Текст книги "Битва"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Хаос был стихией Массены, и он показал все, на что был способен.

Увидев, что артиллеристы Гиллера вкатили на одну из боковых улочек пушку, намереваясь пробить брешь в фасаде церкви, он велел наполнить ручную тележку соломой и сухими листьями, подобрал сломанную ветку и поджег ее в горящей ризнице, заскочив туда через пролом в стене, проделанный ядром. Занявшуюся ветку маршал швырнул в тележку, и та разом вспыхнула, словно в ней был порох. Массена оглянулся, заметил растерявшегося в непривычной суете Лежона и крикнул: «За мной!» Они ухватились за ручки полыхающей тележки и, толкая ее перед собой, побежали к улочке, откуда грозила опасность. Как только костер на колесах набрал ход, оба бросились на землю, и над ними со злым жужжанием пронесся рой пуль, но дело было сделано: тележка с ходу врезалась в жерло пушки и развалилась на части, открытые бочонки с порохом взорвались, и весь орудийный расчет взлетел на воздух. Гренадеры тут же бросились в штыковую атаку, рассчитывая отвлечь внимание неприятеля от Массены и Лежона, но не смогли прорваться в переулок: пожар превратил его в настоящее пекло. Пригибаясь, французы побежали назад под прикрытие вязов, посеченных ядрами и картечью. Австрийцы попытались было преградить им путь, но другая группа гренадеров, вооруженных обломками балок, которыми они орудовали, как дубинками, охладила пыл самых рьяных, проломив несколько черепов. Массена на бегу подобрал подвернувшийся лемех от плуга и одним мощным ударом уложил пару дюжих австрийцев. Лежон, в свою очередь, схватился с офицером в белом мундире. Полковнику удалось парировать удар саблей, но австриец врезал ему коленом в живот, и Лежон согнулся от боли, что, в конечном итоге, спасло ему жизнь: пуля, нацеленная ему в затылок, угодила австрийскому офицеру прямо в лоб, и тот, обливаясь кровью, рухнул наземь.

Массена опустился на каменную скамью, примыкавшую к дому, от которого осталась только одна стена, и достал из кармана часы. Они стояли. Маршал потряс их, на всякий случай завел, но безрезультатно – часы сломались. Он вздохнул:

– Черт возьми! Память об Италии! Когда-то эти часы принадлежали одному из прелатов Ватикана! Сделаны целиком из золота и позолоченного серебра! Я так и знал, что рано или поздно они подведут меня... Не стойте, как столб, Лежон. Присядьте, переведите дух. Вы должны были быть покойником, однако этого не случилось, а посему дышите полной грудью...

Пока полковник отряхивал с мундира пыль, Массена продолжал:

– Если мы выберемся из этой переделки, я закажу вам мой портрет, но не парадный, а в бою. Что скажете? Например, с лемехом в руках разносящим в пух и прах свору австрийцев! Внизу можно было бы написать «Массена во время битвы». Представляете, какой эффект произвела бы такая картина? Никто не осмелился бы повесить ее на стену! Правда никому не нравится, Лежон.

Ядро с грохотом снесло часть кровли с дома, перед которым они отдыхали, и Массена поднялся со скамьи.

– А вот и она, реальность жизни! Я смотрю, эти собаки вознамерились похоронить нас под грудой щебня!

В деревню со стороны равнины галопом влетел всадник. Перед церковью он сдержал лошадь, перекинулся парой слов с унтер-офицером и, увидев Массену, направился прямо к нему. Это был Перигор, как всегда лощеный, в безупречно чистом мундире.

– Как вы пробрались в Асперн? – удивленно спросил Массена.

– Господин герцог! – Перигор протянул маршалу пакет. – Письмо от императора.

– Я не совсем понимаю, чего от меня хочет его величество... – Массена прочитал послание и посмотрел на клонящееся к горизонту солнце.

Адъютанты Бертье вполголоса переговаривались между собой:

– Вы ранены, Эдмон? – спросил Лежон.

– Бог мой, нет!

– Но вы хромаете.

– Просто слуга не успел разносить мои сапоги, и они мне ужасно жмут. А по вашим панталонам, друг мой, должна как следует пройтись щетка!

Разговор друзей прервал Массена:

– Господин Перигор, сдается мне, что вам не пришлось пробираться через боевые порядки австрийцев.

– Небольшой клочок земли, что примыкает к деревне с этой стороны, был ничейный, господин герцог. Я видел там только батальон наших волонтеров из Вены.

– Мы могли бы отвести туда войска на ночь, чтобы окончательно не потерять дивизию Молитора...

– Там полно живых изгородей, лощин, куп деревьев. В общем, есть, где укрыться...

– Отлично, Перигор, превосходно. От вашего зоркого взгляда ничего не скроется.

Массена потребовал лошадь.

Один из берейторов тут же исполнил его приказание. Маршал попробовал вскочить в седло, но правое стремя оказалось чересчур высоко, поэтому он сел в седло боком, закинул ногу на холку лошади и позвал берейтора поправить сбрую. Но не успел тот отпустить ремни, как шальное ядро снесло ему голову, а вместе с ней и стремя. Лошадь шарахнулась в сторону, и Массена свалился на руки Лежону.

– Господин герцог! С вами все в порядке?

– Коня мне! – рявкнул в ответ Массена.

Ланн, д’Эспань, Ласалль и Бессьер лично возглавляли атаки своих кавалеристов. Их задача сводилась к одному: врубиться в центр австрийских боевых порядков, прорвать их, отсечь от флангов, чтобы ослабить огневое давление на Асперн и Эсслинг, и захватить пушки. Файоль не имел общего представления о ходе сражения. В пылу боя он действовал, как заведенная кукла, ничего не боялся и ничего не хотел: ни остановиться, ни продолжать. Он превратился в марионетку и реагировал только на сигналы трубы и боевые кличи. Подобно всем, он вопил, рубил, уклонялся от ударов, снова колол и сносил головы.

Кирасиры захватили австрийскую батарею и, перебив артиллеристов, торопливо цепляли захваченные пушки к уцелевшим упряжным лошадям. Операцией командовал сам д’Эспань. Конь генерала фыркал, мотал головой, и с его губ, растянутых удилами, во все стороны летели клочья белой пены. Цепляя упряжь к лафету орудия, Файоль краем глаза наблюдал за командиром: серый от пыли, тот как влитой сидел в седле, но его отстраненный взгляд совершенно не вязался с короткими и точными приказами. Он отдавал их, скорее по привычке, чем осознанно. Кирасир знал, что мучило генерала: тот не мог отделаться от дурных предчувствий. Ну и дела! Неужели герой Гогенлиндена[79]79
  Гогенлинден – деревня неподалеку от Мюнхена, в окрестностях которой 3 декабря 1800 г. произошло сражение между французской и австрийской армиями.


[Закрыть], еще в те годы открывший дорогу на Вену, несмотря на мороз и метель, боится призраков? Файоль хорошо помнил странную историю в замке Байройт – ему довелось быть ее свидетелем, – когда генерал д’Эспань потерпел поражение в стычке с призраком, но что это было на самом деле? Галлюцинация? Следствие усталости? Приступ лихорадки? Сам Файоль не видел призрака. Надо же – Белая Дама Габсбургов! В его родной деревне непослушных мальчишек тоже пугали привидениями, что бродили ночами вокруг придорожных крестов и на кладбищах, но он никогда в них не верил.

– Вы полагаете, что попали на курорт, Файоль? – крикнул капитан Сен-Дидье, размахивая красной от крови шпагой. Под его руководством кирасиры начинали срочную эвакуацию пятнадцати захваченных пушек.

Генерал д’Эспань поднял руку в замшевой перчатке, и артиллерийские упряжки тронулись с места. Файоль и Брюней стегали лошадей, заставляя их перейти на галоп, но слева из пелены дыма показались сначала гренадерские шапки, потом белые мундиры и высокие, доходившие до колен, серые гетры...

– Внимание! – закричал Сен-Дидье.

Основная часть кирасир развернула лошадей и сходу атаковала пехоту. В тот момент шальная картечина угодила генералу в грудь, пробив сталь кирасы. Д’Эспань покачнулся, не удержался в седле и упал, но его нога застряла в стремени. Испуганная лошадь понесла, волоча за собой раненого по изрытому ядрами полю. Файоль пришпорил свою кобылу и, пригнувшись к ее шее, помчался вдогонку. Когда лошади поравнялись, он ударом сабли перерезал ремень стремени. Солдаты, подоспевшие на помощь, сняли с генерала кирасу и завернули его в длинный белый плащ, принадлежавший какому-то австрийскому офицеру. На белом сукне сразу же расцвели алые звезды. Генерала бережно уложили на орудийный лафет. Его лицо было белым и безжизненным, как у призрака...

Трупов на могильных плитах аспернского кладбища валялось больше, чем покоилось в фамильных склепах. Окруженные неприятелем, вольтижеры камнями отбивались от стрелков барона Гиллера. Паради испытывал настоящее удовлетворение: камнями, пущенными из своей пращи, он сегодня разбил немало австрийских голов. Остатки его батальона постепенно сдавали позиции. Солдаты рассчитывали рассеяться на равнине, где кустарник и высокая трава укроют их до наступления сумерек. Австрийцы, взобравшиеся на ограду кладбища, уже победно размахивали флагами с изображениями черного двуглавого орла и мадонны в небесно-голубом платье, выглядевшей совершенно неуместно в этом аду. Надменно рокотали барабаны. Французов отстреливали, словно фазанов на охоте. В пролом кладбищенской ограды заглянуло жерло пушки. Паради и Ронделе не стали дожидаться выстрела и поспешили убраться подальше от опасного места. Чтобы перевести дух, они укрылись за телом какого-то унтер-офицера. Несчастный упал на могильный крест, да так и остался висеть на нем, как огородное пугало. Ронделе выглянул из-за трупа, чтобы посмотреть, где австрийцы, и не сдержал возгласа удивления:

– Смотри-ка, это же наш унтер!

Он приподнял тело и снял с креста, чтобы показать Паради. Унтер-офицер Руссильон смотрел в небо широко раскрытыми глазами, на его посиневших губах навсегда застыла улыбка. Ронделе укололся, отстегивая с потрепанного мундира покойника орден Почетного легиона.

– На память, – сказал он.

Эта фраза стала для него последней: пушечное ядро, летевшее над самой землей, напрочь оторвало ему плечо.

Оглушенный, Винсент Паради рухнул лицом на надгробную плиту, обросшую мхом и крапивой. В ушах звенело. Звуки доносились до него, словно сквозь толстую подушку. Он поднес руку к лицу и испытал настоящее потрясение. Его пальцы коснулись кровавого месива. Оно было повсюду, даже попало в рот. Винсент с отвращением выплюнул мягкие теплые ошметки. Неужели он лишился лица, стал уродом? Зеркало! Где зеркало? Хотя бы лужа! Нет? Ничего? А может, он умирает? Где он? Все еще на земле? Или спит? Проснется ли он, а если да, то где? Винсент почувствовал, как чьи-то крепкие руки подхватили его под мышки и оторвали от земли, словно мешок с зерном.

Он пришел в себя возле деревянного забора, разделявшего надвое засеянное поле. Рядом с ним лежали окровавленные солдаты, перевязанные платками и тряпками. Одни были без сознания, другие бредили, бормоча что-то непонятное. Кто-то баюкал на перевязи руку, а кто-то судорожно цеплялся за толстую ветку вместо костыля, и держал на весу ногу, замотанную в кусок сукна, оторванного от мундира. Молодые люди в длинных фартуках осматривали раненых и выносили свой вердикт: эвакуировать умирающих смысла не было. Они поддерживали раненых и помогали им забраться на повозку для перевозки сена, запряженную парой першеронов с шорами на глазах. Когда дошла очередь до Паради, он не отреагировал на вопросы санитаров, и тем оставалось только удивляться, что с лицом, разодранным в клочья, он продолжал оставаться в сознании.

Повозки с ранеными не скоро добралась до малого моста; приходилось постоянно лавировать среди холмов и огороженных земельных участков, а местами даже разбирать изгороди, чтобы избежать объездов. Помощники хирургов шли рядом и время от времени проверяли состояние раненых. Иногда они говорили:

– Этому уже ничем не поможешь...

Тогда обреченного снимали с повозки и клали на траву, а обоз катил дальше со скоростью неторопливых першеронов. Паради еще не отошел от контузии и ехал стоя, держась за боковые стойки повозки, как за прутья тюремной решетки. Он издалека узнал бивак Гвардии, за ним показался долгожданный мост. Солнце зашло рано, и в семь вечера было уже темно. Красные отблески костров освещали множество раненых. Их было не меньше четырех сотен – тех, кто ожидал отправки на остров Лобау. Люди лежали на охапках соломы и даже на голой земле. Винсента разместили рядом с гусаром с раздробленной ногой. Бедняга мог передвигаться только ползком, по-змеиному: он скреб ногтями землю, извиваясь всем телом, и поносил императора вместе с эрцгерцогом. А в госпитальной палатке доктор Перси и его помощники трудились в поте лица, отрезая плотницкой пилой раздробленные руки и ноги. Оттуда беспрестанно неслись вопли и проклятия.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Первая ночь

При свете свечи Анри открыл свой сундучок с изображением орла на крышке и достал толстую серую тетрадь. Надпись на потрепанной обложке, сделанная черными чернилами, гласила: «От Страсбурга до Вены. Кампания 1809 года». Он пробежал глазами страницы с самыми поздними записями. Дневник заканчивался текстом, датированным 14 мая. С тех пор Анри не написал ни строчки. Последние фразы особой красочностью не отличались: «К сему прилагается образец прокламации. Погода великолепная, очень жарко». Тут же лежал сложенный листок бумаги – пресловутая прокламация, отпечатанная по приказу императора накануне капитуляции Вены. Анри развернул ее и прочитал: «Воины! Будьте снисходительны к бедным поселянам, к этому доброму народу, имеющему столько прав на наше уважение. Не станем гордиться нашими успехами, будем смотреть на них, как на действия благости и правосудия Промысла, карающего неблагодарность и клятвопреступление...» Анри покачал головой и поморщился от отвращения – он не верил ни единому слову этого напыщенного обращения. Несколькими днями раньше, во время посещения одного из хуторов ему не удалось найти даже яйца, и он записал: «Все, что солдаты не смогли унести, они разбили...» Он перевернул бесполезную бумажку и на обороте карандашом написал:

Ночь, 22 мая. Вена.

С наступлением сумерек мы вернулись на городские укрепления. Горизонт полыхает красным заревом пожаров, битва продолжается, но достоверных известий о ее ходе у нас нет. Бодрый официальный бюллетень меня не успокаивает, не говоря уже о мадемуазель К. Она никнет прямо на глазах по мере того, как уходит время и обстановка на поле боя накаляется. Сколько человек погибло? Мне, больному, приходится ее поддерживать. Она похожа на Джульетту, горюющую над безжизненным, якобы, телом своего Ромео: «О happy dagger, this is thy sheath! There rust, and let me die»^{7}...

На полях Анри нацарапал: «Проверить цитату», потом театрально вздохнул и с красной строки приступил к изложению странностей в поведении молодого Стапса. Услышав на лестнице шаги, он подумал, что тот поднимается в каморку под крышей, однако в следующий момент в дверь его комнаты постучали. Анри с досадой закрыл тетрадь и пробормотал: «Что еще от меня надо этому иллюминату?»[80]80
  Иллюминаты (лат. illuminati – просвещенные) – общее название нескольких тайных групп, современных и исторических, реально существовавших и фиктивных, раскрытых или предполагаемых. Обычно использование данного термина предполагает наличие зловещей организации заговорщиков, которая стремится управлять мировыми делами негласно, изменив существующий порядок в своих целях. Официально целью иллюминатов было объявлено совершенствование и облагораживание человечества путем достижения состояния просвещенности.


[Закрыть] Однако это был не немец. В коридоре с подсвечником в руке стояла старуха гувернантка, а за ее спиной маячил человек, которого Анри признал не сразу, настолько необычным выглядело его присутствие в этом доме. Когда они вошли в комнату, у Анри исчезли последние сомнения: к нему пожаловал тот самый тип, что днем сдавал напрокат подзорные трубы: сутуловатый, с длинными седыми лохмами вокруг лысины и маленькими круглыми очками на носу. Торгаш заговорил на ломаном французском:

– Мезье, я фам принести фаши деньги.

Раскачиваясь на ходу, он подошел к столу и бросил на столешницу потертый кожаный кошель, завязанный шнурком.

– Мои деньги? – озадаченно переспросил Анри и, торопливо вывернув карманы, констатировал, что все его флорины исчезли.

– Ви фыронить его на дорога патрульных.

– Но...

– Как я есть челофек честный...

– Минуточку! Как вы узнали мой адрес?

– Ах, милостивый государь, это совсем не трудно.

Незваный гость заговорил вдруг сильным звучным голосом, а его жуткий акцент бесследно исчез. Анри замер с открытым ртом. Гувернантка тем временем улизнула, притворив за собой дверь. Незнакомец скинул с плеч редингот, расстегнул ремешки, державшие на месте фальшивый горб, и стянул с головы парик.

– Меня зовут Карл Шульмейстер[81]81
  Карл Шульмейстер (1770-1853) – легендарный французский разведчик. Исследователи считают его «великим агентом-шпионом императора Наполеона, которого можно назвать „Наполеоном военной разведки“». Историк разведки Р. Роуан в своей книге «Очерки секретной службы» (1938) писал: «Более 125 лет прошло с той поры, как прекратилась деятельность Шульмейстера, но за весь этот солидный период европейской истории не появлялся более умелый и отважный шпион, чем Шульмейстер. Крайне беззастенчивый, как и сам Бонапарт, он сочетал находчивость и наглость – качества, присущие всем крупным агентам секретной службы, – с такими специфическими качествами, как физическая выносливость, энергия, мужество и ум со склонностью к шутовству».


[Закрыть], месье Бейль, – представился он, заметно наслаждаясь произведенным эффектом.

При слабом свете свечи Анри с любопытством рассматривал фальшивого торговца подзорными трубами. Перед ним стоял мужчина среднего роста, но весьма плотного телосложения, на голове курчавились короткие рыжеватые волосы, высокий лоб прорезали глубокие шрамы. Шульмейстер! О нем слышали все, но тех, кто знал его в лицо, можно было пересчитать по пальцам. Он был шпионом императора и довел искусство маскировки до таких высот, что охотившиеся за ним австрийцы каждый раз оставались ни с чем. Шульмейстер! О нем рассказывали тысячи невероятных историй. Однажды он проник в лагерь эрцгерцога в облике торговца табаком. В другой раз ему удалось выбраться из осажденного города, заняв в гробу место покойника. Утверждали, будто он, выдав себя за немецкого князя, произвел смотр австрийским батальонам и даже принял участие в заседании военного совета, сидя рядом с императором Францем II. Но теперь Наполеон доверил ему должность комиссара венской полиции.

Анри не смог скрыть своего удивления:

– При тех обязанностях, которые возложил на вас его величество, вы еще находите время на маскарад?

– Должен признать: я испытываю слабость к переодеванию, месье Бейль, однако в нем есть свои положительные стороны.

– Зачем вам понадобилось сдавать напрокат подзорные трубы?

– Я слушаю, о чем говорят люди; смотрю, кто чем дышит, одним словом – собираю информацию. Во время войны смута может нанести больше вреда, чем вражеская артиллерия.

– Это вы в мой адрес?

– Ну, что вы, месье Бейль.

– Чем же я обязан вашему визиту? Неужели я такая важная птица? Или вы хотите завербовать меня?

– Не совсем так. Вам известно, что отец барышень Краусс состоит в родстве с эрцгерцогом?

– Вы теряете время, сударь.

– Никогда, месье Бейль.

– Мадемуазель Анна Краусс думает лишь о полковнике Лежоне... – Анри тут же пожалел, что распустил язык, и постарался как-то смягчить свою оплошность. – Мой друг Лежон является адъютантом маршала Бертье.

– Я знаю. Он, как и я, родом из Страсбурга, и прекрасно говорит на языке наших врагов.

– И что с того?

– Ничего...

Шульмейстер взял со стола серую тетрадь, перелистал ее и вслух прочитал: «Из осторожности писать upon myself. Никакой политики». Он закрыл тетрадь и повернулся к Анри.

– Почему из осторожности, месье Бейль?

– Потому что я не хочу, чтобы сведения военного характера стали достоянием тех, кому мой дневник случайно попадет в руки.

– Конечно! – сказал Шульмейстер, просматривая последние строчки, нацарапанные на обороте императорской прокламации. – А кто этот Стапс, поведение которого вы называете странным?

– Один из жильцов этого дома.

Анри пришлось рассказать о том, как он застал молодого человека с мясницким ножом в руках во время странного обряда перед статуэткой.

– Надевайте сюртук, месье Бейль, и проводите меня к комнате этого молодчика.

– В такое позднее время?

– Да.

– Он спит, должно быть.

– Ничего, мы его разбудим.

– Я думаю, у него не все в порядке с головой...

– Возьмите свечу.

Анри подчинился. Он повел Шульмейстера на верхний этаж и показал дверь молодого немца. Полицейский вошел без стука, взял из рук Анри свечу и убедился, что крохотная комнатушка была пуста.

– Ваш Стапс ведет ночной образ жизни? – спросил он.

– Это не мой Стапс, и я за ним не слежу! – огрызнулся Анри.

– Если он заинтриговал вас, то меня тем более.

Статуэтка стояла на своем месте, и они рассмотрели ее во всех деталях. Фигурка изображала Жанну д’Арк в рыцарских доспехах.

– Что бы это значило? – задумчиво пробормотал Шульмейстер. – Жанна д’Арк! Какой в этом смысл?

Дым от пожаров затянул ночное небо, почти полностью скрыв тонкий серпик убывающей луны и искорки звезд. Файоль лежал на траве неподалеку от костра, но сон не шел к нему. Поел он без аппетита, нехотя черпая похлебку из котелка, который делил с Брюнеем и еще двумя кирасирами, потом вытянулся на спине и прикрыл глаза. В общем шуме солдатского лагеря его обостренный слух различал конское ржание, приглушенный разговор, потрескивание поленьев в бивачном костре, звон упавшей на землю кирасы. Файоль размышлял, что случалось с ним не часто. Ему больше подходило действие, он бросался в него с пустой головой, но потом, когда все заканчивалось... Брррр! На войне он испытал все, что можно было: научился одним ударом вгонять саблю в грудь противника; узнал, как трещат сломанные ребра, и как хлещет кровь из раны, если резко вырвать из нее клинок; как избежать взгляда врага, которому только что вспорол живот; как, сражаясь в пешем строю, подрубать сухожилия лошади; как вынести вид друга, разорванного в клочья раскаленным ядром; как защищаться и парировать удары; как проявлять осторожность и как забывать об усталости, чтобы раз за разом мчаться в атаку в кавалерийском строю. Однако смерть генерала не давала ему покоя. Призрак из Байройта взял верх над д’Эспанем, хотя картечная пуля, попавшая ему в сердце, была вполне материальной. Неужели это предопределено свыше – кому жить, а кому умереть? Может ли безбожник поверить в это? И что ждет впереди его, Файоля? Способен ли он изменить свою судьбу? Переживет ли он следующую ночь? И Брюней, что лежит рядом и бормочет во сне? А где сейчас Верзье, в каком он состоянии? Файоль не боялся привидений, но под рукой держал заряженный карабин. На память ему пришла молодая австрийская крестьянка, ставшая жертвой несчастного случая в одном из домов Эсслинга. Он надругался над еще теплым телом, но его приятеля Пакотта той же ночью зарезали партизаны из ополчения, других свидетелей этого грязного дела не было. Какая ерунда, подумал кирасир. Его ремесло – убивать. И владел он им превосходно, убивал ловко и безжалостно, как научили. Несомненно, к этой работе у него был талант. Сколько австрийцев он зарубил за прошедший день? Он не считал. Десять? Тридцать? Больше? Меньше? Это не мешало ему спать, ведь у них не было лиц, но образ девушки никак не давал покоя. Зря он тогда посмотрел ей в глаза, чтоб насладиться ее страхом. Впрочем, ему это было не впервой. И доставляло удовольствие. Его возбуждал чужой страх, предшествующий неизбежной смерти. Вот это силища! Файоль почувствовал ее на себе в базилике Пилар перед лицом разъяренного монаха с кинжалом в руке. Тогда он отделался глубокой резаной раной. Истекая кровью, ему удалось задушить священника. Его грубый шерстяной плащ Файоль забрал себе, чтобы пошить из него шинель, а труп бросил в Эбру, в водах которой медленно плыли сотни убитых испанцев. Девчонка из Эсслинга осталась лежать на кровати. Нашли ее или нет? Может, на тело наткнулся какой-нибудь стрелок, искавший место для засады? А, может, никто. Скорее всего, дом сгорел при пожаре. Конечно, следовало бы похоронить ее по-человечески, и эта мысль угнетала Файоля. Он видел перед собой ее искаженное лицо: испуганный взгляд вдруг становился угрожающим, и ему никак не удавалось избавиться от страшного образа.

Он встал.

На верху ложбины, приютившей на ночь эскадроны, виднелись крайние дома Эсслинга, их крыши отчетливо вырисовывались на красноватом фоне ночного зарева. Без каски и кирасы Файоль, как сомнамбула, направился в сторону деревни, придерживая рукой саблю, которая при каждом шаге норовила ударить по ноге.

Он шел вдоль равнины от одной купы деревьев к другой и наткнулся на мародеров из числа гражданского персонала полевых госпиталей. Этим стервятникам надлежало искать раненых на поле боя, и они, пользуясь случаем, беззастенчиво обчищали карманы убитых. Вот и сейчас два шакала хлопотали над раздетым трупом гусара – оставалось только снять с него сапоги. На земле, сложенные в стопку, лежали отороченная каракулем венгерка и доломан; сверху ворюги положили карманные часы, пояс, десять флоринов и медальон. Рядом на корточках сидел третий мародер. Он поднес медальон к фонарю, стоящему на земле, и присвистнул:

– А ничего невеста у этого парня! Красотка, хоть куда!

– Ну, теперь-то она свободна, – заметил его приятель, стаскивая с ноги покойника сапог.

– Жаль, нет ни адреса, ни имени.

– Посмотри на обратной стороне портрета.

– Ты прав, Гро-Луи...

Кончиком ножа санитар попытался подковырнуть портрет, чтобы достать его из медальона. Двое других скрылись в темноте с охапками одежды в руках. Один из них нацепил несколько касок и киверов на палку, как делают в деревнях охотники на крыс, поэтому плюмажи, султаны и кисточки волочились за ним по траве, словно хвосты этих тварей.

Пройдя чуть дальше, Файоль услышал окрик часового:

– Эй, ты куда? – ствол ружья уперся ему в грудь.

– Мне нужно идти, – ответил кирасир.

– Не спится? Тебе везет! Лично я уже сплю стоя, как лошадь!

– Везет?

– И повезет еще больше, если не пойдешь через поле. Австрийцы расположились шагах в тридцати отсюда. Видишь костры, вон там, левее изгороди? Это они.

– Спасибо.

– Счастливчик! – еще раз пробормотал часовой вслед Файолю, уходившему в сторону деревни.

Кирасир шагал в полной темноте, несколько раз оступился, едва не порвал штаны, зацепившись за какие-то колючки, а под конец вступил в глубокую лужу и промочил ноги. Когда Файоль вошел в Эсслинг, он не смог отличить спящих от мертвых – и те, и другие выглядели почти одинаково. Изнуренные бесконечными боями, вольтижеры генерала Буде спали вповалку прямо на улицах, привалившись к заборам и стенам домов. Файоль споткнулся об ноги какого-то солдата, тот приподнялся на локте и обматерил его. Однако кирасир больше ни на что не обращал внимания. Он без труда нашел нужный дом, хотя был в нем всего два раза. Но теперь его занимал отряд стрелков, и солдаты устроили вокруг дома укрепления из мешков с песком и сломанной мебели. Выходит, девчонка не сгорела, раз в ее дом не попало ни одного ядра. А это значит, что кто-то нашел ее связанной и мертвой. Тогда что стало с трупом? Файоль посмотрел на окно второго этажа. Перекошенная створка с выбитым стеклом держалась на одной петле. За ней, облокотившись о подоконник, покуривал трубку усатый вольтижер. Файоля так и подмывало войти в дом, но чутье удерживало его от непродуманных действий. Он стоял на улице и не знал, что делать дальше.

Сон не брал по-настоящему никого, кроме Ласалля. Генерал предпочитал бивачную жизнь салонной и умел отдыхать в любых условиях. Он заворачивался в шинель и тут же засыпал, стоило только смежить веки. Снились ему героические свершения и, проснувшись, он жаждал пережить их наяву. Остальным, как солдатам, так и офицерам, приходилось постоянно бороться с волнением и страхами, и это не проходило бесследно: на лицах появлялись новые морщины, круги под глазами, в волосах серебрилась седина. Общие тревоги уже трижды поднимали батальон в ружье, но всякий раз не было ничего серьезного: мелкие перестрелки и отдельные выстрелы, спровоцированные близостью австрийского лагеря и темнотой, не позволявшей различить униформу. Когда суматоха затихала, каждый думал, что отдохнет после сражения, на земле или под ней.

В хлебном амбаре Эсслинга, превращенном французами в укрепление, на барабане сидел полковник Лежон и писал письмо мадемуазель Краусс. Столом ему служила лежавшая на коленях доска. Он обмакнул вороново перо в маленькую чернильницу – она всегда была при нем, чтобы делать наброски, – и задумался. Полковник не рассказывал Анне об ужасах и опасностях войны, он говорил только о ней и венских театрах, куда они вскоре отправятся, о своих будущих картинах и, особенно, о Париже: о знаменитом Жоли – модном парикмахере, который сделает ей шиньон а ля Нина, о подарках для нее – украшениях и туфельках от Коп, таких легких, что их можно потерять на ходу и даже не заметить, о прогулках по аллеям Тиволи при свете красных фонариков, развешанных на деревьях. На самом деле, красные огоньки и фонарики никак не ассоциировались у Лежона с Тиволи, их подсказали ему окружающие пожары. Лежону хотелось, чтобы письмо получилось легким и непринужденным, но это ему удавалось с трудом, что, несомненно, должно было чувствоваться. Фразы выходили суховатыми, слишком короткими, в них ощущалась какая-то внутренняя тревога. Война лишена всякой романтики, думал Луи-Франсуа, если только не смотреть на нее издалека. За прошедший день он мог погибнуть, по меньшей мере, трижды. Виды горящего Асперна вытеснили из его сознания картинки безмятежных садов Тиволи, а образ Массены – виртуозов расчески и ножниц, богатевших за счет капризной моды.

– Лежон!

– Ваше превосходительство?

– Лежон, как продвигается ремонт большого моста? – спросил Бертье.

– Там сейчас Перигор. Он предупредит нас, когда войска с правого берега смогут перейти Дунай.

– Мы едем туда, – распорядился Бертье, закончив разговор с маршалом Ланном.

Они подсчитали потери и уже знали, что Молитор лишился половины своей дивизии: телами трех тысяч человек были устланы улицы Асперна и окрестные поля, и это не считая раненых, которые не смогут принять участие в предстоящем сражении, а до него оставалось три, максимум четыре часа – с рассветом неприятель снова пойдет в атаку, и опять начнутся изнурительные, изматывающие бои по всему фронту. Бертье и Ланн в сопровождении адъютантов вышли из штаба, берейторы подали лошадей, и в тусклых отблесках угасавших пожаров кортеж шагом двинулся вдоль Дуная. Незаконченное письмо Лежон высушил горстью мелкого песка и сунул за пазуху. Поднялся ветер, и с пожарищ в сторону Лобау потянуло едким дымом. От него першило в горле и слезились глаза. До окраины Асперна было уже рукой подать, когда всадники услышали выстрелы.

– Я еду! – крикнул Ланн, разворачивая коня.

Через мгновение силуэт маршала растворился в темном поле, отделявшем кавалькаду от деревни. Адъютант Марбо машинально последовал за Ланном, но потом перегнал его и поехал впереди, поскольку лучше знал дорогу. Остальные продолжили путь к малому мосту.

Ланн и Марбо двигались медленно и осторожно. Изгрызенный серпик убывающей луны почти не давал света, темень стояла непроглядная. Зато ветер нес с собой запах гари, раздражал лошадей и шевелил перья на треуголке маршала. Марбо спешился и повел лошадь в поводу, нащупывая дорогу носком сапога.

– Ты прав, – сказал Ланн, – сейчас не время ломать себе ноги!

– Ваше превосходительство, мы найдем вам подходящую коляску, и с нее вы будете руководить нашими атаками.

– Блестящая идея! Должен признать, я дорожу своими ногами.

Ланн тоже соскочил с лошади и пошел рядом с капитаном, за долгие годы заслужившим уважение маршала.

– Что скажешь о вчерашнем дне, Марбо?

– Бывало и хуже, ваше превосходительство.

– Возможно, но нам все же не удалось прорвать центр австрийцев.

– Мы держались.

– Да, один против троих, но этого недостаточно.