечто столь страшное. Не внушает доверия, притон какой-то. Ты выезжала на место?

– Не успела.

– Может, что-нибудь налить, Кей? У меня есть бутылочка отличного виски: в прошлом месяце протащила через ирландскую таможню. Ты же любительница ирландского виски, я знаю.

– Ну, буквально капельку, если не затруднит.

Она тянется к телефону и просит Аарона принести бутылочку «Блэк Буш» и три бокала.

– Как поживает старичок Джеймстаун? – интересуюсь я. В комнате висит сизая пелена табачного дыма, неприятно дурманящего мой изголодавшийся по куреву организм. – Давненько я там не была. Года три, а то и четыре.

– Мы как раз тогда нашли Джей-эр, – припоминает она.

– Да.

– Неужели уже столько лет прошло?

– В девяносто шестом, кажется.

– Что же, тебе обязательно надо как-нибудь нас проведать. Посмотришь, чем мы занимаемся. С высоты птичьего полета форт смотрится теперь совсем по-другому. Много новых находок, сотни тысяч артефактов – да ты, наверное, и сама слышала, в «Новостях» часто передают. А некоторые останки мы исследуем изотопным методом, тебе это особенно интересно, Кей. Тайна Джей-эр по-прежнему остается неразгаданной. Невероятно: судя по его изотопному профилю, парень не питался ни кукурузой, ни пшеницей; мы не знаем, что и думать. Единственное предположение, что он вообще не англичанин. Мы даже отправили в Англию его зуб, на анализ ДНК.

Джей-эр обычно расшифровывается как «Джеймстаунские раскопки». Эти две начальные буквы индекса присваиваются всем находкам, обнаруженным в зоне раскопок, хотя в нашем случае Эдит имеет в виду объект номер сто два, извлеченный из третьего слоя почвы (С). Экспонат «Джей-эр 102 С» – это могила, захоронение. Почему именно эта могила получила столь широкую огласку? Предполагают, что в ней был захоронен некий молодой человек, прибывший в Джеймстаун с Джоном Смитом в мае 1607 года и погибший от пули осенью того же года. При первом же подозрении на то, что внутри глины с останками гроба находится жертва насильственной смерти, Эдит на пару с руководителем археологической группы вызвали на место раскопок меня. Мы вместе счищали кисточками грязь с мушкетной пули шестидесятого калибра, которая раздробила большую берцовую кость и развернула ее в месте разлома на сто восемьдесят градусов так, что стопа смотрела назад. В результате такого ранения была разорвана подколенная артерия, и Джей-эр, как его с тех пор любовно именуют, вероятно, вскоре скончался от потери крови.

Естественно, эта находка, которую тут же окрестили первым убийством в Америке, вызвала живейший интерес общественности, хотя столь самонадеянное утверждение не имеет под собой реальной почвы: мы не можем утверждать, что это было убийство, и, кроме того, Новый Свет того времени вряд ли являлся Америкой. Проведенные судмедэкспертизой опыты доказали, что в Джей-эр действительно попал боевой заряд, выпущенный из европейского оружия, мушкета с фитильным замком, и что, судя по распространению повреждений, выстрел был произведен с расстояния примерно в пятнадцать футов. Вероятность того, что человек угодил сам в себя в результате несчастного случая, таким образом, отпадает. Правомерно сделать вывод: повинен в преступлении один из поселенцев. Предположение, что на Америке лежит печальная карма, не так уж далеко от истины: мы беспрестанно убиваем себе подобных.

– На зиму все разместили в закрытых помещениях. – Эдит элегантно снимает жакет и накидывает его на спинку дивана. – Так что теперь можно заняться каталогизацией артефактов, описанием находок и всем тем, до чего попросту не доходят руки на раскопках. Ну и, само собой, сбором денег. Да, эта тяжелая обязанность в последнее время лежит в большей мере на моих плечах. К чему я, кстати, и клоню. Один телефонный разговор вызвал у меня сильное беспокойство: звонил человек, вращающийся в законодательных кругах. Сказал, будто он прочел об убийстве в мотеле и теперь пребывает в полной растерянности. Прискорбный факт, доложу тебе, поскольку он вопреки своей воле должен предпринять очень неприятную вещь: привлечь к делу об убийстве внимание общественности.

– О чем речь? – хмурюсь я. – В газете не так уж много сказано.

В чертах Эдит проступило напряжение. Не знаю, кто ей звонил, однако хозяйке дома тот человек явно не симпатичен.

– Он проживает в районе Джеймстауна, – объясняет Эдит. – И, похоже, решил, что убийство совершено на почве ненависти. Будто бы расправились с гомосексуалистом.

Слышатся мягкие шаги по устланной ковровой дорожкой лестнице, и появляется Аарон с подносом, на котором стоят бутылка и три бокала с гравировкой герба штата.

– Думаю, без слов понятно, что такой поворот событий может серьезно повредить нашему делу. – Она тщательно подбирает слова в присутствии дворецкого, пока тот разливает по бокалам «Блэк Буш».

Открывается одна из выходящих в гостиную дверей; из своего кабинета, в поволоке сигаретного дыма, смокинге и без бабочки, выходит губернатор.

– Кей, простите, что заставил ждать, – говорит он и крепко меня обнимает. – Местные дрязги. Против нас строят козни. Наверное, Эдит уже намекнула.

– Мы как раз подобрались к самому главному, – отвечаю я.