Текст книги "Отпадение Малороссии от Польши. Том 2"

Автор книги: Пантелеймон Кулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Земляки наши, паны Огинские, приняли эти слова за камень, брошенный в их огород, и подняли было крик, а тот начал кричать против них и вдвое. Но один из ветеранов московских походов угомонил национальный антагонизм, рассказавши, что когда он был в осадном сиденье в московской столице, то москали хотели было посредством чар впускать своих в город небольшими партиями. «Заметив это» (говорил ветеран), «мы отправили против чар ксендза с кропилом, а сами выкосили москалей саблями».

Эту серьезную беседу прервал коронный канцлер Оссолинский. «Прекрасно вы сделали, господа» (сказал он), «что выбрали гетманов; но гетманы без войска ничего не значат, а войско у нас только на бумаге, на деле же у нас больше желания, нежели надежд (magis optandum, quam sperandum). Всякому понятно, что и эти беглецы (fugitivi) потеряли всё: как могут они быть обязаны к невозможному? Невозможно им служить за этот жолд, потому что за него нельзя снарядиться к походу как следует, а мы оттолкнем (odstraszymy) от себя этим случаем всех иностранцев, если будем их принуждать к такой панщине (gdy ich tak bedziemy angarejowac). Надобно разослать нам по воеводствам депутатов, чтоб узнали, сколько в каком воеводстве денег, и тогда назначили жолнерам жолд верный и соответственный».

При этом «великопольский генерал» заметил панам, что они избрали гетманов без войска, а войско хотят набрать без денег, и умолял, чтобы депутаты были назначены по всем предметам и прежде всего добыли денег.

Когда сеймовики углубились в мудреный вопрос, как выйти из безденежья, некто Бжозовский (очевидно, Березовский) прискакал верхом и предстал пред них в бандолетовой перевязи и в ладунке, с реляцией о поражении литовского войска и падении Бреста и Кобринта. Он донес, что пан Киевский (то есть киевский каштелян) отдал свои вещи на спрят монахам, и что поэтому казаки вырезали два города, а теперь идут к Бельску, и все мужики с ними. Брестские хлобы (говорил Бжозовский) также понасаживали себе косы.

«Это вызвало свист и смех» (сказано в сеймовом дневнике), «и никто не дал тому веры, хотя все была правда».

Среди помешанных на своей силе и власти сеймовиков, даже наш Адам Свентольдич явился мудрецом. Он произнес такую речь:

«Господа, вы повелеваете собраться войску в 14 дней; но и это долгий срок: ибо войны зависят от момента (bella momentis constant). Другим вы назначаете 4 недельный срок; но они не придут и в 10 недель. По воеводствам деньги неверны. О посполитом рушении ничего не решено, а оно-то и могло бы спасти нас. Поэтому, если Pan Bog не остановит неприятеля, то мы неизбежно погибнем (actum est, periimus)! А между тем где прикажете нам, убогим, приклонить голову? Невозможное дело, чтобы вы могли выкурить так скоро неприятеля из тамошних наших краев. Поэтому – или нас обеспечьте и дайте нам содержание, или велите нам промышлять о себе иначе (radzic о sobie). Помочь нам в нужде вы – или не хотите, или не можете. Если не хотите потому, что не заслуживаем того за нашу доблесть (non meruimus pro virtute nostra) у ваших милостей, – потому что соблюли верность, то чего же нам наконец надеяться? (quid tandem sperandum nobis)? Если не можете, то – мы погибнем. Сделайте же еще попытку: пошлите к Хмельницкому от имени королевичей: ибо, как нужда ломает закон и достоинство Республики, так и случаи творят законы (jako necessitas frangit legem et dignitatem Reipublicae, tak casus faciem leges): иначе – и самую элекцию, эту зеницу свободы (hanc pupillam libertatis), основание и фундамент нашей вольности (basim et fundamentum swobody naszej), погубите вы вместе с собою. Боюсь, чтобы те, которых силу подавляет убожество (ktorych moc premitur egestate), не вздумали, в своей беде, покуситься на что-нибудь горшее, чем Хмельницкий (czego gorszego nie chcieli, niz Chmielnicki). А потому – или сокращайте элекцию, чтобы вместе с королем явились и всякие способы и легче все пошло, или уж, опустивши руки, будем ожидать милосердия Божия, или же, наконец, побросав сады да фонтаны и взявшись за руки, давайте погибнем все разом!

Это лучше, нежели бежать в Данциг. Скажу вам откровенно, господа, что если вы хотите оставить себе только Привислянщину (Powisle) и нашею гибелью купить себе мир, то нам лучше убить себя с вами (tedy sie wolimy zabijac z w Mciami). И так – или выбирайте короля, или хлопочите о мире.

Неизвестно, какое впечатление произвела эта лукаво прямодушная речь; но в сеймовом дневнике записано следующее:

«Луцкий бискуп (Андрей Гембицкий), не желая дать 10.000 червоных злотых, плакал, и пан маршал, из сожаления к нему (zalujac biskupa straty swego), записал в реестре, эти деньги полученными. Пан Фредро (львовский каштелян, писатель-философ) корил панов, что в прежние вербовки, которые делались на притеснение наших вольностей, бросали золотую посуду на деньги, а теперь ваши милости, паны сенаторы, даете такие малые вспоможения погибающему отечеству, что весь сенат едва сложился на 1.000 человек. Клянусь Богом, я продаю последнее имущество; пускай только мне за него заплатят, не прикоснусь к деньгам, лишь бы спасти отечество. Вы, господа сенаторы, дадите строгий отчет Богу за то, что не спасаете отчизны. Вчера я предлагал набрать пехоту в городах, – никто не слушал меня. Просил их милостей панов печатарей, чтобы приватно, собственным авторитетом, убеждали королевичей мириться в соискании престола (aby sie godzili о panstwo), – и на это отвечали молчанием... Коронный канцлер говорил, что когда до нас доходят печальные вести, это нас так поражает, что мы тотчас все даем и все бьем; а когда выйдем из-под сеймового навеса (z szopy), тотчас позабываем обо всем и думаем только о добром здоровье вашмости. Первый разгром обоза так нас потряс и воодушевил, что только и кричали, что бей его! рази его! Я думал, что уж и Крым, и Константинополь возьмем чатою. Прошло несколько дней, – и наше одушевление исчезло без следа (az owa ochota zgasla w nas, ani jej slychac, cisnac w nas bylo). Теперь опять новая тревога разбудила в нас любовь к Речи Посполитой, а там за бокалами смотри – опять забудем все. Что же нас испортило? Мир, продолжительный мир, в котором научились мы, как сказал кто-то, по-немецки хозяйничать, по-итальянски фонтанничать, по-французски модничать и ароматничать. А нас и предков наших Господь Бог поставил, как редут и предостение всего Христианства (jako propugnaculum totius Christianitatis, jako antemurale wszystkiego Chrzescianstwa)».

В 12 заседании (19 октября) гродзкий писарь внес законопроект, чтобы никому из отцов отечества не дозволялось ни самому спускаться вниз по Висле в Данциг, ни скарбов и вещей не возить.

Кисель жаловался перед сеймом на крайнее убожество малорусских землевладельцев, разоренных казаками. «Здесь нас таких» (говорил он) «plus minus 20.000. Жить нам нечем, просить милостыни не у кого. Когда наши братья так туги на ухо (obdurate aures braterskie), то единственное средство – сохранить срок элекции да выбрать поскорее короля: тогда и отечество спасем, и положение шляхты восстановим. Если же ваши милости останетесь и впредь жестокосердыми к нам, то придется нам промышлять о самих себе»...

Но тут собрание вспомнило вчерашние слова оратора: «Боюсь, чтобы те, которые слабосильны только потому, что убоги, не покусились на что-нибудь горшее, чем Хмельницкий», – и закричали: «Это imperiosa vox et dictatoria»!

«Нет, господа!» (отвечал Кисель): «это не vox imperiosa, а vor lacrymosa [81]81
  Не повелительный голос, а плачевный.


[Закрыть]. У нас ничего не осталось, кроме имени да голоса титула. Если нельзя ничем помочь нам, то, спасаясь от гибели, мы будем принуждены каким бы то ни было способом возвратить себе древнюю свободу и прежние достатки (quibuscunque mediis antiquam libertatem i pierwsze достатки nasze vindicare)».

Видя, что никто ничего не делает и все только бесконечно говорят, спорят, взаимно грозят, «великопольский генерал» выразил опасение, чтобы сеймующие паны не рассеялись, подобно пилявецкому войску, при появлении неприятельской чаты. Предупредить подобную катастрофу находил он возможным только соединением сенаторских почтов под начальством «великих кавалеров», витебского воеводы, Павла Сопиги, и литовского обозного, Осинского. Без наших русичей, крещенных или еще некрещенных в римское католичество и в протестующую против него немецкую веру, Польша не видела себе спасения. Наши русичи, Острожские, Радивилы, Сопиги, Вишневецкие, Сангушки, Черторыйские и пр. и пр., обогатили ее своей обширной плодоносной землей. Наши русичи, Замойские, Жовковские, Сенявские, Мелецкие, Струси, Лжикоронские, Збаражские, Зборовские и пр. и пр. и пр. обороняли и прославляли ее. Наши русичи Бельские, Кохановские, Реи создали польскую литературу. Наши же русичи, поссорясь одни с другими удельно-вечевым обычаем, втоптали в грязь, облили кровью, растерзали в клочки соединительное польское знамя, и погубили Польшу, как неспособную к самобытности политическую систему... Дошло до того, что когда один из земских послов предложил – или заключить с казаками какой бы то ни было мир, пока паны соберутся с силами, или идти против них табором, – слушатели рассмеялись и засвистели. Но оратор объявил смеющимся свистунам, что местные гультаи собрались было уже поджечь Варшаву с криком Гала! Гала! как делали казаки представляя из себя татар. Свистуны ужаснулись.

Тогда другой оратор сказал: «Господа! это нас докончит, если нас будет пугать всякая весть. А коронный референдарий к вести о единоверных и единоплеменных поджигателях прибавил, что в субботу (17 октября) видел уже корнеты и зажженные фитили.

Чтобы не распространилась в обществе паника, подсказывавшая панским гультаям казацкие злодейства, гродский писарь предложил законопроект, – чтобы паны не посылали хлеба в Данциг, так как, под видом отправки хлеба, они вывозили свое имущество.

Не менее характеристичен и законопроект, предложенный тут же одним из земских послов: волонтеры должны быть известны гетману: «иначе де наши будут грабить больше, нежели неприятель».

От избрания короля классически воспитанные паны ждали таких результатов, какие последовали в древнем Риме за воцарением Августа, который де Квиритов усмирил одною своею славою (Quirites ipsa fama sedavit).

Тут некто пан Обрынский вспомнил о Павлюке, который де самозванно коронованный головой (ipso coronato capiti) грозил королю Владиславу опасностью, и чем же кончил? Сел на кол. То же было бы теперь и Хмельницкому, когда бы мы поспешили избрать короля.

Паны извращали даже недавнопрошедшее, так же как и порожденные панской неурядицей казаки. Павлюк был обезглавлен и потом четвертован, а корону ему навязала стоустая молва, затмившая и жизнь Хмельницкого, которую надобно изучать исторически в деяниях казатчины, а не биографически в пересказах современников о его словах и поступках.

В 13 заседании (20 октября) войсковые послы выразили свое неудовольствие на то, что в сеймовых универсалах князь Вишневецкий не назван absolute гетманом, а только региментарем. Сеймовики «извинялись» перед ними тем, что и прочих полководцев именовали только региментарями, а не гетманами. «Дело ясное» (говорили они), «что мы не можем этого права вырвать из рук у будущего короля: ибо наименование гетмана Речь Посполитая отдала ему в руки вместе с раздачею дигнитарств (cum justitia distributiva). Войсковые послы возразили на это, что заслуги князя Вишневецкого и его геройские доблести (heroicae virtutes) не допускают никаких сравнений. Но раз универсалы были разосланы, паны оправдывали себя невозможностью исправить ошибку, так как легче порицать ошибки, нежели исправить их (errores magis reprehendi, quam corrigi possunt), хотя в этом казусе видать было Киселя, как по хвосту видна лисица. Недавно еще он проповедовал, что necessitas frangit legem; теперь, когда другие говорили с его голоса, он молчал.

Были еще и другие поводы к раздорам. Паны подозревали один другого в подкупности. По поводу взаимных упреков, заседание было распущено.

В 14 заседании (21 октября) трактовали о том, чтобы города поставляли в войско пехоту, о чем давно хлопотал моралист Фредро. Депутаты поклялись совестью (sub conscientia) не давать потачки городам, что говорит само за себя. Мещане подляских городов должны были поставлять в пехоту «ляхов» или иностранцев, а не «русь», что также говорит само за себя.

Маршал Посольской Избы возлагал всю надежду на избрание короля. «Может быть, наш король» (говорил он) «так будет счастлив, как Помпей, который только ударил в землю, тотчас вышло из земли войско. В противном случае, помните, господа, до чего могут быть доведены наши братья: утративши все и не найдя в нас любви к себе, они наверное перейдут к неприятелю».

Теперь только дошла до варшавян весть, что Хмельницкий «взял» львовское предместье и распустил загоны под Сендомир. Земский посол, Ляховский, жаловался, что под Сендомиром пропало у него имущества на 500.000 злотых.

15 заседание (22 октября) описано в сеймовом дневнике так: «Целый Божий день провели в толках о сокращении элекции; наконец сократили, ее до 4 ноября, а она должна была кончиться ноября 6. Потом говорили об обеспечении города. Посылали к панам сенаторам просить об обещанном гарнизоне, но ничего не получили, кроме отсрочки да неверных обещаний, вроде груш на вербе. Набранившись досыта и ничего не сделавши, удовлетворились мы сокращением элекции, и пан маршал распустил нас рано».

О 16 заседании (октября 23) сеймовой дневник говорит, что, до чего ни касались, всюду было несогласие, вечные споры о пустяках (de lana caprina). «Так совещаются» (говорит дневник), «как будто в самое мирное время (in pacatissimo Reipublicae tempore), – совещаются для забавы (per passar il tempo). А неприятель находится сегодня уже только в 14 милях от Варшавы, со стороны Литовского Бреста, а со стороны Люблина – в 20 милях. Одни советовались, как бы идти навстречу неприятелю, другие – как бы оборонить переправу на Висле, третьи – как бы защищаться в Варшаве. Таковы были рассуждения, а самое дело стояло так, что все живое укладывало свои робы в сундуки; шнуровали тюки; отправляли готовые возы; снастили шкуны и ялики. По улицам ни о чем больше нет речи, как о том, что паны собираются в путь. Мы только смотрим, что далее будет. В сеймовом круге (w kole) раздаются клятвы, что будут сопротивляться до убоя (до gardl), а в действительности ни малейше не было на то похоже. Неужели же мы поделались жидами? Или уж от нас и сам Господь Бог отступился, и нам осталось только бежать, куда глядят глаза? [82]82
  В этом смысле и Хмельницкий называл панское ополчение жидами.


[Закрыть] В таком несчастном положении, не имеем о неприятеле никакой вести, даже о Львове не знаем ничего (а писано это было в тот день, когда Тогай-бей отступил уже от Львова с окупом и многими тысячами ясыра). Знаем только, что в нем гарнизона 200 пехотинцев да мещан при Армишевском человек 15. В Замостье пан воевода русский велел разобрать русское предместье и расположился там лагерем под самыми стенами, запасаясь провиантом из окрестных мест и не щадя ничьих гумен. Своевольные купы бродят по разным местам. Нынешнее заседание потрачено все на неверные новости и различные вести, о чем срам и писать (о czem sromota i pisac)».

В 17 заседании (24 октября) «великопольский генерал» заявил, что и та горсть войска, которая находится под командой князя Вишвецкого, намерена разойтись, если жолнерам тотчас не уплатят жолду. Он советовал поступить и с Варшавой так, как поступлено со Львовом, где депутаты брали на кредит Речи Посполитой все, что находили в лавках и костелах. Это заседание было распущено потому, что один из молодых членов был пьян и не дал постановить никакого решения. Автор дневника изобразил возмутительное для нас сеймовое безобразие следующими словами:

«Tandem ktos mlody zagrzawszy glowy, ktorego znac foecundi calices fecere disertum, in murmure powstal, ze compellare licet minis, niz rationibus. Pan referendarz koronny: «troszeczke smiele»: zkad jedni w smiech, a drudzy sie turbowali».

В 18 заседании (26 октября) земские послы роптали на то, что универсал к беглецам (do rosproszencow) лежит неразосланный. В этом обвиняли сенаторов, которые де не желали, чтоб их дяденьки, племяннички и т. д. нюхали опять порох, от которого ушли.

«Этого только и недоставало к нашим бедствиям» (сказал Фредро). «Что сегодня постановляем, то завтра отменяем. Не знаю, что причиною задержки универсалов: injuria, или industria их милостей панов сенаторов. Но вижу, что мы действуем так, как повеет ветер (ze tylko vento ferimur). Когда нас что-нибудь постращает, мы желаем приспешить наши рады (videmur accelerare consilia nostra), а если весть убавит немного страху, мы ничего не говорим и не делаем. Ухватились было мы за пехоту с городов; теперь уж о ней и позабыли».

Отсюда произошли пререкания между светскими панами и духовными, которые де не хотят отягчать (onerare) своих городов пехотою, и медлят с рассылкой универсалов для того, чтобы, получив деньги, послать, в зачет этих денег, свою ассистенцию.

19 заседание (октября 27) было ознаменовано прибытием искательного посла от так называемого шведского короля, Яна Казимира. Просьба посла о назначении ему аудиенции была приправлена таким панегириком владычествующей шляхте: «Не только всему свету, но и самому небу объявляете вы свободу, избирая свободными голосами великих монархов». Все прочее в нем было еще нелепее.

В 20 заседании (29 октября) достойна замечания отметка дневника: «О Хмельницком, о Львове – ничего верного, как и о татарах».

В заседании 21 (октября 30) маршал Посольской Избы жаловался на медлительное решение самонужнейших дел. «О нашей обороне, о деньгах и людях» (сказал он) «мы говорим так, как будто неприятель находится от нас в 200 милях. Не только не знаем, что постановили сенаторы о депутатах в течение недель двух, но не знаем даже, заседали ли они».

Ответом на эту жалобу было донесение одного из депутатов, что сенаторы заседали только два раза, потому что не съехались. «Но и нас не за что хвалить» (прибавил он): «хотя нас депутовало двенадцать, но на этих заседаниях не было больше двух или трех».

Когда земские послы расходились из заседания, пришло известие, что Хмельницкий с 40 тысячами войска идет комонником (то есть без табора) прямо к Варшаве, и будет под Варшавой в среду или в четверг, то есть через пять-шесть дней. «Вот так новинка на сон грядущий»! трагически восклицает автор дневника.

Вместе с тем земские послы узнали, что князь Вишневецкий едет в Варшаву. Его приезд пророчил панам две крайности: или что-то злое, или доброе. Вспомнилось им то время, когда превосходивший всех поляков своевольством и завзятостью правнук полумифического Байды готов был показать над своим соперником по суду, что государство, религия, общественность, нравственность, сеймовое законодательство и самая царственность, ему подчиненная, бессильны для обуздания той личной свободы, которою Польша гордилась перед всем светом и перед самим небом. В этом отступнике древнего русского благочестия, усыновленном Польше иезуитскою школою, воскресло под иноземным знаменем все буйство наших буйтуров Всеволодов и все удальство Мстиславов Удалых. Он был одинаково способен и спасти Польшу в известных обстоятельствах, и погубить ее в других. Вот почему его любило до самозабвения героическое меньшинство и ненавидело до безумия противоположное большинство. Вот почему и сеймовой дневник писал о нем, что его приезд пророчил что-то крайнее (mysialby byc per extrema).

22 заседание (2 ноября) было занято решением вопроса: которому из двух братьев, польских королевичей, отдать корону. В старшем ценили то, что именем своим напоминал он Казимировские времена польской славы (обыкновенно преувеличиваемой донельзя). В младшем свободолюбивому шляхетскому народу нравились его обещания увеличить еще выторгованные им и вынужденные у королей вольности.

Нашлись влиятельные для панской толпы люди, которые в Яне Казимире видели не только ум, не склонный ни к каким порокам (umysl do zadnych wystepkow niesklonny), твердый рассудок (rozsadek utwierdzony) и талант полководца (ad militaria sposobnosc kawalerska), но и величественную наружность. Несмотря на то, что «внешность его, то есть красота (externa, to jest uroda)», как выражались панегиристы, была у всех перед глазами, о ней распространялись так: «Хотя это и второстепенное отличие, но когда его нет, маестат много от этого теряет, и часто это делает венценосца презренным (principem contemptibilem reddit), а презираемый властитель не есть властитель, и власть без достоинства существовать не может».

В заседании 23 (ноября 3) Посольская Изба оставалась в совершенной неизвестности относительно таинственного и в своих замыслах непроницаемого неприятеля. Она узнала только, что князь Вишневецкий на своем месте оставил под Замостьем маркграфа Мышковского. Наконец увидели сеймовики того, который, по милости Киселя и многочисленной толпы аристократической черни, подчинявшейся его внушениям, сделался своего рода камнем, его же небрегоша зиждущие.

На сей раз князь Иеремия не представил ничего крайнего. Пренебрегая достоинством, которым не хотели отличить его люди недостойные, он скромно заявил сейму, что прибыл не для беспокойства Речи Посполитой, а по праву свободных выборов; поблагодарил за предоставленную ему власть над войском и высказал, что войска надобно набрать не менее 60.000. Вишневецкий знал, какая борьба идет между теми, которые настаивали на спасении Польского государства посредством смелой войны, и теми, которые вели его к погибели путем выпрашиванья у неприятеля позорного мира. Он мог бы доложить правительствующему сейму, как сами казаки смеялись над этой мерой, говоря, что Господь Бог совсем оставил ляхов, так как у них нет иной надежды на свою оборону, кроме просьбы. Но это записал в своем дневнике князь Радивил; он же, который мог бы сделать из польского своего отечества государство героев, смотрел на него молча, как на государство трусов, управляемых глупцами.

Его презрения не уменьшила сцена, происшедшая на другой день в собрании сенаторов и земских послов. Среди собрания появился сендомирский воевода, князь Доминик Заславский. У наследника нашего «святопамятного» не хватило духу показаться во Львове, зато хватило бесстыдства оправдывать свое бегство из такого войска, «которое могло бы завоевать самый Константинополь». Оно, это бесстыдство, было его родовым достоянием, и проявилось в его дядюшке, когда он, ради округления своих владений, сделал из наследницы старшего брата сумасшедшую страдалицу; когда, храня в подземелье миллионы, выпрашивал у сеймового правительства пособие для починки укреплений своего воеводского города; когда допустил уморить своего гостя в мариенбургской тюрьме, а возлагавшим свои надежды на 15 и 20 тысяч готового у него ополчения проповедовал терпенье, терпенье и терпенье... В кратких, но ясных словах изобразил литовский канцлер сцену общественной безнравственности, которая совершилась при появлении на сейме двойника князя Василия, а именно вот в каких:

«Маршал Посольской Избы спросил: угодно ли собранию выслушать от сендомирского воеводы, по каким причинам войско так постыдно бежало? В это время произошла суматоха [83]83
  Из сеймового дневника видно, что суматоха произошла по случаю внесения сенаторских кресел в Посольскую Избу. О бегстве сенаторов из заседания дневник выразился осторожно: «Chcieli Panowie Senatorowie ise za krzeslam swemi w posrodek Kola naszego, ale sie zas z jakiejsi przyczyny rozmyslili».


[Закрыть], сенаторы начали один за другим исчезать, и маршал отложил этот предмет до другого дня» (который никогда не наступил).

Почему не наступил он никогда, это лучше всего мог объяснить наш Адам Свеитольдич. Еще в 5 заседании он, по малорусской пословице: «поможи, Боже, и нашим, и вашим», оправдывал присоветованного панам фельдмаршала, а вместе с ним и весь триумвират, в таких выражениях:

«...Каждый пойдет с королем охотнее, хоть бы и я сам, потому что король будет свидетелем и награждателем подвигов наших (bo bedzie oculatus abo spectator et renumerator laborum). Да что? я выскажу вам свои чувства, как член свободной Республики: какое мы теперь получили вознаграждение за наши потери? Все вы, господа, нас браните, и еще слава Богу, что не бьете. Вот и бедняжки гетманы, – что им было делать? Более сотни наших хоругвей ударили мужественно; потеря в них оказалась великою. Битва, господа, была настоящая: труп с обеих сторон падал густо» (здесь Кисель забыл о собственной реляции, как и во втором донесении о своих медах). «Мы тогда, видя, что силы наши никоим образом не могли устоять против неприятеля, решили отступить (concluseramus relyrowac sio) к Константинову, а несчастная судьба Республики сделала то, что наше постановление повело к бегству (quod tandem Infelici fato Reipubticae accidit, ze to nasze postanowlenie w rozsypke poszlo)».

Умел Адам Свентольдич выпрашивать поташные буды у московского царя не для своей корысти, а единственно для его славы; умел заискивать милости и у польских королят; но всего больше умел он выражаться так, что само постановление панское бежало (poszlo w rozsypke), а не паны. Он заставил наконец общественное мнение в пилявецких региментарях видеть спасителей польской будущности, потому что, благодаря их бегству, уцелел цвет национальной знати (flos nobilitatis). В настоящем случае оправдание тех, которых люди нерассудительные готовы были казнить за их «экзорбитанции», завершил он, как бы выразился поляк, rubasznie, по-казацки:

«Если будете заниматься экзорбитанциями» (вместо избрания короля), «то и права наши будут у чёрта в зубах, и вольности у двух чертей, а наши затылки очутятся под острой саблей пана Богдана». Это была речь подобного к подобным.

В 25 заседании (5 ноября) земские послы потребовали от сенаторов, чтоб они продолжали свои совещания о депутации, или чтоб уж совсем ее бросили, так как и самое время исключает ее (juz czas jej sam excluditur).

По войсковым спискам, разбежавшегося войска оказывалось налицо 9.000. Прочие притаились в среде доматоров, не имея охоты нюхать казацкого пороху. Они шли не на войну под начальством Князя Доминика, а на выставку. Они хотели воевать с хлопами нагайками своей 200.000-ой челяди, а не своими драгоценными саблями. Естественно, что для таких кудреглавых Данаев Кисель был самым подходящим Нестором.

В 26 заседании (6 ноября) сеймующих панов заняла, как детей, исповедь (confessata) пленных казаков, представленная каптуровым судьею, присутствовавшим при их пытке. Вымученные у них признания заключались в 8 пунктах, а именно:

1. Михайло Дружченко, из Белой Церкви, показал, что был под Кумейками в составе реестровых казаков (которые, подобно пилявецким рыцарям, бежали без боя); что Барабашенко, Илляшенко и Хмель были у короля в ночной раде, в присутствии семи сенаторов; что король дал им привилегии на увеличение войска и на морской поход; что Хмель, напоивши Барабашенка, послал его пояс к его жене; что она, по этому знаку, выдала ему королевские листы, и что этими листами он взбунтовал чернь.

2. Надоело уже и самой черни воевать. Казаки кричат на Хмеля; но он, не доверяя им, держит при себе 6.000 жолдовых татар, которые отправляют и стражу, и спят у его палатки.

3. Приковал было Хмельницкий Кривоноса, но он окупился великими деньгами.

4. Киевский архимандрит (это значит митрополит), бывши у Хмеля, имел с ним тайные рады, и Хмельницкий отослал его с почетом, под охраною нескольких сотен коней.

5. Причиною бунта были притеснения казаков со стороны комиссаров, которые вымогали еженедельно у казаков – то лисицу, то по 3 злотых деньгами. Какую бы большую рыбу ни поймал казак, плотву отдавали ему, а главную – пану [84]84
  Эта причина казацких бунтов существовала с первых известных нам документально времен казачества. Казаки бунтовали на тех самых основаниях, что и теперь, с начала XVI века против местных королевских старост, заведовавших первобытным казачеством, как об этом документально у меня в I т. «Ист. воссоед. Руси», стр. 485.


[Закрыть].

6. Другой казак говорил на пытке согласно с первым, только прибавил, что Хмельницкий послал войско под Замостье, и что, как только будет король, то и война и эти бунты тотчас прекратятся.

7. Третий показал, что под Пилявцами на другой день казаки хотели было уже бежать. Множество молодцов начало было уже расходиться; но Хмель расставил по дорогам сторожу, которая частью убивала беглецов, а частью приводила к Хмельницкому, и Хмель велит «завдавать» им разные муки: вешать, четвертовать etc., за то, что бегали.

8. В конфессатах из под Львова говорилось, что Львов окупился. Мурза, находившийся с татарами при Хмельницком, убеждал его не гнаться за ляхами. Как де их догнать, когда они бегут со страху? (bo ktoz sic za niemi nagoni od strachu)? Притом же татарам тяжело будет в такую колоть возвращаться с полоном: попортят своих бахматов. А когда де на тебя будут наступать с войском, тогда придет с Ордою Тогай-бей, и будет воевать с тобою ляхов. Еще сказал, что Хмельницкий злится на князя Вишневецкого, и когда б его добыл, то все польское войско считал бы ни за что (za cyfre nie wazyl), тогда бы первое чело имело Запорожское войско (ale pierwsze czolo miаlо by Wojsko Zaporozkie), а ляхи обратились бы в жидов.

Темное дело возведения на престол Яна Казимира и низведения с военного верховенства Иеремии Вишневецкого совершалось неуклонно, в силу «приваты», связанной с тем и другим актом. Ноября 7, в 27 заседании, Кисель красноречивой орацией своею (disertissima oratione) вынул зерно из скорлупы перед панами (enucleowal praesentem statum electionis) ко всеобщему удовольствию (z ukontentowaniem wszystkich). Он советовал развязать поскорее Гордиев узел избрания.

Находившиеся, очевидно, под его влиянием другие сеймовые ораторы говорили об опасности, угрожающей шляхетской свободе со стороны военачальника, наименованного самим войском. «Еслиб эта номинация состоялась не после поражения, а после победы» (рассуждали республиканцы), «то на что не дерзнули бы они (quae non ausi fuissent)»? – «Пример неслыханный! (inauditum exemplum)»! восклицали другие и, побуждаемые близостью неприятеля, торопили избрание намеченного уже короля.

В 28 заседании (9 ноября) Кисель произнес речь в том же духе. В 29-м (10 ноября) страхи по причине близости татар от Сендомира, неизвестно от чего «утихли»; но о Хмельницком, как и прежде, не было слышно ничего верного. В 30 заседании князь Вишневецкий доложил господствующему народу, что жолнеры, обложенные в Замостье, просят подкрепления во имя любви к отечеству (per amorem patriae), и вручил великому секретарю письмо полученное им от своего наместника, маркграфа Мышковского, от 6 ноября. Маркграф уведомлял, что из полка эльблонского каштеляна, Вейгера, посланного к Любачову для фуражировки, казаки несколько человек убили, многих переранили, а нескольких взяли в плен. Через одного из пленников Хмельницкий сделал Вейгеру, которого воображал иностранцем, предложение изменить ляхам (inwitujac go in societatem belli), и в письме к нему обращался к стоявшему под Замостьем войску и к замостьянам с такими словами: