Текст книги "Битва"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– О чем задумался, господин герцог?

Ланн, герцог де Монтебелло, никогда не доверялся Розали – такой же авантюристке, как и тысячи ей подобных, обретавшихся в арьергарде армии в надежде найти свое счастье, разжиться деньжатами, дешевыми безделушками и посмотреть мир, чтобы потом было о чем рассказать. Ланн не был бабником, он обожал жену, но сейчас она была слишком далеко, а он чувствовал себя чудовищно одиноким. Наверное, поэтому маршал не устоял перед высокой блондинкой с распущенными волосами, сбросившей платье на кучу соломы. Он ничего не ответил. Его неотступно преследовали другие мысли. Он снова видел перед собой младенцев, заколотых штыками в своих колыбельках, и слышал признание гренадера: «Сначала было тяжело, господин маршал, но со временем ко всему привыкаешь». Но сам Ланн к такому привыкнуть никак не мог.

– Кто твоя любовница, а? Я или он – там, наверху...

Розали отчасти была права. Император ходил по комнате у них над головами, и звук его шагов действовал маршалу на нервы. «Если завтра меня разорвет ядром надвое, – думал он, – я хоть избавлюсь от ночных кошмаров!»

– Иди ко мне, он уже уходит, – сказала Розали.

Император, действительно, спускался по лестнице в окружении своих верных мамелюков. Ланн слышал, как часовые при его приближении брали на караул. Он поднялся, взял со стола тяжелые золотые часы и щелкнул крышкой, украшенной затейливой гравировкой. Стрелки показывали половину четвертого утра. Сколько же осталось до рассвета? Какую комедию жизни осветят первые солнечные лучи?

Розали снова позвала его:

– Ну же, иди сюда!

На этот раз он послушался ее.

Наполеон прибыл на наблюдательный пункт Массены, устроенный на колокольне Асперна.

– Они готовятся, сир, – доложил маршал.

Император ничего не ответил, он взял подзорную трубу из рук Массены и, оперевшись на плечо одного из драгун, начал осматривать позиции: красные, мерцающие огни бивачных костров уходили к самой линии горизонта. В его воображении сражение на колосящихся полях уже шло полным ходом: он слышал канонаду и людские крики – звуки, которые приводили в ужас всю Европу. «Большая слава, – думал он, – неотделима от большого шума. Чем больше наделаешь шума, тем дольше он будет слышен. Законы, социальные институты, монументы, нации, люди – все исчезнет, но поднятая шумиха еще долго будет звучать в веках...» Наполеон знал, что когда-то на раскинувшейся перед ним Мархфельдской равнине Марк Аврелий разбил маркоманов[58]58
  Маркоманы (герм. «обитатели рубежей») – древнегерманское племя, родственное свебам, первые упоминается Цезарем. В середине 1 века до н. э. принимали участие в походе вождя свебов Ариовиста в Галлию. Нападение римлян под командованием Друза Германика в 9 до н. э. заставило маркоманов переселиться на территорию современной Богемии, где они основали могущественное королевство, во главе которого встал вождь Маробод. Конфликты между Римской империей и маркоманами вспыхивали при императорах Домициане и Нерве, Марк Аврелий провел против маркоманов несколько кампаний (т. н. 1-я и 2-я Маркоманские войны (166-172,177-180) и в память своих побед возвел на Марсовом поле в Риме знаменитую сохранившуюся колонну со спиральными рельефами, изображающими эпизоды этих войн.


[Закрыть] короля Вадомара, а теперь настал его черед разбить войска эрцгерцога Карла. Историческая параллель пришлась ему по вкусу. Во времена римлян вместо полей здесь простирались вересковые пустоши и болота, среди густых зарослей камыша бродили цапли. Легионы выкатывались из богемских лесов, прорубаясь через непролазную чашу, истребляя встречавшихся на каждом шагу огромных медведей и зубров. Это было уже не прежнее неповоротливое и однородное войско землепашцев из Лация[59]59
  Лаций – регион в античной Италии, прародина современных романских языков. Исторически регион Лаций в доримскую эпоху находился под контролем неиндоевропейских племен, в первую очередь этрусков. В настоящее время его территория входит в состав более крупного административно-территориального образования современной Италии – Лацио.


[Закрыть], а разношерстные центурии, следовавшие за трубачами, одетыми в звериные шкуры: марокканская кавалерия, галльские арбалетчики, бретонцы, иберийцы, нуждающиеся в рабах для работы на серебряных шахтах Астурии; греки, арабы; злые, как гиены, сирийцы; геты[60]60
  Геты – фракийское племя, обитавшее на низменности к юго-востоку от Карпат.


[Закрыть] с взлохмаченными, кишащими вшами волосами цвета соломы; фракийцы в юбках из конопляного волокна. Марка Аврелия – он ехал без оружия и доспехов – в этом людском потоке издалека узнавали по его пурпурной мантии...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Первый день

С рассветом над равниной повисла легкая дымка. Утих даже легкий ветерок, лениво волновавший поднявшиеся за ночь хлеба на полях. Наполеон сидел, ссутулившись, на белой лошади в окружении маршалов, старших офицеров, адъютантов и шталмейстеров. Он молча наблюдал за развертыванием войск перед захваченными накануне деревнями и время от времени окидывал взглядом окружающий пейзаж, дышащий безмятежностью и покоем. Собравшись вместе, военачальники представляли собой великолепную мишень для противника. Тут были все: Бертье, Массена, Ланн, прибывший из Вены Бессьер, генералы в парадных мундирах. Стиснув зубы, перебирал поводья лошади д’Эспань, Ласалль с лихо закрученными усами жевал мундштук потухшей трубки, тихо переговаривались Буде, Клапаред[61]61
  Мишель Мари Клапаред (1774-1842) – граф, дивизионный генерал, участник революционных и почти всех Наполеоновских войн. В кампании 1809 г. отличился в битве при Эберсберге, где с 7000 человек три часа сдерживал 30-тысячную армию австрийцев, за что Наполеон объявил ему особую благодарность в «Бюллетене Великой Армии». Клапаред блестяще проявил себя также в сражениях при Эсслинге и Ваграме. В 1812 г. во время русской кампании командовал Польским корпусом, участвовал в Бородинском сражении; при отступлении во время переправы через Березину был ранен. Впоследствии имя Клапареда было увековечено на Триумфальной арке в Париже.


[Закрыть], Мутон и Сент-Илер. Утопающий подбородком в высоком воротнике, чисто выбритый Удино упрямо хмурил густые черные брови; невозмутимо поглядывал по сторонам остроносый Молитор с кучерявой шевелюрой и бакенбардами; представительный Марюла время от времени поправлял красный кушак, затянутый на его полнеющем животе. Напряжение, витавшее в воздухе, усиливалось с каждой минутой. Украшенные перьями, орденскими лентами, вензелями и золотым шитьем до самых сапог, начищенных до зеркального блеска, эти герои, словно сросшиеся со своими скакунами, являли собой потрясающее зрелище, и Лежону оставалось только сожалеть, что он не может по-быстрому запечатлеть их хотя бы в карандаше – так взволновало его острое ощущение несоответствия между природой и солдатами, безмятежностью одной и нетерпеливостью других. Время шло, ничего не происходило. Лежон размышлял о мощи пейзажа, способного изменять чувства и поведение людей, помещенных в его рамки. Он вспомнил одну из своих случайных любовниц, бесхитростную молодую немку, которая купалась в быстрой баварской реке; естественная на природе, она являла собой воплощение радости бытия, но ночью, когда сбрасывала с себя одежды в салоне с драпированными стенами, множеством безделушек и темной мебелью, она была так же нага, как и днем, но становилась более серьезной и волнующей; ее самозабвенность и легкомысленность, ее одежда, разбросанная по полу, разительно контрастировали со строгим убранством салона. «Как странно, – подумал Лежон, – я мечтаю о любви в ожидании войны...» Он улыбнулся собственным мыслям.

Голос императора вернул его с небес на землю:

– Но ведь они спят! Чертовы австрийцы! Mascalzoni!^{3}

На его восклицание никто не отреагировал – время подхалимажа закончилось: к исходу дня кого-то из этих герцогов, баронов, графов и генералов уже не будет в живых. Постепенно туман рассеивался, лишь кое-где над полями еще висели, истончаясь, его белесые полосы. Синева неба стала ярче и глубже, а зелень полей еще сочнее. Вдали, на склонах Герасдорфа, где раскинулся лагерь австрийцев, ружья по-прежнему стояли в козлах.

– Чего они ждут! – воскликнул император.

– Свой суп, – отозвался Бертье, приникнув глазом к подзорной трубе.

– Это не более чем арьергард, сир, давайте сметем его! – предложил Ланн.

– Мои кавалеристы никого не встретили в этих местах, – заметил Бессьер.

– Нет, – возразил Массена, – австрийская армия тут, совсем рядом.

– Не менее шестидесяти тысяч человек, – сказал Бертье, – если верить полученным мною данным.

– Твоим данным! – буркнул Ланн. – Пленные наговорили тебе баек, а ты и поверил! Их бросили на том паршивом острове на произвол судьбы, что они могут знать о планах эрцгерцога Карла?

– Этой ночью партизаны зарезали одного из моих солдат, – бесцветным голосом сообщил д’Эспань.

– Именно, – подхватил Ланн, – партизаны, мародеры, а основные полки отдыхают в Богемии!

– Можно не сомневаться, – добавил Бессьер, – они ждут подкрепления от своей итальянской армии...

– Basta!

Наполеон раздраженно оборвал разговор. Ему надоело слушать перепалку своих офицеров. К тому же, императора совершенно не интересовало их мнение. Он подал знак Бертье и отошел в сторону в сопровождении шталмейстера Коленкура, своего ординарца молодого графа Анатоля де Монтескью и неизменных, напускавших на себя важность мамелюков в ярко-красных турецких шароварах, тюрбанах с султаном и с богато украшенными кинжалами за поясом. Бертье громко заговорил, даже не взглянув на маршалов:

– Его величество разработал план сражения, и сегодня вам предстоит его осуществить. Никаких сбоев быть не должно. За нами находится Дунай, с правого берега к нам будут подходить свежие армейские части, поступать боеприпасы и продовольствие. Согласно диспозиции, наши войска выстраиваются в сплошную линию от одной деревни до другой. Массена удерживает Асперн силами генералов Молитора, Леграна и Карра-Сен-Сира. Ланн занимает Эсслинг, выдвинув вперед дивизии Буде и Сент-Илера. Пространство между деревнями наглухо перекроют кирасиры д’Эспаня и легкая кавалерия Ласалля под общим командованием Бессьера. Действуйте!

Обсуждать было нечего. Группа военачальников рассыпалась, каждый отправился на свой командный пункт. Бертье в задумчивости поехал в сторону поляны, где были разбиты штабные палатки. Следом за ним тронулись Лежон и Перигор. Генерал-майор спросил:

– Что вы об этом думаете, Лежон?

– Ничего, ваша светлость, ничего.

– В самом деле?

– Ну, если честно, то мне хочется взять кисти и стать к мольберту.

– А вы, Перигор?

– Я? Я подчиняюсь приказам.

– Мы все подчиняемся им, дети мои, – вздохнул Бертье.

Один за другим, они пересекли малый мост, пляшущий на пенящихся волнах. Оказавшись на острове, Перигор догнал Лежона, и дальше их лошади пошли бок о бок.

– Как-то уж очень мрачен наш генерал-майор, – доверительно шепнул Перигор.

– Возможно, его терзают сомнения. Император избрал оборонительную тактику, войска укрепляются на своих позициях, ожидают действий неприятеля. Будут ли австрийцы атаковать? Император полагает, что да. Должно быть, у него есть основания думать так.

– Господи! – Перигор воздел очи горе. – Сделай так, чтобы он знал, куда ведет нас! Все же, друг мой, нам было бы лучше оказаться в Париже или Вене, а нашему генерал-майору – в своих владениях с обоими женами! Уж я-то знаю, что он думает о Висконти...

Лежон промолчал. Все знали, что Бертье живет с двумя женщинами и оттого мучается угрызениями совести. Вот уже тринадцать лет как он влюблен в сероглазую итальянку из Милана, супругу маркиза Висконти, пожилого, умеющего хранить тайны заслуженного дипломата, которого мало волновали бесконечные любовные интрижки его слишком красивой и чересчур горячей женушки. Когда Бертье, оставив любовницу, последовал за Бонапартом в Египет, он едва пережил это расставание. В палатке посреди пустыни он устроил настоящий алтарь своей Джузеппе, без конца писал ей отчаянные, непристойные письма. Так шли годы. В конце концов, Наполеон назвал эту нескончаемую страсть смехотворной. Под его нажимом Бертье, носивший титул герцога Невшательского, был вынужден искать настоящую герцогиню, чтобы не дать засохнуть генеалогическому древу. Покорный, несчастный, обливаясь слезами, он остановил свой выбор на Елизавете де Бавьер – особе с заостренным личиком, почти лишенным подбородка: к такой курице Джузеппа Висконти ревновать его не станет. И что же произошло потом, спустя всего две недели после брачной церемонии? Маркиз почил в бозе, а Бертье лишился возможности жениться на его вдове. Его трясло, как в лихорадке, он был на грани нервного срыва, и его пришлось утешать, поддерживать и ободрять, хотя обе женщины быстро поладили друг с другом, часто встречались и вместе играли в вист. Вот почему вздыхал Бертье в воскресный день 21 мая 1809 года в ожидании грохота австрийских пушек.

Маршал Бессьер вздыхал по той же причине, с той лишь разницей, что хранилась она в строгой тайне от окружающих. Сдержанного и немногословного, отличавшегося редкой учтивостью и умением контролировать свои чувства, Бессьера было невозможно заподозрить в адюльтере, поэтому ему удавалось скрывать свою двойную жизнь от нескромных глаз и злых языков. Под шитым золотом темно-синим мундиром он тоже носил два медальона. Один напоминал ему о супруге Мари-Жанне, женщине набожной и очень спокойной, за что ее ценили и уважали при дворе; второй хранил образ любовницы – танцовщицы из Оперного театра Виржинии Орей, известной под именем Летелье, на содержание которой маршал тратил миллионы.

Обладая манерами и выправкой, сохранившимися со времен старого порядка[62]62
  Старый порядок – название сословной и абсолютной монархии во Франции при королях династий Валуа и Бурбонов с момента завершения централизации Франции в конце XV века до Великой Французской революции. После революционных потрясений многие французы с ностальгией вспоминали «старые порядки». Талейран как-то заметил, что не жившие при старом режиме не могут знать, что такое сладость бытия.


[Закрыть], с длинными припудренными волосами, вороновыми крыльями отброшенными за виски, Бессьер никогда не давал повода даже подумать, что его могут посещать мысли, далекие от армии и военной службы. Когда он прибыл в Эсслинг в сопровождении генерала д’Эспаня, то, прежде всего, посмотрел на колокольню. Вот тебе и Троицын день! Вовсе не Святой Дух должен был снизойти на них сегодня; другие огненные языки обрушатся на их головы[63]63
  В Троицын день (день Святой Троицы, Пятидесятница) – один из главных христианских праздников – отмечается сошествие на апостолов Святого Духа в виде огненных языков. Сошествие Святого Духа указывало на тройственность Бога – «Бог Отец творит мир, Бог Сын искупает людей от рабства дьяволу, Бог Дух Святой освящает мир через устроение Церкви».


[Закрыть] – ядра и пули эрцгерцога. На площади перед церковью оседланные лошади жевали ячмень, высыпанный из мешков прямо на землю. Кавалеристы помогали друг другу застегивать кирасы, кое-кто чистил оружие шторами, сорванными с окон ближайших домов.

– Д’Эспань, доведите до ваших офицеров требования его величества, – сказал, слезая с лошади, Бессьер.

В глубокой задумчивости он пошел к церкви и скрылся за дверью. Клирос солдаты превратили в бивак, и две скамеечки для молитвы догорали в костре перед разграбленным алтарем. Бессьер остановился перед распятием, которое кто-то пытался сорвать со стены, опустил голову и, расстегнув пуговицу мундира, достал оба медальона, хранивших память о дорогих ему людях. Мари-Жанна должна была быть сейчас на обедне в часовне их замка в Гриньоне; Виржиния в этот час еще спала в большой квартире, купленной для нее неподалеку от Пале-Рояля. А он, что делает он в этой полуразрушенной австрийской церкви? Он, сорокатрехлетний маршал Империи. Пока для него все складывалось удачно. За невероятно короткое время пройден такой большой путь! В молодые годы, будучи гвардейцем Людовика XVI, он пытался защитить королевскую семью во время мятежа 10 августа[64]64
  10 августа 1792 года около 20 тысяч повстанцев стянулись к королевскому дворцу Тюильри. Штурм его был недолгим, но кровопролитным. Нападавшим оказали сопротивление несколько тысяч солдат швейцарской гвардии, все они погибли. Одним из результатов этого штурма стало отречение Людовика XVI от власти и эмиграция Лафайета.


[Закрыть]. Ему претила вульгарность революции и подчиненное положение духовенства. Попав под подозрение революционеров, Бессьеру пришлось какое-то время скрываться в провинции у герцога де Ларошфуко. Оттуда он добрался сначала до пиренейской, а затем до итальянской армии Бонапарта, которому впоследствии оказал содействие в осуществлении государственного переворота. Для него же он создал службу личной охраны, ставшей основой императорской Гвардии... Через час он снова будет в седле. Солдаты любили его. Враги тоже, как те монахи из Сарагоссы, которых он взял под свою защиту. Был ли он рожден, чтобы командовать людьми? Бессьер этого не знал, да и знать не хотел.

Над площадью разносился громкий голос д’Эспаня. Он отдавал четкие команды, руководил подготовкой к бою, осматривал лошадей и оружие. Генерал заметил, что в конце главной улицы кирасиры роют под вязами могилу, и отправил туда капитана Сен-Дидье с приказом покончить с похоронами как можно скорее. Не особенно поторапливаясь, офицер отправился туда пешком.

Трое кирасир, орудуя лопатами, найденными в ближайшем сарае, заканчивали рыть яму. Неподалеку в траве лежал окоченевший труп солдата Пакотта.

– Поторопитесь, ребята, – сказал капитан.

– Нужно все сделать по правилам, господин капитан, – скупо ответил Файоль, втыкая лопату в горку свежей земли у края могилы.

– Мы уходим из этой чертовой деревни!

– Мы хороним нашего брата, господин капитан, мы не хотим, чтобы он стал добычей лис.

– У нас есть свои принципы, – добавил один из кирасир, здоровяк-кузнец по имени Верзье.

– А того типа, что вы вчера проткнули в доме, хоронить не будете?

– Но он же австриец! – возразил Файоль.

– Если его сожрут лисы, то это его лисы, австрийские, – с ухмылкой заметил третий солдат, невысокий худощавый брюнет.

– Довольно, Брюнель! – оборвал его капитан Сен-Дидье.

– Вы же верующий человек, господин капитан? – лукаво спросил Файоль, поглаживая черные подтяжки, найденные в кармане Пакотта; теперь они висели у него на шее наподобие галстука – то ли сувенир, то ли трофей.

– Чтоб через четверть часа все трое были в своем взводе! – приказал капитан и резко развернулся на каблуках, досадуя, что приходится иметь дело с такими болванами.

Когда офицер отошел подальше, Брюнель спросил у приятелей:

– Сен-Дидье – фамилия дворянская или я ошибаюсь?

– На него можно рассчитывать, – ответил Файоль. – Я видел его при осаде Ратисбонна. Он свое дело знает.

– Это хорошо! – сказал Верзье, снова берясь за лопату. – А то я уже сыт по горло жалкими офицеришками, которых набирают прямо из коллежей и за две недели готовят из них командиров, хотя вся разница между нами заключается лишь в том, что они знают латынь!

За деревней, над берегом Дуная с пронзительными криками, похожими на смех, носились белые чайки. Файоль перекинул через плечо коричневую шинель и поморщился:

– Плохо дело, если даже птицы смеются над нами...

Кавалерийские полки, расквартированные в Вене, вышли из города на рассвете, и земля загудела под копытами множества лошадей. Фридрих Стапс прижался к стене, пропуская отряд драгун, двигавшихся легким галопом, иначе они затоптали бы его, не моргнув глазом. Потом он углубился в лабиринт старых улиц вокруг собора Святого Стефана. Остановившись у скобяной лавки, юноша толкнул застекленную дверь и вошел внутрь. Несмотря на столь ранний час в лавке уже был клиент – плотный седовласый господин в темной сюртуке, его редкие длинные волосы закрывали воротник и ложились на плечи. Мужчина говорил по-французски, а торговец только хлопал глазами, пытаясь объяснить ему на своем венском диалекте, что ничего не понимает. Тогда француз достал из кармана кусочек мела и что-то нарисовал на прилавке. Нарисовал, несомненно, плохо, о чем можно было судить по озадаченному виду коммерсанта. Стапс приблизился и предложил свою помощь:

– Я немного говорю на вашем языке, сударь, и если бы мог быть вам чем-то полезен...

– Ах, молодой человек, вы мой спаситель!

– Что вы изобразили на прилавке?

– Пилу.

– Вы хотите купить пилу?

– Да, достаточно длинную и прочную, не слишком гибкую, с мелкими зубчиками.

Выяснив у Стапса, что желает ранний клиент, торговец стал рыться в коробках, извлек на свет божий несколько видов пил и передал их французу. Стапс с любопытством наблюдал за ним.

– Сударь, я совершенно не представляю вас в роли столяра или плотника.

– И тут вы правы! Простите, из-за спешки я даже не представился: доктор Перси, главный хирург Великой Армии.

– Вам нужна пила, чтобы лечить больных?

– Лечить! Как бы я хотел лечить, но в сражениях не лечат, а чинят, изгоняют смерть: отрезают поврежденные руки и ноги, пока не началась гангрена. Вы знаете, что это такое?

– Не думаю, нет.

– При такой жаре, – сказал Перси, покачивая крупной головой, – раны начинают загнивать, молодой человек, поэтому лучше отрезать раненые конечности до того, как все тело начнет разлагаться изнутри.

Доктор Перси выбрал подходящую пилу, и торговец упаковал покупку в оберточную бумагу. Француз рассчитался крупной купюрой из пачки флоринов, которую достал из докторского баульчика, небрежно сунул сдачу в карман, поблагодарил и, нахлобучив на голову черную треуголку с кокардой, вышел из лавки. Через окно Стапс видел, как доктор зашагал в сторону улицы Каринтия, где его дожидался кучер в коляске.

– Что я могу предложить для вас, сударь? – спросил торговец.

Стапс отвернулся от окна и сказал:

– Мне нужен большой нож с заостренным концом.

– Для разделки мяса?

– Именно так, – ответил юноша с тенью улыбки на губах.

Выходя из скобяной лавки, Фридрих Стапс спрятал кухонный нож, завернутый в серую плотную бумагу, во внутренний карман своего потрепанного редингота и размеренным шагом двинулся к оживленному центру города: кавалерийские эскадроны стекались к воротам Вены и направлялись в сторону Эберсдорфа, Дуная и большого наплавного моста.

У розового дома на Йордангассе Стапс увидел раздетых по пояс мужчин с шапками полицейских на головах. Они разгружали крытую повозку, принадлежавшую интендантству. Двое блюстителей закона, потея и пыхтя от натуги, тащили на кухню здоровенную корзину с продуктами, и юноша без лишних слов последовал за ними. Длинный коричневый стол был завален куриными тушками, овощами, буханками хлеба, склянками со специями... Сестры Краусс во главе со своей гувернанткой ощипывали перья, чистили, мыли, резали, а Анри Бейль с мрачным выражением на лице возвращался от колонки с двумя ведрами воды. Стапс забрал у него ведра:

– Отдыхайте, вы же больны.

– Вы очень любезны, месье Стапс, – махнув рукой в сторону стола с продовольствием, Анри объяснил: – Как видите, мои коллеги по интендантству тоже заботятся о моем здоровье.

– Как и о здоровье этих барышень, – с невинным видом заметил Стапс, и по его губам скользнула двусмысленная улыбка.

Анри метнул в молодого человека сердитый взгляд: его смущал этот слишком вежливый юноша. Каждое слово, сказанное им, можно было трактовать двояко. Уж не следует ли опасаться его? Но почему? Впрочем, Анри забыл о своих подозрениях, слушая, как Анна Краусс весело щебечет со своими сестренками, хотя не понимал, о ком или о чем идет речь. Вскоре к разговору присоединился Стапс, и это окончательно настроило француза против него. Надувшись, он сидел у дальнего конца стола и, поскольку все говорили по-немецки, не мог принять участия в общем веселье. Анри побледнел, сжал зубы и попытался встать из-за стола, но внезапно пошатнулся, почувствовав озноб и недомогание. Анна встревожилась и поспешила к нему, чтобы поддержать. Почувствовав тепло ее рук, Анри покраснел, как помидор.

– Он приходит в себя! – воскликнул по-французски Стапс.

Анри почувствовал непреодолимое желание укусить этого придурка.

В расстегнутой куртке, со штанинами, завернутыми до середины заляпанных грязью сапог, Винсент Паради ничем не напоминал вольтижера, ни, тем более, разведчика. Скорее, он был похож на штатского, которого по ошибке одели в военную форму. Ординарцу полковника Лежона пришлось как следует потрясти его, чтобы разбудить. Зевая и потягиваясь, Винсент стоял перед вздувшимся Дунаем, мчавшим вдаль свои бурные, желтые от песка воды. Такой он еще никогда не видел эту обычно спокойную, величавую реку. Солнце начинало пригревать. Паради надел кивер и застегнул под подбородком ремешок из золоченой кожи. Ну, кто придумал такие высокие головные уборы? Находясь под защитой штабного офицера, он считал себя в безопасности и с удовольствием наблюдал за суетливой возней на другом берегу Дуная, возле домов и ферм Эберсдорфа. Внимание Винсента привлекла музыка. Впереди колонн, вступивших на большой мост, шли кларнетисты императорской Гвардии и исполняли марш, написанный специально для них мэтром Керубини[65]65
  Мария Луиджи Карло Зенобио Сальваторе Керубини ( 1760– 1842) – итальянский композитор, педагог и музыкальный теоретик, главный представитель жанра «опера спасения». С 1795 г. преподаватель Парижской консерватории, с 1816 г. ее профессор, а с 1822 г. директор.


[Закрыть]. Следом за ними шагали знаменосцы с трехцветными флагами, увенчанными орлами с распростертыми крыльями, и гренадеры в безупречных мундирах. В армии их не любили. Они обладали всеми мыслимыми привилегиями и никогда не упускали возможности выставить их напоказ. Спесь и наглость так и перли из них, еще бы сам император пестовал их. Гвардия появлялась на поле боя только в конце сражения, чтобы пройтись торжественным маршем среди трупов людей и лошадей; они ели из личных котелков, ездили в основном на повозках, выстланных соломой, или в фиакрах, чтобы, не дай бог, не замарать или измять щегольскую форму. В Шенбрунне, где квартировали гвардейцы, интендантство выделяло им целые бочки сладкого вина. Под гамашами из белой парусины они, как и сам император, носили казимировые панталоны. Дорсенн[66]66
  Лепаж Дорсенн Жан Мари Пьер Франсуа (1773-1812) – участник наполеоновских войн, граф (1808), дивизионный генерал (1809). Прославился бесстрашными действиями при Аустерлице. С 9 ноября 1806 года командир гренадерской бригады Старой гвардии. Отличился в сражениях при Ратисбоне и Эсслинге. С 1 июля 1809 года командир 2-й гвардейской дивизии Старой гвардии, во главе которой отличился в сражении при Ваграме.


[Закрыть], их командир – жгучий брюнет с завитыми волосами и надменным лицом салонного завсегдатая – был воплощением самой элегантности и требовал того же от своих подчиненных. Чистоту ружей и штыков он проверял, проводя по ним пальцем руки, затянутой в белоснежную перчатку.

Гренадеры Гвардии шли тремя рядами, и бесконечно длинный шаткий мост с дощатым настилом на разнокалиберных лодках раскачивался под их чеканным шагом и напором воды. По мере приближения к берегу, гренадеры сбрасывали треуголки, которые тут же уносило бурным течением, и доставали из ранцев тех, кто шел впереди, свои знаменитые медвежьи шапки в чехлах.

– Потрясающее зрелище! – произнес ординарец Лежона, стоявший позади Паради.

– Да, господин лейтенант.

– Прямо душа поет!

– Да, господин лейтенант, – повторил вольтижер Паради, не желая противоречить своим благодетелям, избавившим его от передовой, но напускной фарс Гвардии откровенно раздражал его.

К простым пехотинцам относились без всякого почтения, а ведь именно они ползали по уши в грязи, согнувшись под тяжестью оружия, спали на голой земле под проливным дождем и грызлись друг с другом за теплое место поближе к бивачному костру.

Пришел Лежон. Заложив руки за спину, с мрачным видом, не обещавшим ничего хорошего, он стал прохаживаться по поляне, потом по-дружески положил руку на плечо Паради и отвел его в сторону, почти к самому берегу. Внезапно, чертыхнувшись, Лежон резво отскочил назад: он едва не наступил на змею, скользившую между травяными кочками.

– Не бойтесь, господин полковник, – улыбнулся Паради. – Это уж, он питается только лягушками да тритонами.

– Ты много знаешь.

– Вы тоже, господин полковник, только наши знания разные.

– Ты очень помог мне.

– Я говорю лишь то, что знаю, вот и все.

– Послушай...

– У вас тоскливый вид.

– Мне, действительно, тошно.

– Да говорите же, я все понял, давайте!

– Что ты понял?

– Что я вам больше не нужен.

– Да нет же...

– Тогда что?

– Император считает, что австрийцы пойдут в атаку. Теперь от тебя будет больше пользы в полку.

– Именно это я и понял, господин полковник.

– К сожалению, не я принимаю решения.

– Знаю. Никто их не принимает.

– Иди, собирай вещи...

Вольтижер вернулся в офицерский лагерь, надел снаряжение, проверил оружие, заряды в лядунке и, не оборачиваясь, пошел к малому мосту, соединявшему остров с левым берегом Дуная. Лежону хотелось крикнуть, что он тут ни при чем, но это было бы не совсем верно, поэтому он промолчал с горьким чувством того, что предал этого славного парня. Хотя здесь, как и в рощах вокруг Асперна, где расположились батальоны дивизии Молитора, они все одинаково рисковали своей головой.

– Ага! Зашевелились! Наконец-то! Пора приниматься за дело!

Обеспокоенный и в то же время удовлетворенный, снедаемый возбуждением в предчувствии кровопролития, Бертье передал свою подзорную трубу Лежону. Он хотел убедиться, что зрение его не подвело. Они находились на самом верху эсслингской колокольни, откуда открывался прекрасный вид на окрестные поля. Теперь Лежон видел собственными глазами: австрийские войска, выстроенные широкой дугой, пришли в движение.

– Немедленно поставьте в известность его величество!

Лежон пулей слетел вниз по узкой винтовой лестнице, едва не врезавшись лбом в деревянную балку. Цепляясь за собственные шпоры, он вихрем промчался через церковь, выбежал из распахнутой настежь двери и на площади увидел императора. Положив локти на стол, Наполеон сидел в кресле и изучал подробную карту местности. Помимо перепадов рельефа, на ней были показаны едва ли не все тропинки, скрытые сейчас высоко поднявшимися хлебами.

– Сир! – закричал Лежон. – Австрийцы приближаются!

– Который час?

– Полдень.

– Где они?

– На холмах.

– Браво! Они появятся здесь не ранее, чем через час.

Император в хорошем настроении поднялся и, потирая руки, приказал принести ему из походной кухни суп с макаронами. Под его беззлобное брюзжание, мол, через час воевать, а еда до сих пор не готова, повара засуетилась вокруг жаровен, чтобы разогреть бульон и бросить в него уже готовые макароны. Вслед за Лежоном пришел и Бертье, чтобы лично подтвердить известие.

– Все на месте? – спросил Наполеон.

– Да, сир.

Удовлетворенный ответом, он зачерпнул ложкой суп, чертыхнулся, потому что тот оказался чересчур горячим, пролил немного на подбородок и закричал на поваров, требуя забытый ими пармезан. Император ел с полузакрытыми глазами, но он наслаждался не столько пищей, сколько собственными мыслями. Стоящие вокруг генералы наблюдали, как их повелитель невозмутимо кушает, и его хладнокровие успокоило всех, несмотря на мандраж, предшествующий любому сражению. Они получили точные приказы, и им надлежало строго выполнить их, ибо все было заранее рассчитано и предусмотрено, в том числе и победа. Император знал об умении эрцгерцога Карла мыслить стратегически и отдавал должное его организаторским талантам, но он знал также о его слабостях и собирался ими воспользоваться. По знаку Наполеона Бертье наполнил бокал шамбертеном. В этот момент на площадь вихрем влетел Перигор. Он соскочил с взмыленной лошади и доложил:

– Сир, не выдержал большой мост!

Император взмахом руки смел со стола тарелку с недоеденным супом и бокал с вином. Он в ярости вскочил:

– И кто только подсунул мне таких дураков! Расстрел перед строем по обвинению в дезертирстве, вот чего заслуживают эти понтонеры!

– Доложите толком, – потребовал Бертье у своего адъютанта.

– Значит, так, – начал Перигор, переводя дух, – из-за паводка очень быстро поднялся уровень воды в реке...

– Разве это не было предусмотрено? – взревел император.

– Было, ваше величество, мы не предусмотрели лишь того, что австрийцы, расположившись выше по течению, пустят на наш мост лодки, груженные камнями. Они-то и разбили балки, порвали якорные тросы...

– Incapaci! Бездари!

Император с криками метался по площади. Оказавшись рядом с Лежоном, он схватил его за отороченный мехом доломан:

– Вы служили в инженерных войсках, восстановите мне этот мост!

Офицеры зашептались, обсуждая ситуацию: мост непригоден для эксплуатации, связи с правым берегом нет, а раз так, то нет ни боеприпасов, ни продовольствия, ни подкреплений из Вены и от Даву. Лежон отдал честь, вскочил на ближайшую лошадь – она принадлежала Перигору, но, учитывая обстоятельства, тот не осмелился протестовать, – пришпорил ее и, пустив в галоп, исчез из виду.

Император в бешенстве обвел всех взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и ледяным тоном осведомился:

– Почему вы до сих пор торчите здесь, как мешки с дерьмом? Выход моста из строя ничего не меняет! Отправляйтесь по своим местам, massa di cretini! Бестолочи! – Подойдя к Бертье, он внезапно сменил тон, словно его ярость была наигранной: – Если эрцгерцогу уже сообщили о случившемся, в чем я нисколько не сомневаюсь, то он непременно захочет извлечь выгоду из сложившейся ситуации. Он прикажет ускорить наступление и атакует нас с ходу, ибо поймет, что мы заперты на левом берегу.

– Мы встретим его должным образом, сир.

– Глупцы! Дунай выступит нашим союзником!

– Да услышит он ваши слова, сир, – пробормотал генерал-майор.

– Перигор! – позвал император. – Предупредите его светлость герцога де Риволи, что австрийцы могут атаковать вдоль той излучины Дуная, что упирается в Асперн...

Перигор тоже не выбирал лошадь, схватил поводья первой попавшейся – благо она была свежее его собственной – и помчался к маршалу Массене.

Император проводил его взглядом, улыбнулся и шепнул Бертье: