Текст книги "Заметки с выставки (ЛП)"

Автор книги: Патрик Гейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Какого черта ты тут шляешься? – требовательно спросил он, и она ничего не ответила, так как изо всех сил пыталась соотнести недоброжелательного человека, стоявшего перед ней, с самоуверенным мальчиком, которого она помнила. Она вгляделась в его правую руку, державшую топор, и узнала маленькую синюю птичку, вытатуированную над большим пальцем. Она вспомнила, как целовала ее. Теперь у него было много других татуировок. Менее пригодных для целования.

– Я хотела… – начала было она. – Спенсер?

– Ты нам здесь больше не нужна. Достаточно уже нагадила, ясно?

– Это твой мальчик, которого я видела?

– Держись от него подальше и все. Пошла вон. – Он шагнул к ней. – Проваливай.

Испуганная, она, спотыкаясь, обошла его и промасленный блеск лезвия, поспешив прочь вдоль подъездной дороги, не смея оглянуться на случай, если он идет за ней, приняв ее страх за провокацию.

Вскоре подъездная дорога вывела ее на шоссе, и она почувствовала себя в большей безопасности, вдали от угрюмых деревьев. Но тут совсем рядом с ней послышался шум автомобиля и прерывистый звук автомобильного клаксона. Она не осмеливалась оглянуться, опасаясь, что это может быть он, и смиренно повернулась лицом к живой изгороди, надеясь, что он проедет мимо. Но машина остановилась рядом с ней, двигатель все еще работал, и женский голос назвал ее по имени. Она повернулась. Водителем была женщина, потрепанная, лет за тридцать, страшно худая, с длинными, темными крашеными волосами и серебряным колечком в носу, в пару такому же золотому у Спенсера.

– С тобой все в порядке? Я Беттани, помнишь? Подружка Петрока.

– Ну да, – выговорила Морвенна. – Да. Да, конечно, ты самая.

Она посмотрела на татуировки хной у женщины на запястьях.

– Я могу тебя подвезти в город, если хочешь.

– Правда? Спасибо.

Ошеломленная Морвенна забралась на пассажирское место. Это был один из менее безнадежных автомобилей, стоявших у дома. По всему ветровому стеклу разбежались грязные следы кошачьих лап, но то ли они не беспокоили Беттани, то ли дворники не работали.

– Давненько тебя не видела, – сказала она.

– Это точно, – призналась Морвенна. – Я… Я уезжала.

– Извини, что там так получилось. Иногда Спенс становится просто параноиком. Он, может, даже не знает, кто ты такая, даже так?

– Ну, нет, думаю, что знает. Но мне очень жаль. Я не собиралась совать нос в чужие дела. Я просто гуляла и оказалась там, и потом я встретила… Это твой сын?

– Роки. Ну, да.

На ее худых руках, лежавших на руле, выступали все жилы. На такой коже синяки проступали при малейшем прикосновении. На левой руке нее было так много серебряных колец, что Морвенне стало неловко их разглядывать. Самое большое кольцо было в виде черепа с двумя маленькими лунными камнями в глазницах. Смерть ухмыльнулась ей, и Морвенна, вместо того, чтобы глядеть на кольца, начала смотреть на свои руки и на вид из окна. Они проехали через Санкрид и были на главной дороге к Пензансу.

– Так ты давно со Спенсером? – спросила, все еще глядя в окно.

– Сразу как он вышел? – ответила Беттани. Каждое предложение у нее звучало вопросом.

Морвенна вспомнила, как это действовало ей на нервы, и как рассвирепел Петрок, когда Энтони предположил, что речь с восходящей интонацией была симптом морального релятивизма у молодежи.

– Когда это было? – рискнула она, оглядываясь нарочито небрежно.

– Уже восемь лет?

Математика здесь была несложная – вычесть эти годы из той цифры, сколько лет, по ее предположению, было мальчику с собакой. Роки. Сокращенно Петрок? Спросить прямо она не могла.

– Так ты надолго в наши края? – продолжала Беттани.

– Может быть, – сказала Морвенна, примеряясь к этой мысли. – Возможно, и нет. Но не волнуйся. Спенсера я больше не побеспокою.

Девушка вдруг сосредоточилась, даже смутилась.

– А что ты хотела? Что ты надеялась выведать из этой встречи?

– Я… Ничего. «Отпустить» прошлое? Вроде бы это так называется? У меня появилась возможность вернуться домой, так что я ею воспользовалась, а затем я обнаружила, что мне нужно было снова увидеть Босвиган.

– Ну да, там все поменялось, ведь правда?

– Коттеджи на лето. Это все Спенсер сделал?

– Ты, должно быть, шутишь. Они с Троем были всего лишь арендаторами и им пришлось съехать, когда… Их отец купил бунгало, прежде чем умер, чтобы нам было куда приклонить голову.

– А где сейчас Трой?

– В Окленде.

– Господи!

– Да уж. Кучу денег зарабатывает на ночном клубе? Так что здесь только Спенсер и я. Послушайте, я знаю, о чем ты думаешь. Почему это она была такой хитренькой и скрытной? Почему она нам ничего не сказала? Но дело было не так. Я после всего была в таком состоянии, ну, и мне просто нужно было начать новую жизнь, как-то так? Я боялась, что твои мама и папа захотят забрать его или взять все в свои руки. Твою мать!

– Что?

– Я не собиралась все это рассказывать.

– Ничего страшного.

– Он мальчик Спенсера, понятно? Он так думает. Спенсер так думает. И, ну, честно говоря, сейчас уже большую часть времени и я так думаю.

– Ничего страшного.

– Ты им не скажешь?

– Нет.

– Почему ты улыбаешься, Морвенна?

– Я – тетя.

– Ну да. Что ж. Не совсем так. Забудь. Так будет лучше. Просто забудь, что я тебе тут наговорила?

– Ты спала со Спенсером тогда, когда еще я была?

– Без понятия. Ну да. Извини. Тогда это было чисто случайно. Мы были просто дети, ведь правда?

– Да, – согласилась Морвенна. – Думаю, да. Высади меня где-нибудь на набережной, спасибо.

– ОК.

Они ехали через Ньюлин, и Беттани, стремясь избавиться от своей трудной пассажирки, съехала на обочину, как только смогла.

– Пока, – окликнула она, необъяснимо повеселевшая. – Удачи, Морвенна! Ладно?

Минуту или две Морвенна постояла на тротуаре, подводя итоги. На другой стороне дороги несколько мальчиков летали взад и вперед по площадке для скейтбординга, джинсы чудом держались на их костлявых бедрах – именно так, как старался выглядеть Роки. Она, не задумываясь, пошла через дорогу, чтобы быть к ним поближе, и ее сначала почти сбил грузовик, который гудел ей изо всех сил, а потом автомобиль, которому пришлось резко вильнуть, чтобы не наехать на нее. Водитель автомобиля выругался через открытое окно, но она шла дальше. Кто-то где-то окликнул ее по имени.

Она смотрела на мальчиков.

Ее всегда удивляло, что в детстве их сокращенные имена всегда, если вслушаться превращались в игру слов. Из Хедли получался Хед, из Петрока – Пет, Венн^[47] вместо Морвенны. Только у Гарфи, который, как всегда ухитрялся быть не таким как все, в имени было два слога безо всякого значения. Мальчики с грохотом летали взад и вперед, упражняясь в поворотах, в прыжках и в создании впечатления непринужденной ловкости. Один из них был слишком взрослым для таких игр с остальными, но, возможно, для них это была вовсе не игра, но нечто более важное, к примеру – спорт.

– Венн! Венн?

Задумавшись, она пошла быстрее, лишь смутно осознавая, что людям, попадающимся ей на пути, приходится уворачиваться. За сенсационными откровениями, что у Петрока есть сын, и что она – тетя, так быстро последовал суровый запрет дальнейших контактов, так что все, с чем она осталась, была смерть. Как она поняла, смерть шла за ней все утро. Даже дольше. И накатывающее чувство тошноты в животе, ошибочно принятое ею за возвращение своего старого друга, мании, тоже было смертью. Смерть шла за ней по пятам и звучала в быстро несущихся, пустых вопросах и фразах если бы только. Смерть нашептала ей уйти от Роксаны. Смерть терпеливо ждала рядом с ней, пока она спала у дороги. Смерть шагала рядом с ней, пока она шла в Босвиган. Смерть была в ударах топора и лае собаки, в заполошной худобе мальчика и в ужасных кольцах его матери. И теперь Смерть потеряла терпение и преследовала ее, и бежала, чтобы догнать. А она тоже была готова, готова приветствовать смерть как любовника.

– Венн! Подожди!

Кто-то уверенно дотронулся до ее плеча. Она судорожно вздохнула, и тут обнаружила, что это Хедли. Малыш Хед! Когда она спросила его, почему он здесь, а не в Лондоне, где ему самое место, у него на глаза навернулись слезы, и она тут же поняла, что Смерть использует его, чтобы добраться до нее.

– Пошли, – сказал он, после того, как попытался объяснить. – Напустим тебе хорошую горячую ванну и найдем чистую одежду – что-то из моего может подойти. А уж потом и поесть что-нибудь найдем.

Она позволила ему перевести себя обратно через дорогу и довести до террасы родителей. Она замешкалась, внезапно увидев дом при дневном свете, но он потянул ее за собой, так, как мог бы поступить ребенок, и она поняла, что смерть была и вне дома, и внутри него, и что она может с тем же успехом подчиниться.

– Нам не страшны никакие беды,^[48] – вспомнилось ей.

– Я так устала, – сказала она ему. – Пожалуй, много говорить я не смогу.

– Ничего страшного. Энтони уехал в Фалмут вместе со всеми, так что мы можем просто посидеть тихонько, как тебе захочется. Ох, Венн. Я так рад.

Затем он взял ее за руку. Он был уже не тем мальчиком, которым она всегда его помнила, когда думала о нем, но мужчиной почти средних лет. Она спросила себя – а не кажется ли она ему такой же старой и незнакомой.

Они были на полпути к входной двери, как вдруг он обнял ее, почти неистово. Она обнаружила, что не может ответить ему тем же. Руки у нее будто налились свинцом, как во сне. Так что она всего лишь сказала ему:

– Знаешь, а ты дядя. У Пета был ребенок.

– Шшш, – сказал он. – Не надо. Поговорим позже. После того, как ты отдохнешь. Так много нужно тебе сказать…

Возможно, она неясно выражалась. Что иногда случалось, когда она была на спаде; в голове слова складывались прекрасно, но снаружи они просто заставляли людей смотреть изумленно или отводить взгляд.

ЭСКИЗ БЕЗ НАЗВАНИЯ

(1967?)

Восковой карандаш на бумаге

Из-за того, что использовался материал низкого качества, считается, что эта небольшая работа относится к периоду одного из принудительных пребываний Келли в ныне несуществующей больнице Св. Лоуренса в Бодмине, бывшей тогда единственной психиатрической лечебницей Корнуолла. (Когда-то она была размером с небольшой городок, в настоящее время в значительной степени разрушена или перепрофилирована под строительство элитного жилья, история болезни знаменитой пациентки либо потеряна, либо уничтожена). Дата отсутствует. Но, как известно, Келли лечилась там по поводу нервных срывов, следовавших за рождением троих из четырех ее детей – в 1962, 1965 и 1967 гг. По крайней мере, в двух срывах наличествовали попытки самоубийства, и все они почти наверняка были вызваны ее настоятельной решимостью не принимать никаких лекарств во время беременности. По горькой иронии, некоторые из самых значительных работ были созданы ею в периоды почти безумной активности – и психической нестабильности – в течение нескольких недель, предшествующих рождению каждого ребенка. Эскиз без названия (1967?) обретает предполагаемую дату создания благодаря отчетливым приметам оп-арта или стиля Бриджет Райли, когда изощренное расположение контрастирующих оттенков зеленого между квадратами оранжевого цвета заставляет их вибрировать или пульсировать. Полагают, еще одной причиной считать, что эта работа выполнена в больнице, является отсутствие каких-либо законченных больших произведений, основывающихся на этом эскизе.

(Предоставлено частным коллекционером)

«Сегодня мне семь лет, – писал Гарфилд в своем дневнике. – Мне семь, а моей сестре Морвенне все еще только три, а бейбику, у которого еще нет имени, но он мальчик, два месяца. Наша мама в больнице, так что этот день рождения будет не совсем таким, как другие, мы собираемся ехать далеко на машине, чтобы навестить ее. Увидим, что получится!»

Он ненавидел свой дневник. Это было просто мучительство. Дневник можно было закрыть на ключик, и это нравилось Гарфилду, дневник становился таинственным, потому что ни у кого не было ключа, и никто не знал, где Гарфилд его прячет. Однако дневник был рассчитан на пять лет, значит, он будет тянуться, пока ему не исполнится двенадцать, а до этого было еще так далеко. Никто так и не сумел удовлетворительно объяснить, для чего он. С дневниками на каникулах дело обстояло по-другому. О них всем все было понятно. Каждый день на каникулах нужно было засунуть в дневник или открытку, или что-нибудь еще, или оставить в нем набросок или картинку, или написать, что делал. А потом все несли их в школу в первый день рождественского семестра, и лучшие получали призы. Он жаловался на то, что на каникулах нужно было вести дневники. Но на самом деле, это было несложно, особенно если тетрадка была не слишком большой, так что открытки занимали по полстраницы. Да и длилось это всего восемь недель или даже меньше. Два месяца. И туда записывали всякое такое, что можно было показать всем, потому что потом это будут читать.

А запирающийся дневник на пять лет смахивал все-таки на маленькую совесть в дерматиновой обложке.

– Просто записывай туда свои мысли, – посоветовала ему Рейчел. – То, что тебе нравится, и то, что тебе не нравится. Не просто, что ты ел на завтрак – это скучно, но ты можешь рассказать, что делал и что ты об этом думал.

– Ну, а это зачем?

– Когда ты станешь старше, то сможешь все это прочитать и посмотреть, как ты думал, когда был маленьким.

– Но я и так запомню.

– Все не запомнишь. Ты уже забываешь.

Он старался, потому что был самым старшим – особенно сейчас, когда должен был появиться младший братик – и он должен был служить примером. Но ему было не по себе записывать всякое-разное, если только он не знал точно, что информация была верной – например, даты сражений или что изобрел Хэмфри Дэви, а что – Изамбард Кингдом Брюнель. Но чувства были не похожи на факты. И откуда было знать, заправдашние они были? Правильные?

Потом хотелось, чтобы он не записывал кое-что из того, что записал. Он думал вырвать эти странички, но не осмеливался. Вместо этого он купил специальный ластик для чернил, который нужно было капать из маленького коричневого пузырька с пластиковым аппликатором в крышке. От него забавно пахло, и он вроде бы работал, но только когда он высыхал, все равно было видно, что написано, только буквы были бледно-желтого цвета вместо нелиняющей синей шариковой ручки.

И только недавно ему пришло в голову, что можно запросто оставлять пустые дни. Поскольку единственный ключ был у него, никто и не узнает. Но он уже научился не принимать за чистую монету все, что ему преподносили. Ему сказали, что дневник был его личным, секретным – но это могло измениться. Его могут неожиданно попросить передать дневник, а тот будет не заперт на ключ, или он сам может заболеть без предупреждения, как это случалось с Рейчел, и оставить дневник незапертым, и любой проходящий мимо его комнаты сможет полистать страницы. Никто не может удержаться от того, чтобы не почитать блокнот с личными записями. Это было неправильно, но непреодолимо, он уже все понимал.

Когда Морвенна будет достаточно взрослой, чтобы вести дневник, ему придется предупредить ее, чтобы она спрятала свой дневник где-нибудь, а ему не сказала. Ей было только три года, но у нее уже проявлялось тревожащее отсутствие осторожности. Она рассказывала и показывала все. Она беспечно, не таясь, ела шоколад, мороженое или печенье, будучи беззащитной перед любой проходящей собакой, чайкой или не слишком щепетильным ребенком. Она делилась вещами с бездумной щедростью, о которой сожалела только тогда, когда бывало слишком поздно.

– Гарфи? – окликнул его Энтони. – Ты готов?

– Иду!

Он закрыл дневник, спрятал у себя под матрасом, сунул руку в камин в своей спальне и припрятал ключ на закопченной полочке в дымоходе. Затем он быстро спустился в прихожую, где Энтони застегивал на Морвенне вязаную кофту.

Больница, куда отправилась рожать Рейчел, находилась в Пензансе, на набережной. На самом деле, ее нельзя было назвать больницей, потому что там никто не болел, туда просто приходили рожать – в дом под названием роддом Болито. Больница Св. Лоуренса, где она лежала сейчас, была очень далеко в Бодмине, а Бодмин был почти уже в Девоне – вот как далеко это было.

Гарфилд попытался сесть впереди, на место Рейчел, но не удивился, когда Энтони сказал ему выйти и сесть сзади, потому что Морвенна была слишком маленькой, и могла открыть окно или дверь, когда они будут ехать быстро. Не то, чтобы они когда-нибудь ехали очень быстро. У них был Моррис 1000 Тревелер, кремового цвета, с деревянными вставками. Машина была очень старой, почти антикварной, и Гарфилд часто слышал, как Энтони говорил – она прослужит еще много лет, если с ней хорошо обращаться и не перегружать двигатель. Она была такой старой, что поворотники у нее выскакивали сбоку и начинали мигать, а не просто мигали, как в обычном автомобиле, и Гарфилду это нравилось. Но летом сиденья нагревались и больно прилипали к ногам, если он был в шортах, как сегодня. А еще заднее сиденье воняло, потому что как-то раз Рейчел забыла там пачку сливочного масла Анкор, масло растаяло и впиталось в обивку, оставив только высохшую бумагу и ужасный запах, учуяв который реально ощущаешь, что уже укачался. Особенно плохо было в жаркие дни, а сегодня жарко, потому что у них бабье лето. Гарфилд и Морвенна дышали через рот, чтобы не слишком чувствовать этот запах. Если вместо этого они открывали все окна, Энтони жаловался, что они создают слишком сильное лобовое сопротивление, и ему приходится тратить бензин впустую. Это плохо для планеты, все равно как не выключать свет или набирать слишком много воды в ванну.

Пока они ехали, Энтони рассказал им, что ребенка собираются назвать Хедли, в честь его деда, которого звали Майкл Хедли Миддлтон. Затем он рассказал им все о том, почему Рейчел оказалась в больнице в Бодмине. Он всегда говорил им правду обо всем, потому что это было важно и так поступали квакеры. Но не всегда сразу. Из разных разговоров Гарфилд знал, что она давно была в другой больнице, и ждал, что отец расскажет им об этом.

Гарфилд заметил, что разные люди, включая даже и других квакеров, не были такими правдолюбцами, как Энтони. Они говорят тише, думая, что он их не слышит, или заговоривают с ним, как будто ему пять лет: «Мамочка ушла ненадолго. Она скоро вернется. Ей просто нужно отдохнуть после рождения ребенка».

Но Энтони сказал, что она больна. Не так, как бывает, когда съешь слишком много лимонного мусса, но больная в голове, так что она слышала и видела то, чего не было на самом деле, как будто во сне, но с открытыми глазами. А еще она загрустила. Очень сильно загрустила. Несмотря на то, что появился новый ребенок, о котором нужно думать. Так что она в больнице, чтобы им с ребенком выздороветь и чтобы снова все были счастливы. Им не нужно беспокоиться из-за того, что говорят другие люди. Она не сумасшедшая. В больнице были бедняги, которые по-настоящему сумасшедшие и, вероятно, они никогда оттуда не выйдут, потому что не могут справиться самостоятельно. Но называть их сумасшедшими или психами невежливо, и даже неправильно с медицинской точки зрения. Они больные, как Рейчел, но гораздо сильнее.

Гарфилд решил, что ребенок должен был быть с ней из-за молока.

– А мы можем заразиться? – спросил он. Так случалось в школе с кашлем и простудами. Стива Педни, мальчика довольно хулиганистого, чей папа, по слухам, сидел в тюрьме, ругали за то, что он сморкался, просто зажимая одну ноздрю пальцем и лихо опустошая другую на покрытие спортивной площадки. Все смеялись, потому что это было так противно, но так классно, и Гарфилд думал, что может быть так лучше, чем целый день ходить с промокшим носовым платком в кармане, потом сунуть туда руку – а там сюрприз. Но мисс Курноу сказала, что так распространяется туберкулез. Но Педни все равно так делал. Кашлять и чихать – заразу размножать. Безумие и печаль могут распространяться тоже.

– Нет, – сказал ему Энтони, прищуриваясь в зеркало заднего вида, а это означало, что он улыбается. – Это просто внутри нее, как живот болит. А вы не можете заразиться, если будете рядом с ней или обнимете ее. На самом деле, когда увидитесь, она, вероятно, захочет обнять вас как следует. Она по вам скучает. Но она на очень сильных лекарствах, от них она может показаться немножко спокойнее, чем обычно, или немножко сонной. Не волнуйтесь. Просто будьте сами собой и потом спросите меня, если что-то будет непонятно.

В этот момент Морвенна затянула одну из своих бессмысленных, довольно немелодичных песен, так что оба они замолчали и слушали ее. Она впитывала музыку, как губка – песни из передачи Играем в школу или из рекламы (в домах других людей, потому что у них телевизора не было), из гимнов детского сада и воскресной школы, даже из рождественских песнопений оркестра Армии спасения – но она их как бы расплавляла и трансформировала таким образом, что, если не знать заранее, что она, по ее мнению, поет, догадаться было трудно. Гарфилд слушал внимательно и решил, что на сегодня это была женщина из рекламы пшеничной соломки. Он проверил свою догадку, запев вместе с ней, но при этом тянул подлинную мелодию.

Есть двое мужчин в моей жизни.

Одному я мать.

А другому – жена.

Их обоих угощаю самым лучшим я… натуральной ПШЕНИЧНОЙ СОЛОМКОЙ!

Песня была какой-то странной, потому что никуда не вела. Она была какая-то обрубленная – как хвост. Она казалась концом чего-то более длинного – но оставалась странно навязчивой. Гарфилд видел эту рекламу пару раз в доме друга, и, насколько ему было известно, Морвенна видела ее вообще только однажды, когда они смотрели ее вместе в магазине электротоваров – пока Энтони покупал батарейки. Но у нее была вот такая память. И это почти пугало.

Еще в рекламе было странно то, что на самом деле женщину было совсем не видно, просто люди на грустном пляже, и солнце садится, но ощущение такое, что вы знали, какая она. Ясно было, что она вся в заботах. Она много думала о том, как накормить мужа и сына. Странно, что она называла сына мужчиной, потому что он явно пока еще не таковым не являлся, но, возможно, она перед ним немного робела. Возможно, он был строг с ней, как и его отец, и еда была для нее единственным способом добраться до сына. Еда вместо объятий. Как и у некоторых женщин-друзей из квакеров, которые навещали их, пока Рейчел лежала по больницам. Те, которые называли ее не Рейчел, а мамочка, и врали, и говорили, что она устала, хотя сами точно знали, что вовсе нет, но что они не должны говорить – сошла с ума. Они приносили Энтони пироги и тушеное мясо. Но в основном пироги. Гарфилд посмотрел на отцовский затылок и подумал о постере Интерфлоры на дверях цветочного магазина, что на рыночной площади. Там было скажи это цветами. Скажи это пирогом.

Морвенна поймала его взгляд, улыбнулась и запела чище, и он понял, что угадал правильно. Они притоптывали ногами в такт и спели рекламный куплет вместе, теперь поувереннее, ведь их было двое. Так забавно.

Есть двое мужчин в моей жизни.

Одному я мать.

А другому…

– Ну, хватит уже, – заявил довольно твердо Энтони.

Гарфилд смолк сразу, но Морвенна продолжала петь, еще громче и быстрее, хихикая и не понимая, потому что ей было всего три с половиной года.

– Хватит, Венн, – Гарфилд похлопал ее по коленке, и она посмотрела на него.

– Шшш… – сказал он ей.

– Шшш… – повторила она.

– Это кто? – он взял ее куклу. Как он и предполагал, она выхватила куклу из его рук и на мгновенье впала в состояние яростной любви, поправляя кукле юбочку и волосы, и сжимая ее сильнее, чем это сделала бы любая мать. На самом деле она не любила своих кукол, она просто обладала ими и держала под контролем. Она отчитывала их часами на языке, который он не всегда понимал. А иногда подговаривала его отрывать куклам головы с неприятным резиновым хлопком, отчего они оба смеялись. Еще больше она смеялась, если он путал головы, когда приставлял их обратно, но потом, как правило, она начинала паниковать, и ему приходилось успокаивать ее, меняя головы так, как они и должны были быть, и причем быстро.

Далее по направлению к Бодмину они ехали в относительной тишине. Кое у кого из их друзей в машинах были радиоприемники, но в Моррисе водились только карты и альбом для зарисовок, принадлежавший Рейчел, и красный клетчатый плед для пикников, пахнувший пляжем и водорослями.

Рейчел не была мамочкой, и уж конечно, не была похожа на даму с Пшеничной Соломкой. Он думал, что совершенно не похоже, чтобы она скучала по нему и хотела обнять. Иногда, особенно если она рисовала, она едва ли замечала, есть ли ты рядом или нет. А когда она сердилась, становилось действительно страшно. Она никогда их не шлепала и не била – Энтони говорил, что так не правильно, а это означало, что не по-квакерски – но она вместо этого кричала и швыряла всем, что попадалось под руку.

Хотя, когда она бывала счастлива, оно того стоило. Когда она была счастлива, то это лучше любой дурацкой мамочки – как будто твоя ровесница, как сестра, но такая сестра, которая могла посадить тебя в машину и сказать: «Давай убежим, давай не пойдем сегодня в школу». Когда она бывала счастлива и делала такие вещи, как, к примеру, брала Гарфилда покататься на поезде или на долгую прогулку, когда он должен быть в школе или идти к зубному врачу ставить пломбу, Энтони сердился, но она сердилась еще больше, а потом смеялись над Энтони. А это вызывало шок, потому что он совсем не такой, над кем можно посмеяться, потому что он – учитель.

Став старше, Гарфилд, возможно, окажется на уроках английского в школе Хамфри Дэви в классе у Энтони, и вот этого-то он втайне ужасно боялся, потому что он ведь не будет знать, как вести себя и предполагал, что отсюда возникнут проблемы с другими мальчиками. У отца наверняка есть прозвище, к примеру, Рыбья морда, или Чокнутый, или Доктор Смерть, и все мальчики так его называют. Это было бы так страшно, что он даже подумывал, а не провалить ли ему «Одиннадцать-плюс» нарочно, чтобы пойти потом в другую школу, плохую, где будет полно таких мальчиков, как Стив Педни, который никогда не пользуется носовым платком. Но это было бы не по-квакерски.

В последнее время он перестал регулярно ходить в воскресную школу. Вместо этого он иногда сидел со взрослыми на собрании. Могущество молчания производило на него сильное впечатление, и часто мысли его занимали рассуждения на тему – что же такое по-квакерски, а что нет. Хотеть больше карманных денег теперь, когда он стал старше, было не по-квакерски. А вот хорошо вести себя со Стивом Педни, хотя другие этого не делали, – как раз то, что надо. Во всех нас есть немного Бога и Добра, даже в Стиве Педни – как крошечные свечечки, которые невозможно задуть, как ни старайся, каким бы усталым и плохим ты ни был, и когда сидишь с другими в тишине, нужно думать об этой свечке и стараться сделать так, чтобы она светила ярче. Или тебе следовало думать о людях, которым это нужно, и не только о Стиве Педни, но и о детях в Африке или Рейчел в больнице Св. Лоуренса. Или о своем новом маленьком братике, Хедли, насчет которого ты вовсе не уверен, что он тебе сильно понравится; и представлять, что держишь их всех в таком теплом свете, исходящим от всех людей в кругу. Это была довольно тяжелая работа, немного похожая на волшебство, но он наслаждался ею. Когда у них в школе проводили собрание, и все вместе бормотали одни и те же молитвы, и все это было о Боге и об Иисусе, и все говорили совершенно одно и то же, происходящее казалось шокирующе шумным и таким казенным, что трудно было понять, ради чего это все. Энтони говорил, что ему самому решать, во что он верит, и что он сам, Энтони, верит в Господа и Иисуса, и вероятно, может назвать себя христианином, и что Рейчел совсем не такая, но что они оба верят в добро, в маленькую свечку внутри каждого человека, даже Стива Педни. И даже матери Стива Педни, которую как-то раз Гарфилд видел в Ко-Опе, у которой руки были как жареная свинина, и выглядела она просто ужасно.

Больница Св. Лоуренса была огромной; много старых больших зданий и довольно много – поменьше. Все было похоже на маленький городок за собственной стеной. На больницу совсем не похоже, потому что машины скорой помощи не ездили туда-сюда, и не было очереди людей, из которых текла кровь, или людей с трубками, прилепленными к пальцам на ногах, или с букетами цветов, чтобы дарить друзьям. Казалось, что очень тихо. О том, что это больница, можно было догадаться только потому, что там висели цветные таблички с белыми заглавными буквами, которые встречаются только в больницах. ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ – как будто кричала эта табличка. ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ОТДЕЛЕНИЯ. НАРКОЛОГИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ. РЕАБИЛИТАЦИОННОЕ ОТДЕЛЕНИЕ.

Они приехали немного рано. Посетителей пускали только с двух до четырех, поэтому, пока не придет время, им пришлось ждать в приемной и спокойно сидеть, разглядывая журналы. Кроме них ожидали еще несколько других посетителей: мужчина с книгами в корзинке, старушка с гроздьями винограда, уже выложенными на тарелку, в углу тихонько переговаривались мужчина и женщина, выглядевшие очень обеспокоенными, будто они пришли тайком, не ожидая, что там будет еще кто-то. Женщина в углу начала плакать, и Гарфилду пришлось шепнуть Морвенне не смотреть туда. Морвенна была еще слишком мала, чтобы знать про тактичность, так что он удивился, когда она не спросила громко почему – как обычно делала. Она принялась разрисовывать дамские лица в журнале «Вименс релм». Гарфилд делал вид, что читает мужской журнал «Мотор Спорт», но на самом деле смотрел на Энтони.

Обычно Энтони был очень серьезным и спокойным. Изменения в его настроении заметить было трудно, потому что их у него не было. Он всегда был одинаковым, неизменной мостовой под неустойчивой погодой Рейчел. Но сегодня он был другим, даже нервным. Он все посматривал на свои часы, как будто не доверял часам на стене над головой медсестры, и все крутил обручальное кольцо, будто хотел отвинтить себе палец.

Он уже видел ребенка раньше. Они нет. Не по-настоящему. Детям не разрешалось посещать роддом Болито из боязни, чтобы те не занесли младенцам микробы или туберкулез, поэтому Гарфилду было велено ждать на тротуаре, держа Морвенну за руку, хотя та извивалась, как рыбка, и рука у нее была вся потная, и она все время спрашивала почему. А потом Энтони появился в окне, как и обещал, и поднял ребенка.

– Смотри, – сказал Гарфилд Морвенне, – вон там, наверху. Видишь? Это ребенок. Это наш братик. Видишь?

Но она просто начала кричать Энти, Энти – так она называла Энтони. Ребенок был ей совсем не интересен. Что и не удивительно, потому что на таком расстоянии было похоже, будто Энтони просто держит сверток белого одеяла, а внутри – отбивная из молодого барашка. Когда Гарфилд спросил его, как выглядит Хедли, он ответил, что невозможно что-нибудь сказать, потому что новорожденные такие морщинистые и красненькие, и сердитые – или плачут, или спят. Так что, возможно, он беспокоился, не изменился ли Хедли к худшему. Или, возможно, его волновала болезнь в голове у Рейчел. Гарфилд посмотрел в своем словаре слово депрессия, что только сбило его с толку разговорами об атмосферных фронтах и депрессии горизонта наряду с неконтролируемой или клинической печалью.