Текст книги "Талантливый мистер Рипли"
Автор книги: Патриция Хайсмит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
Пришло письмо от мистера Гринлифа, разминувшееся с письмом Тома. В нем мистер Гринлиф вновь повторял доводы в пользу возвращения Дикки домой, желал Тому успеха и просил как можно быстрее сообщить о результатах. Том послушно взял перо и ответил. Письмо мистера Гринлифа, как показалось Тому, было выдержано в неприятно деловом тоне, словно речь шла о поставке запчастей к яхтам, и ответить в таком же тоне ему не составило труда. Том писал письмо немного навеселе: дело было как раз после обеда, а после обеда они всегда были навеселе – чудесное состояние, которое можно быстро исправить, выпив пару чашечек кофе и прогулявшись, или продлить, выпив еще один бокал вина. После обеда они всегда потягивали вино, стараясь найти себе какое-нибудь занятие. Том ради развлечения внес в письмо слабую надежду. Писал он в манере мистера Гринлифа:
«…Если я не ошибаюсь, Ричард не тверд в своем решении остаться здесь еще на одну зиму. Как я Вам и обещал, я предприму все, что в моих силах, чтобы разубедить его оставаться здесь на зиму, и в свое время – хотя это может случиться не ранее Рождества – я, вполне вероятно, смогу уговорить его остаться в Штатах, когда он туда приедет».
Том с улыбкой писал эти строки, потому что в это же время они с Дикки говорили о том, что зимой хорошо бы прокатиться вокруг греческих островов, а Дикки отказался лететь домой даже на несколько дней, если только его матери не станет хуже. Они говорили еще и о том, что январь и февраль, два самых скверных месяца в Монджибелло, неплохо было бы провести на Майорке. Том был уверен, что Мардж с ними не поедет. Обсуждая будущие поездки, они с Дикки исключили Мардж из своих планов, хотя Дикки и оплошал, сообщив ей, что зимой он с Томом куда-нибудь съездит. Дикки такой открытый, черт его побери! А теперь, хотя Том и знал, что Дикки твердо решил, что едут они вдвоем, Дикки был более обычного внимателен к Мардж, вероятно, потому, что понимал: одной ей будет здесь скучно и с их стороны очень некрасиво не пригласить ее с собой. Дикки с Томом попытались смягчить ее огорчение, представив дело так, что вокруг Греции они будут путешествовать наихудшим, самым дешевым способом, в судах, перевозящих скот, спать будут вместе с крестьянами на палубе и всякое такое, – в общем, путешествие не для девушки. Но Мардж все равно расстроилась, и Дикки постарался почаще приглашать ее к себе на обед и ужин. Иногда, когда они, возвращаясь с пляжа, поднимались в гору, Дикки брал Мардж за руку, хотя Мардж не всегда позволяла ему это делать. Подчас она вырывала руку сразу же, притом делала это так, что Дикки казалось, что ей до смерти хочется, чтобы он снова взял ее за руку.
А когда они предложили ей поехать вместе с ними в Геркуланум, она отказалась.
– Я лучше останусь дома. А вы, мальчики, развлекитесь, – сказала она и попыталась весело улыбнуться.
– Ну не хочет, и не надо – сказал Том Дикки и тактично удалился к себе, чтобы они, если им этого захочется, могли побеседовать с Мардж на террасе.
Том сидел на широком подоконнике мастерской Дикки и, сложив на груди загорелые руки, смотрел на море. Ему нравилось смотреть на голубое Средиземное море и думать о том, как они с Дикки плывут под парусом куда глаза глядят. Танжер, София, Каир, Севастополь… К тому времени, когда у него кончатся деньги, думал Том, Дикки так к нему привяжется, что сочтет само собой разумеющимся, если они и дальше будут жить вместе. Они с Дикки вполне могли бы жить на те пятьсот долларов, которые Дикки получал ежемесячно. Он услышал, как Дикки что-то говорит на террасе умоляющим тоном, а Мардж односложно ему отвечает. Потом стукнула калитка. Мардж ушла. А ведь она собиралась остаться на обед. Том слез с подоконника и пошел к Дикки на террасу.
– На что-то обиделась? – спросил Том.
– Да нет. Просто ей кажется, будто мы решили обойтись без нее.
– Но ведь мы предлагали ей поехать с нами.
– Дело не только в этом. – Дикки медленно ходил по террасе взад-вперед. – Теперь она заявляет, что и в Кортину не хочет со мной ехать.
– Ну, насчет Кортины она до декабря передумает.
– Сомневаюсь.
Том догадывался, что все это из-за того, что и он собрался в Кортину. На прошлой неделе Дикки предложил ему поехать с ними. Когда они вернулись из Рима, Фредди Майлза уже не было: как сказала им Мардж, ему вдруг понадобилось уехать в Лондон. Но Дикки собирался написать Фредди о том, что приедет с приятелем.
– Может, мне лучше уехать, Дикки? – спросил Том, совершенно уверенный в том, что Дикки этого не хочется. – Мне кажется, я вторгся в вашу жизнь.
– Вот еще! Ни во что ты не вторгся.
– А ты попробуй взглянуть с ее стороны.
– И не подумаю. Дело в том, что я должен ей кое-что. А в последнее время был с ней не очень-то любезен. То есть мы оба были с ней не очень-то любезны.
Том понимал: под этим подразумевалось, что они с Мардж, будучи единственными американцами в деревне, вместе коротали долгую, скучную зиму и Дикки не должен пренебрегать ее обществом теперь, когда появился кто-то еще.
– Может, мне поговорить с ней насчет поездки в Кортину? – предложил Том.
– Тогда она точно не поедет, – коротко ответил Дикки и пошел на кухню.
Том слышал, как Дикки говорит Эрмелинде, чтобы та не торопилась с обедом, потому что он еще не хочет есть. Хотя сказано это было на итальянском, Том разобрал слова «он еще не хочет есть», произнесенные властным тоном. Дикки вышел на террасу и, заслонившись от ветра, попытался закурить. У Дикки была замечательная серебряная зажигалка, но даже на самом слабом ветру она не работала. Том достал свою некрасивую и безвкусную зажигалку – некрасивую, но безотказную, как боевое оружие, – и дал ему прикурить. От предложения выпить Том воздержался – он не у себя дома, хотя, между прочим, это он купил три бутылки «Джилбиза»,[19] которые стояли на кухне.
– Уже третий час, – сказал Том. – Может, прогуляемся, а заодно заглянем на почту?
Иногда Луиджи открывал почту в половине третьего, иногда она была закрыта и до четырех – поди разберись.
Они молча спустились по склону. «Интересно, что Мардж про меня наговорила?» – думал Том. Неожиданно его пронзило такое чувство вины, что даже пот на лбу выступил; определить природу этого чувства он не мог, но оно было очень сильным, как если бы Мардж пожаловалась Дикки, что Том что-то украл или сделал что-то постыдное. Но Дикки вряд ли стал бы себя так вести только потому, что Мардж что-то про него сказала, подумал Том. Дикки спускался вниз ссутулившись, выставляя вперед свои костлявые колени; Том невольно перенял у него эту походку. На сей раз Дикки шел, низко опустив подбородок и засунув руки в карманы шортов. Молчание он нарушил только тогда, когда поздоровался с Луиджи и поблагодарил его за письмо. Для Тома писем не было. Дикки получил извещение из неаполитанского банка, на бланке которого Том разглядел напечатанную на машинке сумму: пятьсот долларов. Дикки небрежно засунул бумагу в карман, а конверт выбросил в корзину. Том предположил, что это было ежемесячное уведомление, что деньги Дикки поступили в Неаполь. Дикки и раньше говорил, что его доверенная фирма пересылала деньги в один из неаполитанских банков. Они снова стали спускаться по склону, и Том решил, что таким образом они выйдут на главную дорогу в том месте, где она огибает утес и выходит с другой стороны деревни, – они так уже не раз ходили, – но Дикки остановился возле ступенек, которые вели к дому Мардж.
– Я, пожалуй, поднимусь к Мардж, – сказал Дикки. – Я не задержусь, но ты меня лучше не жди.
– Хорошо, – ответил Том.
И вдруг почувствовал себя лишним. Он проследил за тем, как Дикки поднимается по крутым ступенькам, выдолбленным прямо в стене, потом резко развернулся и зашагал к дому.
На полпути он остановился, решил выпить у Джорджо (хотя мартини у Джорджо было хуже некуда), но тут же подумал: а не подняться ли к Мардж, якобы затем, чтобы извиниться перед ней, а на самом деле для того, чтобы застигнуть их врасплох, вызвать недовольство и дать выход своему гневу. Он вдруг ясно представил, как Дикки в эту минуту обнимает ее или, возможно, просто прикасается к ней, и ему захотелось увидеть воочию, как это происходит, и одновременно сама мысль о том, что он это увидит, вызвала у него отвращение. Он повернулся и направился к дому Мардж. Осторожно прикрыв за собой калитку, хотя дом находился далеко и она ничего не могла услышать, он взбежал, перепрыгивая через две ступени, наверх. Когда оставалось несколько ступенек, он замедлил шаг. Он собрался сказать: «Послушай, Мардж. Извини, если из-за меня тут возникло столько проблем. Мы сегодня приглашали тебя поехать вместе с нами, и мы действительно этого хотим. Я этого хочу».
Том остановился под окном Мардж и увидел, что Дикки ее обнимает. Он покрывал ее лицо легкими поцелуями и улыбался. Оба находились в каких-то пятнадцати футах от Тома. День был солнечный, но ему пришлось напрячь зрение, чтобы разглядеть, что происходит в полутемной комнате. Мардж откинула голову, будто испытывала блаженство от прикосновений Дикки, но именно это у Тома и вызывало отвращение, потому что он был уверен, что Дикки делает все не всерьез, что он прибегает к столь очевидным, дешевым, простым приемам единственно для того, чтобы сохранить ее дружбу. Отвращение вызывало у него и то, что под рукой Дикки, обнимавшей Мардж за талию, выпячивался ее зад, прикрытый деревенской юбкой. И это Дикки! Том никак не мог поверить, что Дикки на такое способен!
Том повернулся и побежал вниз по ступеням. Ему хотелось кричать. Он захлопнул за собой калитку. Не останавливаясь, помчался к дому, а прибежав, прислонился к перилам террасы, с трудом переводя дух. Потом несколько минут посидел на диване в мастерской Дикки. В голове его все перемешалось. Этот поцелуй… непохоже, что он первый. Том подошел к мольберту Дикки, невольно стараясь не замечать установленной на нем ужасной картины, схватил скребок и швырнул его в окно. Он видел, как скребок, описав дугу, исчез в той стороне, где было море. Потом взял со стола несколько ластиков, наконечников, угольных карандашей и обломков пастели и разбросал все по углам, а некоторые выбросил в окно. Он испытывал странное состояние. Ему казалось, что он совершенно спокоен, что он мыслит логически, и в то же время тело ему не повиновалось. Он выбежал на террасу, намереваясь вскочить на перила и отбить на них чечетку или встать на голову, но его остановило то, что по ту сторону перил была пустота.
Том поднялся в комнату Дикки и принялся расхаживать взад и вперед, не вынимая рук из карманов. Спустя какое-то время он подумал: интересно, а когда Дикки вернется? Или он собирается провести с Мардж весь день, возможно, даже в ее постели? Он распахнул дверцу шкафа Дикки и заглянул внутрь. Там лежал недавно отутюженный, выглядевший как новый, серый фланелевый костюм, который он никогда на Дикки не видел. Том достал его. Сняв шорты, которые были ему по колено, он натянул серые фланелевые брюки. Сунул ноги в башмаки Дикки. Потом выдвинул нижний ящик и достал оттуда чистую полосатую бело-голубую рубашку.
Выбрав синий шелковый галстук, он тщательно его завязал. Пиджак был словно на него. Том причесался и сделал пробор, такой же, как у Дикки, и с той же стороны.
– Мардж, ты должна понять – я не люблю тебя, – уставившись в зеркало, произнес Том голосом Дикки, пытаясь подражать его манере выражать свои чувства. – Прекрати, Мардж!
Неожиданно Том повернулся и сделал движение, будто схватил Мардж за горло. Он стал трясти ее, душить, а она опускалась все ниже и ниже и наконец безжизненно рухнула на пол. Том тяжело дышал. Он вытер лоб, как это делал Дикки, полез в карман за носовым платком, но, не найдя его, достал платок из верхнего ящика и снова подошел к зеркалу. Он даже приоткрыл рот и оттопырил нижнюю губу – совсем как Дикки, когда тот, тяжело дыша, выходит из моря.
– Ты ведь знаешь, зачем я это сделал, – все еще едва переводя дыхание, проговорил он. Обращался он к Мардж, но смотрел в зеркало. – Ты оказалась между мной и Томом… нет, не то! Но нас с ним действительно что-то связывает!
Он повернулся, перешагнул через воображаемое тело и крадучись приблизился к окну. За изгибом дороги он увидел неясные очертания ступенек, которые вели к дому Мардж. Дикки не было ни на ступеньках, ни на той части дороги, что была видна. Они в постели, подумал Том с еще большим отвращением. Он представил, как все происходит – неловко, грубо, без всякого удовольствия со стороны Дикки, но Мардж в восторге. Даже если бы он мучил ее, ей бы и это нравилось! Том метнулся к шкафу и снял с верхней полки шляпу, небольшую серую тирольскую шляпу с бело-зеленым пером. Он надел ее так, как носят такие шляпы модники. Его поразило, насколько он похож в шляпе на Дикки. Вот только волосы немного темнее. Во всем же остальном – или, по крайней мере, в целом – такой же узкий подбородок, такие же брови, когда он их не…
– Что это ты здесь делаешь?
Том резко обернулся. В дверях стоял Дикки. Том понял, что, когда он выглядывал в окно, Дикки, должно быть, уже находился возле калитки.
– Да так… развлекаюсь, – ответил Том голосом, который обыкновенно выдавал его смущение. – Извини, Дикки.
Дикки приоткрыл рот, потом снова закрыл его, – казалось, гнев душил его настолько, что он не мог подобрать нужных слов. Он вошел в комнату.
– Прости, Дикки, если это…
Громко хлопнула дверь, и он умолк. Дикки стал сердито расстегивать рубашку, будто Тома и не было. Это ведь его комната, что в ней Тому нужно? Том оцепенел от страха.
– Ну-ка снимай мою одежду! – сказал Дикки.
Том начал раздеваться, но пальцы не слушались его от горького чувства обиды и неожиданности, ведь Дикки нередко предлагал ему надеть что-нибудь из своих вещей. Ничего подобного он уже никогда не скажет.
Дикки взглянул на ноги Тома.
– И башмаки мои? Ты что, с ума сошел?
– Нет. – Том попытался взять себя в руки, вешая костюм в шкаф. – Как там у тебя с Мардж?
– У меня с Мардж все в порядке, – резко ответил Дикки тоном, исключавшим дальнейшие расспросы на эту тему. – Хочу сказать еще кое-что, и скажу тебе прямо, – проговорил он, глядя на Тома. – Я не гомосексуалист. Не знаю, что ты думал про меня на этот счет.
– Не гомосексуалист? – переспросил Том, едва заметно улыбнувшись. – Но я никогда и не думал, что ты гомосексуалист.
Дикки хотел что-то еще добавить, но передумал. Он выпрямился, и под кожей его загорелой груди проступили ребра.
– А Мардж про тебя так думает.
– Почему? – Том почувствовал, как краска сошла с его лица.
Он сбросил второй башмак и поставил пару в шкаф.
– С чего она это взяла? Я давал какой-нибудь повод?
Тому стало не по себе. Подобных вещей ему еще никто не говорил, тем более в таком тоне.
– Просто ты так себя ведешь, – проворчал Дикки и вышел.
Том торопливо надел свои шорты. От Дикки его заслоняла дверца шкафа, хотя Том и не раздевался догола. Он подумал, что Мардж бросила в его адрес гнусные обвинения только потому, что Дикки хорошо относился к Тому. А Дикки не сумел его защитить и отмести обвинения!
Он спустился вниз. Дикки стоял возле бара на террасе и готовил себе какой-то коктейль.
– Дикки, давай разберемся, – начал Том. – Я вовсе не гомосексуалист и не хочу, чтобы кто-то про меня так думал.
– Ладно, – буркнул Дикки.
Том вспомнил, что таким же тоном Дикки отвечал на его вопросы, когда он расспрашивал его о нью-йоркских знакомых. Некоторые из них и в самом деле были гомосексуалистами, и он порой подозревал, что Дикки не признается в знакомстве с ними, хотя в действительности их знал. Ну да ладно! Кто вообще поднял эту тему? Дикки. В голове у Тома проносились разные слова, которые он мог сказать, – резкие и примирительные, выражения благодарности и неприязни. Он вспомнил кое-кого из тех, кого знал в Нью-Йорке, знал, а теперь забыл, забыл их всех, и теперь жалел о том, что когда-то вообще был с ними знаком. Они принимали его в свою компанию, потому что он забавлял их, а вот ему от них ровно ничего не было нужно! Когда кто-то из них начал приставать к нему, он порвал с ними, но вскоре стал перед ними заискивать, приносил лед для напитков, подвозил в такси, хотя ему было не по пути, а все потому, что боялся, что его отвергнут. Какой же он был дурак! А какое унижение он испытал, когда Вик Симмонс сказал: «Томми, да заткнись ты, ради бога!» А сказал он это, когда Том то ли в третий, то ли в четвертый раз произнес в присутствии Вика: «Не могу понять, кто мне больше нравится – мужчины или женщины, лучше, по-моему, не иметь дела ни с теми, ни с другими». Том говорил, что ходит к психоаналитику, потому что все ходили к психоаналитику, и нередко развлекал собравшихся на вечеринке жутко смешными рассказами об этих посещениях, да и фраза насчет того, что лучше не иметь дела ни с мужчинами, ни с женщинами, тоже неизменно вызывала смех, особенно смешил всех тон, которым он ее произносил, а потом Вик взял и сказал, чтобы он, ради бога, заткнулся, после чего Том совсем перестал об этом говорить, да и о психоаналитике больше не упоминал. Вообще-то, в его фразе немало справедливого, подумал Том. Такого невинного человека, как он сам, с такими чистыми помыслами, он никогда не встречал. Как это объяснить Дикки?
– У меня такое чувство, будто… – начал Том, но Дикки и не собирался его слушать.
Сурово взглянув на Тома, он отвернулся и отошел со стаканом в угол террасы. Том направился в его сторону, но довольно нерешительно, потому что боялся, что Дикки выбросит его с террасы или повернется и скажет, чтобы он убирался к черту из его дома.
Том тихо спросил:
– Ты любишь Мардж, Дикки?
– Нет, но мне жаль ее. Я волнуюсь за нее. Она была со мной очень добра. Иногда нам было вместе хорошо. Тебе этого не понять.
– Я понимаю. Я с самого начала так о вас и думал – с твоей стороны тут что-то платоническое, а она, скорее всего, в тебя влюблена.
– Кажется, так и есть. Нельзя доставлять страдания тому, кто тебя любит.
– Конечно.
Том снова заколебался, пытаясь подыскать нужные слова. Им по-прежнему владело дурное предчувствие, вызывавшее у него дрожь, хотя Дикки на него больше не сердился. Выгонять его Дикки явно не собирался.
– Думаю, что, если бы вы оба жили в Нью-Йорке, вы бы так часто не встречались – а может, и вообще не встречались, но в этой деревне чувствуешь себя так одиноко… – сказал Том более уверенным тоном.
– Вот именно. Я с ней не спал и не собираюсь, но дружбу поддерживать буду.
– А я разве тебе чем-то помешал? Я уже говорил, Дикки, что лучше уеду, чем сделаю что-нибудь такое, что повредит твоей дружбе с Мардж.
Дикки метнул взгляд в его сторону.
– Ничего особенного ты не сделал, но ясно, что она тебе не нравится. Когда ты пытаешься сказать ей что-то приятное, дальше попытки дело не идет.
– Извини, – кающимся тоном сказал Том.
Он пожалел о том, что дальше попыток у него ничего не вышло, а ведь мог бы вести себя и получше.
– Ладно, оставим это. У меня с Мардж все в порядке, – с вызовом сказал Дикки.
Том пошел на кухню, чтобы сварить себе кофе. Он решил не брать кофеварку, потому что Дикки очень ею дорожил и очень не любил, когда кто-то ею пользовался. «Возьму кофе и пойду в свою комнату, а там позанимаюсь до прихода Фаусто итальянским», – подумал Том. Дикки не сразу успокоится – у него тоже есть гордость. Он будет молчать почти весь день, потом, часам к пяти, порисовав немного, сам к нему подойдет, и все будет так, будто происшествия с переодеванием вообще не было. В одном Том был уверен: Дикки рад, что он у него живет. Дикки наскучило жить одному, да и Мардж ему надоела. У Тома осталось еще триста долларов из тех денег, что дал ему мистер Гринлиф, и они с Дикки прокутят их в Париже. Без Мардж. Дикки удивился, когда Том сказал ему, что Париж видел только из окна вокзала.
Дожидаясь, когда сварится кофе, Том убрал то, что им приготовили на ланч. Он поставил пару кастрюль в кастрюли большего размера и налил в них воды, чтобы в пищу не залезли муравьи. Эрмелинда купила на ланч тонкий кусочек свежего масла, пару яиц и четыре булочки. Приходилось ежедневно покупать понемногу, потому что холодильника не было. Дикки собирался купить холодильник на часть денег отца и уже несколько раз об этом говорил. Том надеялся, что он изменит свое мнение, потому что после покупки холодильника у них совсем не останется денег на путешествие, а пятьсот долларов, которые каждый месяц получал Дикки, расходовались им на строго определенные цели. Вообще-то, Дикки очень аккуратно тратил деньги, хотя на пристани и в барах он направо и налево раздавал огромные чаевые и мог дать банкноту в пятьсот лир любому нищему, стоило тому к нему обратиться.
К пяти часам Дикки снова стал самим собой. Днем он как следует позанимался живописью – к такому выводу Том пришел потому, что последний час из мастерской Дикки доносился свист. Когда Дикки вышел на террасу, Том изучал итальянскую грамматику. Дикки сделал ему несколько замечаний.
– Итальянцы не совсем отчетливо произносят «voglio»,[20] – сказал Дикки. – Они говорят: «Io vo’ presentare mia arnica Marge», per esempio.[21]
И с этими словами Дикки вскинул свою длинную ладонь. Он всегда изящно жестикулировал, когда говорил по-итальянски, словно вел в оркестре легато.
– Больше слушай Фаусто и меньше обращай внимания на грамматику. Я научился итальянскому на улицах.
Дикки улыбнулся и пошел по садовой тропинке. В калитку как раз вошел Фаусто.
Смеясь, они обменялись какими-то фразами на итальянском. Том внимательно вслушивался в каждое слово.
Фаусто с улыбкой поднялся на террасу, опустился в кресло и закинул свои босые ноги на перила. Он то улыбался, то хмурился – выражение его лица менялось ежеминутно. Дикки рассказывал, что Фаусто, один из немногих в деревне, не говорил на южном диалекте. Он жил в Милане, а в Монджибелло приехал на несколько месяцев погостить у тетушки. Фаусто приходил трижды в неделю между пятью и полшестого, всегда без опозданий. Они сидели на террасе, потягивали вино или пили кофе и около часа беседовали. Том изо всех сил старался запомнить все, что Фаусто говорил о скалах, о море, о политике (Фаусто был коммунистом, имел билет члена партии и, как говорил Дикки, не упускал случая показать его американцам: его забавляло то, как они удивлялись при виде билета) и о безумных, как у кошек, любовных похождениях некоторых деревенских жителей. Не зная, о чем бы еще поговорить, Фаусто, уставившись на Тома, умолкал, а потом заливался веселым смехом. Том между тем делал большие успехи; итальянский был единственным предметом в его жизни, изучение которого ему нравилось, и он чувствовал, что язык ему дается. Том хотел знать итальянский не хуже Дикки и надеялся, что через месяц упорной работы овладеет им досконально.
11
Том быстрым шагом пересек террасу и вошел в мастерскую Дикки.
– Хочешь съездить в Париж в гробу? – спросил он.
– Что?! – Дикки оторвался от акварели.
– Я разговорился с одним итальянцем у Джорджо. Выезжаем из Триеста в гробах на катафалках в сопровождении каких-то французов, и каждый из нас получает по сто тысяч лир. Думаю, тут замешаны наркотики.
– Наркотики в гробах? Это что – шутка?
– Мы разговаривали по-итальянски, так что я не все понял, но он говорил, что будет три гроба, в третьем будет находиться настоящий труп, а в трупе спрячут наркотики. Как бы там ни было, у нас дармовая дорога плюс впечатления. – Он вынул из карманов несколько контрабандных пачек сигарет «Лаки Страйк», которые только что купил у уличного торговца для Дикки. – Что скажешь?
– По-моему, отличная идея. В Париж – в гробу!
Дикки весело улыбнулся, но Тому показалось, что он лишь делает вид, что одобряет идею, а на самом деле не имеет ни малейшего желания участвовать в этой авантюре.
– Я совершенно серьезно, – сказал Том. – Он и правда ищет двух молодых людей, готовых поучаствовать во всем этом. Предполагается, что в гробах – тела французов, погибших в Индокитае. Сопровождать их будут родственники одного из них, а может, и всех троих.
Вообще-то, итальянец говорил ему не совсем так, но почти так. А двести тысяч лир – это, в конце концов, больше трехсот долларов, на них можно неплохо погулять в Париже. Хотя насчет Парижа Дикки по-прежнему ничего определенного не говорил.
Дикки внимательно посмотрел на него, вынул изо рта смятую итальянскую сигарету и распечатал пачку «Лаки Страйк».
– Ты уверен, что парень, с которым ты разговаривал, сам не был под действием наркотиков?
– Ты чертовски осторожен в последнее время! – усмехнувшись, сказал Том. – Где твоя решительность? Ты, кажется, мне не веришь! Пойдем, я покажу этого человека. Он меня ждет. Его зовут Карло.
Дикки не шелохнулся.
– Тот, кто такое предлагает, вряд ли станет входить в подробности. Возможно, им надо переправить пару громил из Триеста в Париж, но мне все равно это непонятно.
– Пойдем поговорим с ним. Если не веришь мне, то хотя бы взгляни на него.
– Хорошо. – Дикки неожиданно поднялся. – Я в принципе готов пойти на это ради сотни тысяч лир.
Прежде чем выйти вслед за Томом из мастерской, Дикки захлопнул сборник стихов, который лежал на диване. У Мардж было много стихотворных сборников. В последнее время Дикки часто брал их у нее.
Когда они пришли к Джорджо, Карло все еще сидел за столиком в углу. Том улыбнулся ему и кивнул.
– Привет, Карло, – сказал Том. – Posso sedermi?[22]
– Si, si,[23] – отвечал мужчина, указывая на стулья возле столика.
– Это мой друг, – произнес Том по-итальянски, тщательно подбирая слова. – Он хочет знать, все ли чисто в смысле путешествия по железной дороге.
Он видел, как Карло смерил Дикки оценивающим взглядом. Тома удивило, что суровый и холодный взгляд темноглазого итальянца не выражал ничего, кроме вежливого интереса. Спустя какую-то секунду он уже, казалось, разобрался в выражении лица Дикки, на котором блуждала легкая подозрительная улыбка, в его загаре, который можно было приобрести не иначе как многомесячным лежанием на солнце, в его поношенной итальянской одежде и американских кольцах.
По бледным плоским губам мужчины медленно скользнула улыбка. Он перевел взгляд на Тома.
– Allora?[24] – с нетерпением спросил Том.
Мужчина поднял стакан со сладким мартини и пригубил его.
– Дело чистое, но твой приятель, по-моему, для него не годится.
Том взглянул на Дикки. Дикки настороженно следил за мужчиной с той же неопределенной улыбкой на лице, которая вдруг показалась Тому исполненной презрения.
– Вот видишь, все правда! – сказал Том, обращаясь к Дикки.
– Мм, – протянул Дикки.
Он не спускал глаз с мужчины, словно то был какой-то заинтересовавший его зверь, которого, стоит только захотеть, можно и убить.
Дикки мог бы поговорить с мужчиной по-итальянски, но он не произнес ни слова. Еще три недели назад, подумал Том, Дикки принял бы его предложение, а теперь он сидит как провокатор или сыщик, поджидающий подкрепления, чтобы арестовать мужчину.
– Ну так как, – спросил наконец Том, – ты мне веришь или нет?
Дикки бросил в его сторону взгляд.
– Ты насчет этого дела? Что я могу сказать?
Том выжидающе посмотрел на итальянца.
Итальянец пожал плечами.
– Похоже, нам больше не о чем говорить, – сказал он по-итальянски.
– Похоже, что так, – согласился Том.
Его переполнила безумная, слепая ярость, вызвавшая дрожь. Он был зол на Дикки. Взгляд Дикки скользил по грязным ногтям мужчины, мятому воротнику, некрасивому смуглому лицу, недавно выбритому, но давно не мытому, – там, где он побрился, кожа была гораздо светлее. Итальянец смотрел на Дикки невозмутимо и дружелюбно и выдерживал его взгляд. У Тома было такое чувство, будто он задыхается. Он понимал, что для того, чтобы объясниться, его знания итальянского не хватит. А ему хотелось объясниться и с Дикки, и с мужчиной.
– Niente, grazie, Berto,[25] – спокойно сказал Дикки официанту, который подошел к ним с вопросом, не нужно ли им чего-нибудь.
Дикки взглянул на Тома:
– Идем?
Том вскочил так резко, что опрокинул стул с высокой спинкой. Поставив его на место, он попрощался с итальянцем. Ему следовало бы извиниться перед ним, однако он и попрощаться-то толком не сумел. Итальянец кивнул и улыбнулся. Том вышел из бара вслед за Дикки.
На улице он сказал:
– Просто я хотел, чтобы ты знал, что это правда. Надеюсь, ты в этом убедился.
– Хорошо-хорошо, правда, – улыбнувшись, сказал Дикки. – Хотел бы я знать, что с тобой происходит?
– А с тобой что происходит? – переспросил Том.
– Это ведь мошенник. Ты хочешь, чтобы я имел с ним дело? Зачем?
– А что ты вдруг так зазнался? Он тебе что-нибудь сделал?
– Может, мне на колени перед ним надо было встать? Что я, мошенников не видел? Тут в деревне их полным-полно. – Дикки нахмурил свои выцветшие брови. – Но что все-таки с тобой происходит, черт возьми? Хочешь принять его безумное предложение? Давай!
– Теперь уже не смогу, даже если бы захотел. Особенно после того, как ты себя вел.
Дикки остановился посреди дороги и посмотрел на него. Они спорили так громко, что привлекли внимание прохожих.
– Можно было бы отлично повеселиться, – сказал Том, – но ты этого не захотел. Месяц назад, когда мы ездили в Рим, подобное приключение показалось бы тебе забавным.
– Вот уж нет, – покачав головой, сказал Дикки. – Я так не думаю.
Чувство разочарования, неспособность сказать то, что нужно было сказать, выводили Тома из себя. А также то, что на них смотрели люди. Он неуверенно двинулся дальше и, лишь убедившись, что Дикки идет рядом, ускорил шаги. С лица Дикки не сходили недоумение и подозрительность. Том понимал, что Дикки недоумевает по поводу его реакции на произошедшее. Ему хотелось объясниться, сделать так, чтобы Дикки его понял, чтобы они, как и прежде, одинаково смотрели на вещи. Но Дикки вел себя точно так же, как месяц назад.
– Все из-за тебя, – сказал Том. – Тебе не следовало так вести себя. Он нам ничего плохого не сделал.
– Да это же грязный мошенник! – парировал Дикки. – Ради бога, возвращайся к нему, если он тебе так нравится. Ты вовсе не обязан делать то же, что я!
Том остановился. Назад ему идти не хотелось, тем более снова встречаться с итальянцем, да и с Дикки говорить было не о чем. И тут напряжение неожиданно его оставило. Он опустил плечи, как будто сбросил с них тяжелый груз, и часто задышал открытым ртом. Ему хотелось сказать только одно: «Согласен, Дикки» – и забыть всю эту историю, сделать так, чтобы и Дикки забыл о ней. Но язык ему не повиновался. Он смотрел в голубые глаза Дикки, по-прежнему глядевшие на него неодобрительно. Солнце выбелило его брови; глаза Дикки сверкали, но взгляд был пустой – на Тома смотрели два голубоватых студенистых шарика с черными точками посредине, ничего не выражавшие и, казалось, не имевшие никакого отношения к тому Дикки, которого Том знал. Глядя в глаза, ожидаешь увидеть душу, в глазах можно разглядеть любовь, глаза выдают в человеке то, что происходит у него внутри, но в глазах Дикки Том увидел не больше, чем если бы смотрел на плоскую, безжизненную зеркальную поверхность. Том ощутил щемящую тоску в груди и закрыл лицо руками. Дикки стал ему вдруг чужим, словно они и не были друзьями и вообще не знают друг друга. Эта горькая правда поразила его, но правда была и в том, что все те, кого он знал, были далеки от него, как далеки будут и все те, кого он узнает в будущем, и в этом он будет убеждаться снова и снова, но, что всего хуже, какое-то время ему будет казаться, будто он знает человека, и будет думать, что у него с этим человеком много общего, тогда как на самом деле так и не узнает его. Осознав эту правду, он пришел в ужас. Ему сделалось дурно, он почувствовал слабость в ногах. Это уже слишком: незнакомый мир вокруг него, чужой язык, собственная несостоятельность да еще ненависть Дикки. Он чувствовал себя чужим в этом враждебном ему мире.
