Текст книги "Битва"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Уже у самого дома, вместо того, чтобы распрощаться, Эрнст вдруг ускорил шаг и, не глядя на товарища, пробормотал: «Продолжаем идти, словно мы просто прогуливаемся, не оборачивайся...» Фридрих беспрекословно подчинился, поскольку приятель почуял какую-то опасность, но спросить у него о причине тревоги осмелился лишь на Еврейской площади. Они остановились перед швейной мастерской, делая вид, что рассматривают выставленные за окном товары.

– Что случилось?

– Напротив твоей двери стояла карета-берлина.

– Возможно.

– Я шпиков за версту чую.

– Полиция? Ты уверен? Но меня в Вене никто не знает.

– Надо сохранять осторожность. Наши друзья найдут тебе новое жилье, а в этот дом – больше ни ногой. Твои вещи остались там?

– Ну да...

Фридрих думал, прежде всего, о статуэтке, потому что нож был при нем.

– Это плохо, – сказал Эрнст.

– Плохо, – вздохнул юный Стапс, но его грядущие подвиги требовали жертв.

Он встретился с Эрнстом фон дер Сахала накануне вечером в уютном зальчике венской кофейни. Им даже не пришлось представляться, молодым людям хватило одного лишь взгляда и чувства духовной близости, чтобы узнать друг друга.

– Как поживает наш брат пастор Винер? – спросил Эрнст.

– Благодарю его за то, что он рекомендовал меня тебе!

Оба были немцами и лютеранами, но Эрнст входил в секту иллюминатов, а они, как и все остальные в то время – филадельфы[88]88
  Филадельфы – тайное общество во французской армии в начале XIX века. Возникло после 18 брюмера в Франшконте с целью поднять восстание в Восточной Франции и создать самостоятельную «Секванскую» республику. Во главе общества стоял человек, носивший титул цензора. Когда цензором филадельфов стал полковник Уде, общество стало стремиться к низвержению Бонапарта. Уде был убит в сражении при Ваграме, и цензором стал генерал Мале. В 1812 г. он распустил слух о смерти Наполеона и попытался осуществить государственный переворот, закончившийся провалом.


[Закрыть] полковника Уде, конкордисты[89]89
  Конкордисты – тайное общество, возникшее в Пруссии (1786 – 1790) из останков «Общества Добродетели» – своеобразного наследника немецких иллюминатов. В 1812 г. общество конкордистов было запрещено по политическим мотивам.


[Закрыть], черные рыцари, – жаждали смерти тирана и называли Наполеона притеснителем народов. Юноши долго беседовали, внешне не проявляя никаких эмоций; звуки скрипки заглушали их голоса, и люди за соседними столиками не слышали, о чем шел разговор. Потом они отправились на городские укрепления, откуда открывалась широкая панорама на Мархфельдскую равнину, освещенную всполохами пожаров. Стапс рассказал о своей миссии, не забыл упомянуть и о том, как на рассвете удрал из дома, оставив отцу записку: «Я ухожу, чтобы исполнить веление Господа». Он считал себя избранным. Он слышал голоса. Он буквально проглотил, не отрываясь, «Оберон» Виланда – наивную средневековую поэму о том, как король эльфов помог Гуону де Бордо в его путешествии в Вавилон. С помощью чудесного рога и волшебной чаши Гуону удалось добыть волоски из бороды халифа, три его коренных зуба, а потом еще и жениться на красавице дочери. Но больше всего Стапс любил Шиллера, сентиментального Шиллера. Его «Орлеанская девственница» неизменно приводила Фридриха в неописуемый восторг. Дошло до того, что он стал отождествлять себя с Жанной д’Арк и мечтать о том, как по ее примеру избавит Германию и Австрию от «корсиканского чудовища». Именно с этой целью и был куплен нож.

Часы пробили восемь утра. Молодые люди рука об руку шли по улицам старого города и горланили песни, словно гуляки после ночной попойки. «Во время войны, – сказал Эрнст, – патрули не задерживают тех, кто возвращается домой навеселе». Они миновали церковь доминиканцев и, как по заказу, наткнулись на полицейский патруль. Однако стражи порядка лишь посмеялись над подвыпившими парнями и, действительно, не стали их останавливать. Когда патруль удалился, Эрнст увлек приятеля в неприметную крытую галерею. Пройдя с десяток шагов, они попали во двор, мощеный обтесанным булыжником. Из нескольких дверей, выходивших во двор, Эрнст безошибочно выбрал нужную, постучал условным стуком, и дверь отворилась, пропуская их в узкий коридор и дальше – в длинную комнату, тускло освещенную парой свеч. За столом сидел худощавый старик во всем черном и читал библию.

– Пастор, – обратился к нему Эрнст, – наш брат нуждается в приюте.

– Пусть внесет свои вещи. Марта проводит его в комнату на третьем этаже.

– У него ничего нет. Его нужно обеспечить всем необходимым.

– Необходимым? – переспросил старый пастор. – Послушайте, что говорит нам пророк Иеремия... – Он поднял библию и дрожащим голосом прочитал: – Ибо день сей у Господа Бога есть день отмщения, чтобы отмстить врагам Его; и меч будет пожирать, и насытится и упьется кровью их. Услышали народы о посрамлении твоем, дева, дочь Египта, и вопль твой наполнил землю; ибо сильный столкнулся с сильным, и оба вместе пали!

– Как прекрасно, – сказал Эрнст.

– Как правильно, – эхом отозвался Фридрих Стапс.

Наполеон был бледен, как полотно. Его гладкое, помертвевшее лицо не выражало никаких эмоций, словно превратилось в мраморную маску. Он посмотрел в небо, потом опустил пугающе пустые глаза к земле. Стоя у въезда на большой мост, император молча разглядывал то, что от него осталось – качавшиеся на волнах понтонные пролеты, прибитые течением к берегам, и догоравшую мельницу, остов которой нужно было убрать прежде, чем приступать к соединению уцелевших частей переправы. А для этого требовалось восстановить участок моста длиной не менее сотни метров, да еще в таком месте, где воды Дуная свивались в тугие пенящиеся струи и мчались со скоростью горного потока. Император выглядел скорее подавленным, чем раздосадованным. Заложив руки за спину, он сжимал хлыст в онемевшем кулаке и угрюмо молчал. А ведь с утра все складывалось как нельзя лучше: атака Ланна оказалась успешной, его войска обратили в бегство центр австрийцев и глубоко вклинились в их боевые порядки. Массена и Буде во главе своих дивизий ждали команды атаковать со стороны деревень. Но обычная стратегия Наполеона не срабатывала на бескрайних просторах Мархфельдской равнины. Факторы внезапности и стремительности он использовал при переброске своих войск с острова Лобау на левый берег Дуная и даже был в шаге от победы, но война – штука капризная, требует все больше пушечного мяса, все больше трупов, все больше железа и огня. Император в бессильной ярости смотрел на правый берег, где выстраивались столь нужные ему войска Даву с бесполезными теперь пушками, боеприпасами и провиантом.

За спиной Наполеона в беспокойстве и смятении застыли штабные офицеры во главе с Бертье, опасаясь нечаянным словом или жестом привлечь к себе внимание императора. Все надеялись на чудо, на блестящую идею, которая внезапно изменит ход событий. Лежон тоже был тут – без кивера, с растрепанными волосами и в порванном мундире. Продолжая пристально разглядывать остатки моста, оказавшегося таким длинным и таким хрупким, император, не оборачиваясь, позвал:

– Бертран!

Всегда сдержанный и бесконечно преданный ему, генерал Бертран шагнул вперед, по-уставному прижал треуголку локтем к боку и вытянулся по стойке смирно. И хотя император лично определил место для наведения моста и сам установил сроки его строительства, в этот момент он искал виновных, а граф Бертран командовал инженерными войсками.

– Sabotatore!

– Сир, я исполнял ваши приказания с точностью до буквы.

– Предатель! Взгляните на ваш мост!

– Сир, за одну ночь мы не могли построить лучшего на такой бурной реке.

– Предатель! Предатель! – Наполеон резко обернулся к остальным офицерам: – Ha agito da traditore! И вы тоже! Все! Вы предаете меня!

Среди офицеров царила гробовая тишина, отвечать было бесполезно. Императору требовалось излить свой гнев.

– Бертран!

– Сир?

– Сколько времени необходимо, чтобы исправить ваше вредительство?

– Не менее двух дней, сир...

– Два дня!

Хлыст императора свистнул, и на лице Бертрана вспух багровый рубец. Прерывисто дыша, Наполеон направился к своей лошади, нетерпеливым взмахом руки приказав Бертье следовать за ним.

– Вы слышали этого негодяя Бертрана?

– Да, сир, – ответил Бертье.

– Сорок восемь часов! Где сейчас эрцгерцог?

– В своем лагере в Бизамберге, сир.

– Мммм... Он скоро узнает о нашем несчастье.

– Через час или два, можете не сомневаться. И, пользуясь случаем, бросит против нас все свои резервы.

– Если только мы прекратим наступление, Бертье! У Ланна превосходное положение, он полностью дезорганизовал пехоту Гогенцоллерна!

– Но у нас не хватит боеприпасов.

– Даву может переправлять боеприпасы на лодках.

– В небольших количествах, сир, при этом существует опасность, что некоторые лодки перевернутся.

– Тогда командуем отступление.

– Если мы отступим, сир, войска эрцгерцога перегруппируются.

– А если мы не отступим, эрцгерцог атакует наши плохо защищенные фланги, и тогда все закончится резней! Нужно отходить.

– Куда, сир? На остров?

– Конечно! Не в Дунай же, идиот!

– Но мы не сможем быстро переправить пятьдесят тысяч человек с пушками и обозом. Австрийцы перехватят нас на берегу реки и ударят в тыл.

– Сначала мы без суеты отойдем на те позиции, которые занимали с ночи. Массена и Буде укроются в своих деревнях, Ланн будет держать под контролем прибрежную часть равнины. С наступлением ночи начнем отводить войска к Дунаю и переправляться на остров.

– Значит, нужно продержаться около десяти часов...

– Да!

Пригибаясь к шее лошади, полковник Лежон снова мчался по вытоптанным полям. Настроение у него было – хуже некуда, на сей раз он вез маршалу Ланну приказ об отступлении. Навстречу понуро брела колонна пленных австрийцев – целый батальон фузилеров без оружия и головных уборов, в основном легкораненые с перевязанными головами и руками, позади в окровавленных гетрах ковыляли отстающие. Возглавлял колонну юный Луизон: он вел пленных, будто стадо гусей, а большой барабан под его бойкими палочками гулко гремел импровизированной сарабандой. И хоть у Лежона на душе кошки скребли, он не смог сдержать улыбку. Это напомнило ему историю, приключившуюся с Генелеком[90]90
  Шарль Луи Жозеф Оливье Генелек (1783-1849) – дивизионный генерал, шурин маршала Ланна. После смерти последнего (1809) был назначен адъютантом Наполеона, хотя на тот момент был всего лишь полковником. Имя генерала Генелека, командора ордена Почетного легиона и кавалера королевского военного ордена Святого Людовика, увековечено на Триумфальной арке в Париже.


[Закрыть] после победы при Экмюле. Этот полковник вез пакет и неожиданно напоролся на заблудившийся ночью кавалерийский полк неприятеля. Австрийцы тут же сдались полковнику, что немало повеселило императора: «Значит, вы, Генелек, в одиночку окружили австрийскую кавалерию?» Однако сегодня пленных сопровождали встрепанные, угрюмые солдаты Ланна, одетые в разномастные мундиры, что делало их похожими на разбойников с большой дороги. Они несли связки отнятых у австрийцев ружей, полные зарядов лядунки, тащили за собой пять целехоньких пушек с зарядными ящиками и, – как весомое дополнение к своим трофеям, – продырявленное австрийское знамя.

Лежон, не останавливаясь, скакал к линии фронта, которая к этому часу сместилась далеко вперед: в отдалении виднелись конные егеря, обстреливавшие деревеньку Брейтенлее. Маршала Ланна полковник нашел сразу: тот сидел на снятой с колес пушке и руководил боем через своих адъютантов, отправляя их с приказами к генералам Сент-Илеру, Клапареду и Тарро.

При виде Лежона, слезавшего с лошади, Ланн нахмурил брови и воскликнул:

– Ага! А вот и полковник-катастрофа!

– Боюсь, вы не ошиблись, ваше превосходительство!

– Говорите.

– Ваше превосходительство...

– Да говорите же! Я привык выслушивать всякие ужасы.

– Вы должны остановить атаку.

– Что?! Повторите-ка мне этот бред!

– Наступление отменяется.

– Опять! Не прошло и часа, как ваш приятель Перигор потребовал от меня того же, сославшись на ремонт чертова моста, поврежденного горящим плотом! Ваш мост сделан из соломы, что ли?

– Ваше превосходительство...

– Вам известно, что здесь произошло, Лежон? При первой же передышке неприятель перегруппировал свои войска, и нам пришлось начинать прорыв заново. На поле остались лежать трупы наших людей, но мы снова рассеяли австрийцев! Что же теперь, сидеть и смотреть, как пехота Гогенцоллерна приходит в чувство?

– Император приказал отходить к Эсслингу.

– Не может быть!

– На этот раз все намного серьезнее.

Лежон вкратце рассказал Ланну о последних событиях. Маршал растерянно замолчал, потом взорвался:

– Победа была у нас в руках! Мы побеждали, говорю я вам! Еще час, поддержка Даву, и с эрцгерцогом было бы покончено... – Ланн взял себя в руки, подозвал адъютантов и распорядился: – Пусть Бессьер уводит кавалерию в просвет между деревнями. Сент-Илер и все остальные отходят в боевом порядке, но медленно, чтобы перемена в наших действиях не бросалась в глаза противнику. Пусть думают, будто мы следуем новому стратегическому плану: ждем подхода свежих сил или маневрируем с целью развертывания нашей артиллерии. Мы должны поставить австрийцев в затруднительное положение, а не тешить их.

Маршал встал с пушки и проводил взглядом адъютантов, увозивших генералам печальный приказ, потом посмотрел на Лежона.

– Спасибо, полковник. Можете возвращаться в штаб. Если останетесь живым и в один прекрасный день захотите поведать людям нашу попахивающую безумием историю, я разрешаю вам сказать, что вы видели маршала Ланна обезоруженным. Не в бою, конечно, а приказом. Достаточно одного слова, чтобы бросить тень на солдата. Что обо всем этом думает Массена?

– Не знаю, ваше превосходительство.

– Он должен прийти в ярость, как и я, но он не такой вспыльчивый и крикливый. Он держит свои эмоции при себе. Если только ему не наплевать на все... – Ланн глубоко вздохнул. – Я хочу, чтобы этот отход стал образцовым в своем роде. Передайте это его величеству.

Лежон уехал, оставив Ланна посреди вытоптанного пшеничного поля. Полковник думал о необычном характере этого сражения: оно слишком часто воодушевляло и разочаровывало его участников, а это сильно действовало на нервы. Что же до самого действия, то оно просто растворялось в эмоциях.

Припекало. Лежон поймал себя на мысли, что он не прочь вытянуться где-нибудь в тени и вздремнуть до вечера. Он безумно любил бы Вену, если бы приехал сюда простым путешественником! У него в ушах, словно наяву, звучал певучий голос Анны Краусс. Когда война закончится, они вместе пойдут в Оперу... Лошадь Лежона то и дело перепрыгивала через изуродованные, ко всему безразличные трупы.

Ординарец полковника Лежона поглощал куриную тушку с такой скоростью, словно не ел, по меньшей мере, дня три. Вручив письмо мадемуазель Краусс, он попал в руки Анри, и тот немедленно засыпал его вопросами. Ординарец был славный малый, но и враль – каких поискать. Он с удовольствием раздувал собственные заслуги и симулировал усталость от боев, хотя благополучно пережил их на острове Лобау вдали от свиста пуль и ядер. Но когда Анри спросил, не голоден ли он, пройдоха мигом просветлел лицом и потопал за ним на кухню, марая чистый пол забрызганными грязью сапогами. Там он уселся за стол, расстегнул мундир и бесцеремонно запустил пальцы в блюда, приготовленные из продуктов, втихаря поступавших из интендантства. В особо важных местах своего рассказа ординарец Лежона размахивал наполовину обгрызенной куриной ножкой и замолкал лишь для того, чтобы наполнить стакан молодым белым вином, причем происходило это едва ли не ежеминутно.

– Вчерашний день выдался тяжким, – говорил он с набитым ртом, – но полковник не получил даже царапины, клянусь! А сегодня утром, когда мы с ним расстались на большом мосту, к переправе начали стягиваться войска маршала Даву с пушками и припасами.

– Судя по вашему аппетиту, этих припасов вам чертовски не хватало!

– Вы совершенно правы, месье Бейль. Они прибыли вовремя. На острове уже почти не осталось дичи.

– А как дела на поле боя?

– Все идет в полном соответствии с планами его величества, как сказал мне полковник Лежон, месье. И, если судить по его уверенному тону, так оно и есть. Наши парни разошлись не на шутку и задали австрийцам хорошую взбучку. Так что, победа уже не за горами.

Анна Краусс вошла в кухню с письмом от Луи-Франсуа, написанным по-немецки, и замерла, не сводя глаз с прожорливого лейтенанта, который показался ей чересчур вульгарным. Присутствие доктора Карино, приехавшего навестить Анри и проверить, как тот принимает прописанные лекарства, оказалось весьма кстати: доктор вполголоса переводил девушке рассказ офицера. С каждым словом Анна бледнела, зябко куталась в вышитую шаль, а ее пальцы непроизвольно комкали письмо Лежона. Анри наблюдал за ней краешком глаза и никак не мог понять, почему она не радуется хорошим новостям. Он не сразу вспомнил, что мадемуазель Краусс была австрийкой и, возможно, ее отец сражается под знаменами эрцгерцога. Ее беспокойство было вполне естественным: победа одних означала поражение других, и ситуация в глазах Молодой женщины становилась невыносимой, независимо от исхода сражения. Все это противоречило теориям Анри о превосходстве любви над семейными узами и национальной принадлежностью. Он углубился в размышления, едва прислушиваясь к словам ординарца, который, расписывая военные подвиги, принялся уписывать паштет из заячьей печени. А что, если Анна не влюблена в Луи-Франсуа? Есть ли тогда шансы у него?

– Тогда, – продолжал лейтенант, запихивая в рот приличный кусок паштета, – император приказал наступать, и вся армия одновременно вышла из тумана...

«Ну да! – убеждал себя Анри, с трудом сдерживая улыбку. – Она не любит его!» Анна выглядела совсем несчастной, и безмолвно опустилась на стул, пока Карино продолжал переводить рассказ о наступлении войск Наполеона и бегстве полков Гогенцоллерна, превратившемся в изложении лейтенанта в окончательный разгром. На глазах Анны навернулись слезы, скомканное письмо выпало из руки, но она даже не заметила этого. Доктор ободряюще положил руку ей на плечо, и девушка горько расплакалась к превеликому удивлению лейтенанта, продолжавшего жевать паштет, как корова жвачку. Он налил полный стакан вина и встал, чтобы подать его рыдающей барышне.

– Она очень разволновалась, бедняжка. Немного вина пойдет ей на пользу...

Анри жестом остановил его, забрал стакан и выпил.

– Прежде всего, ей нужен отдых.

– Да, без привычки война плохо влияет на людей.

Лейтенант отрезал толстый ломоть паштета и продолжил свою болтовню:

– Уж поверьте, ей далеко до любовницы герцога Монтебелло. Она приехала на остров и даже спросила у меня, потому что я как раз был там...

– Спасибо, лейтенант, спасибо, – прервал разговорчивого ординарца Анри, намереваясь помочь доктору Карино проводить Анну Краусс в ее комнату, но девушка нервным жестом остановила его. Доктор извинился за нее, воздев глаза к потолку. Когда за ними закрылась дверь кухни, Анри подобрал письмо Лежона, разгладил его, но прочитать не смог.

– Вы понимаете по-немецки, лейтенант?

– Нет, месье Бейль, сожалею. Я малость говорю по-испански, что есть, то есть, и то благодаря участию в испанской кампании вместе с господином полковником, но немецкого не знаю, еще не успел выучить.

И он обрушил на Анри свои рассуждения по поводу неимоверных трудностей этого языка.

Винсенту Паради снились простые, бесхитростные сны. Их даже трудно было назвать сновидениями, они походили скорее на лубочные картинки, причем всегда одни и те же. Эти сны возвращали его в родную деревню, показывали знакомые с детства холмы, захламленный двор, где отец смешивал перегнившие листья с навозом, чтобы удобрить землю. Семья жила тем, что выращивала на своем наделе, и на протяжении многих лет этого было достаточно. В прошлом году забили кабана; такое редкое событие запоминалось надолго, тем более, что в нем участвовали соседи. Кабана разделали, а мясо сложили в кадку для засолки. Соль дал староста деревни. Он особенно не вникал в тонкости ведения отчетных книг и реестров, зато хорошо понимал, что надо прятать молодежь от господ из города, особенно от тех, кто носился с идеей осушения окрестных болот. Народ в деревне жил привычной, однообразной жизнью, рождался и умирал своей смертью, но однажды нагрянули жандармы с солдатами и забрали самых крепких парней на войну. Винсенту не повезло, как и старшему брату. Откупиться от рекрутчины тоже не удалось – в семье каждое су было на счету; а следовать примеру Брюа, дружка, ишачившего в деревенской дубильне, совсем не хотелось. Сообразительный Брюа нашел оригинальный способ откосить от армии. Широко улыбаясь беззубым ртом, он говорил: «Как видишь, я вырвал себе все зубы до единого. Без зубов картуш с порохом не разорвешь, а раз так, то армии ты не нужен!» Не пожелав расстаться с зубами, Винсент покорно побрел за сержантами.

– Эй, копуша! Подъем!

Башмак на деревянной подошве толкнул его в плечо. Рядовой Паради открыл глаза и широко зевнул: над ним возвышался санитар Морийон, командовавший солдатами, прикомандированными к полевому госпиталю. К ним, согласно приказу доктора Перси, со вчерашнего дня относился и Винсент.

Паради приподнялся, опершись на предмет, послуживший ему подушкой, и про себя равнодушно отметил, что это был труп. Винсента такое открытие нисколько не взволновало – уж чего-чего, а трупов за последнее время он насмотрелся предостаточно. Он лишь пробормотал себе под нос: «Покойся с миром, товарищ. Может, скоро свидимся...» Не чувствуя привычной тяжести оружия, Винсент налегке последовал за Морийоном, как когда-то за сержантами, явившимися по его душу. Санитарный батальон состоял, главным образом, из гражданских лиц – деревенских недотеп и городской шпаны, готовой на все ради звонкой монеты. Доктор Перси платил им из своего кармана и использовал по своему усмотрению. Их задача сводилась к одному: идти позади повозок с большими колесами и подбирать раненых. В каждую команду входили также два фельдшера. Они определяли серьезность ранения, и в соответствии с их решением тяжелораненых отправляли в полевой госпиталь, разбитый на опушке небольшой рощи, а всех остальных эвакуировали на остров Лобау.

Санитарные повозки проехали мимо лагеря для легкораненых, устроенного на берегу Дуная. Несколько сотен измученных, искалеченных людей прикрывались от палящего солнца пучками камышовых листьев. Кто-то из страдальцев подползал к самой реке и блевал в воду, кого-то трясло в судорогах; раненые стонали, кричали, хрипели в агонии, бредили, пытались схватить санитаров за одежду, проклинали все на свете. Среди них было немало и тех, кто хотел свести счеты с жизнью, поэтому у раненых отбирали оружие – сабли, штыки, ножи – все, чем можно было вскрыть вены и навсегда прекратить невыносимые страдания.

Повозки эвакуационных команд двигались вдоль реки до самого Эсслинга, где после отмены наступления заняла оборону дивизия генерала Буде. Со стороны равнины подступы к деревне перекрыла длинная баррикада из мебели, матрацев, разбитых бочек, телег и трупов. Бреши, пробитые ядрами в стенах кирпичных домов, солдаты за ночь заложили строительным мусором и досками, выломанными из уцелевших заборов. Последние раненые ожидали эвакуации в тени деревьев на главной улице. Люди терпеливо лежали и сидели на сочной траве, под некоторыми она постепенно краснела от крови. Пехотный капитан стоял, прислонившись спиной к стволу вяза, и прикрывал левый глаз окровавленным платком. Во рту он держал потухшую трубку и от боли с такой силой сжимал мундштук зубами, что казалось, вот-вот перекусит его. Винсент помог устроиться на повозке драгуну, получившему удар пикой в голову: наконечник вспорол кожу и повредил кость. Потом настал черед вольтижера с раздробленной лопаткой, но тот буквально взвыл, когда его положили на повозку. Морийон с видом знатока прокомментировал:

– Придется удалить поврежденные ткани по краям раны, чтобы очистить ее от мелких осколков кости...

– Вы тоже оперируете, месье Морийон? – спросил Паради, ошеломленный такой ученостью.

– Я ассистирую доктору Перси, и вы это хорошо знаете!

– Этот несчастный выживет?

– Откуда мне знать! Вперед! Нам надо поторапливаться!

Доносившиеся издалека звуки сражения постепенно приближались. Это могло означать только одно – австрийцы больше не отступали. Раненых уложили на повозке, и возница, вытянув кнутом медлительных першеронов, повернул к берегу Дуная. Паради вытер окровавленные липкие руки о траву. В ушах у него продолжали звучать стоны искалеченных людей, но Винсент гордился порученным ему делом: теперь доктор Перси и его ассистенты хоть кого-то спасут от прожорливых кладбищенских червей.

Малый мост был уже совсем близко, когда санитарному обозу преградила дорогу внушительная процессия: тиральеры несли на импровизированных носилках тело корчившегося от боли офицера.

– Ого! Не меньше, чем полковник, если судить по обилию золотого шитья на мундире! – заметил Паради.

– Это граф Сент-Илер, – неохотно сказал Морийон, знавший в лицо всех генералов империи.

Винсент забыл о раненых, которых они только что привезли, и подошел к двери полевого госпиталя. Солдаты перекладывали тело генерала на операционный стол доктора Перси.

– Ему оторвало ногу картечью...

– Вижу! – бросил хирург, разрезая остатки сапога, и рявкнул: – Корпию!

– Закончилась.

– Тогда кусок рубашки, тряпку, солому, траву, что угодно!

Паради оторвал полу своей рубашки и протянул доктору. Тот быстрым движением промокнул вспотевший лоб. Перси был в полуобморочном состоянии: он не отходил от операционного стола со вчерашнего дня, в глазах у него двоилось, ноги дрожали. Он каутером прижег рану генерала, чтобы убить нервы.

Когда доктор Перси приступил к ампутации уже начавшей чернеть ступни, Сент-Илер широко раскрыл рот, словно собирался закричать, но сдержался, сжался в комок, потом выгнулся дугой, рухнул на стол и затих. Доктор отложил пилу, приподнял веко пациента и угрюмо объявил:

– Господа, можете унести тело вашего генерала. Он только что скончался.

Паради не удалось выяснить, похоронят генерала Сент-Илера здесь или отвезут тело в Вену, поскольку Морийон отправил его и еще десять человек из обслуживающего персонала на кухню – заниматься бульоном для раненых. Команда неохотно побрела на работу, благо она была неопасной. Давно известно: воевать и выживать с пустым желудком – не с руки. Но продовольствие осталось на правом берегу Дуная в обозе у Даву, поэтому по приказу доктора Перси обслуга полевого госпиталя занималась поиском съестного для походных кухонь. Ночью госпитальные команды обшарили окрестности и нашли несколько убитых лошадей, животы которых уже начали вздуваться. Их привязали к клячам, позаимствованным у артиллеристов, и притащили на поляну рядом с госпиталем, где уже скопилась порядочная куча отходов: черепов, хвостов, копыт и костей. Теперь Винсенту и его новым сослуживцам предстояло разделать туши с помощью зазубренных сабель и солдатских тесаков. Куски мяса складывали в кирасы, споласкивали в мутной речной воде и ставили варить. Когда бульон был готов, его сдабривали порохом.

Паради возился с тушей, когда к нему подошли несколько изголодавшихся вольтижеров.

– Ты собираешься все отдать доходягам?

– У вас есть свои пайки, – ответил Гро-Луи, командовавший «мясниками».

– У нас есть пустые котелки.

– Мы тут не при чем!

Вольтижеры окружили их и угрожающе подняли штыки:

– А ну, прочь!

– Если хочешь пофехтовать, – саркастически бросил Гро-Луи, поднимая тесак, – то австрийцы заждались тебя!

– К тому же, – добавил Паради, – на равнине полно убитых лошадей.

– Спасибо, приятель, но нас вполне устраивает эта. Проваливай!

Вольтижер без долгих церемоний оттолкнул Паради в сторону и воткнул штык в шею серой кобылы. Гро-Луи одним ударом тяжелого тесака ловко сломал его. Сзади на него тут же набросились двое злых, оголодавших солдат и принялись выкручивать руки, обзывая паршивым штафиркой. Завязалась общая потасовка, но Паради предпочел не участвовать в ней и юркнул за куст, под которым лежал объект раздора – мертвая лошадь с остекленевшими глазами. Он видел, как один из солдат, улучив момент, отхватил от наполовину разделанной туши кусок мяса и сунул себе за пазуху...

Бессьер тяжело перенес несправедливый выговор императора и решил отныне не проявлять никакой инициативы. Теперь он лишь исправно исполнял приказы Ланна, независимо от того, соглашался с ними или нет, и даже не помышлял о том, чтобы оспорить их или внести какое-то изменение. Он делал все возможное, лишь бы сохранить свою кавалерию, и отправлял в бой ровно столько эскадронов, сколько у него просили. Отходим? Хорошо. Атакуем? Замечательно. Всю ночь он кипел от гнева, и это не давало ему уснуть. Маршал объехал свои войска, едва не загнал двух лошадей, а под утро перекусил в компании с гасконскими драгунами, угостившими его ломтем хлеба, натертого чесноком. Он все больше и больше разочаровывался в императоре, но старался не показывать этого. Их объединяло общее прошлое, ненависть якобинцев и презрение республиканцев, хотя своим положением маршал Бессьер был обязан образованию, на которое не пожалел средств его отец, семейному духовнику и наставникам коллежа святого Михаила в Каоре. Он понимал мотивы поведения Наполеона, и они вызывали у него глубокое недовольство: стоило ли раздувать вокруг столько ненависти и злобы, чтобы править людьми? Двумя годами раньше Ланн был уязвлен до глубины души, когда в последний момент его величество предпочел ему Бессьера, отправляясь на встречу с русским царем в Тильзит. «Своенравие плохо сочетается со здравым смыслом», – думал Бессьер, осматривая поле боя в подзорную трубу. Он видел, как австрийцы выдвинули вперед пушки и принялись засыпать картечью батальоны бедняги Сент-Илера, потянувшегося следом за упрямцем Данном. Неподалеку раздался одиночный выстрел, сухой и отчетливый на общем фоне грохота сражения. Стреляли в расположении эскадрона кирасир. Бессьер направил туда лошадь и стал свидетелем стычки двух спешившихся кавалеристов. У одного из них вся рука была в крови. Там же находился и капитан Сен-Дидье, но вместо того, чтобы разнять дерущихся, он помогал рослому здоровяку прижать к земле его брыкавшегося соперника.

– Что случилось, несчастный случай? – спросил Бессьер.

– Ваше превосходительство, кирасир Брюней попытался застрелиться, – доложил капитан.

– А я отвел его руку, – завершил Файоль. Упершись коленом в грудь приятеля, он не давал ему пошевелиться.

– Значит, несчастный случай. Перевяжите ему руку.

Бессьер не стал требовать наказания для солдата Брюнея, поддавшегося минутной слабости. Самоубийства в армии участились, как, впрочем, и случаи дезертирства. Нередко в разгар боя какой-нибудь отчаявшийся новобранец отбегал к ближайшим кустам и там вышибал себе мозги. Посчитав инцидент исчерпанным, маршал поехал к драгунам, чей полк расположился по соседству, и скоро скрылся из виду среди кавалеристов в блестевших на солнце медных касках, обернутых лентой из нерпичьей кожи и украшенных пышными черными султанами.

Тяжело дыша, Брюней приподнялся на локте. Один из кирасиров отрезал от подседельной попоны пару полос и перевязал ему руку: двух пальцев на ней как не бывало. Капитан Сен-Дидье вытащил из седельной кобуры фляжку с водкой, зубами достал пробку и поднес горлышко ко рту несостоявшегося самоубийцы:

– Пей и в седло!

– С такой рукой? – спросил Файоль.

– Чтобы держать саблю, левая рука ему не нужна!

– Но она нужна, чтобы держать повод.

– Пусть намотает его на запястье!

Файоль помог Брюнею вставить ноги в стремена, не обращая внимания на его ворчание.