Текст книги "Заметки с выставки (ЛП)"

Автор книги: Патрик Гейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Она пыталась убить себя только однажды, и последующие депрессии редко когда бывали столь же глубоки. Они были ужасны и, казалось, длились месяцами, но пережив одну, она знала, что переживет и больше. Конечно же, она не всегда знала, выживет ли в этот конкретный раз, так как депрессия по самой своей сути делала такую веру весьма сомнительной, но она научилась управлять собой. Когда она входила в состояние эйфории, которое пока еще не было опасной гиперманиакальной стадией, она заготавливала для себя сообщения, чтобы помочь себе преодолеть трудные времена. Она писала рассказы, стихи или просто длинные письма самой себе и посылала по электронной почте их копии на адрес, который специально для нее завел монастырь, который принял ее когда-то, и к которому она обращалась только тогда, когда в этом была великая необходимость.

Благодаря этому процессу, в основном посвященном исследованию самой себя, она стала писателем. Об этом еще никто не знал, она, несомненно, не достигла той стадии, чтобы официально говорить о себе как о писателе, но ей уже удалось продать несколько рассказов в журналы и на веб-сайты, а одно из ранних стихотворений, написанное когда она жила в Потсдаме с рок-музыкантом, обрело своего рода бессмертие, став словами к песне. Музыкант, поместив ее в отделение экстренной медицинской помощи в Берлине, украл стихотворение, изменил в нем он на она и выдал за свое собственное, так что никакого гонорара она не получила. Но иногда слышала, как песню играют в магазинах или барах, особенно в Брюсселе – где строчки о принадлежности к расе полукровок попадали в самую точку – и, как и письма к самой себе, это ее бодрило.

Она писала также целый ряд длинных писем Петроку – естественно, неотправленных – которые, если искоса взглянуть на них, казалось, сливались в своего рода роман. Но роман так неизбежно заканчивался смертью, что она писала эти письма, только когда чувствовала себя особенно храброй или сильной. Не то, чтобы смерть пугала ее. Просто дело было в том, что в какие-то дни она чувствовала себя более готовой к смерти, нежели в дни другие. Она любила повторять про себя обмен репликами из учения стоика Эпиктета, когда взволнованный ученик спрашивает: «Так что, я больше не буду существовать?» и его учитель отвечает: «Ты будешь существовать, но как нечто иное». Долгое время она бережно хранила заветную закладку, нынче потерянную, на которой одна из ее подруг монахинь написала цитату из «Вероисповедания врачевателей»: «Мы не способны управлять великими бедствиями, тогда как смерть в нашей власти». (Они были англиканскими монахинями, так что к самоубийству относились довольно непредубежденно).

Она так легко могла ответить Роксане на любовь. Трудно было преодолеть искушение заставить замолчать приказывающие двигаться дальше голоса. Роксана была единственной женщиной, которой она настолько увлеклась, что позволила этому увлечению дойти до постели, а не просто до слезливых разговоров. Она не была явно привлекательной – крепкая блондинка, по внешнему виду и манерам тип, названный Генри Джеймсом коровьим. Тем не менее, в ней была этакая фламандская сексуальность, отчасти связанная с прокуренным, небрежным акцентом – когда она говорила по-английски, а частично с ее невозмутимым приятием абсолютно всего, что не причиняло страданий. Ее политические взгляды были радикальными, но она оставила радикалов только потому, что они отвергали отказ от насилия, а она хотела быть с людьми, которые умели делать свое дело. Она добывала средства на существование в Брюсселе в качестве парламентского журналиста. Она была естественным квакером – беженка от пост-лютеранского атеизма своих родителей – и взяла Морвенну под крыло год назад, когда та впервые ввалилась на собрание по адресу Площадь Амбиорикс 50, почти в кататонии из-за недостатка сна и по виду как чумазая бомжиха. У Роксаны была милая квартирка – которую она снимала через третьи, если не четвертые руки – в невосстановленном доме 1880-х годов между рынком Шранмаркт и каналом и бездонный, как тепло ее сердца холодильник.

То, что они оставались вместе дольше, чем Морвенне удавалось пробыть с любым мужчиной, было связано не столько с неподтвержденным лесбианством, сколько с тем, что Роксана никогда не насиловала ее, не накачивала наркотиками, не воровала у нее одежду или стихи и не бросала ее в общественном месте без гроша в кармане, лопочущую что-то невнятное. Морвенна не считала себя лесбиянкой, она вообще никем себя не считала. Секс с кем бы то ни было, как правило, подавлял ее и ввергал в панику, но, по крайней мере, с мужчинами, ничего не требовалось отдавать назад. Роксане же, о Боже! – нужна была обратная связь, подтверждение, нечто большее, чем дружеское биение сердца рядом и простое тепло тела.

Она не сделала ошибку, пытаясь заставить Морвенну обратиться к врачу – ей нравилось пиво, а посему она знала все о самолечении и уважала ее выбор – но через один из полезных контактов среди своих бельгийских бывших, она нашла работу, которая могла бы подойти Морвенне, работу стимулирующую, причем – в восхитительном одиночестве, в архиве ботанического искусства. Работа означала регулярные деньги, уверенность в будущем, налоги, но требовалось каким-то образом отыскать то, что Морвенна называла своим условным страховым номером.

– Вот смотри, – сказала Роксана, характерно опустив уголки рта вниз, – архивисты – народ навряд ли нормальный, но все равно это станет своего рода пропуском в мир нормальных людей, не так ли?

Никакого давления не было; на решение давалось целых две недели. Это было больше, чем Морвенна заслуживала. После ухода из университета, ее резюме состояло исключительно из работ официанткой и горничной, и однажды она складывала рубашки в прачечной.

Она вновь подняла глаза. И вновь Роксана, почувствовав на себе ее взгляд, тут же вернула его и одарила интимной улыбкой, с почти сомкнутыми губами. На сей раз Морвенна выдержала все, улыбнулась в ответ, а затем с усилием отвела глаза в сторону открытого окна и вида на деревья. На остановке возле входа в их здание, автобус с шипением и глухим стуком резины закрыл двери. Она почувствовала слишком хорошо знакомое накатывающее чувство тошноты в животе. Уже несколько дней это ощущение изводило ее, будто что-то ожидало рождения.

Она наскоро в уме пробежалась по квартире Роксаны. Там не было ничего жизненно важного, чего она не могла бы оставить. Поскольку у нее не было другого удостоверения личности, она всегда носила с собой паспорт. В кошельке лежали скудные остатки денег, полученных за открытку ко дню рождения. На ногах у нее была более крепкая пара обуви из двух имеющихся, а теплое замшевое пальто она надела потому, что утро выдалось холодное. Денег на поезд на далекое расстояние ей бы не хватило, но их было более чем достаточно, чтобы выставить завтрак любому водителю грузовика, который согласится подвезти ее.

Наступил полдень, и, пока Роксана помогала заваривать кофе вместе с мальчиками, державшими книжный магазин, она ускользнула самым жестоким образом, даже без завуалированного объяснения или прощания – под прикрытием похода в туалет. Она ей напишет, решила Морвенна, как только окончательно поняла, что не собирается возвращаться. Однажды она уже пыталась уйти – прикрываясь напускным шоком, после того, как они впервые спали вместе – но голод, отсутствие стимула и обезоруживающее любопытство пригнали ее обратно через день-два.

Она вскочила в первый подошедший автобус и поехала вдоль Рю де Архимед до Европейской Комиссии, а затем села на метро до Де Брукер, что ей показалось страшно близким к дому. Затем она перескочила на другой автобус, 87-го маршрута и выехала на нем совсем на окраину, за Беркем-Сент-Агат^[45], где рядом с кольцевой дорогой стоит ужасный торговый центр. Там ей пришлось почти два часа ждать на продуваемой всеми ветрами обочине парковки грузовиков, прежде чем к ней подъехал и остановился хоть кто-то, кто не хотел проститутку. По воскресеньям там царило спокойствие, и она подозревала, что существовали распоряжения местных властей, ограничивающие доступ в город для грузового транспорта.

Она взяла себе за правило верить в судьбу, когда ловишь попутку, особенно если единственное, что имеет значение – это уехать. Италия. Германия. Голландия. Она позаботилась о том, чтобы в голове у нее не имелось никаких предпочтений, и когда он опустил стекло, быстренько порылась в своем умственном словаре в поисках уклончивого фламандского «куда угодно?» на случай, если он окажется одним из тех редких упрямцев, которые не желают говорить по-французски. Ik ben gemakkelijk? Или это звучит сексуально? Ik geef niet?^[46]

Он оказался шотландцем и направлялся в Дюнкерк, на переправу морем в Рамсгейт, а потом до Данди. На его грузовике красовалось название фирмы, специализирующейся в логистике, что никоим образом не помогло ей догадаться, какой груз он везет. Она слышала, что водители грузовиков подрабатывали контрабандой, особенно контрабандой людей, и всегда бывали очень довольны, если попутчицей с ними в кабине ехала женщина с правильным паспортом, потому что считалось – женщины придавали вид порядочности.

Значит, все-таки Англия. Впервые с тех самых пор, как она сбежала из дома Хедли и Оливера два года тому назад. Водителю было лет за пятьдесят, он недавно бросил курить – так что соглашался подвезти ее с условием не курить – здоровенный и светлокожий, с рыжеватыми волосами, постриженными коротко, точно у заключенного. Хорошо натренированным взглядом она отметила фото жены и ребенка, заправленные в отверстие на приборной панели, и маленький огнетушитель, которым можно будет воспользоваться, чтобы огреть его, если фотографии окажутся не более чем прикрытием. Он говорил без умолку, не проявляя никакого любопытства, что было благословением – в основном о людях в своей родной деревне. Говорил он хорошо, даже занятно, и она уже начала думать, что, так как она никогда не бывала севернее Эдинбурга, то, возможно, сейчас как раз подходящий случай. Но тут он неожиданно завел разговор о том, что, несмотря на его долгие отлучки, жена уже почти год отказывает ему в сексе, и теперь ему интересно, не лесбиянка ли она. А ежели да, то не думает ли Морвенна, что он не нарушит права человека, если попросит, по крайней мере, разрешить ему посмотреть.

Таким что она достаточно миролюбиво уходила от его расспросов, пока они не прошли благополучно через паспортный контроль и не оказались на судне. Она купила ему пирог с пинтой пива и заперлась в женском туалете, где и читала брошенный кем-то журнал, пока водителей не пригласили вернуться на автомобильные палубы.

На противоположном конце выстроилась очередь из автомобилей и грузовиков. У нее вообще не было никаких планов, кроме непреодолимого желания кочевать дальше. Она, в равной степени, согласилась бы сесть в попутку назад на Континент или пошла бы пешком по направлению к Кентербери, но, когда она начала переходить дорогу вслед за несколькими пассажирами, с трудом бредущими в Рамсгейт, волоча свои покупки, грузовик, припаркованный рядом с таможней, заставил ее остановиться. Его борт доводил до всеобщего сведения: Т. Х. Томас, луковицы, семена и товары для питомников, Мадрон, Корнуолл. А еще там был телефонный код ее детства. Будучи практически островом, запад Корнуолла ухитрялся сохранять видимость того, что, для тех, кто там живет, нет ничего, кроме корнуоллской культуры, корнуоллских грузовиков, корнуоллцев, корнуоллских имен и цифр. Но все это настолько глубоко проникает в кровь, что даже в самом графстве, на полпути от Западного Корнуолла, встреча с кодом 01736 или с кем-то по имени Пенберти в Брюсселе, или даже в Лондоне, привлекали ее внимание точно развевающийся флаг. Как всегда, она оказалась в ловушке между резким всплеском инфантильной тоски по дому и острым желанием отвергнуть хорошо знакомое, торжественно прошествовав мимо. Грузовой автомобиль был синий с надписями солнечно-желтого младенческого цвета. Все тем же невинно-желтым была изображена стилизованная карта Корнуолла в виде рога изобилия, из которого вырастал букет нарциссов.

– Куда едешь?

Увидев, что она рассматривает машину, шофер опустил стекло. На вид он был лет двадцать – едва достигший возраста, чтобы распоряжаться собственным грузовиком. Но, возможно, это была машина его отца.

– Ох, и не знаю, – сказала она, сразу ощутив, что совершенно измучена. – Никуда на самом деле. Просто твой грузовик напомнил мне о доме. Я выросла в Пензансе.

Она не была там уже больше десяти лет. Пришло ли, наконец, время? Она почувствовала, что задыхается от нерешительности. Неужели все должно произойти именно так?

– Мы отправляемся, как только жена оформит там все документы. У нас есть место для третьего.

– Ты уверен?

В ответ он открыл пассажирскую дверь.

– Я… я, может быть, не до конца туда доеду, – начала было она, но он уже снова забрался глубоко в кабину и не слышал. Она замялась, но тут появилась жена – еще моложе, чем он, в сапожках на меху и с пирсингом в носу, такая милая – и уговорила Морвенну присоединиться к ним. Пригласив ее поехать с ними, они странно стеснялись вовлекать ее в свой тихий разговор. Она старалась не спать и оставаться в сознании, что всегда кажется элементарно вежливым, когда едешь на попутке, а одновременно и разумным с точки зрения безопасности. Но заходящее солнце было таким теплым у нее на лице и таким ярким в ее глазах, а воздух в кабине был напоен запахами собаки и освежителя воздуха. Она провалилась в беззастенчивый сон.

Пару раз она просыпалась, обнаруживая, что они въехали в придорожный сервисный центр. Во второй раз жена вернулась и принесла ей булочку с беконом и стаканчик чая. Морвенна поблагодарила ее и не смогла сказать, что давным-давно не прикасалась к мясу. Бекон оказался потрясающе вкусным, солененьким и чуть подгоревшим, как раз таким, каким она его помнила. Накормленная, она снова заснула – уже опустилась ночь – и не просыпалась, пока женщина, на самом деле – девушка, не похлопала ее по плечу и не сказала, что они проехали Уайткросс и почти доехали до поворота домой.

– Отсюда вы нормально доберетесь?

– Разумеется, – ответила Морвенна. – Извините. Я вела себя просто некрасиво. Всю дорогу проспала.

– Ничего страшного, – сказала девушка. – У Пола брат уже пару лет в дороге, так что мы стараемся делать, что можем. Кто знает, вдруг это поможет вернуть его? Карма и все такое.

– Она полагает, что я бомжиха, – подумала Морвенна. – Наверное, так оно и есть.

– Вы очень добры, – сказала она. – Спасибо. И еще раз поблагодарила молодого мужа. Открыв дверь, она спустилась на обочину: там всегда стоял продавец, торговавший «свежей» скумбрией из багажника своего автомобиля. Ночной воздух был пронизывающе резким, и по ее телу пробежала дрожь.

– Вот, держите.

Девушка протянула пакет с остатками овсяных лепешек.

– Но я… Нет, не надо.

– Порядок! Пока.

Грузовик, посигналив гудком, отъехал, и она осталась одна. Заглушая страх едой, она вытащила из пакета с печеньем маленький пластиковый лоток и обнаружила, что муж с женой запрятали десятифунтовую банкноту там, где должна была быть лепешка. Морвенна засунула деньги в свой жалкий кошелек, съела лепешку и зашагала прочь.

Она находилась чуть выше кольцевой дороги, откуда пути вели к Марасиону, Хелстону и Пензансу. Шагая по обочине шоссе, предназначенного только для автомобилей, она пошла по направлению к Пензансу. Время было половина четвертого утра, совсем не тот час, чтобы стучать в двери и пугать людей. Но теперь, пока она шла, ночь стала не такой холодной, и знакомые виды притягивали ее внимание. На следующей кольцевой развязке она повернула к городу и еще раз свернула на третий съезд, и таким образом вскоре очутилась на тротуаре над железнодорожными путями, там, где из скальной насыпи выросло чудесное фиговое дерево. Увидев, как мало что изменилось, она пошла дальше, вдоль по набережной мимо автостоянки и внутренней гавани – единственной оставшейся в настоящее время – по-над Росс Бридж, мимо парома Сциллониан и Музея-маяка, мимо бассейна, мимо старых домов, скучившихся ниже Сент-Мэри. И там, пожалуй, слишком скоро, теперь, когда променад к Ньюлину протянулся перед ней под цепочками белых огней, она оказалась на повороте к родительскому дому.

Она могла бы разбудить их. После такого долгого отсутствия, она, конечно же, могла, или же просто уснуть в саду, или даже поискать в старом потайном месте ключ от входной двери – их дверь никогда не запиралась на два замка. Но она обнаружила, что идет над волнами, спокойно разбивающимися о берег, и теперь она знала, что делать.

Она шла все дальше по пустынной дороге к Ньюлину, по направлению к гавани и рыбному рынку, где уже были видны и слышны признаки деятельности. Если идти короткой дорогой, то теперь нужно было бы повернуть вглубь, как если идти на Сент-Джаст, затем свернуть налево на пересечении с дорогой на Лендс-Энд – дорожная сеть оставалась в ее сознании яркой как диаграмма из детского учебника. Но она знала, что должна пройти той же дорогой, которой шел он, и она пошла долгой дорогой по направлению к Санкриду, вверх по крутому склону к Полу и затем вглубь по узкой дорожке через Чинхол.

По мере того как дорога спускалась вниз в долину, над ней высились деревья – большие для этой местности – их ветви чернели на фоне звездного неба. Сначала она прошла мимо того места потому, что была слишком занята, восхищаясь ветвями и удивляясь тому, сколько можно увидеть в настоящей деревенской темноте, как только привыкнешь к ней. Она приспособилась к брюссельскому отсутствию ночи, в полном смысле этого слова, и забыла бархатистую добротность истинной тьмы и ее неожиданные оттенки. Она забыла, что лунный свет может отбрасывать тени.

Когда Морвенна добралась до крутого поворота на дороге, в который Спенсер вошел на такой скорости, что они чуть не перевернулись, она поняла, что проскочила нужное место. Она повернула назад. Все вокруг стало более узнаваемым, если идти в обратном направлении – дуб и старая бетонная лавка, на которой обычно оставляли бидоны из-под молока, чтобы потом забрать их. Она прикоснулась к дереву. Если бы у нее был фонарик, она знала, что увидела бы нахмуренное лицо, образованное узорами в коре. Она потрогала бетонную лавку. Потом села, а затем легла на бетон, как раз там, где он скончался, но, в отличие от него, скорчившись, чтобы согреться. Она уютно пристроила голову на сгибе руки и закрыла глаза.

Она глубоко дышала и сосредоточилась на тишине, которая, если вслушаться, никогда не была абсолютной. Она снова постаралась воспользоваться умением, которому научилась в детстве – представить где-то над собой свет, теплый, ароматный свет, подобно тому, который исходит от самых лучших свечей из пчелиного воска, только более пронизывающий и неотступный. Сначала она подержала в свете Роксану, представляя себе, что та успокоена, исцелена и утешена. Затем, впервые за многие годы, она осмелилась поставить в свет Петрока.

Что было намного сложнее. Давняя фраза если бы только скользнула в ее сознание, точно встревоженная мокрица, когда поднимаешь бревно. Если бы только я обращала больше внимания на то, что он говорил мне. Если бы только мы предложили подвезти его. Если бы только я поступала согласно своему возрасту, а не вела себя как глупая маленькая шлюха. А за всеми этими «Если бы только» вставали другие вопросы, на которые по-прежнему не было ответов. Правильно ли я поступила, свидетельствуя против них? Была ли это на самом деле честность, заставившая меня сказать «нет, он лжет, потому что я была там с ним, и да, мы были пьяны, и да, мы совершенно рехнулись нашими крошечными умишками…» Или это была просто мстительность, подстрекаемая стыдом?

Она вновь услышала убийственное высказывание Рейчел, отторжение, ядовитое краткое шипение в ее адрес на станционной платформе так, что никто другой не мог услышать или осудить ее.

А потом, как раз в то самое время, когда она была готова надломиться от напряжения, тепло охватило ее, пока она держала в нем Петрока, и убаюкало ее, и она тихонько уснула, даже не заметив этого, и видела во сне много такого, что слишком долго оставляла без внимания.

Ее разбудил пикап, пронесшийся мимо, из грузового отсека доносился собачий лай. Солнце встало, но не разбудило ее, потому что она так и спала, уткнувшись лицом в согнутую руку. Все у нее болело, и ее потрясло то, как ее всю перекорежило после того, как она немножко подвигалась. И все же, сев и болтая ногами, свисающими с подставки под бидоны, ногтями отчесывая волосы от лица, она чувствовала себя почти обновленной и явно в лучшем настроении, чем в течение многих недель до того.

Казалось, она заново, пусть даже только временно, обрела чувство цели. Она позавтракала последней лепешкой и яблоком, затем посидела несколько минут, удерживая в свете отпечатавшийся образ молодого водителя грузовика и его жены. Но благословению не хватило сияния, возникшего ночью – она уже была поглощена стоящей перед ней задачей.

Она встала, отряхнула с одежды крошки и листья, потопала ногами, чтобы вернуть им чувствительность, и выполнила несколько растяжек йоги, безмятежно улыбаясь при этом ошарашенному водителю, появившемуся из-за поворота и проехавшему мимо, уставившись на нее. Бродяги, ночующие на природе, больше не были обычным делом, как когда-то.

Затем она отправилась в том же направлении, куда шла ночью – прочь от Чинхола, мимо одного из видов в сторону суши, излюбленного художниками Ньюлинской школы, и до самого пересечения с главной дорогой у Дрифта. Оттуда было двадцать минут ходьбы вверх по узкой дороге на Санкрид, огибавшей пруд за Дрифтом, а затем вниз в соседнюю долину, по крутой тропинке, с полями Босвигана с обеих сторон.

Если подойти сзади по этому пути, дом скрывали деревья, но даже до того, как она могла рассмотреть его ясно, вопиющие изменения были очевидны. Давным-давно, когда они все проводили там столько времени, ферма все еще была работающей. И Спенсер, и его старший брат бросили школу, чтобы принять ферму от своего отца, которого какая-то наследственная болезнь сделала инвалидом. Бизнес и тогда не процветал – поговаривали, что члены семьи были оседлыми цыганами, а не прирожденными земледельцами – привыкшими, скорее, к сезонным работам, нежели к неустанно тяжелым и утомительным обязанностям сельского хозяйства. (Это забавляло Хедли, который говорил, что у Троя и Спенсера имена прямо как из телевизора, и на местном уровне это тоже не работало в их пользу). Под управлением сыновей, казавшихся ей тогда такими ушлыми, но которые, конечно же, были не более чем подростки, пускающие пыль в глаза, ферма ковыляла от кризиса к кризису. В какой-то месяц поддерживалась на плаву щедростью друзей отца, а в следующий – спотыкалась на последней затее Троя разбогатеть по-быстрому.

Двор неизменно утопал в грязи от скотного двора по щиколотку или глубже, издавая отвратительный мыльной аромат всякий раз, когда включали стиральную машину – по причине лопнувшего сливного шланга. А еще там постоянно стояли автомобили в процессе ремонта или тюнинга – одно из побочных занятий Спенсера – среди которых всегда находилось несколько, чьи владельцы, судя по всему, уступили свои авто ржавчине, ежевике и кошкам. Были там и куски полудохлой сельскохозяйственной техники, удерживаемые вместе не столько лентой из стекловолокна, сколько изобретательностью. Там всегда можно было встретить полубезумных, завалящих собачонок, иногда – хорьков, а одним памятным летом там обитал канюк со сломанным крылом. Повсюду царил ужасающий беспорядок, что делало двор тем самым местом, где хотел бы обитать каждый подросток с претензией на крутость. Братья обходились без бога, ровно так же, как и без родителей, могли устроить у себя бесчисленное количество случайных гостей и, поскольку были в дружбе, по крайней мере, с одним рыбаком, к тому же продающим наркотики, закатывали разнузданные вечеринки, славящиеся своей греховностью.

Братья были кошмаром любого родителя, вследствие чего она и Хедли подпали под их обаяние на пару безрассудных лет. Но даже, пока та ее часть, зубрившая перед экзаменами и напряженно слушающая на уроке, знала – а вот Спенсер этого не знал – что он был только периодом, который она скоро оставит позади ради лучших, более взрослых событий, ее слабая и неопытная часть нуждалась в нем, дабы он снабдил ее верительными грамотами, которые ни школа, ни квакеры дать не могли. Жизнь за пределами Пензанса втайне пугала ее, и Спенсер помогал ей преодолеть страх, не в последнюю очередь уже потому, что она знала, что использует его.

К ее изумлению, кавардак совсем исчез, а вместе с ним любой след братьев и их инвалида-отца в фургоне. Исчезли и разбитые машины, и развалившаяся сельскохозяйственная техника, полудикие куры и собаки. На их месте на опрятном гравии, там где раньше валялась всякая дрянь, стояли несколько чистых, новых автомобилей. Там были аккуратно засаженные приоконные ящики для цветов и кадки, а где раньше находился предательски прохудившийся канализационный люк над старой выгребной ямой у хлева, теперь стоял своего рода колодец, где загадывают желания – брось монетку, и все будет хорошо. Амбары и сарай для свиней – все были переделано. На симпатичных раздвижных окнах висели голубенькие занавески в мелкую клеточку, а на небольших шиферных табличках были указатели к Фермерскому дому Босвиган, Птичьему двору, Старой молочной ферме, Коттеджу Сеновал и Коровнику соответственно. И действительно, пройдя немного по подъездной дорожке, она натолкнулась на изящное объявление состаренного синего цвета, гармонирующему с синей клеточкой занавесок, извещающее о летних Коттеджах Босвигана с телефонным номером Сент-Ивс.

Она почувствовала, что отсюда должна вернуться немного назад, все внимательно рассмотреть, убедить себя в том, что огромные изменения действительно произошли. Может быть, отец умер, и мальчики, наконец, спаслись бегством? А может Трой все-таки быстро разбогател? Но то, что она увидела, было таким ухоженным и сделано с таким хорошим вкусом, в отличие от всего, что они, по ее мнению, могли бы сделать сами, что, вероятно, им пришлось съехать? Возможно, банк наконец-то решил, что еще одна никчемная отговорка оказалась уже лишней, и вынудил их продать ферму?

Ее напугал низкий, громыхающий лай и появление рядом крепкого коричневого пса, смахивающего на растолстевшего ротвейлера или помесь лабрадора.

– Ой, привет, – вырвалось у нее. Она не привыкла к собакам, ей редко когда бывало комфортно рядом с ними, и она надеялась, что собака пойдет дальше. Но пес, тяжело и весело дыша, присел рядом с ней и начал целенаправленно и неторопливо вылизывать ей лодыжки и ступни.

– Нет, – сказала она и попыталась пойти дальше в том направлении, откуда пришла собака. Она была в джинсах – с голыми ногами бы было еще хуже, – но в интересе животного к ней было нечто тягостное, она боялась, что его обожание может без предупреждения смениться на что-то более скверное. Тяжело дыша, пес обнажил многоярусные, как у акулы, зубы, и, как и следовало ожидать, когда она сделала шаг, он как бы наскочил на нее и игриво щелкнул зубами, прихватив волочащиеся края джинсов.

– Нет! – сказала она более твердо.

– Кипер! – крикнул кто-то. – Эй! Кипер!

Появился мальчик не поддающегося определению голенастого возраста от двенадцати до пятнадцати лет.

– Извините, – сказал он, хрипловато от смущения. – Чужие ему не часто попадаются. Извините. Кипер!

Он пришел по дорожке, которую она не заметила – совсем в стороне под деревьями. Мальчик в чересчур больших кроссовки на слишком вытянувшихся ногах стремительно бросился с дорожки по направлению к ней. Он наклонился, пытаясь надеть на собаку ошейник с поводком, а пес теперь решил поиграть и мячиком подпрыгивал, припадая на мясистые лапы вокруг Морвенны, которая застыла как дерево в середине круга.

– Кому-то совсем не хочется уходить, – сказала она, уже расслабившись.

– Кому Вы рассказываете, – пробормотал он. – Зверюга поганая. Мы ведь собирались гулять совсем в другую сторону… правда-правда.

На копне красновато-коричневых волос красовалась бейсболка, мешковатые шорты низко сидели на бедрах, но его попытка выглядеть крутым была неумолимо подпорчена тощими руками. Когда ему, наконец, удалось поймать собаку, Морвенна мельком увидела под козырьком бейсболки его лицо.

То, что она увидела, поразило ее с такой силой, что, не подумав, она выговорила.

– Петрок?

Он целую секунду внимательно смотрел на нее, достаточно долго, чтобы она это заметила, а затем собака понеслась в том направлении, откуда они пришли, волоча его за собой.

– Подожди, – сказала она. – Пожалуйста. Я просто…

Бегунья из нее была никудышная, она давно уже не бегала, так что догнать их никак не могла. И мальчик не мог остановиться, хотя пару раз оглянулся. Возможно, так у них было заведено – каждое утро уходить далеко с собакой, а взамен собаке разрешалось потом мчаться домой со всех ног? Возможно, пес знал, что там его ждет полная миска? Какой бы ни была причина, пес практически протащил его на буксире вдоль дорожки, через прореху меж деревьями, и затем она услышала, как хлопнула дверь. Она подошла поближе туда, где исчезли мальчик и собака, и обнаружила небольшой сохранившийся кусочек Босвигана ее юности. Там расположились на удивление невзрачный одноэтажный дом, чья наружная, когда-то белая штукатурка послужила, по всей видимости, кому-то для стрельбы по мишеням, пара фургонов, установленных на шлакобетонные блоки, и кучка автомобилей, ни один из которых не выглядел исправным, а в одном из них не хватало ветрового стекла. Неподалеку кто-то рубил дрова. Она могла слышать ритмичные удары лезвия о бревно. Где-то в доме слышался лай собаки, обезумевшей от волнения, и как кричит мальчик ломающимся голосом.

Конечно, произошедшее было бредовым наваждением того рода, к которому она так и не привыкла достаточно для того, чтобы не обращать на них внимания, если они случались. Она была голодна; уровень сахара в крови был дико низким. Мальчик был просто еще одним мальчиком, и только пронзительные воспоминания, всколыхнувшиеся в памяти благодаря возвращению в это место, заставили увидеть в его лице то, чего там не было. Она подошла гораздо ближе к дому, чем намеревалась. Она повернула было обратно, но вздрогнула от неожиданности, обнаружив, что прямо за ее спиной оказался мужчина. Многодневная щетина покрывала его лицо, и был он таким поразительно лысым, что она его не узнала, пока он не заговорил.