Текст книги "Страхи мудреца. Книга 2"

Автор книги: Патрик Ротфусс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

ГЛАВА 118
ЦЕЛЬ

Мы с Вашет сражались, бродя по предгорьям Адемре.

Проведя здесь столько времени, я почти не обращал внимания на ветер. Он сделался частью пейзажа, так же как неровная почва под ногами. Иногда он был слабым и всего лишь рисовал узоры на траве или задувал мне волосы в глаза. В другие дни он был таким сильным, что отстающая от тела ткань моей одежды трещала и хлопала. Он налетал без предупреждения с самой неожиданной стороны и толкал сильно, как ладонь, упертая между лопаток.

– Почему мы тратим столько времени на борьбу без оружия? – спросил я у Вашет, «собирая клевер».

– Потому что ты плохо ею владеешь, – ответила Вашет, блокируя мой удар «водяным веером». – Потому что мне стыдно за тебя всякий раз, когда мы боремся. И потому, что ты три раза из четырех проигрываешь ребенку вдвое ниже тебя ростом.

– Но на мечах-то я сражаюсь еще хуже, – возразил я, обходя ее и высматривая слабое место.

– Это верно, – согласилась она. – Потому я и не разрешаю тебе сходиться ни с кем, кроме меня. Ты слишком буйный. Еще покалечишь кого-нибудь.

Я улыбнулся.

– А я думал, в этом весь смысл!

Вашет нахмурилась, потом небрежно протянула руки, ухватила меня за плечо и запястье и скрутила меня «спящим медведем». Ее правая рука завернула мое запястье выше головы, выкрутив мою руку под неестественным углом, а левая сильно надавила мне на плечо. Я поневоле согнулся в три погибели, глядя в землю.

– Вех, – смиренно сказал я.

Однако Вашет не выпустила меня. Она продолжала выкручивать мне руку, и давление на плечо усилилось. Мелкие косточки моего запястья заболели.

– Вех! – сказал я чуть громче, думая, что она не услышала. Но она продолжала удерживать меня, все сильнее выкручивая запястье. – Вашет!

Я попытался обернуться, чтобы взглянуть на нее, но из этой позиции мне было видно только ее ногу.

– Если весь смысл в том, чтобы кого-нибудь покалечить, – спросила она, – зачем мне тебя отпускать?

– Да я не это хотел…

Вашет надавила сильнее, и я заткнулся.

– В чем цель «спящего медведя»? – спокойно спросила она.

– Обезвредить противника, – сказал я.

– Хорошо.

И Вашет принялась давить вниз с медленной, неумолимой силой движущегося ледника. Тупая боль из запястья распространилась в плечо.

– Скоро твое плечо вывернется из сустава. Связки растянутся и перестанут удерживать кости. Мышцы порвутся, и рука повиснет вдоль бока, как мокрая тряпка. Как ты считаешь, это будет соответствовать цели «спящего медведя»?

Я принялся вырываться, повинуясь чисто животному инстинкту. Однако жгучая боль от этого сделалась только сильнее, и я замер. За время обучения мне уже не раз приходилось оказываться в безвыходном положении. И каждый раз я был беспомощен, но впервые за все время я чувствовал себя по-настоящему беспомощным.

– Цель «спящего медведя» – это контроль, – спокойно сказала Вашет. – Сейчас ты в моей власти, и я могу сделать с тобой, что захочу. Могу передвинуть тебя, могу тебя искалечить, могу отпустить.

– Я бы предпочел последнее, – сказал я, надеясь, что в моем голосе слышится надежда, а не отчаяние.

Она помолчала, потом спросила, все так же спокойно:

– В чем цель «спящего медведя»?

– В контроле.

Я почувствовал, как ее руки отпустили меня, и выпрямился, медленно ворочая плечом, чтобы унять боль.

Вашет сердито хмурилась.

– Весь смысл – в контроле. И прежде всего ты должен научиться контролировать себя. Потом ты сможешь контролировать обстоятельства. И уже потом ты научишься контролировать того, кто вышел против тебя. Это летани.

* * *

Проведя в Хаэрте большую часть месяца, я невольно начал чувствовать, что все идет хорошо. Вашет признала, что я мало-помалу овладеваю языком, и поздравила меня с тем, что моя речь стала звучать как речь ребенка, а не как речь слабоумного.

Я по-прежнему встречался с Целеаной на лужайке неподалеку от меч-дерева. Я с нетерпением ждал этих поединков, несмотря на то что она каждый раз весело и безжалостно разносила меня в пух и прах. Прошло три дня, прежде чем мне наконец удалось одолеть ее.

Вот любопытный стишок, его стоит добавить к длинной истории моей жизни, не правда ли?

 
Я вам спою о тяжких испытаньях,
О Квоута Бескровного деяньях,
Как он, отважный, ловкий, сильный, меткий,
Сражался с девочкой-десятилеткой,
Свалил ее ударом мощным наземь —
И сердце в нем наполнилось экстазом!
 

(Стихи в переводе Вадима Ингвалла Барановского)

Наверное, это звучит ужасно, но я гордился. И не без причины. Целеана сама первая поздравила меня, когда это произошло. Она, похоже, изрядно удивилась, что мне это удалось. А потом, в длинной тени меч-дерева, показала мне в награду свой «двуручный» вариант «укрощения льва» и лукаво улыбнулась, что мне изрядно польстило.

В тот день мы рано завершили положенное число поединков. Я пошел и сел на лежавший поблизости камень, обтесанный в форме удобного кресла. Я осторожно потирал множество мелких ушибов, доставшихся мне в схватке, и собирался сидеть и смотреть на меч-дерево, пока за мной не вернется Вашет.

Целеана, однако, была не из тех, кому по душе сидеть и ждать. Она подбежала к меч-дереву, остановилась всего в паре метров от самых длинных колышущихся сучьев и принялась танцевать на ветру, под круглыми, острыми как бритва, листьями, которые описывали безумные круги.

А потом пригнулась и нырнула под крону, в самую гущу бешено вращающихся листьев.

Я был так ошеломлен, что даже не вскрикнул, но успел приподняться, прежде чем услышал ее смех. Я смотрел, как она шныряет, подпрыгивает и вертится, уклоняясь от пляшущих на ветру листьев, словно играя в салочки. Пробежав полпути до ствола, она остановилась. Втянула голову в плечи, взмахнула рукой и резким ударом отвела в сторону лист, который иначе бы ее порезал.

Нет. То был не просто удар. Она использовала «поземку». И принялась пробираться все ближе к стволу, изгибаясь, уклоняясь и ставя блоки. Сначала она использовала прием «дева расчесывает волосы», потом «обратный танец».

Потом она шарахнулась вбок, оставив кетан, пригнувшись, прошмыгнула в просвет между листьями, добежала до ствола и хлопнула по нему ладонью.

И снова очутилась среди листьев. Она сделала «выжимание сидра», пригнулась, развернулась и бросилась бежать, пока не выскочила за пределы кроны. Ребенок из Содружества издал бы торжествующий вопль – она этого не сделала, но высоко подпрыгнула, победно раскинув руки. И, все еще хохоча, прошлась колесом.

Затаив дыхание, я смотрел, как Целеана повторяет эту игру снова и снова, вбегая под пляшущую листву дерева и выбегая из нее. Ей не всякий раз удавалось добежать до ствола. Дважды она, уворачиваясь от листьев, выскочила назад, не дойдя до цели, и мне даже издали было видно, что она злится. Один раз она поскользнулась, и ей пришлось отползти назад.

Однако она четырежды добежала до ствола и обратно, отмечая каждую победу вскинутыми руками, торжествующим хохотом и безупречно исполненным колесом.

Остановилась она, только когда вернулась Вашет. Я издали смотрел, как Вашет бросилась к девочке и принялась сурово ее распекать. Мне не было слышно, что она говорит, но язык жестов сказал мне достаточно. Целеана потупилась и переминалась с ноги на ногу. Вашет погрозила ей пальцем и отвесила легкую затрещину. Всем детям иногда так достается. Не смей лазить в соседский сад! Не пугай овец Бентонов! Не играй в салочки среди тысяч вращающихся ножей священного древа твоего народа!

ГЛАВА 119
РУКИ

Как только Вашет решила, что мой язык стал достаточно сносным, она устроила мне возможность поговорить с некоторыми жителями Хаэрта.

Я познакомился с болтливым стариком, который прял шелковую нить и непрерывно тараторил, рассказывая странные, бессмысленные, полубредовые истории – историю о мальчике, который надел башмаки на голову, чтобы помешать убить кошку, еще одну историю, в которой какое-то семейство поклялось съесть по камешку целую гору. Я никак не мог понять, к чему он все это рассказывает, однако вежливо слушал, попивая сладкое пиво, которым он меня угощал.

Я познакомился с сестрами-близнецами, которые делали свечи и показывали мне па незнакомых танцев. Я провел вечер с дровосеком, который часами говорил только о колке дров.

Поначалу я думал, что все это какие-то важные персоны. Я думал, что Вашет нарочно демонстрирует им меня, чтобы показать, каким я сделался культурным.

И только проведя утро с Двупалым, я наконец сообразил, что Вашет посылает меня к этим людям в надежде, что я чему-нибудь научусь.

Двупалого на самом деле звали иначе. Я просто привык думать о нем как о Двупалом. Он был поваром в школе, и я видел его во время каждой трапезы. Левая рука у него была цела, а правая жестоко искалечена, остались только большой и указательный пальцы.

Вашет отправила меня к нему утром, и мы вместе готовили обед и болтали. Звали его Наден. Он рассказал мне, что провел десять лет среди варваров. Более того, он привез в школу более двухсот тридцати серебряных талантов, прежде чем покалечился и не смог больше сражаться. О последнем факте он упомянул несколько раз, я так понял, что для него это было предметом особой гордости.

Прозвонили колокола, в столовую потянулся народ. Наден принялся разливать сваренную нами похлебку, горячую и наваристую, с кусками говядины и морковки. Я нарезал теплый белый хлеб для тех, кто хотел хлеба. Я обменивался кивками и, время от времени, вежливыми жестами с теми, кто стоял в очереди. Я старался как можно меньше смотреть в глаза и старался убедить себя, что то, что сегодня люди почти не берут хлеба, чистая случайность.

Карсерет продемонстрировала свои чувства так, чтобы видели все. Достояла до головы очереди, сделала преувеличенный жест глубочайшего отвращенияи ушла прочь, бросив свою деревянную тарелку.

Потом мы с Наденом принялись мыть посуду.

– Вашет говорит, у тебя плохо с фехтованием, – сказал он без какого-либо вступления. – Она говорит, ты слишком боишься за свои руки и от этого держишься неуверенно.

Жесткий упрек.

Я застыл от неожиданности, стараясь не смотреть на его искалеченную руку, и кивнул, не решаясь ответить вслух.

Он поднял голову от железного котла, который скоблил, и показал мне свою руку. Он явно сделал это нарочно, и лицо у него было жесткое. Тут я посмотрел на руку, отворачиваться было бы невежливо. На руке оставались только большой и указательный пальцы – достаточно, чтобы что-нибудь брать, но любая тонкая работа ему теперь была заказана. Половина кисти представляла собой сплошной корявый шрам.

Я заставил себя остаться невозмутимым, хотя это было непросто. В каком-то смысле я смотрел в лицо своему наихудшему страху Я остро ощутил, что мои собственные руки целы и невредимы, и с трудом подавил порыв сжать их в кулак или спрятать руки за спину.

– Минуло уже десять лет с тех пор, как эта рука держала меч, – сказал Наден. Гордостьи гнев. Сожаление. – Я много думал о той битве, в которой лишился пальцев. Ведь мой противник даже не был искусным воином. Всего лишь какой-то варвар, ему бы лопату держать, а не меч.

Он пошевелил двумя пальцами. В каком-то смысле ему повезло. В Хаэрте были и другие адемы, у которых недоставало всей кисти, или глаза, или руки по локоть, или ноги по колено…

– Я много об этом думал. Как бы я мог спасти свою руку. Я думал о договоре, по которому я брался защищать барона, чьи земли были охвачены мятежом. Я думал: а что, если бы я не подписал того договора? Я думал: а что, если бы я лишился левой руки? Я бы не смог говорить, зато по-прежнему мог бы владеть мечом…

Он уронил руку.

– Но владеть мечом мало. Настоящему наемнику нужны обе руки. Одной рукой не сделаешь ни «любовник прыгает в окно», ни «спящего медведя»…

Он пожал плечами.

– Оглядываться назад – это роскошь. Это можно делать до бесконечности, но все это бесполезно. Я носил алое с гордостью. Я принес школе двести тридцать талантов. Я достиг второго камня, со временем достиг бы и третьего.

Наден снова поднял свою искалеченную руку.

– Но я бы ничего этого не достиг, если бы жил в страхе лишиться руки. Если бы я ежился и уворачивался, меня никогда бы не приняли в Латанту. Я бы никогда не дошел до второго камня. Я остался бы цел, но стал бы меньше, чем я есть.

Он отвернулся и снова принялся скоблить котлы. Я, помедлив, присоединился к нему.

– Тяжело тебе? – спросил я вполголоса – просто не смог удержаться.

Наден долго не отвечал.

– Когда это только случилось, я про себя думал, что не так уж оно и плохо. Некоторые получают увечья пострашнее. Некоторые гибнут. Мне повезло больше.

Он набрал воздуху в грудь и медленно выдохнул.

– Я старался думать, что все не так плохо. Стану жить дальше. Но нет. Жизнь останавливается. Ты многое теряешь. Ты теряешь все.

Потом добавил:

– Во сне у меня всегда две руки.

Мы вместе домыли посуду, сохраняя общее молчание. Иногда молчание – единственное, что ты можешь предложить.

* * *

Целеана тоже меня кое-чему научила. А именно: бывают противники, которые не колеблясь ударят мужчину ногой, кулаком или локтем прямо по гениталиям.

Нет, не так сильно, чтобы искалечить. Она дралась с пеленок и в совершенстве владела контролем, который так ценила Вашет. Но это означало, что Целеана точно знала, насколько сильно следует ударить, чтобы я зашатался и скорчился, сделав ее победу совершенно бесспорной.

И вот я сидел на травке, мир вокруг был серым, меня подташнивало. Выведя меня из строя, Целеана сочувственно похлопала меня по плечу и весело ускакала. Небось опять пошла плясать между качающихся ветвей меч-дерева.

– Ты неплохо держался до самого конца, – сказала Вашет, усевшись на траву напротив меня.

Я ничего не ответил. Я, как ребенок, играющий в прятки, искренне надеялся, что, если зажмуриться и сидеть совершенно неподвижно, боль меня не отыщет.

– Да брось ты, я видела, как она тебя пнула, – снисходительно сказала Вашет. – Удар был не такой уж сильный.

Я услышал, как она вздохнула.

– Нет, если тебе надо, чтобы кто-то посмотрел и удостоверился, что твои сокровища целы…

Я хихикнул. Зря я это сделал. Немыслимая боль, свернувшаяся в паху, распрямилась и отдалась вниз, в колено, и вверх, в пупок. Снова накатила тошнота, и я открыл глаза, чтобы справиться с головокружением.

– Она скоро это перерастет, – сказала Вашет.

– Надеюсь… – прошипел я сквозь стиснутые зубы. – Гнусная привычка!

– Я не это имею в виду, – сказала Вашет. – Я хочу сказать, что она подрастет. И можно надеяться, что она будет распределять свое внимание по всему телу равномернее. Сейчас она слишком часто атакует в пах. Это делает ее предсказуемой, так ей слишком легко противостоять.

Она многозначительно взглянула на меня.

– Любому, у кого есть хоть капля мозгов.

Я снова закрыл глаза.

– Вашет, не надо меня учить прямо сейчас, а? – взмолился я. – А то я вот-вот верну вчерашний завтрак!

Она поднялась на ноги.

– Значит, это самое подходящее время для учебы. Встань! Ты должен научиться сражаться, будучи раненым. Это бесценный навык, и Целеана дала тебе случай в нем поупражняться. Ты должен быть ей за это благодарен.

Понимая, что спорить бесполезно, я поднялся на ноги и заковылял за своим тренировочным мечом.

Вашет поймала меня за плечо.

– Нет. Без оружия!

Я вздохнул.

– Вашет, а это обязательно?

Она вскинула бровь.

– Что «обязательно»?

– Обязательно сосредоточиваться на борьбе без оружия? – спросил я. – В фехтовании я отстаю все сильнее и сильнее.

– Кто из нас наставник, ты или я? – спросила она. – Кто ты такой, чтобы судить, что лучше?

– Я – тот, кому предстоит пользоваться этими навыками в миру, – заметил я. – А в миру я предпочту сражаться мечом, а не кулаками.

Вашет опустила руки, лицо у нее сделалось непроницаемым.

– Это почему же?

– Потому что у других людей есть мечи, – сказал я. – А если уж я вступлю в бой, то предпочту победить.

– А побеждать, значит, проще с мечом? – спросила она.

Внешнее спокойствие Вашет могло бы предостеречь меня, что наша беседа вступила на тонкий лед, но тошнотворная боль, разливавшаяся из паха, мешала мне сосредоточиться. Хотя, честно говоря, даже если бы меня ничто не отвлекало, я бы, возможно, и так ничего не заметил. Я привык доверять Вашет, слишком привык, чтобы остерегаться по-настоящему.

– Ну конечно, – сказал я. – А то зачем же люди мечи носят?

– Хороший вопрос, – сказала Вашет. – Зачем люди носят мечи?

– Ну а зачем люди вообще что-то носят? Чтобы ими пользоваться, конечно.

Вашет взглянула на меня с неприкрытым отвращением.

– А зачем мы тогда возимся с твоим языком, а? – сердито спросила она, ухватила меня за челюсть, стиснула щеки и заставила раскрыть рот, словно я был строптивым пациентом из медики, отказывающимся принять лекарство. – Зачем тебе язык, раз достаточно меча? Скажи, зачем?

Я попытался было вырваться, но она была сильнее. Я попытался ее оттолкнуть, но она отмахнулась от моих машущих рук, словно я был ребенком.

Вашет отпустила мое лицо, но ухватила меня за запястье и подняла вверх мою руку.

– Для чего тебе вообще руки? Почему бы не носить вместо них ножи?

Она отпустила мое запястье и сильно ударила меня по лицу ладонью.

Если я скажу, что она отвесила мне пощечину, у вас сложится неверное представление. Это была не театральная оплеуха, из тех, какие можно видеть на сцене. И не обиженный хлесткий шлепок, который придворная дама отвешивает гладкой щечке слишком близко знакомого аристократа. И даже не куда более увесистая, отработанная пощечина, какой служанка в трактире обороняется от приставаний назойливого пьянчуги.

Нет. Это вообще была не пощечина. Пощечину дают пальцами или ладошкой. Это больно, обидно или неожиданно. Вашет ударила меня раскрытой ладонью, однако она вложила в удар всю силу своей руки. Руки, плеча и сложного механизма вращающегося корпуса, бедер, сильных ног, крепко упирающихся в землю, и самой земли под ногами. Как будто весь мир разом ударил меня этой ладонью, и если я не остался калекой, то лишь потому, что Вашет даже в ярости полностью сохраняла контроль над собой.

Поскольку Вашет сохраняла контроль над собой, она не своротила мне челюсть, и я не потерял сознание. Но зубы у меня клацнули, и в ушах зазвенело. Глаза у меня закатились, коленки подогнулись. Я бы упал, если бы Вашет не ухватила меня за плечо.

– Ты что думаешь, я обучаю тебя тайнам меча, чтобы ты мог потом ими пользоваться? – осведомилась она. Я смутно сознавал, что она кричит. Я впервые в жизни слышал, чтобы кто-то из адемов повысил голос. – Ты думаешь, мы тут ради этого занимаемся?

Я, ошеломленный, болтался у нее в руке. Она ударила меня снова. На этот раз удар пришелся больше по носу. Боль была невероятная, как будто мне вогнали кусок льда прямо в мозг. От этой боли головокружение прошло начисто, так что, когда она ударила меня в третий раз, я был в полном сознании.

Вашет немного придержала меня, пока мир вокруг кружился, потом отпустила. Я сделал один неверный шаг и рухнул наземь, как марионетка с обрезанными веревочками. Я был в сознании, но совершенно оглушен.

Мне потребовалось немало времени, чтобы собраться. Когда я наконец набрался сил, чтобы сесть, тело казалось вялым и непослушным, как будто меня разобрали на части и соединили вновь как попало.

К тому времени, как я наконец достаточно пришел в себя, чтобы оглядеться, я был один.

ГЛАВА 120
ЛЮБЕЗНОСТЬ

Два часа спустя я сидел один в столовой. Голова болела, пол-лица опухло и горело огнем. В какой-то момент я прикусил язык, так что есть было больно и все имело привкус крови. Настроение у меня было именно такое, как вы можете себе вообразить, только хуже.

Когда на скамью напротив уселся кто-то в красном, мне было страшно поднять глаза. Плохо, если это Карсерет. Но если это Вашет, было бы куда хуже. Я нарочно дождался, пока столовая почти опустела, прежде чем прийти обедать, – надеялся разминуться с ними обеими.

Однако, подняв глаза, я увидел, что это Пенте, свирепая молодая женщина, которая одолела саму Шехин.

– Привет! – сказала она по-атурански с легким акцентом.

Я ответил жестом – вежливое формальное приветствие. Учитывая, какой неудачный выдался день, я счел, что лучше вести себя как можно осторожнее. Из высказываний Вашет я сделал вывод, что Пенте – довольно высокопоставленная особа, одна из уважаемых членов школы.

При этом она была довольно молода. Быть может, она так выглядела благодаря хрупкой фигурке и личику сердечком, но на вид ей было ненамного больше двадцати.

– Можно, мы будем говорить на твоем языке? – спросила она по-атурански. – Окажи мне любезность. Мне нужно поупражняться.

– С удовольствием, – ответил я по-атурански. – Ты очень хорошо говоришь. Мне даже завидно. Когда я говорю по-адемски, я чувствую себя неуклюжим медведем в тяжелых сапожищах.

Пенте застенчиво улыбнулась, потом прикрыла рот ладошкой и слегка покраснела.

– Это правильно, улыбаться?

– И правильно, и вежливо. Такая улыбка означает небольшое веселье. Она тут как раз кстати, потому что моя шутка была не слишком удачной.

Пенте убрала руку от лица и снова застенчиво улыбнулась. Она была прелестна, как первоцвет. У меня полегчало на сердце от ее вида.

– В других обстоятельствах, – сказал я, – я бы улыбнулся в ответ. Но, боюсь, здесь окружающие сочтут это невежливым.

– О, пожалуйста! – сказала она и сделала несколько жестов, достаточно широких, чтобы их видели все. Дерзкое предложение. Заискивание. Дружеское приветствие. – Надо же мне практиковаться.

Я улыбнулся, хотя далеко не так широко, как обычно. Отчасти из осторожности, отчасти потому, что лицо болело.

– Я испытываю тревожность по поводу своей улыбки.

Она сделала было жест, но остановилась. Выражение ее лица переменилось, глаза слегка сузились, как будто она рассердилась.

– Это? – спросил я, жестом выразив «легкую озабоченность».

Она кивнула.

– А как это показывают лицом?

– Вот так, – я слегка сдвинул брови. – Или, поскольку ты женщина, можно еще так, – я слегка надул губы. – Я, поскольку я мужчина, сделал бы вот так, – я поджал губы.

Пенте растерянно смотрела на меня. Ошеломлена.

– А что, у мужчин и женщин это различается? – спросила она, и в ее тоне послышалось недоверие.

– Только иногда, – успокоил я. – И то в мелочах.

– Все так сложно! – пожаловалась она с ноткой отчаяния в голосе. – У себя в семье ты всегда знаешь, что означает малейшее движение лица. Растешь и смотришь. Ты знаешь все, что в них есть. Друзья, с которыми ты была с малолетства, пока еще не отучилась скалиться всем подряд. С ними легко. Но это…

Она покачала головой.

– Ну как можно запомнить, когда следует показывать зубы, а когда нет? А как часто положено встречаться глазами?

– Понимаю, – сказал я. – На своем языке я говорю очень хорошо. Я могу выразить самые сложные мысли. Но здесь это все бесполезно.

Я вздохнул.

– Очень трудно сохранять лицо все время неподвижным. Такое ощущение, будто я постоянно задерживаю дыхание.

– Не все время, – возразила она. – У нас не все время лица неподвижные. Когда ты с…

Она осеклась, потом поспешно продемонстрировала извинение.

– У меня здесь нет достаточно близких людей, – сказал я. Сдержанное сожаление. – Я надеялся, что сумел сблизиться с Вашет, но, боюсь, сегодня я все испортил.

Пенте кивнула.

– Я видела.

Она протянула руку и провела пальцем по моей опухшей щеке. Палец был прохладный.

– Наверное, ты разгневал ее очень.

– Да я и сам понял, до сих пор в ушах звенит, – сказал я.

Пенте покачала головой.

– Нет. Следы.

На этот раз она показала на свое собственное лицо.

– Кто-то другой мог сделать это по ошибке, но Вашет не оставила бы следов, если бы не хотела, чтобы все это видели.

Сердце у меня упало. Я невольно схватился за лицо. Да, конечно. Это было не просто наказание. Это было сообщение всему Адемре.

– Ну я и дурак! – тихо сказал я. – До сих пор я об этом даже не догадывался.

Несколько минут мы ели молча, потом я спросил:

– Почему ты сегодня пришла и села рядом со мной?

– Я сегодня увидела тебя и подумала, что много слышала, как о тебе говорят. Но я ничего не знаю о тебе лично.

Она помолчала.

– А что обо мне говорят? – спросил я, чуть заметно усмехнувшись.

Она коснулась уголка моего рта кончиками пальцев.

– Это что? – спросила она. – Неровная улыбка?

Я в качестве объяснения ответил жестом «мягкая насмешка».

– Но надо мной, а не над тобой. Я догадываюсь, что обо мне говорят.

– Ну, говорят не только плохое, – мягко сказала она.

Пенте подняла голову и встретилась со мной взглядом. Глаза у нее были огромные, серые, чуть более темные, чем у других. Они были такие ясные и прозрачные, что, когда она улыбнулась, у меня заныло сердце. Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и поспешно отвернулся в смущении.

– Ой! – тихо воскликнула она и поспешно показала «огорченное извинение». – Нет-нет. Я неправильно улыбнулась и посмотрела в глаза! Я имела в виду вот это.

Дружеское ободрение.

– Ты совершенно правильно улыбнулась, – сказал я, не поднимая глаз и отчаянно моргая, чтобы избавиться от слез. – Просто это такая нежданная любезность в день, когда я этого совершенно не заслужил. Ты первая, кто заговорил со мной по собственному желанию. И лицо у тебя такое нежное, что это целительно для сердца.

Я выразил левой рукой благодарность, радуясь, что мне не надо встречаться с нею глазами, чтобы продемонстрировать свои чувства.

Она протянула левую руку через стол и поймала мою. Развернула мою руку ладонью кверху и незаметно сжала ее – сочувствие.

Я поднял глаза и улыбнулся ей, надеясь, что улыбка вышла ободряющая.

Она повторила ее, почти точно, потом снова зажала рот.

– Я все еще испытываю тревожность из-за своей улыбки.

– Не стоит. У тебя чудесные губы, тебе идет улыбаться.

Пенте снова посмотрела на меня, ее глаза на миг встретились с моими и снова метнулись прочь.

– Правда?

Я кивнул.

– На своем языке про такие губы я бы сложил…

Я осекся и слегка вспотел, сообразив, что чуть не сказал «песню».

– Стихи? – предположила она.

– Да, – поспешно сказал я. – У тебя улыбка, достойная поэмы.

– Ну, так сложи, – сказала она. – На моем языке.

– Нет уж, – отказался я. – Это будет медвежья поэма. Слишком неуклюжая для тебя.

Это, похоже, ее только раззадорило. Глаза у нее загорелись.

– Давай, давай! Ничего, если она будет неуклюжей – мне тогда будет не так неловко из-за моих собственных огрехов.

– Ну, смотри, – пригрозил я, – тогда и ты тоже сложи стихи! На моем языке.

Я рассчитывал, что это ее отпугнет, но она, после мгновенного замешательства, кивнула.

Я вспомнил все адемские стихи, которые когда-либо слышал: несколько строчек из историй старого шелкопрядильщика да стихотворение из легенды о лучниках, которую рассказывала Шехин. Негусто.

Я думал о словах, которые знал, о том, как они звучат. Мне остро недоставало моей лютни. В конце концов, за этим и нужна музыка. Слова не всегда способны выразить все, что нам нужно. И там, где подводят слова, выручает музыка.

Наконец я нервно поднял взгляд, радуясь, что народу в столовой осталось немного. Я подался в ее сторону и сказал:

 
Пенте, дважды вооруженная,
Без меча в руке —
Ее уста раскрываются, как цветок,
И вырезают сердце за десять шагов.
 

Она снова улыбнулась, и оказалось, что я был прав. Ее улыбка пронзила мне сердце. Улыбка Фелуриан была прекрасной, но древней и всеведущей. А улыбка Пенте сверкала, как новенький пенни. Она прохладной водой пролилась на мое иссохшее, усталое сердце.

Нежная улыбка молодой женщины. Нет ничего лучше в мире. Она дороже соли. Без нее что-то в нас ломается и умирает. Я в этом уверен. Такая простая вещь. А какая странная. Странная и удивительная.

Пенте на мгновение прикрыла глаза, губы у нее безмолвно зашевелились, подбирая слова для ее стихотворения.

Потом она открыла глаза и сказала по-атурански:

 
Огненный, как факел,
Квоут говорит.
Он грозился сапогами,
Но его медведь танцует.
 

Я улыбнулся так широко, что лицо заболело.

– Чудесно! – искренне ответил я. – Мне еще никогда не посвящали стихов.

* * *

После разговора с Пенте мне стало заметно лучше. Я не был уверен, флиртовали мы с ней или нет, но это было неважно. Мне было достаточно того, что в Хаэрте есть хотя бы один человек, который не хочет моей смерти.

Я отправился к дому Вашет, как обычно, после трапезы. Отчасти я надеялся, что она встретит меня как обычно, ехидной улыбочкой, а утреннее неприятное происшествие будет забыто без слов. Отчасти же я боялся, что она вообще откажется со мной разговаривать.

Поднявшись на холм, я увидел, что она сидит на деревянной лавочке у дверей. Она прислонилась к грубой каменной стене дома, словно просто нежилась на послеполуденном солнышке. Я глубоко вздохнул с облегчением. Напряжение отпустило меня.

Но, подойдя ближе, я увидел ее лицо. Она не улыбалась. И не сидела с непроницаемой адемской маской. Она смотрела на меня, угрюмая, как висельник.

Подойдя достаточно близко, я заговорил.

– Вашет, – искренне сказал я, – я…

Вашет, не вставая, вскинула руку, и я умолк мгновенно, как будто она ударила меня по губам.

– Любые извинения сейчас не имеют смысла, – сказала она ровным и холодным, как сланец, тоном. – Ничему из того, что ты сейчас скажешь, доверять нельзя. Ты знаешь, что я всерьез и неподдельно разгневана, и потому охвачен страхом.

А это означает, что я не могу верить ни одному твоему слову, потому что все они порождены страхом. Ты хитер, обаятелен и лжив. Я знаю, что ты способен менять мир своими речами. Поэтому я не стану слушать.

Она переменила положение на лавочке и продолжала:

– Я с самого начала увидела в тебе кротость. Это редкость в человеке столь юном, и во многом я именно поэтому сочла тебя достойным обучения. Но чем дальше, тем больше я вижу нечто другое. Иное лицо, далеко не кроткое. Я отметала все это как проблески ложного света, полагая, что это юношеское хвастовство или странные шутки варвара.

Но сегодня, когда ты это сказал, до меня дошло, что кротость была маской. И это второе, еле видимое лицо, эта темная и безжалостная тварь и есть твое истинное лицо, прячущееся под нею.

Вашет окинула меня долгим взглядом.

– В тебе есть нечто пугающее. Шехин заметила это в твоих разговорах. Это не недостаток летани. Но это лишь усиливает мою тревогу. Это означает, что в тебе есть нечто более глубинное, чем летани. Нечто, чего летани исцелить не в силах.

Она посмотрела мне в глаза.

– Если это так, я была не права, взявшись тебя учить. Если ты настолько хитер, что сумел столько времени скрывать от меня свое истинное лицо, значит, ты опасен, и не только для школы. Если это так, значит, Карсерет права и тебя следует убить как можно скорее, ради безопасности всех, кто в этом замешан.

Вашет поднялась на ноги, медленно, как будто она смертельно устала.

– Вот о чем я думала сегодня. И я буду думать об этом сегодня ночью, еще много часов подряд. А завтра приму решение. Воспользуйся этим временем, чтобы привести свои мысли в порядок и приготовиться, как сочтешь наилучшим.