Текст книги "Салют из тринадцати орудий (ЛП)"

Автор книги: Патрик О'Брайан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Пока гребли, услышали пронзительный окрик с одного из холмов. Посмотрев наверх, увидели, как доктор Мэтьюрин машет им носовым платком. Убедившись, что его видят, он окликнул шлюпку, но несмотря на неподвижный воздух и гладкое море, они разобрали они лишь слово «суп».

Между взятием пеленгов и замерами глубин Джек проворачивал это слово в голове, но до заката ничего не понял. Они добрались до корабля, огромное кормовое окно светилось по всей ширине, и Стивен сидел в восстановленной каюте с виолончелью между коленей. Он улыбнулся и кивнул, довел до конца фразу (часть его собственной версии «Дня святой Цецилии») и поинтересовался:

– Ты видел наш распланированный лагерь?

– Только белое пятно с моря. Но он, конечно, еще не готов?

– До удовлетворения Уэлби – нет. Но многое уже стоит, еще больше размечено до дюйма и градуса. Редко, когда я видел больше радости от того, что предстоит сделать человеку. Хотя могу признаться, что после полудня испытал еще большую радость, чем Уэлби. Я обнаружил ласточек, строящих съедобные гнезда! Hirundo esculenta, белобрюхая салангана! Они живут колониями по несколько тысяч на тех холмах, с которых я вас увидел. В глубине пещер их гнезда лежат рядами. Это маленькие серые птицы, меньше трех дюймов в длину, но это настоящие ласточки, и еще быстрее наших. А гнезда их почти белые. Надеюсь, пойдешь посмотреть их со мной завтра.

– Разумеется, если дела позволят. Через лес пробираться очень сложно?

– Терпимо – лианы мешают, но здесь полно кабанов. Скрючившись, можно довольно легко следовать их тропами. Есть здесь и другие тропинки, хотя и сильно заросшие. Сюда время от времени наверняка наведываются люди – животные никоим образом не ручные.

Джек достал скрипку, и пока Стивен вкратце рассказывал о флоре и фауне острова, с любовью ее настраивал.

– Хватит о кольцехвостых обезьянах, – наконец-то закончил Стивен, и одним аккордом они приступили к «Святой Цецилии». После этого, а также после рапорта Филдинга, они съели традиционный жареный сыр и продолжали играть снова и снова. Музыка эхом разносилась по почти пустому кораблю в необычном резонансе.

Джек лег спать поздно и спал крепко, хотя его койка качалась не больше, чем если бы ее повесили в лондонском Тауэре. Но проснулся он с тяжелым сердцем. Разумеется, любой, командуя сидящим на рифах кораблем его величества, если до возможности снять его с мели остается несколько дней, проснется с тяжестью на душе. Пусть даже знающие люди сказали ему, что сохранится хорошая погода, и что он точно знает: в четверг высшая точка прилива будет такой же, как в день посадки на мель, а полный сизигийный прилив в воскресенье гораздо выше, и неизбежно снимет фрегат со скал. Но это тяжесть иной природы, скорее суеверие или инстинктивный страх.

Умывание, бритье и обильный завтрак немного ее развеяли. Еще больше помог воодушевляющий обход трюма с плотником. После выполненного мистером Хэдли ремонта помпам приходилось работать не больше половины склянок каждую вахту. А после визита в лагерь мистера Уэлби Джек стал почти самим собой. На лагерь с его аккуратными земляными укреплениями (слово «канава» Уэлби интерпретировал очень вольно), ровными линиями, палаткой для припасов в середине и с колодцем, в котором уже набралось три с половиной фута воды, радостно было смотреть, как и на удовольствие морских пехотинцев, в кои-то веки оказавшихся экспертами и изумивших матросов.

В отлив он во главе небольшого отряда отправился отмечать буйками орудия. Отряд состоял из немногочисленных пловцов корабля, включая трех-четырех толковых ныряльщиков. Джек тоже нырял с ними, и вода оказалась неопределенно-неправильной. Не только слишком теплая, чтобы освежать, но и грязноватая. Они аккуратно отметили орудия буйками, но тяжесть на душе вернулась. Хотя в обед Джек и внушал Стивену, что совершенно разумно ожидать схода корабля с мели в четверг без жестокого волочения по скалам, а в воскресенье это произойдет почти наверняка, когда солнце и полная луна объединенными усилиями поднимут сизигийный прилив еще как минимум на полсажени, но аппетит у него пропал. Не прикоснувшись ни к вину, ни к пудингу, он поднялся на палубу взглянуть на море и небо.

Ни то, ни другое не радовало. Вода низкая, пик отлива, а на поверхности – странная рябь и дрожь, какое-то подергивание. Небо перед обедом было слегка пасмурным, а теперь его подернула дымка, и оно опустилось. Полный штиль, обнажившиеся скалы неприятно пахли на гнетущей жаре. Крупная бледная рыбина, какая-то неизвестная Джеку акула, медленно проплыла мимо.

Он наблюдал за морем. Еще до конца отлива он заметил неестественную волну: неестественно внезапную, неестественно сильную. Тяжесть на душе усилилась, через полчаса Джек позвал штурмана:

– Мистер Уоррен, сигнал сбора всем офицерам и матросам, будьте добры. Там временем подготовьтесь к отдаче дагликса, как в прошлый раз, но на двух канатах.

Он увидел, как на зеленой ровной лужайке за пределами лагеря сломался упорядоченный узор игры в крикет, и игроки помчались к месту высадки. Прибой уже начал посылать длинные полосы белой воды вдоль берега.

– Мистер Уоррен, я еще не спрашивал, есть ли у вас барометр?

– Да, сэр, спрашивали. Приходится сообщить, что я отдал его в Плимуте доктору Грэхэму для калибровки. Там он, разумеется, и остался.

Джек кивнул и прошелся туда-сюда, каждый раз бросая взгляд на восток. С этого направления не только шли волны, но и горизонт, и небо градусов на десять от него окрасились редким темно-бронзовым цветом.

– Мистер Филдинг, – уточнил он у первого лейтенанта, как только тот поднялся на борт, – доктор на берегу?

– Да, сэр. У него сложилось впечатление, что вы готовы прогуляться с ним в лес и, может, взобраться на дальний холм. У него есть бухта прочного гибкого троса и Сорли – скалолаз с одного из шотландских островов.

– Боюсь, не сегодня. Пусть матросы начнут разгружать корабль: карронады, ручное оружие, боеприпасы. Все, что казначей, плотник, главный канонир, оружейник, парусный мастер и боцман сочтут наиболее важным по своей части. Потом – мешки и сундуки матросов, личное имущество офицеров. И попросите доктора подняться на борт за его вещами и медицинским сундуком.

Доктор Мэтьюрин явился с первой же возвращавшейся шлюпкой. И пусть прилив начался меньше получаса назад, прибой высоко бился о скалы, пересекавшие бухточку с восточной стороны. Волны шли неожиданно редко и одиноко. Джека он нашел в кормовой каюте с писарем – они собирали корабельные документы: журналы, сигнальные книги, всю чудовищную и иногда совершенно секретную канцелярию боевого корабля.

– Мистер Бутчер, – напомнил Джек, – ради всего святого не забудьте замеры для Гумбольдта. Они вон в том ларе. Их надо упаковать вместе с моими гидрографическими заметками.

– Я их сразу же заберу, сэр, – отозвался Бутчер. Он настрадался от сотен часов тщательных измерений и знал их настоящую цену.

– Дружище, – поинтересовался Стивен, когда секретарь выбрался из каюты с папками, прижатыми к груди, – что творится?

– Не уверен, но это вполне может быть твоя святая Цецилия:

Когда, на атомы разъят,

Бессильно чахнул мир,

Вдруг был из облаков

Глас вещий, сильный и певучий:

«Восстань из мертвецов!»

И Музыку приняли тучи [38]38
  Дж. Драйден, «Гимн в честь Св.Цецилии» (1687 г.). Перевод Э.Шустера.


[Закрыть]

– Взгляни-ка на восток.

Они выглянули в кормовое окно – темный пурпур собирался под бронзовым сиянием.

– Я такое небо помню лишь однажды, – поделился Джек после долго раздумья. – Было это в Южном море, и мы шли к Маркизам. Ты этого практически не видел, поскольку резкий крен на подветренный борт сбросил тебя со шкафута, и ты ударился головой об орудие. Но за этим последовал колоссальный ураган, который тогда потопил «Норфолк». Не нравится мне и внезапное волнение. Так что я облегчаю корабль, как только могу. Прошу, свези все ценное для тебя на берег, и все лекарства, ножовки и пилюли. Если я не прав, большой беды не будет – просто назовут меня мнительной старухой.

Совершенно очевидно, что сейчас никто из команды не собирался считать капитана мнительной старухой. Его мнение разделяли все. Всеобщее убеждение заразило ютовых, сухопутных и вышедших в первое плавание морских пехотинцев. Поначалу их разозлил прерванный матч в крикет, но теперь они затихли и бросали тревожные взгляды на восточное небо.

Шлюпки носились туда-сюда, как на гонках, но по мере подъема прилива прибой усилился и с каждым разом все дальше заливал пляж, затрудняя работу гребцов. Вскоре стало крайне сложно пробиваться сквозь него к кораблю. Что еще хуже – корабль стоял кормой к волнам, не давая укрытия. Подход к борту становился все более и более рискованным, так что сундуки, припасы и тюки приходилось спускать, а чаще просто сбрасывать с поручней бака.

Джек позвал первого лейтенанта вниз и распорядился:

– Мистер Филдинг, если ситуация будет развиваться как я опасаюсь, пусть все офицеры будут готовы по моему слову отправить свои подразделения на берег. Никакого сигнала «Оставить корабль», никаких криков или воодушевления. Просто обычный сход на берег в должном порядке.

Где-то еще час волны росли без дуновения ветра. Долгие одинокие удары начали эхом отдаваться от скал. К концу этого часа корабль впервые начал сдвигаться с места. Джек уже отдал приказ, так что понемногу фрегат опустел. На борту оставались лишь четыре человека, которых ждала последняя шлюпка – капитан, его стюард, часовой у винной кладовой и один не совсем адекватный матрос. Пурпур залил полнеба, а бронзовый свет – еще почти столько же, тут и там достигнув другого края горизонта. Из темноты за кормой доносился низкий постоянный гром, а в восточную половину неба озаряли вспышки молний.

Затем по морю с воем пронесся тропический шквал. Секунду назад воздух был тих, и вот уже ветер вовсю задувал, разбрызгивая морскую воду, перехватывая дыхание и затрудняя зрение. Катер с последним грузом едва держался у фока-русленя, и Филдинг проревел во всю глотку: «Спускайтесь, сэр. Богом прошу, спускайтесь».

Джек стоял с остальными на срезе квартердека. «На бак», – скомандовал он и стрелой помчался в каюту: никого. Последний взгляд, и он помчался на нос, запрыгнув в шлюпку, когда она поднялась на уровень поручней. Как только Бонден и баковый гребец отшвартовали катер, тот выстрелил вперед, подгоняемый чудовищным ветром, взлетая и падая на безумных волнах. Далеко по курсу Джек разглядел, как бурун захлестнул корму большого катера, вертящегося и качающегося в убийственном прибое. Но прежде чем их шлюпка прошла половину пути до берега, ветер принес дождь – огромную черную массу грохочущего теплого дождя. Они оказались в середине грозы: оглушающий, рвущий уши гром над головой, молнии вокруг.

– Всем табанить, – перекрыл рев Бондена грохот грозы, пока он поворачивал катер на гребень волны, – навались, Христа ради, навались!

Тяжелая шлюпка поднималась все выше и выше на волне и помчалась к берегу, причалив в облаке пены. Команда выскочила из шлюпки и все, кто смог ухватиться, потащили ее по осыпающемуся песку, а потом волоком за высшую точку прилива, поближе к выжившему катеру. Ялика нигде не было видно.

Джек часто замечал раньше и убедился в этом снова, что во время чрезвычайной опасности люди обычно заходят за пределы страха, боли и усталости. Что же до шума, опасности и искажения естественного хода вещей, такая погода была сравнима разве что с генеральным сражением борт о борт. Пока они пробирались по скользкому склону сквозь невероятный дождь, таща свою ношу, ряды деревьев на краю леса сверкали сине-зеленым. Позади них с шипением ударила молния. Джек склонился, чтобы крикнуть прямо в ухо старшине-рулевому:

– Присмотри-ка за Чарли.

Полоумный плакал, прижав костяшки пальцев к глазам, и кажется вот-вот потеряет остатки ума:

– Так точно, сэр, – отозвался тот, будто все идет как положено, – я сменю его, как только мы доберемся до укрытия.

Они осилили подъем, и чудовищный ветер утих – они зашли в тень деревьев, ревущего леса. В еще остающемся свете (день пока не закончился) они увидели, что палатки держатся. Канавы Уэлби выбрасывали плотный грязный поток воды, разрывающий дерн позади, но лагерь не залило. Дойдя до него, Джек обнаружил довольно твердую почву под ногами.

Некоторое время он не особо обращал на это внимание, как и на то, что наконец-то укрыт от дождя. Филдинг доложил о семнадцати пропавших вместе с катером матросах. Еще шесть тяжело ранены. Четверо пропали вместе с яликом. Одного ударила молния. И еще надо сообщить Эдвардсу, что у пинаса нет шансов. Лишь посидев неопределенный промежуток времени со Стивеном, когда титанический грохот дождя стал привычным и внимание привлекали лишь самые необычные раскаты грома или близкие удары молнии, он заметил, что под ногами сухая земля, а его сундук и прочие вещи лежат на козлах, в то время как хронометры в футлярах сложены в водонепроницаемый мешок.

Раз стимулы к действию исчезли и на самом деле ничего нельзя предпринять, они почувствовали тяжесть всей массы событий. Их собственное напряжение и непрерывный чудовищный шум даже обычный разговор делали невозможным. Но все же они сидели по-дружески, иногда кивая друг другу при особенно выдающемся раскате грома или треске ломающегося неподалеку дерева. Но за всем этим Джек напрягал слух, чтобы уловить ужасный грохот бьющегося о рифы корабля.

От этого его природа пощадила. Сквозь такой шум даже бортовой залп с близкой дистанции не пробился бы. Время от времени Джек закрывал глаза, опускал голову и спал. Проснувшись около трех утра, он заметил новый тон во всеобщем и всепроникающем шуме: звук разрыва, волочения, будто внезапный ливень. Капитан прислушался. Молнии сверкали над головой, создавая в палатке почти непрерывное освещение, иногда столь яркое и длительное, что можно было разглядеть, как Стивен перебирает четки. Последовал другой звук – не продолжительный, но низкий длинный рев, длившийся четыре или пять минут.

– Что это? – воскликнул он.

– Оползень, друг мой.

Снова ступор, чудовищная усталость. Но за всю эту вечно ревущую и сверкающую ночь Стивен так и не заснул по-настоящему. Хотя временами его разум впадал во что-то вроде сна наяву, но всегда возвращался к подробностям прабангского договора. Экземпляр Эдвардса теперь хранился в личном обшитом металлом медицинском сундуке доктора Мэтьюрина, как в самом безопасном и сухом месте лагеря. Сопроводительное письмо оказалось примерно таким, какое Стивен и ожидал увидеть, за исключением того, что оно оказалось длиннее, много резче и гораздо менее толковым. Удивила его и злоба в адрес юного Эдвардса. Но поскольку оно не выдавало его собственной роли даже из контекста (посланник нигде не упоминал никаких источников разведывательной информации), его придется сохранить как есть.

Временами, когда его разум затуманивала усталость, появлялся соблазн ради Эдвардса сделать письмо совсем нелепым, добавив еще пару имен к числу тех, кто строил заговоры с целю снижения эффективности посланника, кто затруднял его работу и пытался лишить его заслуженных лавров. Но с учетом контекста – нет, не пойдет. А даже если бы и имелась возможность, подобная проделка была бы бессмысленной. Размышления показали Стивену, что список уже настолько длинный, что делает сам себя ничтожным – плод лишившегося опоры разума.

Тайфун закончился вскоре после рассвета, ливень ушел на восток, оставив ясное небо. Так что Джек, проснувшись, на секунду принял свет вокруг за невероятно длинную вспышку молнии. Ветер значительно ослаб, но шум только усилился. Частично из-за того, что чудовищный прибой больше не смягчали потоки воды с неба, но еще больше из-за того, что льющийся из леса по когда-то зеленому треугольнику бушующий поток повстречал на своем пути оползень, о котором говорил Стивен, так что получилась цепь водопадов. Масса дерна, деревьев и земли частично отвела поток от лагеря, потерявшего лишь юго-восточный угол, но перенаправила его на травянистую лужайку над местом высадки. Лужайки больше не было, место высадки полностью смыло. Большой катер разбило вдребезги и унесло в море, но малый катер и некоторые рангоутные дерева уцелели, запутавшись в вырванных с корнем деревьях и кустах по обе стороны устья потока.

Джек тихо вышел из палатки (Стивен наконец-то заснул), посмотрел на чисто вымытое небо, а потом, через белую воду, на риф. Разумеется, никакого корабля, но его взгляд последовал по линии к западной оконечности острова, куда его могло привести на якоре, если бы волны без особого ущерба сняли фрегат со скал. Тщетная надежда, почти бесполезная.

Несколько человек двигались по лагерю. Говорили они тихо или вовсе молчали. У Джека сложилось впечатление, что они потрясены, но рады остаться в живых. Среди них оказались Филдинг и Уоррен, осматривающие западную часть острова в карманную подзорную трубу.

– Доброе утро, джентльмены. Что вы видите?

– Доброе утро сэр, – ответил Филдинг, приглаживая одной рукой волосы. – Кажется, это внушительный обломок.

Он передал подзорную трубу, Джек некоторое время вглядывался, а потом скомандовал:

– Пойдем посмотрим.

Вниз по разрушенному склону, парящему на солнце, через поток по перепутанным поваленным деревьям, удерживающим драгоценную шлюпку и рангоут, и прямо на твердый, матовый отливной берег, усеянный кокосами (наверное, с Борнео) и захлебнувшимися кольцехвостыми обезьянами (эти точно местные). К ним присоединилось приличное число людей: Ричардсон, боцман, плотник, все мичманы и многие матросы. Капитан и первый лейтенант шли впереди. Ричардсон тихо доложил:

– Мне очень жаль сообщать, сэр, но палатка в юго-восточном углу, которую унесло, была пороховым складом.

– Господи, правда? Ничего не осталось?

– Я еще не проверял, сэр. Несколько бочонков могли остаться в стороне как сырые или поврежденные, но много их не будет.

– Будем надеяться, что хоть сколько-то осталось.

Некоторое время они шли молча. День был солнечным, по левую руку грохотали длинные прибойные волны и разбивались большими клочьями пены по берегу, но даже близко не как ночью. Отметка прилива дошла до леса, а на крайних деревьях висели водоросли.

– Кажется, вы правы насчет обломка, – наконец-то прервал молчание Джек. – Они пошли быстрее, перед ними по песку стелились длинные тени. – Да, да, – подтвердил он, взирая на знакомые линии: правая скула и борт фрегата где-то до миделя, что-то около четверти корабля на гладком песке. Флортимберсы ушли в землю, но все остальное свободное, примечательно целое, даже краска не пострадала. – Должно быть, он переломился в местах соединения флор с килем, – решил Джек после долгого раздумья.

Остальные, догнав капитана, стояли и молча, со странным почтением, смотрели на обломок корабля. Наконец, плотник заметил:

– Флортимберсы всегда были так себе, сэр, не то что футоксы, да и все остальное.

– Боюсь, вы правы, мистер Хэдли, – признал Джек. – Но здесь, как вы видите, полно прочной древесины. Не сомневаюсь, что хватит на приличного размера шхуну.

– О да, сэр. Хватит с запасом.

– Тогда, – улыбнулся Джек своим подчиненным, – давайте ее построим как можно быстрее.

Яндекс Деньги

410011291967296

WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377

PayPal, VISA, MASTERCARD и др.:

https://vk.com/translators_historicalnovel?w=app5727453_-76316199

Приложение

Брюнет, холерик и женат?

Патрик О'Брайан

С определенным нежеланием я пишу о себе, в первую очередь потому, что очень редко подобные упражнения оказываются успешными. Даже в противном случае человек не всегда сочетается со своими книгами, которые (если принять платоновское «не кто, но что») являются единственным законным объектом любопытства. Во вторую, потому что частная жизнь – это драгоценность, не только личная собственность, но и твоих друзей, родственников, знакомых. Опять-таки, мне кажется, что не совсем правильно смешивать человека, пишущего за столом о том, что он собирается сделать публичным достоянием, и одноименную персону, занятую исключительно личными делами. Свет на истинную природу вещей это все равно не проливает. Кто, например, может предположить, что Босуэлл, оторвавшись от бесконечной переделки собственных бумаг, способен был написать отличную книгу?

Когда я был моложе, эти ощущения были сильнее. Когда Руперт Харт-Дэвис [39]39
  Руперт Харт-Дэвис (1907-1999) – крупный независимый книгоиздатель, редактор и директор Лондонской библиотеки.


[Закрыть] попросил меня написать аннотацию для сборника моих рассказов, завершил я ее так:

«Что же до личной стороны, то «Спектейтор» от 1 марта 1710 года начинался так: «Я заметил, что читатель редко, когда с удовольствием вчитывается в книгу, пока ему неизвестно, брюнет ли автор или белокурый, мягкого или холерического темперамента, женат он или холостяк и другие особенности подобного рода, так сильно влияющие на правильное понимание автора». Чтобы удовлетворить любопытство, столь естественное для читателя, можем сообщить, что мистер О'Брайан – брюнет, холерик и женат».

В те времена меня это устроило, но сейчас уже подобные высказывания кажутся утрированными. Без сомнения, имеется нечетко определенная зона между общественным и частным, о которой можно говорить без эгоизма. И поскольку Британская библиотека оказала мне огромную честь, подготовив данную библиографию, я расскажу, если позволите, кое-что о фоне, на котором писались книги, так педантично и аккуратно перечисленные в этой библиографии.

Тем не менее, в подробности о детстве и юности вдаваться не буду. Хотя это время имело определенные преимущества, но все же я на него взираю без особого удовольствия. Частично потому, что дом мой рассыпался на кусочки после смерти матери вскоре после завершения войны 1914-1918 годов, так что меня отправили жить к более-менее желавшим того родственникам в Коннемару и графство Клэр, а также к друзьям семьи в Англии. Частично, потому что большую часть этого времени я проболел. Это неприятно само по себе, но к тому же я лишился большей части регулярного образования и обычного общения.

К счастью, мне помогали гувернантка, дорогая мисс О'Мара, и некоторые преподаватели, которых я всегда буду вспоминать с благодарностью. К еще большему счастью, периоды длительного пребывания в постели я проводил в пределах досягаемости книг и читал бесконечно. Не то что я был хронически прикованным к постели инвалидом, вовсе нет – временами я ходил в школу, но, в целом, детство мое было очень одиноким (в скобках могу заметить, что, хотя я долгие периоды времени проводил в Англии и мне очень нравились англичане, особенно мачеха, именно Ирландия и Франция сформировали меня и дали образование в той мере, в какой я был сформирован и получил образование).

Одним из преимуществ, которые я упомянул, было море. Болезнь, мучившая мою грудь тогда и сейчас, не сильно влияла на мои силы. Когда она оставляла меня в покое (наступали долгие периоды ремиссии), мне рекомендовали морской воздух и морские путешествия. У дяди был двухтонный шлюп, а у некоторых друзей – лодки, это славно. Но что еще лучше, у моего хорошего друга Эдуарда, с которым у нас был общий наставник, имелся брат, а у брата – мореходная яхта, перестроенный торговый корабль с прямым парусным вооружением. Он набирал на нее экипаж из старшекурсников, более-менее подросших мальчишек и нескольких настоящих моряков, и выходил далеко в Атлантику. Юность обладает огромным запасом жизненных сил, так что хотя я никогда не стал настоящим марсовым матросом, но вскоре научился прилично убирать паруса, брать рифы и держать курс, что в будущем позволило отправляться в еще более дальние плавания.

Но к тому времени уже случился крах Уолл-стрит, мы вошли в Великую депрессию тридцатых. Люди учились, иногда успешно, как жить и даже развлекаться без прислуги, ждущей у стола, готовить, мыть посуду, застилать постели. Эта ранее неизвестная нам цивилизация наводила определенное уныние.

Что до меня, я продолжал писать, мне никогда и не приходило в голову заниматься чем-то другим. До войны я произвел на свет скучный, подражательный роман и множество коротких рассказов. В конце тридцатых меня целиком захватила книга о св. Исидоре Севильском и западном бестиарии. Для работы над ней я много читал в Британском музее, в Бодлианской библиотеке, Национальной библиотеке Франции, в Падуе и в Ватикане. Но между Мюнхеном и началом войны моя болезнь вернулась с еще большей силой. В этот раз она меня привела в печальное состояние: силы быстро не вернулись, и меня не приняли на действительную службу. Пока в Европе шел блицкриг, я, тем не менее, водил «скорую помощь» в Челси. Во время одного авианалета, когда меня не было дома, в него попала бомба. Никого не убило, но мои рукописи и заметки погибли полностью.

Вскоре после того, как блицкриг выдохся, я вступил в ряды одной из разведывательных организаций, которые процветали в годы войны, постоянно меняя аббревиатуры и соперничая друг с другом. Наша работа касалась Франции, и более я ничего не скажу – раскрытие методов и стратагем, которые однажды обманули врага и могут обмануть его в будущем, представляется мне глупым. После войны мы уехали в Уэльс (говорю «мы», потому что мы с женой вместе водили «скорые» и служили в разведке), где некоторое время прожили в высокогорной долине, чьи обитатели говорили по-валлийски. Славные люди, великолепные горы, но отвратительный климат. Мелкий снег залетал под шифер и образовывал дюны на кровати, куриные яйца замерзали. Солнце и вино стали казаться предметами первой необходимости. Во время краткого визита в Русийон мне повезло найти подходящий второй этаж в доме в маленькой рыбацкой деревне.

В нем жила старая дама, чей осел поднимался по узким ступеням и спал в задней комнате. В те годы деревня оставалась по большей части средневековой и никогда не испытывала потребности в водопроводе или канализации. В Уэльсе я собрал воедино том рассказов (радостный всплеск настоящей писательской работы после стольких лет официальных отчетов) и антологию путешествий. Они позволили нам провести и то, и другое, и даже электричество. Мы занимались плаванием (Средиземное море виднелось прямо за воротами городка напротив дома), исследованиями окрестностей и помощью соседям в сборе винограда – холмы за деревней покрывали виноградники.

В то время пересылка денег из Англии за границу строго регулировалась: нам было позволено получать лишь £200 в год. Не богатство, конечно, но при разумном распоряжении хватало бы, особенно с учетом того, что многое (например, рис и оливковое масло) стоили вдвое дешевле в Испании, всего в нескольких милях к югу. Мы неплохо жили до конца года, ожидая первого января, когда прибудут следующие £200. Шли месяцы, деньги не приходили. В конце концов, власти сообщили, что раз мы покинули Англию осенью, то следующий перевод должны ждать до следующей осени.

Тревожное, голодное время. Хотя наши соседи оказались невероятно добрыми и деликатными (сколько блюд свежих сардин от рыбаков и бочонков вина снизу), временами мы не знали, протянем ли так. В доме вообще не было денег, когда праведный издатель прислал оплату за перевод одной из моих старых книг, прислал в франках из французского офиса.

Но, как я помню, в целом мы были экстраординарно счастливы. Я много писал, работая над романом «Доказательства». Место действия я поместил в Уэльсе, хотя описанная ситуация могла произойти хоть на побережье Богемии. Когда я его закончил, была поздняя ночь, я пребывал в состоянии близком к прострации. Как бы мне хотелось строкой-другой передать силу общих эмоций и удовлетворения от того, когда ты пишешь хорошо. Я, конечно, говорю лишь о себе.

Книгу вежливо встретили в Англии, и с куда большим энтузиазмом – в Штатах. «Толстые» журналы возносили ей хвалу. Продавался роман не слишком хорошо, но нью-йоркские журналы просили рассказы. Когда из Америки начали поступать авторские гонорары, материальные трудности испарились. Мы даже купили автомобиль, крохотную консервную банку «Citroen 2CV», и объездили на нем весь Иберийский полуостров в тщетных поисках деревни еще лучше нашей.

По возвращении я написал еще несколько рассказов, приличное количество стихов и еще один роман. Одна из главных идей его была неплохой – сухость сердца, неспособность любить или даже чувствовать обычную привязанность и беспокойство, вызванное восприятием этого состояния (как мне кажется, не слишком редкое состояние), а вот исполнение оказалось слабым. Не так давно прочел итальянский перевод и покраснел со стыда. Английские рецензенты оказались довольно добрыми, а вот американцы разнесли его в пух и прах. Источник долларов практически пересох.

Прежде чем эту книгу опубликовали, я написал еще одну забавы ради. Называлась она «Золотой океан». В ней изобретательный ирландский мичман отправился вокруг мыса Горн с экспедицией Ансона в Тихий океан в 1740 году. Тогда единственный выживший корабль захватил галеон из Акапулько с 1 313 843 пиастрами на борту и множество другой добычи. У меня имелись превосходные материалы тех лет, я годами читал книги по флотской истории и неплохо знал море. Историю я написал меньше чем за месяц, большую часть времени – хохоча. Особого впечатления книга не произвела, да я и не ожидал, но последствия ее оказались приятными.

Примерно в это время мы купили участок ступенчатого склона за пределами деревни и построили там вначале маленький каменный писательский домик в глубине скалы прохлады ради (место расчищали динамитом), а потом – крохотное прибежище на плоском месте повыше. С ростом туризма деревня стала очень шумной, а для писательской работы нужна определенная степень тишины. Наверное, сейчас стоит рассказать немного о моем рабочем дне. После раннего завтрака я сажусь за стол и пишу до полудня. После ланча развлекаюсь – гуляю, плаваю, занимаюсь садом или виноградником, а в пять часов или около того, утопив могучий разум в чае, снова сажусь за стол. Вечером, если мы не отправляемся куда-то пообедать или не принимаем гостей, мы слушаем музыку или читаем.

Всё что нарушает этот распорядок (требующие ответа письма, телефонные звонки, нежданные гости), чрезвычайно нежелательно. Я пишу пером и чернилами, как полагается доброму христианину, правлю рукопись в конце недели, печатаю ее, правлю машинописный вариант. Когда глава готова, показываю ее жене, чьи комментарии ценю превыше всего. Процесс медленный, но усидчивость позволяет исписывать гору бумаги (ценою, признаюсь, разрыва непосредственных контактов с окружающими).

В этом убежище (к сожалению, не столь надежном, поскольку приливная волна бетона достигла нас и даже пошла дальше) у нас имелось не только спокойствие, но и колодец, сад и виноградник, обеспечивающий вином на год умеренного питья. Хотя я довольно часто возвращался ради коротких визитов в Ирландию, или мы оба ездили на недельку в Лондон, это место я неохотно оставлял надолго. Но все же с ходом времени приходили семейные кризисы, болезни и тому подобное. Они требовали дольше оставаться в Англии. Жить там было, и это очевидно, намного дороже, а творческая работа оказалась очень трудной, почти невозможной. В 1960 году, большую часть которого мы провели в Лондоне, я попросил моего литературного агента найти мне переводческую работу. Очень любезно с его стороны было почти сразу предоставить ее мне – Жака Сустеля об ацтеках [40]40
  Жак Сустель (1912-1990) – французский антрополог, специалист по доколумбовой Америке и видный политик 1940-60х годов.


[Закрыть]. После этого я перевел много книг (всю позднюю Симону де Бовуар, например), без особого труда сочетая их с собственным творчеством или даже работая над книгами утром, а над переводами вечером.