Текст книги "Заметки с выставки (ЛП)"

Автор книги: Патрик Гейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Порыв ветра подхватил носовой платок и сдул на траву. Морвенна наклонилась поднять его, промахнулась, и после этого ей пришлось мчаться за ним. Усилие и собственная неуклюжесть осушили ее слезы, взамен оставив ее просто разъяренной. Схватив носовой платок, вместо платка она сорвала ярость на своем ланче. Одним свирепым движением она вытряхнула кулек из газеты прямо на ветер. Чипсы и креветки отлетели прочь и вверх от нее. И воздух вокруг вдруг наполнился шумом, стал белым от пикирующих чаек, хватающих лакомые кусочки еще до того, как они упадут на скалы под парковкой. Им не разрешали кормить чаек, особенно дома, где, если их приманить, они собирались и шумели на крышах студии Рейчел и мансарды. Все это выглядело так, точно она одним жестом как по волшебству вызвала их из ниоткуда, да и чувство при этом было яркое и в высшей степени удовлетворительное. Рейчел реагировала на эффектные жесты с гораздо большей готовностью, чем на слезы, и вполне поняла бы человека, выскочившего из машины, чтобы созвать издающую пронзительные крики стаю серебристых чаек.

– Тебе уже десять лет, – напомнила себе Морвенна. – Ты почти женщина. Она страшно боялась, что ее могут оценивать отдельно от братьев по признаку женственности, она видела, как случалось с другими девочками в других семьях. Возможно, если бы у нее была сестра, все было бы по-другому, но сестринский союз, когда ты одна в семье, невозможен, а от Рейчел помощи ждать было бесполезно.

Целеустремленно собравшись, она сложила засаленный листок бумаги и пошла, чтобы засунуть его в переполненный бетонный мусорный бак. Затем повернула обратно к машине, мрачная, но оправившаяся и благодарная возможности положиться на Рейчел в том, что та не обратит никакого внимания на ее незначительный выплеск эмоций, а особенно сейчас, когда лицо у нее наверняка все пошло пятнами и глаза от слез как у поросенка.

Как и следовало ожидать, подойдя к машине поближе, она увидела, что Рейчел, в обычной для нее театральной манере, курила одну из своих весьма нечастых сигареток и сосредоточена была на том, что рисовала специальной черепаховой авторучкой, обитавшей в ее сумочке.

Она заметила, что Морвенна снова забралась на пассажирское сиденье, и, делая несколько быстрых штрихов, тихо и задумчиво проговорила дочери «Привет». Морвенна взяла из бардачка леденец и подумала о модели для рисования в пакете у нее в ногах, которую Энтони будет дарить ей, когда все будут пить чай. Он вручит модель после подарков Хедли и Гарфилда и того, что Петрок якобы приготовил для нее. Она никогда не воспользуется моделью для рисования. Возможно, она попробует нарядить ее или даст ей подержать что-нибудь в крохотных ручонках. А потом кто-нибудь из мальчиков одолжит ее для какой-то буйной игры, даже если война и неправильная штука. И в конечном итоге ее потеряют или сломают, или подвергнут экспериментальной хирургии, как и других ее кукол, покалеченных разнообразными способами.

И как ее ланч – незавершенный и неаппетитный – стал средоточием ее сердитого разочарования, точно так же деревянный манекен, завернутый в подарочную упаковку, символизировал всю печаль и беспокойство от того, что становишься еще на год старше. От того, что принудительное внимание, которое тебе настойчиво навязывают в день рождения, столь же жестоко исчезает, как только открыт последний подарок. По крайней мере, на Рождество и лихорадочное возбуждение, и разочарование все делят со всеми.

– Ну вот, – сказала Рейчел, завинчивания колпачок на ручке. – Я тут кое-что добавила.

Она протянула поздравительную открытку. Выглядела открытка почти такой же. По-прежнему абстрактная. По-прежнему оранжевая. Возможно, Рейчел не рисовала, а писала. Может быть, после слов «С любовью, Рейчел», она написала еще что-то, дополнительное послание о слезах и разочаровании. Может быть, она написала извинение? Морвенна заглянул внутрь.

Текст не изменился, но слева, на оборотной стороне оранжевой картинки, она что-то нарисовала. Рейчел могла рисовать, как Рольф Харрис. Это был один из ее темных секретов. Она могла рисовать взрослые рисунки и заполняла блокнот за блокнотом изысканно затушеванными рисунками карандашом или тушью, которые она обычно набрасывала, чтобы разогреться, прежде чем начать писать или когда ее просто поразило нечто встретившееся. Дети обожали ее комиксы. Они были хорошо прорисованы, но почему-то чрезвычайно смешны, особенно если не забывать о серьезности большинства работ Рейчел и о той демонической скорости, с которой она их выдавала.

Она в карикатурном виде изобразила маленький супермаркет, где они только что были. На картинке был узкий проход, с обеих сторон стеллажи, набитые всем, чем угодно – от коробок с печеньем до отбеливателя – только она еще добавила всякие забавные штучки, к примеру, крокодила и гроб. А еще там были бутылки виски, к которым она пририсовала болтающуюся табличку с надписью «БУХЛО!». И была там Морвенна, одетая точно в такую юбочку из шотландки и лучшую белую блузку, и черные туфли, в которых она была сегодня. И там была Рейчел, улыбающаяся так лучезарно и дико, что на зубах у нее ярко блестела звездочка. И на самом почетном месте там была Дама Барбара, укомплектованная высоким лбом, изборожденным глубокими морщинами, и сдвинутым на затылок платком. Она указывала на бутылку виски в корзине Морвенны, по всей видимости, предлагая взамен маленькую скульптуру. Внизу шла подпись. Она гласила ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВЕЛИКОМУ.

Рисунок был удивительно забавным, и автопортрет Рейчел был лучше любых извинений. В конце концов, за что ей было извиняться? Она пожертвовала рабочим днем ради Морвенны. Они были на выставке, встретили знаменитую скульпторшу, ели рыбу и чипсы на берегу моря. С ними даже произошла смешная история, которую можно рассказать остальным. В некотором смысле год получился, несомненно, выдающимся.

– Спасибо, – сказала ей Морвенна. – Это гениально.

Она снова закрыла и открыла открытку, чтобы оценить ее заново. Рейчел притянула ее к себе и поцеловала в макушку.

– Девочка моя единственная, – сказала она, и завела машину, чтобы ехать домой.

Они проговорили всю дорогу, или, вернее, Рейчел задавала вопросы и вынуждала Морвенну рассказывать ей о разном. Она спрашивала ее о школе, и о том, кто друзья, какие предметы любимые, а какие самые нелюбимые, и что она хочет делать, когда вырастет. На что Морвенне пришлось ответить: «Я не знаю!», будто сам вопрос был глупым, в противном случае ей пришлось бы сказать, что я хочу быть в точности похожей на тебя, о чем она никогда не говорила вслух, и в чем было совершенно невозможно признаться. Это было странно. Рейчел задавала вопросы так, как будто они не виделись друг с другом каждый день, как если бы она была крестной матерью, приехавшей в гости, или кем-то в этом роде.

Когда на обратном пути через холм над Нанкледрой они снова остановились, чтобы поохать, любуясь видом с лучшей в Корнуолле придорожной стоянки, Морвенна поняла, что все это потому, что этот день в какой-то степени подарок не только для нее, но и для Рейчел тоже. Счастливый шанс в кои-то веки избежать необходимости делиться со всеми, а всем делиться с тобой, и мысль об этом наполнила ее каким-то привязчивым чувством, в чем-то схожим с тоской по дому, как запах слез, остающийся на лице, когда вы уже закончили плакать.

Они спустились по склону холма мимо нескольких первых домов, мимо дорожного знака на Полкингхорн, где Рейчел всегда смеялась и нараспев произносила это название низким медленным голосом, мимо череды бельевых веревок на задних дворах, о которых Гарфилд и Хедли всегда спорили, чего будет больше – трусов или лифчиков, и до самого пересечения с набережной. На дороге никого не было. Морвенна, как и все они, была обучена на перекрестках смотреть налево и повторять слева чисто, слева чисто до тех пор, пока можно безопасно выехать. Но Рейчел, не трогая машину с места, спросила: «Ты же не часто так плачешь – без особой причины – ведь правда?»

Морвенна была слишком смущена, чтобы повернуться. Она просто продолжала наблюдать за движением слева и, когда она вымолвила «нет», вышло это у нее как-то пискляво. «Просто хотела проверить», – сказала Рейчел и поехала дальше.

ЗАКОЛКА ДЛЯ ВОЛОС

(1964?)

Серебро, вольфрамовая флористическая проволока и сталь

Это украшение было якобы изготовлено Дамой Барбарой Хепуорт как браслет для костюмированной вечеринки. Оно стало частью устоявшегося фирменного «имиджа» Келли, когда использовалось как заколка для волос, чтобы убирать волосы от глаз во время работы. История его происхождения представляется маловероятной. О Хепуорт нет сведений как о ювелире, даже как о создателе случайных изделий. Отсутствуют также какие-либо документальные свидетельства о ее знакомстве с Келли, не говоря уже о наличии симпатии, достаточной для того, чтобы делать Келли подарки. Если история правдива, то, по-видимому, Хепуорт сделала (или приобрела) украшение, как часть костюма для городского Бала художников в Сент-Айвсе в 1964 году. Это мероприятие по сбору средств было задумано в качестве подобия подлинных богемных Балов искусств, которые Хепуорт с коллегами организовывали лет десять тому назад, собирая деньги для Общества искусств Пенвиза – основанного ими в 1949 году модернистского соперника традиционалистскому Обществу художников Сент-Айвса. Две полукруглые пластины сделаны из серебра (без пробы) и соединены друг с другом тем, что, по всей видимости, является более массивной разновидностью флористической проволоки. При ближайшем рассмотрении, скрепляющая обе половинки вместе вокруг волос или запястья стальная шпилька, один конец которой загнут колечком, есть не что иное, как кухонная шпажка с отпиленным острым концом.

(Из собрания Морвенны Миддлтон)

Рейчел никогда не носила такую высокую прическу. Это был не улей^[34], но все равно требовалось закрепить небольшую подкладку, на которую девушка в салоне уложила ее собственные волосы и залила все лаком. Она надеялась выглядеть немного похожей на Джули Кристи^[35], но прическа казалась искусственной, будто под волосами затаился дохлый зверек, и ей не нравился запах лака, поэтому она попыталась перебить его, побрызгав на себя духами.

Она приняла ванну с крайней осторожностью, в ужасе при мысли о том, что творение у нее на голове рухнет и превратится в полный абсурд, затем вытерлась, припудрилась тальком и оделась так, будто балансировала на голове миску с водой. Вполне возможно это сооружение и вполовину не было таким хрупким, как она боялась, но она была непривычна к таким вещам. Они никогда не ходили на взрослые вечеринки. Фактически, они никогда не ходили на вечеринки вообще. Ужин или ланч в гостях были максимально возможными праздничными событиями, и иногда ей казалось, что она перешла из позднего подросткового возраста в начало своего тридцатника без какой-либо фривольной стадии между ними.

Темой вечеринки были Боги и Богини, так что она нашла чисто белое платье с открытой спиной, которое прекрасно подошло. У платья был свободно собранный лиф, державшийся на обвивавшей шею объемной цепи под серебро. Оно ниспадало романтичными складками, пусть и не строго греческого стиля. К платью она надела серебряные сандалии, такие дешевые, что было неважно, даже если бы развалились.

Все утро она мастерила себе диадему из твердой картонки, завернутой в алюминиевую фольгу и утыканной крошечными серебристыми елочными игрушками. Она быстренько встряхнула готовое украшение, чтобы проверить, схватился ли клей. Похоже, все было в порядке. Она подняла диадему над головой и закрепила на прическе, потом критически осмотрела себя спереди и сзади в единственном на весь дом зеркале в полный рост, выпустила парочку длинных прядей волос и решила, что общее впечатление весьма недурственное. Даже если и не совсем Джули Кристи.

В тот день, во время еженедельного урока по искусству в школе для девочек в Западном Корнуолле – ее маленькие ученицы рисовали головки одуванчиков – у нее слегка кружилась голова, и класс вышел из повиновения настолько, что мисс Биннс, молодая учительница истории напротив по коридору, заглянула к ней, чтобы спросить, все ли у нее в порядке. Потом она побаловала Гарфилда, когда забирала из школы – он выглядел таким сладким в школьной форме. Она купила ему в Баттери сливочное мороженое с фруктами, сиропом и орехами и с удовольствием слушала его серьезные рассказы о школе, и даже не выказала ни малейшего раздражения, как с ней иногда бывало, когда он все говорил и говорил, и становился утомительным. И все это возникло из счастья подлинного, а не болезненного, потому что, наконец, она принимала правильные таблетки.

Когда у нее был последний срыв, сосед обнаружил ее, потерявшей сознание в студии, и вызвал Джека как раз вовремя, чтобы спасти ее жизнь, Джек использовал свои связи и устроил ей консультацию у специалиста. Вернон Вакс не просто занялся лечением последствий ее срыва, а принял во внимание модели ее поведения в периоды, когда она была, скорее, в норме. Он поставил диагноз – биполярное расстройство. Это химия, заявил он, причин, вызывающих болезнь, я не вижу, несмотря на сопутствующие факторы в анамнезе. Ей необходимо постоянное химическое лечение карбонатом лития. Дозировка варьируется от пациента к пациенту, от метаболизма к метаболизму, и потребуются регулярные анализы крови, чтобы следить за дозировкой, которую нужно поддерживать на уровне, способном сгладить перепады в настроении, при этом не повреждая почки. Единственным непосредственным побочным эффектом является металлический привкус во рту, но это придет и уйдет, и она приспособится к нему, потому что все приспосабливаются. Ей придется убрать или, по крайней мере, сократить кофеин и соль в диете, и она должна остерегаться занятий, от которых можно вспотеть так сильно, что уровень натрия в теле упадет ниже уровня лития. Антидепрессанты, которые ей прописывали до этого, были для нее, по словам Воска, худшими из возможного, потому что увеличивали шансы на резкий спуск в суицидальное поведение, что собственно и произошло, и чему содействовала ее врожденная склонность к послеродовой депрессии.

Очевидно, наука эта была относительно новая, и причина, по которой препарат работал, была еще не понятна. Джек почитал литературу на эту тему, поскольку она была единственной такой пациенткой в его регистрационных журналах. Соль размельченного в порошок металла стала такой же неотъемлемой частью ее повседневной жизни, как инъекции инсулина для диабетика. И лекарство работало. Ее настроение выровнялось, хотя выяснилось, что вспыльчивость – характеристика органическая, а не химическая. Стало легче предвидеть ее состояние и жить с ней, и когда она бывала счастлива или грустила, тому, как правило, находились веские причины. Не стало больше ночей, прерванных искрящейся тревогой мучительных беспокойств, названий для которых у нее не было, не было больше необъяснимых страхов, не было одержимости. Она не была сумасшедшей. У нее имелся химический дисбаланс, который был управляем.

Поначалу облегчение было настолько велико, что новость казалась хорошей во всем без исключения. Она вернулась к материнству и даже стала совсем немножко писать, когда Гарфилд давал такую возможность, а затем и побольше, – как только он начал ходить в прогулочную группу. Когда умер Майкл, Рейчел обнаружила, что в состоянии поддерживать Энтони – а не наоборот, как было всегда. Он начал зарабатывать немного больше денег. Гарфилд пошел в начальную школу. Она рисовала все больше и, с ободрения Джека и знакомства через него, начала выставлять свои работы на местных, полупрофессиональных выставках. Кое-что она продала. Она пошла работать на неполный день в художественный отдел школы для девочек Западного Корнуолла, где ей платили достаточно, чтобы хватало на покупку материалов.

Однако что-то изменилось. Что-то ушло прочь. Теперь, когда у нее был диагноз, она почти перестала быть жертвой, и осознала, что ее брак был основан на уязвимости и неравенстве, которых больше не существует. Энтони был слишком уравновешенным и рациональным для того, чтобы подобная перемена угрожала ему, но с Рейчел дело обстояло иначе, на нее и эта перемена, и осторожная жизнь, которую он выстроил вокруг нее, начали действовать удручающе. Хуже того, она заметила упадок в своей работе и чувствовала, что теперь подступается к ней хладнокровно, тогда как ее былое буйное возбуждение приносило с собой моменты, в которые она ощущала, что ей открывается доступ к неистовому вдохновению, – то, что теперь закрыла эта новая контролируемая безопасность.

Одевшись, она вышла и обнаружила, что Энтони все еще в своей обычной одежде. Он согласился нацепить серебряную бороду и нести молнию, она приготовила ему и то, и другое. Но он все еще был не готов, виновато сгорбившись над кучей тетрадей для проверки и ссылаясь на крайнюю усталость. Комплименты ее внешности не помогли, а только заставили чувствовать себя глупо и одетой слишком нарядно, а ее возрастающее волнение, пока она ехала по пустоши к северному побережью, подогревалось раздражением и несформулированной потребностью дать ему сдачи.

Оставив пальто и взяв бокал, без спутника она почувствовала себя выставленной напоказ. К счастью, Джек был там и тоже чувствовал себя лишним. Он никогда не появлялся на публике с Фредом, хотя все знали о них и их смежных коттеджах. Это никогда не обсуждалось. Она видела обаяние Фреда, но их отношения были так очевидно и целиком сексуальными, что она недоумевала – о чем же с ним говорить.

Джек был в смокинге и с небольшой оловянной сковородкой на затылке, как бы в шлеме, и когда она озадаченно захлопала глазами, он пояснил, что пришел в костюме Пана^[36].

– О Господи! – только и выговорила она, оглядываясь вокруг.

Показателем того, насколько тревожной стала Рейчел, какой подавленной она себя ощущала, было то, что при подготовке к Балу богов и богинь, посвященному сбору денег для развития искусств в округе, она практически полностью забыла о том, как, с большой долей вероятности, такие мероприятия проходят. Ратуша Сент-Айвса отнюдь не была Ритцем и ее основные помещения, даже украшенные перевитыми гирляндами плюща и лавра, не превратились в бальные залы. Местные советники и библиотекари все равно смотрелись местными жителями в маскарадных костюмах, а в них особенно, насколько это вообще возможно – обнажая тела, не тронутые солнцем, или полоски там, где солнце прикоснулось слишком сильно.

Был там и оркестрик, слишком маленький, чтобы с уверенностью заполнить большое акустическое пространство и конкурировать с гомоном толпы. Вместо того чтобы играть стандартную танцевальную музыку, музыканты пытались идти в ногу с модой, исполняя аранжировки Герба Альперта, такие как Испанская блоха и Такси в Тихуане, активно потрясая маракасами и сохраняя при этом тупо серьезное выражение лиц. Лишь немногие смельчаки отваживались танцевать под эту музыку.

– Волосы у тебя потрясающие, – сказал Джек.

– Вот не надо, – ответила она ему. – Думаю, что у меня самый высокий начес в зале. Не знаю, о чем я думала. Боюсь, я похожа на Марию-Антуанетту.

Он посмотрел на ее волосы еще раз, ничего не говоря, что отнюдь не помогло.

– Это ужасно, – сказала она.

– В самом деле? Они хотели возродить идею старых Художественных балов, но никто в Обществе не смог выкроить время, чтобы организовать все как следует, и дело предоставили городскому совету. Если вспомнить наши прошлые гулянки, они тоже были весьма скверными. Энтони не пришел?

– Он у нас святой и присматривает за Гарфи.

Джек поймал ее взгляд.

– Ему нужно проверить тетради, – призналась она. – Я не в восторге.

– Да уж!

– И мне кажется, он хочет семью побольше.

– Что ж. Гарфи одному малость трудновато приходится.

– Да, но…

– Хммм.

Просто невероятно, как Джек, который курил трубку и играл в крикет за свою деревенскую команду, иногда мог думать как женщина и давать ей возможность оставлять кое-что недосказанным, потому что инстинктивно понимал, к чему она клонит. Они приостановили свой обход, чтобы посмотреть на некоторых особенно мужественных танцоров, самый высокий из которых, по-видимому, неправильно прочитал приглашение и явился в костюме кролика. Группа запустила попурри из Битлз, хотя по-прежнему в латиноамериканских ритмах.

– Конечно, – задумчиво продолжал Джек, – говоря как твой семейный врач, если вы и в самом деле решили завести еще ребенка, тебе, наверное, придется соскочить с лития на время беременности.

– Разве это не рискованно?

– Конечно, но люди делают это. Обдуманный риск. Исследований о влиянии лития на еще не рожденных детей так мало. Их мало даже по токсичности у взрослых. Буду тебя наблюдать. Это может даже повлиять на твою фертильность.

Они взяли свежие напитки у проходящей мимо официантки и продолжили медленно ходить по залу, но мысль, преподнесенная таким образом, все еще крутилась в голове у Рейчел. Джек незаметно засунул свою сковородку за цветочную композицию и пригладил волосы. Для удобства он подложил в сковороду что-то мягкое, но сказал, что она портила его внешний вид.

Они поздоровались с коллегой Рейчел по школе для девочек Западного Корнуолла, молодой учительницей английского языка, одетой в стиле вамп. На ней был мужской костюм, к которому она пришпилила целую галерею мужских портретов, вырезанных из журналов по вязанию и открыток с картинами старых мастеров.

– Мужи древности и современности, – пояснила она. – Мне нравится твоя корона. А ты кто?

– Юнона, – сказала Рейчел, оставив коллегу в замешательстве. – А это Джек.

– Ты бы лучше придумала себе кого-то другого, – пробормотал он, когда коллега оставила их, чтобы поздороваться с кем-то. – ГБХ тоже пришла в костюме Юноны.

– Кто такая ГБХ? – спросила она, но он уже кивал и поднимал брови, показывая, что ей нужно повернуться.

Барбара Хепуорт (Дама Барбара Хепуорт, каковой она стала несколько лет назад) была в черном, а не в белом, что соответствовало строгости ее стиля. Она тоже сделала себе венец из фольги, на удивление схожий с короной Рейчел, только без елочных висюлек. С ней были те, кого можно было назвать только свитой – все мужчины, в некоторых из них Рейчел узнала хорошо известных лиц из Общества Пенвиза. Они шли группой в нескольких шагах позади нее, что усиливало царственную ауру ее продвижения. Она поприветствовала Джека с быстрым и ласковым выражением лица, они поцеловались, а затем она вопрошающе обратила внимание на Рейчел.

– А ведь это не Фред, – сказала она.

– Барбара, это мой старый друг, жена Энтони Миддлтона, Рейчел Келли. Рейчел, Дама Барбара.

Рейчел взяла протянутую руку Барбары Хепуорт и на мгновенье почувствовала ее силу.

– Почему вы не Рейчел Миддлтон? – спросила Дама Барбара.

Рейчел ужасно захотелось отпарировать: «Почему вы не Барбара Николсон?», но вместо этого она объяснила: «Это моя девичья фамилия, под которой я рисую». И с трудом поборола внезапное желание присесть в реверансе.

На фотографиях Дама Барбара всегда выглядела как Бетт Дэвис, играющая роль женщины из Йоркшира, но в жизни она была меньше и живее, чем предполагали фотографии. Голос у нее звучал как у дикторши Би-Би-Си; она произнесла Джек как Джейк. Однако была в нем и неожиданно сексуальная нота, предположительно, от сигарет и каменной пыли, а так же, как гласила молва, от пьянства.

Она окинула взглядом белое платье и корону Рейчел.

– Джек пришел как Пан, – сказала она, – Но вы кто?

Джек слишком поздно подтолкнул ее локтем, и Рейчел уже говорила: «Ну, я Юнона…»

– Да ну, ведь Царица Небесная я, – сказала Дама Барбара. – Не может быть, чтобы нас было двое. Вот что я вам скажу, позвольте мне тут немножко переделать.

И она сдернула корону Рейчел, лихо сложила ее пополам, согнув вдоль и пополам в нечто вроде тиары, потеряла в процессе пару висюлек и надела обратно на голову Рейчел.

– Вот, – сказала она. – Можете быть Дианой Охотницей и носить полумесяц.

Должно быть, лицо у Рейчел вытянулось, потому что Дама Барбара посмотрела на нее и перестала играть на свиту.

– Господи, мне очень жаль, – сказала она. – Наверное, целую вечность мастерили? Я-то знаю, я провозилась столько же. Вот.

Она стремительно расстегнула что-то вроде серебряной пряжки пониже локтя и защелкнула ее на Рейчел, бережно и с неожиданной добротой взяв ее за руку.

– Теперь ваш образ завершен. Эту вещь я сделала вчера, но она будет выглядеть гораздо лучше на ком-то молодом и красивом.

И она прошествовала дальше.

– Посмотрела бы ты на свою физиономию! – рассмеялся Джек, как только Дама Барбара удалилась достаточно далеко.

– Даже не знаю, то ли радоваться, то ли рассвирепеть.

– Ну что ты, это ее фирменный прием. Как-то раз она и меня попыталась третировать, чтобы я стал одним из ее ассистентов. Можешь себе представить? Дай-ка я сниму с тебя эту штуку. Она так никогда держаться не будет.

Он снял помятую корону, сложил ее еще раз и с улыбкой уронил на поднос проходящего официанта.

Вечер раскручивался в таком направлении, какого никогда бы не было, если бы Энтони не остался дома со своими тетрадками. Дама Барбара уехала вскоре после того, как завершила свой обход. А вслед за этим покинули бал и младшие члены ее окружения, увлекая за собой Джека, Рейчел и ее коллегу en travesti. Они отправились в шумный паб, а потом плавать при луне на Портмеор-Бич.

Море было на удивление теплым. Или, возможно, это было просто следствием того, что они выпили. Дорогая прическа Рейчел развалилась, что стало своего рода облегчением. Маленькая пухлая подушечка уплыла в темноту. Их неожиданная нагота не имела оттенка сексуальности, возможно, потому что разделись они всем скопом. Но когда она, дрожа от холода, стояла рядом с Джеком, пока они оба пытались вытереться одним носовым платком на двоих, она ощутила, что они навсегда вышли за пределы какого-то переходного этапа, и что теперь он был так же глубоко вплетен в ткань ее жизни, как Энтони. Может быть, даже глубже.

Снова одевшись, она боролась с волосами, когда он предложил использовать браслет от Хепуорт, чтобы стянуть их на затылке, и помог ей сделать это, сжимая трубку в зубах, стучащих от холода, поскольку от трубки якобы шло тепло.

– Джек? – спросила она, пока он возился у нее за спиной, пытаясь защелкнуть браслет на волосах.

– Ммм?

– Если я все-таки решусь завести еще одного ребенка, ты будешь крестным отцом? – Конечно, – ответил он ей. – Почту за честь. Но только если это будет мальчик.

Договорившись, видимо, заранее, все они затем поднялись в гору, в студию Тревин отогреться и составить компанию Даме Барбаре. Это было простое, двухэтажное здание с садом и мастерской рядом с ним. По словам Джека, там она работала в течение многих лет, и куда полностью переселилась после того, как пришел конец ее браку почти пятнадцать лет тому назад.

Тут все всех знали, даже ее коллега, у которой, как оказалось, был роман с одним из женатых художников, что повергло бы в глубокий шок их строго методистских работодателей в школе. Рейчел все еще тряслась от холода, и Дама Барбара укутала ее в какой-то жутко вонючий натуральный мех. Выпивка – неразбавленная – потекла рекой. Двое художников извлекли из карманов бутылки, многочисленные разговоры и высказывания Дамы Барбары стали разнузданнее и категоричнее. Личным мнением Рейчел редко кто интересовался.

Она, как завороженная, следила за этой другой ипостасью Джека, которая совершенно не была задействована в его врачебной жизни. Для всех этих художников он был художником, увлекающимся медициной как своего рода эксцентричным побочным занятием, а не наоборот. Но еще больше она была очарована хозяйкой. По крайней мере, лет на тридцать старше, чем все остальные, разлегшиеся у нее на полу, она сбросила с себя царственной вид, который сохраняла перед городскими советниками, и спорила, и сплетничала, как если бы была среди друзей и пила наравне со всеми, но с меньшими побочными эффектами. Рейчел пьяно сосредоточилась на крайних проявлениях акцента Хепуорт, улавливая одиночные фразы, но не смысл того, что говорилось. Мяукающим голосом, растягивая гласные до полного их непонимания, она произносила «Энатомия Мане. Валиколепие наших реэкций».

Затем Дама Барбара вдруг поднялась на ноги, зевком давая понять, что пора уходить.

– Не могли бы вы помочь мне прибраться, – сказала она Рейчел и, когда все остальные вывалились в ночь, Рейчел оказалась в студии наедине с Величайшей из Ныне Здравствующих Женщиной-Художником Британии.

Верхнее освещение снова зажглось – пили они при свечах – и резкий свет был, вероятно, так же жесток по отношению к ней, каким он был и к Даме Барбаре. В итоге оказалось, что речь вообще шла не о помощи; именно Рейчел обошла все помещение, собирая бокалы и бутылки на поднос, и именно она вымыла посуду в довольно грязной раковине, пока Дама Барбара устроилась на табуретке, наблюдая, хмурясь и куря. И задавая вопросы.

– Так вы рисуете? – поинтересовалась она.

– Да, – ответила ей Рейчел.

– Продаетесь?

– Начинаю.

– Где?

– В Галерее Ньюлина. Джек познакомил меня с…

– Ну да, что толку быть как Джек – джентльмен-любитель. Женщинам в этой игре работать приходится больше. Вы замужем?

– Да.

– Дети есть?

– Один.

– Только один. Что ж, неплохо. Если серьезно собираетесь работать, больше не заводите. Ничему не позволяйте становиться на пути, ни детям, ни мужу. Ничему. Что вы сделали с браслетом, что я вам дала поносить? – неожиданно спросила она.

– Ой, я, э-э…

Рейчел посмотрела на руку, забыв, что Джек застегнул украшение в волосы.

– Неважно. Наверное, он где-то здесь. Он в основном из серебра. Вам знакомы работы Йенсена?^[37]

– Кого?

– О, не имеет значения. Закройте плотно дверь, когда будете уходить, хорошо?

Она направилась к постели, держа сигарету в руке. Она была достаточно старой, чтобы казаться бабушкой, может быть, даже и была ею, и все же жила в запустении как своего рода студентка. Представившееся вначале очаровательным – со своеобразным сочетанием пышных растений в горшках, потрепанной антикварной мебели и макетов скульптур – помещение начинало казаться необитаемым, стоило только напомнить себе, что она фактически жила там, а не уходила рано или поздно домой, куда-то в более уютное место. Опорожнив содержимое пепельницы в мусорное ведро, Рейчел представила себе, как та писает в запущенной ванной комнате, затем забирается в постель, где согреть ее может только последняя капля виски, и лежит там, уставившись в высокий потолок своими осуждающими глазами Бетт Дэвис. Возможно, она думает: «О господи, что за бездарный вечер!» Или нет, возможно, выбрасывает наконец из головы бессмысленную болтовню и думает о работе, которая весь вечер занимала часть ее мыслей, дергая за юбку ее сосредоточенности, чего, впрочем, она никогда не позволила бы детям.