Текст книги "Гулящая"

Автор книги: Панас Мирный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Неделю спустя Колесник уехал, строго наказав Оришке присматривать за панночкой.

– Как же мне за нею смотреть, когда вокруг ни одной живой души нет?

– То-то же, гляди!

И, позвав еще в комнату, он долго шептался с нею. Оришка вышла от него, усмехаясь и покачивая головой.

– Что он сказал вам, бабуся? – спросила Христя, когда Колесник скрылся за горой.

– Эх... не знаешь пана! Все шутит: «Ты б, – говорят, – нашла панночке какую-нибудь иную утеху». «Какую, – спрашиваю, – иную?» – «Так, молоденького паныча, что ли». – И Оришка ехидно захихикала.

Христя похолодела от этого хихиканья. Она сразу догадалась, что Оришка отделывается шутками, чтобы скрыть правду; вспомнила, как вчера Колесник наказывал ей беречь себя, не уходить далеко в лес, совсем не показываться в слободе – там, мол, опасно... что-то сболтнул про парубков... и замял этот разговор, обещав привезти хороший гостинец, если она себя будет хорошо вести. Теперь ей ясно было, какой наказ Колесник дал Оришке. Ей не верят на слово. Ее оставляют под надзором.

Пока Христя думала обо всем этом, Оришка продолжала:

– А я им отвечаю: «Что мне, старухе, искать? Панночка сами найдут. Да тут, – говорю, – окрест ни одного паныча нет. Завалящего и то не найдешь, ими и не пахнет». А они как засмеются. «Разве, – говорят, – панычами пахнет?» Забавные они, дай им Бог счастья.

– Я еще вот о чем хотела вас спросить, бабуся, – заставив себя улыбнуться, сказала Христя.

– Слушаю, панночка.

– Церковь далеко отсюда?

– Церковь? Самая близкая в Марьяновке.

– Хотелось бы мне пойти в воскресенье в церковь.

– Как, пешком?

– А что же?

– Ножки свои натрудите. Семь верст – не близко.

– А в слободе нельзя подводу нанять?

– Почему нельзя? И нанимать не надо. Кравченко даром подвезет. Он давно уж обещал меня в церковь повезти. А мне то некогда, то дом не на кого оставить. Дождемся воскресенья и поедем. Я уж не помню, когда в церкви была. Да там у меня и родичи живут, проведаю их заодно.

– Вот и хорошо, – сказала Христя. – И я погляжу, как люди в селе живут.

– Плохо, панночка, живут. Мужики – и ведут себя по-мужичьи.

В субботу Оришка напомнила Христе, что завтра с утра Кравченко заедет за ними. Христя еще вечером приготовила новую одежду: красную шелковую юбку, искусно вышитую сорочку из тонкого полотна, бархатную безрукавку. Она хотела показаться в Марьяновке в привычной для крестьян одежде. Этот наряд очень шел ей. Кроме того, ее неудержимо тянуло побывать в родном селе – может, она встретит старых подруг, знакомых. Узнают ли ее? Вряд ли... а она их узнает. Вспомнят минувшее, девичьи тайны. Вот будут удивляться, откуда ей все известно... Христя долго не могла уснуть, думая, кого бы из подруг больше удивить.

Чуть свет Христя встала, начала одеваться и к приезду Кравченко была уже совершенно готова. Как хороша она в этом наряде, как свежа! А черная коса, длинная и толстая, с ярко-красной лентой болталась ниже колен.

Кравченко, еще молодой человек, смотрел на нее во все глаза: обычно плутоватые, бегающие, они застыли от изумления. А Христя с усмешкой поглядывает на него. В глубине ее черных глаз веселые искорки.

– Садитесь, панночка, садитесь, – говорит Оришка, выходя на двор, тоже одетая в праздничное платье. Черный платок ерзал на ее седой голове, а халат из синей китайки доходил до пят. Она казалась наряженной жабой.

– А ты, Василь, и не постлал как следует, – сказала Оришка, взглянув на воз.

– Я сейчас, сейчас, – засуетился Кравченко и, бросив вожжи, наложил на сиденье соломы. – Бабуся, у вас нет лишнего рядна? Мягко будет, хоть бы и царевне тут сидеть.

Затем он постлал рядно, которое вынесла Оришка.

Туда подложит, там подоткнет. Сам любуется своей работой.

– Готово! – сказал он, ударив ладонью по сиденью. – Усаживайтесь.

Христя только собралась прыгнуть, как Василь подхватил ее сзади и усадил в повозку.

– О, вы прямо мастер.

– Не впервой, – сказал Кравченко. – Сколько я народу перевез – и не сочтешь!.. А ну, бабуся, садитесь скорей.

Он помог ей усесться.

– Ну, все уселись? Трогай, Васька!

Конь махнул хвостом и сразу рванул повозку. Кравченко бежал рядом.

– Не очень гони с горы, Василь, а то как бы не перевернуться, – предупредила Оришка.

– Не беспокойтесь. Такого коня на всем свете не сыщешь.

И в самом деле, еще не подъехали к горе, а конь уж замедлил шаг. По спуску он шел ровно, выгнув спину и подняв голову. Ни разу не тряхнул, не поскользнулся, а гора крутая.

– Ну что? Не говорил я вам? – торжествовал Кравченко. – Пусть Вовк на своем вороном так поедет! Он бы вам на таком спуске все кости растряс, если бы шею не свернул. Да и на ровном месте против моего не годится. Упрямый, сначала совсем не идет. А побежал версту-другую, уже отставать начнет. Гляди, мой Васька уже опередил его. Мы и на заклад бились. Рубль я выиграл. Хоть Вовк за своего сотню отдал, а я – только полсотни. Что с того, что конь у тебя гладкий, как боров, а не везет? Такому коню – грош цена. А это конь! Эй ты, басурман! – крикнул он и потянул вожжи. Конь сразу прибавил шаг. Будто и не шибко ступает, а повозка катится – только колеса гремят.

– Видели? У него ума больше, чем у всех слобожан.

– Что ж вы его басурманом кличете? – спросила Христя.

– Он татарской породы... Но!.. Село уж недалеко! – крикнул Кравченко, повернувшись к коню.

Вскоре показались сады, обычно окружающие каждое село. За ними – застава, площадь, а дальше – хаты, огороды, кривые улицы, перерезанные маленькими проулками. Христя не знает, на чем остановить свой взор. Давно ли она из села – его трудно узнать. За семь-восемь лет все переменилось. «Тут была хата Вовчихи, где мы собирались на посиделки. От нее и следа не осталось. Она стояла на распутье – теперь тут все застроили, перегородили. А чья это хата покрыта дранкой? Это уже новинка. При мне этого никогда не было. Видно, какой-то богатей здесь поселился – двор обнесен забором... А вот, кажется, хата Супруненко... она самая... покосилась, осела. Когда-то таким страхолюдом был этот Супруненко. А теперь? Может, его и на свете уж нет?...»

Они выехали на площадь. Вот и церковь. Какой она казалась когда-то Христе большой и красивой, а теперь и она осела – ее почти не видать из-за лип, буйно разросшихся вокруг. А кладбище по-прежнему заросло травой. Так же белеет узенькая тропинка вокруг церкви, словно кто-то разостлал кусок холста. И люди снуют... девчата расселись в холодке, парни поглядывают на них из-за деревьев. Около самой церкви дети играют на травке. Христю так потянуло к ним. Как только конь остановился у церковных ворот, она соскочила с повозки и бегом бросилась на церковный двор.

– Гляди, кто это? – услышала она позади. Сотни любопытных глаз уставились на нее.

Христя, не оглядываясь, пошла прямо в церковь. Толпа, запрудившая вход, расступилась перед ней; красная юбка и бархатная безрукавка растаяли в море белых свиток и синих халатов.

– Откуда она взялась? – слышался глухой шепот в церкви. Все глядели на нее и не могли насмотреться на эту диковинную залетную пташку.

А Христя все шла и шла вперед. В сумеречном свете она медленно пробиралась к притворам, где перед поблекшими образами горели целые снопы грошовых свечек. Она остановилась, когда уже дальше некуда было идти. Перед ней стоял большой подсвечник, в котором пылало много огней; за ним висела икона Божьей Матери. Желтое лицо ее казалось еще безжизненнее от горящих свечей. Глаза были устремлены на сына, сидевшего у нее на руках, прислонившись к груди. Личико у него тоже желтое, глаза смотрят грустно и задумчиво. Христе почему-то страшно стало, и, перекрестившись, она опустилась на колени.

Молилась она недолго. Тот самый псаломщик, которого она еще помнила с детства, гнусавил своим охрипшим голосом; ей захотелось взглянуть на него. Сделав несколько земных поклонов, она направилась к столику ктитора, где продавали свечи. По дороге она разглядела и псаломщика: такой же он низенький и сухонький, так же заплетены волосы в жиденькую косицу, только она стала еще тоньше и короче. Около ктитора толпилось много народу, и Христя стала в сторонку.

– Ну, что вы сгрудились, как овцы? Уходите. Может, кому поважнее вас надо подойти, – покрикивал ктитор, без стеснения расталкивая людей руками.

– Пожалуйте... Вам сколько и каких? – любезно обратился он к Христе.

Христя взглянула: да это же Карпо Здор, их сосед. Он самый, только лицо у него стало белым и толстым, да и весь он разжирел. В синем суконном кафтане, причесанный по-городскому, с пробором, он выглядел таким важным и степенным.

Христя взяла у него пять белых свечек, заплатила двадцать копеек и торопливо ушла, чтобы Карпо не узнал ее. Какой же теперь стала Одарка? Хотела бы она поглядеть на нее. Задумавшись, она не заметила, что все свечи прилепила к одному подсвечнику, и только одна-единственная осталась у нее в руках. Она отнесла ее к иконе Божьей Матери.

– Кто же она? Не знаете, матушка? – услышала она позади женский голос.

– Не знаю.

– И одета так богато. Неспроста это.

– Бог ее знает, кто она.

– Вы про эту?

– Ну да.

– Бабку Оришку знаете? Ведьму... С ней, говорят, приехала.

– Так это, может, ее дочка?

– Какая там, к черту, дочка?

– А та, про которую она вечно болтает... Пан ее какой-то забрал, что ли.

– Может, и она. Что-то Горпыны не видать, она этой бабке какой-то родственницей приходится.

– Родная племянница. Оришка с матерью Горпыны – родные сестры.

– Послать бы ее к бабке – расспросить...

Псаломщик запел херувимскую, все усердно начали молиться, и разговор прекратился.

После херувимской народ двинулся к притвору.

– Вот и Горпына пошла, – снова услышала Христя чей-то голос позади.

– Она, она. Постойте, я подойду, спрошу ее.

Христя оглянулась. Чернявая, высокая и толстая молодица в синем халате и в оранжевом платке прошла мимо нее. «Да это ж Ивга, что за Тимофея вышла... Как растолстела. Если б она узнала меня, что было бы! Еще больше почернела бы от зависти».

Ивга подошла к двум женщинам, о чем-то беседовавшим. Одна из них была небольшого роста, круглолицая, другая высокая, сухощавая. Ивга что-то шепнула им; долговязая, сильно закашлявшись, наклонилась, и Христя заметила, как та повела глазами в ее сторону. Неужели это Горпына? Постаревшая, желтая, глаза запали, щеки сморщились.

Поп с дароносицей ушел в алтарь, за ним со здоровенной свечой, в другую дверь, прошел пономарь. Христе лицо его показалось знакомым. Она где-то видела его, но не может припомнить. Псаломщик надтреснутым голосом запел «царя», и народ подался назад.

– Сказала, что спросит бабку и скажет, – снова услышала Христя голос Ивги.

– Только не пропусти ее.

– Нет. Я ее подстерегу у выхода.

– Ну и любопытная эта Ивга!

– Да и язычок у нее! Недаром говорят, муж в солдаты ушел.

– А ей и горя мало. Она запрягла старого Супруна и ездит на нем. Все добро покойной Хиври перешло к ней. Удивляюсь, как Горпына молчит. Я б на ее месте исполосовала среди бела дня эту черную рожу.

– Она, может, думает, что если будет с Ивгой в ладу, то после смерти старика и ей что-нибудь перепадет.

– Пусть дожидается. Ивга его так прибрала к рукам, что ничего уж из добра не выпустит.

Разговор умолк. С алтаря доносился голос попа, а с клироса глухое завывание псаломщика. В церкви становилось все более душно. Дым от ладана облаками плыл над молящимися, клубился у потемневшего свода, из дальних углов доносился кашель. Ударили на «Достойно». Народ, прослушав «Верую», начал понемногу выходить на паперть. Когда началось «Свят, свят...», около Христи стало совсем пусто. Ктитор гасил свечи. В церкви стемнело. Она стала похожей на склеп – тусклые лики святых сумрачно глядели с иконостаса.

Несколько женщин с малыми детьми столпились у царских врат, дети плакали, матери, шикая, укачивали их. Христе стало не по себе, и она намеревалась выйти наружу. Но, повернувшись, она увидела Ивгу, которая что-то быстро тараторила двум молодицам. Христя осталась.

– Ну что? – услышала она.

– Какая-то панночка. Из губернии приехала с Колесником, что купил Веселый Кут, – громко шептала Ивга.

– В гору пошел Колесник, а мясником был. Одна наша девка, что в городе служила, рассказывала. Жена его дома осталась. Не взял ее с собой. Куда ж ей, она совсем простая, а он в паны вышел, – сказала другая.

– Когда мужиком был и жена работала с утра до ночи, она нужна была, а теперь, когда паном стал, на что ему жена.

– Там, в губернии, немало есть таких... Может, он и привез себе... – продолжала Ивга.

– Неужели? Стар уж...

– Стар! Бабка говорит, что у него только девчата на уме. От таких старых бед не оберешься!

С шумом откинули полог на церковных вратах, люди начали бормотать молитвы, разговоры затихли. Испугавшиеся дети подняли рев. Поп с чашей в руках показался из алтаря. «Со страхом Божьим», – послышалось. Женщины, наклонив головы, подошли к попу. Началось причастие.

Христя отошла к дверям. Духота и детский плач ее донимали. А у входа так хорошо! Легкий ветерок продувает, видна зелень кладбища; солнышко пробивается сквозь густые кроны лип, играет на траве – словно узорчатый ковер разостлан по земле. А на нем людей видимо-невидимо: резвится детвора, в холодке уселись девчата, лукаво поглядывая на проходящих парубков, степенно проходят старшие. На липах громко чирикают воробьи, заглушая говор и церковное пение. Христе кажется, что снаружи – настоящая радостная жизнь, а тут – тишина, сумрак, глухой закуток, куда приходят люди исповедоваться перед Богом. Она задумалась, сравнивая эти два столь различных мира. Туда, на свет, тянула ее молодость, – там веселье и забавы, все, чем хороша жизнь, а тут – мрак, глухое бормотание попа, надтреснутый голос псаломщика, запах ладана, дым – все, что холодом обдавало сердце. И отчего так происходит: туда тебя тянет, а от этого, хоть оно и свято, отталкивает... Трудное, видать, дело – спасение.

– Батюшка поздравляют вас с воскресением и велели поднести вам эту просфору, – услышала Христя.

Глядь – перед ней стоит пономарь и держит в руках оловянную тарелочку с высокой просфорой. Да это же Федор Супруненко! Христя оглянулась – все взоры устремлены на них. От смущения у нее потемнело в глазах. Не обопрись она о косяк, так, вероятно, свалилась бы. Лицо ее стало красным, как сафьян. Она стояла растерянная, не зная, что предпринять. Только когда Федор повторил наказ батюшки, она взяла с тарелочки просфору. Федор ушел. «За кого они меня принимают?» – думала она, прислонившись к двери, чтобы ни на кого не глядеть. Те недолгие минуты, которые оставались до конца обедни, казались ей вечностью. Она уж больше ни о чем не думала, только – как бы скорее кончилась служба, чтобы уйти отсюда на свежий воздух.

Наконец толпа заколыхалась и повалила из церкви. Христя проворно выбежала через боковую дверь и пошла к воротам, чувствуя на себе любопытные взгляды сотен глаз. Она готова была провалиться сквозь землю, только бы скрыться от этих пронизывающих взглядов.

– А я вас давно жду, – услыхала она голос Оришки. – В церкви не нашла, так уж, думаю, стану у ворот, не пропущу.

– Идемте, бабуся, вот наша повозка, – сказала Христя и поспешно двинулась вперед, потому что снова начала собираться толпа.

– Да постойте, панночка. Я вам что-то скажу, – остановила ее Оришка.

Христя оглянулась.

– Тут у меня есть родственница. Просила зайти к ней после обедни. Мы вас поджидали, а потом она побежала домой приготовиться. Может, вы пожалуете к ней в хату. Она рада будет, а вы увидите, как живут люди в селе.

– Ладно, ладно. Идем же скорее, – сказала Христя и пошла вперед. За нею поплелась Оришка и чуть не упала, наступив на полы своего длинного халата.

– Ох, уж эти мне балахоны! Ну их! – ворчала Оришка, подойдя к повозке, на которой уже сидела Христя.

Она нетерпеливо ерзала, ожидая, пока усядется Оришка. Наконец та взобралась на повозку. Поехали... Слава Богу! Христя почувствовала себя так, словно вырвалась из тюрьмы, и с облегчением вздохнула.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Стой, Василь, стой! – крикнула Оришка, когда они проезжали по улице.

– Потеряли что-нибудь? – спросил Кравченко, придерживая коня.

– Нет. Заверни вон к той хате. Видишь, молодица в воротах стоит. Это моя племянница. Заедем. Закусим там, ты ж, верно, еще не ел ничего. И панночка, спасибо им, обещала зайти.

Христя взглянула – у ворот стояла Горпына. «Вот куда меня бабка привезла, – подумала она, – верно, знает, ведьма, кто я, но только виду не подает...»

Кравченко повернул коня.

– Во двор заезжайте, – сказала Горпына, распахивая ворота. – Спасибо вам, бабуся, что панночку привезли. А я думала, что они загордятся и не захотят идти в простую хату.

– Да у нас панночка... дай, Господи, ей всего лучшего! С той поры, как приехала к нам, я только свет и увидела, – сказала Оришка, слезая с повозки.

Не успела Христя ступить на землю, как Горпына подбежала к ней и чмокнула в руку.

– Здравствуйте... не целуйте... зачем это? – сказала она смущенно, пряча назад руки.

– Просим в хату. Там за вами, бабуся, Приська скучает. В тот раз бубличками поманили ее, а теперь она все спрашивает: «Когда же, мама, бабуся еще приедут?»

– Вот досада. У меня на этот раз и гостинца никакого нет, – переступая порог, сказала Оришка.

Вошли в хату. Низенькая она, небольшая, но зато аккуратно смазана, чисто выбелена, а печь и окна обведены кругом желтой глиной; стол в углу над образами покрыт белой скатертью, скамьи гладко тесаны и блестят, словно навощенные. Пол посыпан песком. Во всем видна хозяйская рука.

– Бабуся! Бабуся приехала! – радостно крикнула девочка лет семи, подбегая к Оришке. За нею, словно кочан, катится пятилетний хлопчик, а потом поднялся с нар еще меньший и, переваливаясь, точно утка, тоже поплелся к бабке. Поднялся шум, возня. Дети наперебой кричали, малыш ухватился за Оришкин халат и лопотал: «ба! ма!»

– Детки мои! Голубчики! Не надеялась повидать вас сегодня, потому и не принесла гостинцев.

– Вот вам гостинец, – сказала Христя, отдавая им просфору.

Дети испуганно смотрели на незнакомую.

– Отчего ж вы не берете? – спросила мать. – Возьмите и скажите спасибо панночке.

Девочка робко подошла к Христе и поцеловала ей руку, за ней хлопчик, а самый меньший ухватился за юбку.

Христя взяла его на руки и подняла выше головы. Хлопчик засмеялся, выставив свои белые зубки. Христя принялась качать его, то подымая высоко вверх, то спуская на пол. Петрик заливисто смеялся.

– Будет, панночка, будет, а то уморитесь. Не сглазить бы, он такой тяжеленький. Возьмешь его на руки, подержишь, так рук не чувствуешь.

Христя опустила его на пол. Постояв немного, хлопчик снова бросился к ней.

– Петрусь! – пригрозила ему мать. – Хватит. Прошу вас к столу.

– Доброго здоровья! – сказал, входя, Кравченко. Горпына и его попросила к столу.

– А что же это Федора до сих пор нет? – спросила бабка, усаживаясь рядом с Христей.

– Не знаю. Ему б уже пора вернуться. Не зашел ли к отцу?

– А что, все по-прежнему?

– Так же с ума сходит... И днюет, и ночует у этой черной рожи.

– Ты говорила с ним?

– Что же я ему буду говорить? Все равно не послушает, еще скажет, что я не в свое дело вмешиваюсь. Федор говорил...

– Ну?

– Известно, что. «Вы, – говорит, – и за отца меня не почитаете, а только на мое добро заритесь. Скорей бы старый черт глаза закрыл, да заграбастать бы его добро. Только не бывать этому, чужому отдам, так хоть буду знать, что душу мою поминать будет...»

– А ты бы ему сказала, что внуки не чьи-нибудь, а его же сына дети. На них взгляни. Да много ли и сын заработает, нося за попом кадильницу? Хоть бы землю вам отдал, все равно он уж не может ее сам обработать.

– Да! Землю отдаст. А мне, скажет, с чего жить?

– А денег, старый пес, он мало скопил? – сердито крикнула Оришка.

– Были когда-то у него деньги, – спокойно сказала Горпына.

– Ну и что?

– В сундук Ивги перекочевали. Кругом опутала старика. Смеется над ним, с молодыми по шинкам шляется, а он и не замечает. Я уж ей говорила, мы ведь дружили когда-то. Ты б, говорю, Ивга, хоть Бога побоялась – над старым так издеваться. А она пьяная была. «Что уж, – говорит, – к Богу лезть, коли черт не помог». Какой, спрашиваю, черт? «Не знаешь, – говорит, – какой? У тетки своей спроси. Думаешь, не знаю, какое вы зелье варили и старого обкуривали. Помогло? Много взяли своим колдовством? Не очень я испугалась твоей тетки, хоть она и ведьма. Я вас еще и сама научу колдовать». Одно слово – пьяная и несет Бог весть что.

Оришка позеленела от злобы. Сидит, ухватившись за лавку руками, и так тяжело дышит, будто у нее грудь заложило.

– О ком это вы речь ведете? – спросил Кравченко.

– Да... – Горпына махнула рукой. – Про свекра говорим, добрый человек... Вместо того чтобы на старости лет грехи замаливать, он с солдаткой связался. Да хоть бы путная была, а то...

– А-а... – сказал Кравченко. – Я тоже знал одного... Вот чудное дело. Ему двадцать лет, а полюбил пятидесятилетнюю бабу. Да так полюбил, хоть вешайся. Все диву даются; спятил парень, и только. А он, ни на что не глядя, зачастил к старой – не отвадишь его. Слух пошел, что венчаться будут. У нее, правда, своя хата, скотина и денег до черта, а у него только и добра, что штаны, да и те драные. Люди говорят: «Дурак, на добро позарился. А стоит ли оно того, чтобы свою молодость загубить?» Готовятся они к свадьбе. И день назначили. Уже в церковь пора идти, а тут он заупрямился. «Что ж, – говорит, – у меня есть? Как был работником, так и останусь. Не хочу». Она и туда и сюда. «Я тебе, – говорит, – все отдам». – «Давай сейчас». Пошли они в волость. А он уже, значит, с писарем сговорился, бумагу такую написали, что она ему все продала. Деньжонки, какие были у нее, тоже отдала. Тогда он говорит: «Подумай, под пару ли мне такая старая баба? Лучше будь мне вместо матери, я тебя до самой смерти кормить буду». Она ни в какую. «Ничего не дам! – кричит. – Жаловаться буду, в тюрьму засажу». – «Коли так, – говорит, – в тюрьму меня посадить хочешь, то – вон из моей хаты!» И выгнал ее; в чем была, с тем и осталась. Жаловалась, так еще судьи посмеялись. «Так, – говорят, – и надо дураков учить». Что ж бы вы подумали? Парень этот женился, приданое взял, таким богачом зажил, что ну! Шинок открыл, постоялый двор завел. А баба эта где-то под забором померла... Вот молодец!

– А разве это не грех? – спросила Горпына.

– Есть поговорка: «Греха бояться – голым ходить будешь». Что грешно, про это один Бог знает. Да жди еще, когда он рассудит.

– А люди? – спросила Горпына.

– Люди? Наплюй на них. Люди и того парня дураком звали, а потом, как на улице встретят, шапку перед ним снимают. Вот тебе и дурак!

Горпына только тяжело вздохнула. Вздохнула и Христя. Оришка сидела понурившись, подбородок ее дрожал. В хате стало тихо-тихо. Детвора сидела на нарах, молча глядя на просфору, лежавшую перед ними.

Какая-то тень скользнула по окну, во дворе послышались шаги.

– Вот и Федор идет! – сказала Горпына, посмотрев в окно. – Да еще не один, а с отцом.

И она поспешила в сени встречать гостя. Христя невольно вздрогнула. Вспомнилось старое, когда она не могла без дрожи глядеть на Грыцько.

– Сюда, отец, сюда... Тут порог, глядите не споткнитесь, – послышался голос Федора.

– Хе-е, стар стал, – отвечает другой голос, – глаза глядят, да не видят. Дай-ка руку.

На пороге показался высокий старик. Голова белая как лунь, редкая борода, торчащие брови. Грыцько мало изменился – такой же сухой, сердитый, только темное когда-то лицо стало бело-розовым.

– Ну, здравствуйте! Да у вас тут гостей полно, – сказал он, переступая порог.

– Здравствуйте. Это тетка приехала из Кута, – сказала Горпына.

– Ну, а тот? – Грыцько ткнул пальцем в сторону Кравченко.

– Он тетку привез.

– И панночка с теткой приехала.

– Так вы уж и с панами знаетесь? Поэтому, верно, и отца забыли, – ворчал Грыцько. – А на нарах кто?

– Дети. Встаньте, дети, может, дедушка захочет там присесть, – крикнула Горпына.

– Встаньте, дети, пускай дед хоть на нары присядет, в красном углу важные гости расселись, – ворчал Грыцько, плетясь к нарам.

Горпыну точно кипятком обдали. Не успел свекор порог переступить – уже и бранится, да еще при чужих людях. У нее выступили слезы на глазах.

– Разве я вас обидеть хотела? – только и сказала она.

– Зачем обидеть? Почтить. Усадила старика. И дети рядом. Чужие дети, как придешь, бывало, поклонятся старшему, а твои прячутся от деда, как собаки от мух.

Горпына совсем опешила. И как она об этом раньше не подумала? Она стояла оторопевшая, не зная, куда деваться от стыда. Ее выручила Оришка.

– Ты что это, старый, разворчался? – сказала она. – С левой ноги встал?

– Правда твоя. Старому – все помеха. Да еще свои шпильки под ногти загоняют.

– Кто ж тебе их загоняет? – спросила Оришка. – Наслушаешься разной брехни и ворчишь! Что, тебя сын не почитает? Невестка не слушается? Раз ты сторонишься их, им и невдомек, что тебе надо. Опять же – дети. Кабы ты к ним с лаской, и они б тебе ответили тем же. А ты на порог не успел ступить – и сразу же принялся ворчать. Известное дело, и детям страшно.

– Толкуй. Тебя послушать, так я всему виной. Чего ж вы зовете меня к себе? Судить?

– Эх, Грыцько, к тебе с добром, а ты опять за свое. Нет того, чтобы сесть, как говорят, рядком и потолковать ладком.

– Ты мягко стелешь, а спать каково будет? – буркнул Грыцько.

– Я тебе правду говорю. К чему хвостом вертеть? Сам посуди: стар ты стал, немощен... за тобой глядеть надо. Кому ж, как не своему? Другое дело, если б у тебя близких не было, а то ж у тебя сын, невестка. Чего же тебе, как отшельнику, сидеть в своей трущобе? Человек – не колода: куда положишь – там и лежит. Надо и словом перемолвиться... Взял бы да и переехал к сыну, один он у тебя, и присмотр был бы за тобой, и поговорить было бы с кем.

– Как ушла старая, кончилось мое счастье.

– И то правда. Добрая она была и хозяйка хорошая... Но это дело Божье. А своих сторониться не надо.

– Кто же сторонится? Я их или они меня? Вот ты говоришь – сын у меня. А ведь он смолоду шел против отца. Хотел его женить на Куцой. И богатая, и роду хорошего. Так нет, поднес черт Христю Притыку... Я, может, и Бога прогневал, грех на душу взял, чтобы отбить его. Так он дуреть начал.

– Батя, это ж когда было, – понурившись, сказал Федор, и Христя сидела сама не своя, не зная, куда глаза девать.

– Давно, говоришь? – крикнул Грицько, поднявшись и, как столб, стал посреди хаты. – А после что было? Насилу тебя отходили, женили. Вместе жить стали. Так вы ж нас только и поносите перед чужими людьми. Все слышу: «Кабы отец нас отделил, дал хату, землю, мы бы знали, для чего работаем». Посоветовались со старой – отделили. Снова слышу: «Отделить – отделил, а чем наделил?» Вместо того чтобы работать, землю сдал, рук марать не хочется, – протопопом думал стать, а попал в звонари. Легкого хлеба захотелось. Значит, не нужна тебе земля, давай обратно... Опять хают, а мне это легко слышать? Год прошел, а они ни разу не пришли в хату, даже с праздником не поздравили. Мать захворала – пришли они ее проведать? Чужие от ее изголовья не отходили, ухаживали за ней, а невестка и не притронулась. Только когда умерла, заявились, как посторонние. И нет того, чтоб отца утешить или помочь в беде. Пан какой – ему ж кадильницу за попом нести надо, а она – важная птица, пономарша! У-у! Проклятые! Нет вам моего благословенья! Чужим все отдам, а вам шиш под нос! – крикнул Грыцько и, схватив шапку, пошел к двери.

В хате стало так тихо, словно там не было ни живой души. Оришка и Христя сидели понурившись, Горпына, припав головой к столу, дрожала как в лихорадке. Федор, бледный и растерянный, ходил по комнате, потирая руки. Один Кравченко лукаво поглядывал на всех своими серыми глазами.

– Чудак, да и только, – сказал он, пожимая плечами, – кому нужно его благословение? Кабы добро свое отдал!

– Зачем ты его привел? – вне себя крикнула Горпына. – Мало мы от него натерпелись? Захотел еще, чтобы он проклял нас в нашей хате?

– Кто ж мог знать? – глухо произнес Федор, потирая руки. – Я ж хотел, как лучше...

– Не будет меж вами ладу, – сказала Оришка. – Прощайте! Поедем, – обратилась она к Кравченко и вприпрыжку заковыляла из хаты.

– Поедем, поедем, – сказал Кравченко, схватив шапку. – Уж время обедать, аж живот подвело.

Горпына всплеснула руками.

– Тетечка! Хоть пообедайте с нами. Совсем рассудка лишилась с этими проклятыми хлопотами.

Она выбежала вслед за Оришкой в сени.

Федор и Христя остались одни в хате. Когда она тоже собралась и пошла к дверям, он схватился за голову и воскликнул: «Вот так у нас всегда! Господи!..»

У Христи защемило сердце. Первая мысль у нее была, что Федор ее узнал. Но она только склонила голову и молча вышла из хаты.

В сенях она встретила Оришку и Горпыну.

– А мы вернулись, Горпына просит пообедать у нее, – сказала Оришка.

– Не знаю, угожу ли я панночке. Отведайте нашей мужицкой пищи. Когда-то у нас останавливался следователь. Такой хороший пан, еще благодарил. Просим вас, панночка. Чем богаты, тем и рады... – говорила Горпына.

– Да панночка хоть посидит. Мы – быстро, аж в кишках урчит, – сказал, смеясь, Кравченко.

– Обо мне не беспокойтесь. Я подожду, – сказала Христя.

Горпына, обрадованная, хотела поцеловать ей руку, но Христя успела подставить ей губы. «Если б ты знала, кого целуешь, – подумала Христя, – может, и отказалась бы».

Не меньше обрадовался и Федор. Смущенный и растерянный, он сразу ожил, засуетился, забегал.

– Прошу вас, садитесь. Я на минутку, сейчас вернусь, – и он выбежал из хаты.

Пока Горпына вынимала пироги и горшки из печи и гости рассаживались, Федор уже вернулся. Из одного кармана он вынул бутылку водки, из другого – какую-то красную наливку.

– Вы не поверите, как мне эти ссоры опостылели. Но недели не проходит без того, чтоб не поругаться. Только и забудешься, когда добрый человек зайдет в хату и поговоришь с ним по душам. Спасибо вам, что вернулись. Ну, давайте выпьем по чарке. Водка должна быть хороша.

– Настойка?

– Корчмарь говорит, что старая. А Бог его знает, – сказал Федор и, налив чарку, поднес ее Оришке.

– У кого в руках, у того и в устах, – сказала она, отводя чарку рукой.

– Жена! У нас должна быть еще одна чарка. Дай ее сюда, попотчуем панночку. Я для них купил терновую наливку.

– Для меня? – покраснев, спросила Христя. – Напрасно потратились. Я не пью.

– Нельзя, панночка. Хоть пригубьте, – просила Горпына, поднеся Христине наливку.

– Вот и чокнемся с панночкой. Будьте здоровы! Пусть наши враги погибнут! – Федор сразу выпил до дна, потом налил бабке и Кравченко.

Христя немного отпила и поставила чарку на стол. Терновка показалась ей удивительно вкусной.