Текст книги "Гулящая"

Автор книги: Панас Мирный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

Я ему в ноги:

– Заступитесь хоть вы, дяденька! Я за вас век буду Бога молить!

– Не проси меня, – отвечает он, – там попросишь. Сказал, что поведу, так поведу, а уж там как будет – не знаю.

На другой день мы поехали... Повел он меня на квартиру к тому пану. Молодой еще пан, ласковый, ходит по двору, трубку курит. Дядька этот рассказывает про мою беду и просит: помогите.

– Можно, – говорит пан, – попытаться... А мне что за это будет?

– А уж это, паныч, назначайте сами, – отвечает дядька. – Высудите ей вольную, послужит вам или другому – и отдаст. – Посмотрел он на меня искоса и сразу отвернулся, пошел в хату. Долго не выходил, писал, видно, потом вышел и дал мне какую-то бумагу.

– На тебе, – говорит, – эту бумагу, и прямо иди к предводителю. Упади ему в ноги, расскажи все и бумагу подай.

Спасибо этому дядьке, – повел меня к предводителю. Позвали меня. Вхожу я в комнату, а там панов полно! И накурено так, что не разберешь ничего. «Где же тот предводитель? У кого спросить?» – думаю, да прямо бух на колени.

– Пожалейте, помилуйте! – говорю... А цепь как ударит о пол – в руке не удержала. Люди вздрогнули.

– Что, что? Откуда? – спрашивает один старенький пан, подходя ко мне. Я ему бумагу даю в руки. Взял он, прочитал. – Хорошо, – говорит, – бумагу твою принимаю и тебя пока от панщины освобождаю.

– Слушаю я это и ушам своим не верю. Я думала, что только смерть меня избавит от моего несчастья, а тут вот как вышло. Припала я к ногам того пана, целую их и слезами обливаю.

– Хватит! – говорит. – Вставай.

Поднялась я, стою.

– Куда ж я пойду? – спрашиваю.

– Уж это твое дело, – отвечает.

– Цепь же, – говорю, – у меня на шее прикована. И брякнула цепью. Кое-кто засмеялся. Старенький пан пошептался с другими.

– Подожди, – говорит. Потом позвал слугу и послал его куда-то. Посланный скоро вернулся с одним евреем. А у того целая связка ключей. – Раскуй, – говорит пан, – эту дивчину.

– Долго суетился еврей, пока нашел подходящий ключ и открыл замок. После того как он ушел, меня спрашивают, что я хочу: чтобы дело в суд пошло или, может, они вызовут пана и помирят нас.

– Господь с ним, – говорю, – не зовите его, лучше мою мать позовите.

– А где твоя мать?

– Не знаю, куда ее дели.

– Ну, иди себе, – говорит, – и приходи через неделю.

– Куда же мне идти? – опять я толкую свое. – У меня же нет пристанища.

– Наймись к кому-нибудь, – говорит пан. – А пока на тебе на харчи. – И дал мне бумажку. Поклонилась я, поцеловала пану руку и пошла. Дядька дожидался меня и снова повел к тому панычу.

– Ну как? – спрашивает тот. Я рассказала, как было. – Что же ты, глупая, не сказала, что хочешь по суду?

– Бог его знает! Откуда мне знать? – отвечаю.

– Ну, ничего, – говорит, – мы его нагреем. А теперь вот что: оставайся у моей хозяйки на службе.

– Хорошо, – говорю, – отслужу, сколько скажете. Кабы мою мать еще вызволили, я бы век вам служила!.. – Отдала я ему и бумажку, которую дал мне пан; он не хотел брать, но я настояла. – Столько, – говорю, – вы за меня хлопотали... – Проводила его, а сама осталась у его хозяйки. Она была перекупщицей, торговала хлебом, рыбой, подсолнухами... У нее я и стала жить. Сперва было страшновато, а потом привыкла. Хозяйка никогда не сидит дома – все на базаре и на базаре, а мы с ее дочкой дома хозяйничаем. Славная была эта Настя – так звали дочку, – веселая, певунья. Часто мы с ней пели вдвоем. Иногда к нам и паныч заходил. Рассказывает о ходе дела, говорит, что помещика нашего в тюрьму посадит. «Вот, – думаю, – если б он его в тюрьму запрятал, чтобы знал, как над людьми глумиться».

– А как же мать? – спрашиваю. Тогда он мне и сказал, что мать продали...

Затосковала я. Жалко мне мать; хоть бы увидеть ее, узнать, как ей живется.

Как-то вечером паныч зовет меня к себе в комнату. Слово за слово – стал он мне предлагать, что найдет квартиру и будем жить вместе. Тебе, говорит, хорошо будет, и то, и другое, и третье... Просит и уговаривает. Подумала я: не соглашусь – он не станет вести мое дело, могут меня снова забрать к помещику; а чем вернуться туда – лучше на виселицу... Согласилась. И начали мы с ним жить. Переехали на новую квартиру, живу, как госпожа, хочу – работаю, хочу – отдыхаю. Хорошо мне было. Обо всем забыла, только мать иногда вспоминала; да и то боялась. Что, думаю, как она в хату – шасть! – и спросит: «Что же ты от одного пана удрала, а другому на шею бросилась?» Лучше уж, думаю, не знать ей о моей доле...

Пожили мы так с месяц, а может, и больше. Как-то вечером паныч мне говорит:

– Что-то пан не едет.

– Какой, – спрашиваю, – пан?

– Твой обидчик.

– Ну его к бесу, – говорю, – я его и видеть не хочу...

– А наутро что-то промелькнуло мимо окна, гляжу – а это пан... У меня руки и ноги отнялись...

– Пан! – кричу сама не своя.

– Иди, – говорит паныч, – в другую комнату, я сам с ним поговорю...

Ушла я. Вошел пан, поздоровался. Да такой тихий, покорный, куда только девалась его волчья повадка? Завели они, слышу, разговор обо мне. Жалуется пан, что я и бродяга, и воровата. Удивляется, что паныч взялся за меня хлопотать. Паныч ходит по комнате, слушает и поплевывает. У него была такая чудна?я привычка. Слушал он пана, слушал, а вдруг как напустится на него:

– Так вы, – говорит, – не стыдитесь, после того, что учинили над ней, еще ее и ославить? Побойтесь Бога! Я, – говорит, – знаю ее. Она тут служит поблизости. Хозяйка не нахвалится ею. Я думал, что вы мириться приехали, а вы вот что болтаете...

– Пан тогда пустился на попятный.

– Да я, – говорит, – готов помириться и сделать для нее что-нибудь, пусть только это дело оставит.

– Что ж вы ей дадите? – спрашивает паныч.

– Замуж выдам, огород дам, хату построю, – отвечает пан.

– Это все глупости, – говорит паныч. – Хотите мириться, давайте три тысячи...

– Пан вскочил как ужаленный.

– Три тысячи? Лучше в тюрьме сгнию или в Сибирь пойду, чем такой поганке три тысячи дам. Еще, может, скажете прощения у нее просить при людях?

– И прощения, – спокойно отвечает паныч. – А вы думали как? Еще молите Бога, что она на вас подала в суд только за мучения свои, а о том, что вы ее насиловали, умолчала.

– Кто? Я ее насиловал? – кричит пан. – Врет, мерзавка! Она что угодно наплетет, а вы ей верите. Разве она мало гуляла с хлопцами еще раньше, чем я ее к себе взял? А на моем дворе казачок Яшка есть. Совсем еще ребенок, так она и его развратила!.. – Кричит, разоряется, а паныч ходит и поплевывает. Потом пан немного остыл и уже так тихо да ласково говорит панычу: – Иван Юхимович, вы же человек благородный, в ваших жилах течет дворянская кровь. У вас самих или у родителей ваших есть крестьяне. Спросите их, они вам скажут, что это за народ. Стоит ли вам браться за такое дело? Что она вам – сестра, родственница? Кто ее знает? Поговорят о ней немного люди, а если она добьется своего – всем завидно станет. Каждая мать сама охотно приведет ко мне свою дочку, если я ей обещаю такую награду, как этой... А я... Я Богу и государю служу беспорочно; я – известный человек; а теперь обо мне по всему свету пошла дурная молва... Из-за кого? – Зубами даже заскрежетал. – А вы, – говорит, – еще и покарать меня хотите... Иван Юхимович! Ради Бога! Может, и у вас когда-нибудь будут дети, имение, крестьяне... Может, и вы когда-нибудь не удержитесь – сердце не камень, – и ударите какого... Подумайте только, что из-за паскуды какой-то, о которой никто слова доброго не скажет, вас ославят, оторвут от детей, имение отберут...

– Вот так он лазаря поет. А я стою в другой комнате и все это слушаю... Так и тянет меня броситься к ним и сказать ему все. Но как гляну в щель, увижу его лохматую голову да мышиные глазки, и страх меня берет.

Долго они говорили, всего не упомнишь. Паныч не уступает. Ушел пан ни с чем, только пригласил паныча вечером к себе. Когда остались мы вдвоем, я и говорю панычу: пусть выкупит мать, даст ей хату и огород, и я уже на этом помирюсь, черт с ним.

– Что ты, глупая, и не думай без моего ведома мириться! – говорит паныч. Ну, ладно, думаю, ему видней.

Вечером паныч ушел и вернулся под утро пьяный-пьяный. В тот день и на службу не ходил, а вечером говорит:

– Знаешь, Мария, что? Дает тебе пан вольную и двести рублей: сто сейчас, а сто, как подашь прошение. Мирись!..

А я:

– Как же мать? Пусть хоть мать выкупит...

Паныч расхохотался...

– А зачем тебе мать? Ты ж у меня будешь жить. Если она вольная станет, так к тебе же придет. Что ж, думаешь, она тебя по головке погладит?...

Думаю: прав он; жалею мать, да и себя жалко. Что тут делать? А он одно: мирись!.. И бумажку мне дает.

– Вот тебе и деньги. Хочешь, у себя держи, а нет – я спрячу.

– Прячьте, – говорю. – Мне и негде, еще кто-нибудь украдет... – Так я ему верила, глупая. Потом я разузнала, что паныч содрал с пана две тысячи, а мне сказал – двести рублей... Но об этом речь впереди, а теперь одно толкует: мирись да мирись... Написал он прошение, послал меня к предводителю. Пошла я, подала.

– А что, – спрашивает, – голубушка, свое получила?

– Получила, – говорю.

– Дела по суду не хочешь вести?

– Не хочу... – С тем и ушла...

Иду я и думаю: вот есть у меня двести рублей. Что мне на них купить? У меня ни сорочки лишней нет, ни платка, ни юбки, ни тулупчика на зиму. Куплю сундук и наполню его доверху... пришла домой, говорю панычу, что задумала.

– Очень много покупать не надо, – говорит, – а что тебе надо – купи...

– Начала я делать покупки. Паныч мне деньги дает. Большой сундук всякого добра накупила. Нарядилась, ничего мне больше не нужно. Забыла и про деньги, что еще у паныча остались. Зачем они мне? Пусть лежат. Только однажды паныч говорит:

– Знаешь, Маруся, твой пан нас обманул, вторую сотню не отдает.

– Как так?

– Да так, – говорит, – надо было не подавать прошение, пока он остальные деньги не отдал...

– Мне, правда, жалко было денег, но не очень. Не отдает – черт с ним! Господь ему за это отдаст! Слава Богу, я теперь вольная, а о деньгах мне заботы мало. Живу себе беззаботно, как пташка...

Как-то раз хожу я по ярмарке и вижу меж возами знакомого человека из нашего села. Поздоровались, он узнал меня, спрашивает, где я теперь?

– Служу, – говорю ему. Слово за слово, разговорились.

– Хорошо, – говорит, – ты нашего пана обобрала!.. – И рассказывает мне, что пришлось пану много скота продать, чтобы со мной расплатиться. – Теперь ты богачка! – говорит.

– Какая там богачка? – говорю. – Пан мне недодал ста рублей.

– Как? – удивляется тот. – Приказчик рассказывал, что все до копеечки отдал тому пану, что за тебя хлопочет. Что-то две тысячи, если не больше; как, говорит, ни просил, ни умолял, и копеечки не уступил, все на стол пришлось выложить... – Защемило у меня сердце. В первый раз подумала: а что, если паныч меня обманывает?... Потом стала про мать расспрашивать. – А ты разве о ней ничего не знаешь? – спросил он. – Давно твоя мать умерла, и месяца не прожила у нового пана: тосковала, тосковала, да так и померла...

Пришла я домой, плачу. Жалко мне мать, и обидно, что все меня обманывают... Вернулся паныч, спрашивает, отчего я плачу. Я ему все рассказала. Он насупился.

– Верь, – говорит, – всякому. Чего только не наплетут? – С того времени стал он меня сторониться. Как придет домой, сейчас же спать ложится; повернется к стене и молчит; или уходит и засиживается до утра...

А тут и со мной что-то творится непонятное... Что-то шевелится под сердцем. То мне весело станет: пою, болтаю много; то, наоборот, слова от меня не добьешься. Нудно мне, тяжело, горько... Подумаю обо всем – слезы так и заливают глаза... Однажды я веселая была, рассказываю панычу всякую всячину, шучу, а потом спрашиваю его, будет ли он рад, если я рожу ему сына или дочку. Как сказала ему это, гляжу – хмурится он, морщится, аж в лице изменился.

– И не думай! – говорит. – Как только что-нибудь пискнет в хате, нам вместе не жить.

– Как же это? – спрашиваю. – Куда же я ребенка дену?

– Куда хочешь, хоть зажарь его и съешь!..

Поверишь, как сказал он мне это, так будто холодной водой обдал. Затряслась я вся, в глазах у меня потемнело. Голова кружится. «Боже, – думаю, – и это говорит отец! Где же его сердце?» А я сначала так радовалась, думала, как буду любить ребенка и что паныч тоже будет рад. И молю Бога, если пошлет сына, пусть на него будет похож. Не даст же он пропасть своему ребенку... А тут вот оно что... Хоть зажарь и съешь! Если бы он тогда ножом меня ударил, не так, кажется, было бы больно, как от этих слов...

Молчу я, понурилась. И с того раза стал он мне противен. Уж после этого никогда мы не говорили по душам. Он иногда ластился ко мне, но мне ненавистно было его подлизыванье. И не глядела бы на него. А тем временем уже заметно стало...

– Значит, ты и в самом деле задумала? – сказал он, показывая на живот. А на другой день приходит со службы и приносит маленькую бутылочку, а в ней что-то желтое. – На, – говорит, – выпей, это вино такое. – Я ничего не знала, взяла и выпила. Потом пообедала – ничего. Убрала, собралась ложиться. А тут как заболит у меня живот, как начались рези, света белого не взвидела. Упала и больше ничего не помню. Очнулась – гляжу, вся в крови плаваю. Лучше бы уж я тогда не встала. А он говорит: – Убери и закопай в огороде...

Не стерпела...

– Прибирай, – говорю, – сам, раз такое наделал.

А он как вскочит, затопает ногами...

– Я тебя на улицу выкину, то да се.

Пришлось подчиниться. После этого я неделю как пьяная ходила. Друг с другом не разговаривали. А недели через две прибегает он со службы раньше времени и говорит:

– Слушай, если будут спрашивать тебя, куда ты дела ребенка, скажи, что был выкидыш. Упала, мол, с чердака и вот... Не говори только, что пила что-нибудь, а то нас обоих в Сибирь угонят...

Тут вот как вышло: пан, заплатив за меня такие деньги, не оставил этого дела и нанял людей, чтобы следили за нами. Все видели, что я ходила на сносях, а тут сразу как ничего не бывало. Ну, те пану донесли, а он подал прошение, что паныч незаконно живет со мной, прижил ребенка, да извел его... Не успел он уйти, как к нам повалили паны и с ними полицейские...

– Ты такая-то? – спрашивают.

– Я.

– Ты была тяжелой?

– Была, – говорю.

– Куда же ты ребенка дела?

– Скинула; на чердак лезла и скинула. На огороде закопала... – Повела их, они отрыли, посмотрели.

– А не принимала ты чего-либо? Никто тебе не давал?

– Нет, – говорю.

– Врешь!

– Чего мне врать?

– В тюрьму ее! – крикнул усатый пан при шпорах. Берут меня, а паныч сзади мне глазами моргает: ничего, мол, выручу, только ты не признавайся... Взяли меня, день подержали. Опять спрашивают, а я им то же говорю.

– В тюрьму ее!..

Отвели меня в тюрьму, полгода отсидела, а потом отослали меня в монастырь на полгода.

– А паныч? – спросила Христя, тяжело вздохнув.

– Паныч выкрутился, потом он женился и зажил. Вот, Христя, как нашу сестру обдуривают!.. Такая правда на свете!.. После этого я как с цепи сорвалась... Полюбила одного военного, и жили мы хорошо, пока ему отставка не вышла. А потом он и думать обо мне забыл. Клялся, что поедет домой, продаст там свое наследство, потом вернется и мы поженимся... Обманул и этот. Покинула я тогда город, где все это пережила. Думаю, может, в другом лучше будет. Приехала сюда. Тут принесла нелегкая этого Осипенко – посватался. Я его ни капельки не любила; какой-то он увалень, а так пошла, чтобы не слоняться по чужим людям. Все-таки хозяин, своя хата, скот, земля... Думала: поживем, привыкну. Оно б, может, так и было, если б не свекруха. Так она ж меня что ни день поедом ела, как ржа железо. Бросила и его. Хуже не будет! Нанялась сюда. Подвернулся фельдфебель, молодой да бравый... Сердцу не закажешь... На свои заработки ему новую одежду справила, хорошие сапоги, часы серебряные купила. А теперь женился на какой-то мещанке... Так-то, Христя. Горюшко с таким сердцем, как мое.

Марья умолкла; молчала и Христя. Жизнь Марьи, горькая и загубленная, снова прошла перед ее глазами. Ей страшно стало за себя...

Сквозь щелочку проник серебристый луч месяца.

Христя вздрогнула.

– Вот уж и месяц взошел, – сказала она тихо.

– Да. Пора спать... Спи... пусть тебя минут те беды, что меня сокрушили... – Марья ушла на свою постель.

Христя долго молчала.

– А не знаете ли вы, тетка, Марину? – спросила она потом.

– Какую?

– Дивчина... из нашего села. Третий год уже здесь служит. Старая моя подруга. И никак не удается с ней встретиться.

– А у кого она служит? Не у Луценчихи?

– Не скажу...

– А какая она? Чернявая, высокая, губа будто разрублена.

– Она, она! – крикнула Христя. – Маленькая на нож упала.

– Знаю. Молодица с того двора рассказывала, что она с каким-то панычом водится, – он живет у Луценчихи на квартире. «Раз, – говорит, – ночью сплю, а сквозь сон слышу – дверь из комнаты паныча скрипнула. Кто-то вошел туда. Спрашиваю, кто там – не отзывается... Гляжу – что за черт! Марина лежала со мной рядом, а то только место теплое. Вот, – думаю, – тихоня. Слышу – целуются. Не скоро вернулась она. Уже светало. „А что, к панычу ходила?“ – спрашиваю. Она молчит. Потом как заплачет. „Что ты?“ – спрашиваю. Она тогда давай просить, чтобы никому не говорила».

– Неужто Марина такой стала?

– А что ж она – святая?

Христя молчала. «Неужели это правда? – думала она. – Марина была недотрогой: бывало, боится, если хлопец заговорит с ней. А теперь что? Нет, это неправда, неправда! Кабы мне увидеть ее, я по глазам узнала бы...»

Сон начал одолевать Христю.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ей не долго пришлось ждать. Во вторник, как ушла Марья на ночь, так и утром не вернулась. Уж пан на базар собирается.

– Скажи Марье, чтоб на базар шла.

– Нет ее, – отвечает Христя.

– Как нет?

– Не вернулась.

– Вот чертовка. Тогда ты иди.

Христе давно хотелось куда-нибудь сходить, хоть в город, и людей посмотреть. Она быстро оделась и взяла корзину.

До базара рукой подать. Уж и возы видны, доносятся шум и крик. Вдруг из-за угла показалась какая-то дама.

– Здравствуйте, Антон Петрович, – сказала она, протягивая руку пану. – На базар?

– На базар.

– Пойдемте вместе.

– А почему вы одни? – спрашивает Рубец.

– Я не одна: там, позади, горничная. Беда с этой прислугой! Кухарка как ушла вчера вечером, так и до сих пор не возвратилась.

– И у меня не лучше. Видно, все кухарки сговорились.

Они захохотали. Христя молча идет позади. И вдруг глядит – Марина!

– Здорово, Марина!

– Христя? – вскрикнула та. – Откуда ты взялась?

– Я уж больше месяца тут. Служу.

– Как же так? А дома кто?

– Нет уж у меня дома, – грустно сказала Христя.

Она начала рассказывать о постигшей ее беде, но в это время они как раз пришли на базар; пан повернул в одну сторону, а пани в другую.

– Марина! Ты приходи ко мне, я тебе доскажу.

– Приду. Непременно приду. Жди на днях.

Христе не терпелось скорее увидеть Марину. «Совсем переродилась она – выглядит барышней, одета нарядно, платок на шее... И какая проворная стала... совсем не та Марина...» – думает Христя.

На базаре они не замешкались: купил пан мяса и зелени, и пошли домой. В кухне они застали Марью лежащей на полу; голова у нее была закутана в платок.

– Ты где шлялась? – крикнул пан.

– Я нездорова, – не поднимаясь, ответила Марья охрипшим голосом.

– Марш со двора! Всю ночь шляться ты здорова! Марш!

Марья поднялась. Платок упал с плеча. Увидя ее лицо, Христя чуть не крикнула. Не видно было ни глаз, ни рта, ни носа, а какая-то распухшая синяя маска.

– Кто это тебя так разделал? – спросил удивленный пан.

Марья дрожала как в лихорадке. Из ее распухших глаз текла какая-то мутная жидкость.

– Господи! – воскликнул пан. – Если бы тебя хозяин или хозяйка ударили хоть раз, что бы ты запела? Сейчас же побежала бы жаловаться, а если солдат морду разделал – так ничего.

Марья зарыдала.

Пан пожал плечами, плюнул и ушел в горницу. На Христю напал такой страх, что она боялась подойти к плачущей Марье. «Что это с Марьей? Неужели ее так избил этот фельдфебель?»

– Христя, голубка! Поработай за меня, пока я отлежусь, – немного спустя сказала Марья. – Я тебя отблагодарю.

У Христи от жалости навернулись слезы, и она бы разрыдалась, если б ее в это время не позвали. Когда пан ушел из дому, она начала умолять хозяйку:

– Пани, голубушка! Заставьте меня хоть день и ночь работать, но не гоните Марью из дому. Куда она пойдет такая страшная?

Пани пошла поглядеть на Марью.

Женское жалостливое сердце не могло остаться равнодушным при виде несчастной Марьи. Она посоветовала ей чем-то смазать лицо и отослала в сарай.

Христя металась как угорелая, норовя всюду поспеть, все сделать вовремя, без задержки, чтобы не было нареканий на Марью. К вечеру она страх как уморилась! Пока хозяева пили чай, она немного прикорнула на нарах. Потом приготовила и подала ужин и уж после этого пошла в сарай проведать Марью.

Та, видно, спала; на зов Христи она не откликнулась. Слышно только ее тяжелое дыхание. Христя тоже легла. Но что-то ей не спится, все Марья в мыслях. Вокруг темно, хоть глаз выколи, а перед ней все Марья избитая. Закроет глаза, и снова Марья перед глазами. Тихо, неподвижно лежит Христя с открытыми глазами; сквозь щелочку снаружи пробиваются полоски тусклого света... Забегали в темноте, засверкали. Сколько их, Господи! Темнота рассеялась... Послышались всхлипывания, затем плач. Христя вскочила.

– Марья!

Плач стал еще слышнее.

– Может, вам нужно что-нибудь? Я принесу.

– Ничего мне не нужно... Иди, ляг рядом.

Христя легла рядом с Марьей.

– Если б ты знала, Христя, как мне тяжело, – немного погодя начала Марья. – Лучше бы уж он меня убил.

– Пусть Бог милует! Опомнись!.. Кто же это вас так побил?

– Ох! Он самый, чтоб ему ни дна ни покрышки! Он, проклятый! Я давно замечала, что он не так дышит. Мне не раз передавали, будто он говорил – если б нашлась зажиточная мещанка, он бы женился. Я ему об этом рассказала. «Не верь, – говорит, – люди врут». Помнишь, в тот день, когда ты тут на работу стала, я ходила к нему, и на другой день тоже до самого утра дожидалась, и напрасно – он не пришел. Черт с тобой, думаю, хотела уж бросить его. Несколько дней совсем не ходила. А вчера утром слышу – перстни покупает; видно, дело у них уже сладилось. Я вечером – к нему. Застала. «Для чего, – спрашиваю, – ты перстни купил?» – «А тебе какое дело?» – «Как это так? Я все знаю, хоть ты и скрываешь от меня. И не думай венчаться. Вот как перед Богом говорю, я о тебе такую славу пущу!..» – «Ты?» – кричит он. «Я!..» Как начнет меня бить. Что дальше было – не помню. Очутилась уже на улице.

– И такого злодея любить! – удивленно сказала Христя. – Я б еще на него в суд подала, чтоб знал, как людей калечить.

– Ох, не знаешь ты ничего, Христя. Я б ему не только простила, а руки б целовала, лишь бы он не женился... Господи! И отчего я такая несчастная? За что ты, Господи, дал мне такое проклятое сердце? Я виню только себя, но ничего не могу поделать с собою. Сколько я ему всего подарила? Себе ничего не куплю, а ему несу. И вот благодарность. Берегись, Христя! Если тебе кто-нибудь приглянется, отвернись от него скорей; если шевельнется любовь в твоем сердце, задуши ее, пока не поздно, не давай ей воли! Никому не пожелаю мучиться так, как я мучаюсь! – Припав к плечу Христи, Марья снова зарыдала.

Два дня пролежала Марья, а на третий пани заговорила недовольным тоном:

– Сколько она лежать будет? Тут прямо крайность, а она вылеживается.

Встала Марья. Худая, страшная, как тень слоняется. Слезы и горе хоть кого иссушат. Она еле на ногах держится, и почти вся работа ложится на плечи Христи.

В субботу Христя снова встретила на базаре Марину.

– Что ж ты не приходишь?

– Сегодня после обеда беспременно приду.

Христя ждала ее с нетерпением. Она спешила вымыть посуду и со всем управиться, чтобы иметь свободный часок и поболтать с подругой. Давно они не виделись. Сколько воды утекло с тех пор, как они жили в селе и делились маленькими девичьими тайнами!

Вот и обед прошел. Христя уж свободна, а подруги все нет. Она то в окно взглянет, то на улицу выбежит поглядеть – нет Марины. Настал вечер, а ее все нет да нет. «Обманула», – решила Христя.

Вечером хозяйка ушла куда-то и детей взяла с собой. Тянула и паныча, но тот не захотел идти. Вот бы когда Марине прийти – вольно, делай, что хочешь! Никто не помешает их задушевной беседе. Христе досадно стало. Она пожаловалась Марье.

– Жди Марину! Так она для тебя и бросит своего паныча! – сказала Марья.

«Видно, правду говорит Марья... Если б не это, почему бы Марина не пришла? Ну, погоди же! Отпрошусь у хозяйки и сама к тебе приду. Уж я все увижу. От моих глаз не спрячешься!»

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появилась Марина. В белом ситцевом платье, в черном бурнусе из ластика, с шерстяным платком на голове – барышня или богатая мещанка, а не прислуга.

– Марина, голубка! А я уж думала – обманула, не придешь, – крикнула Христя и бросилась обнимать и целовать подругу.

– Уж коли обещала, так приду. Раньше никак нельзя было – пока управилась и собралась.

– Ну, раздевайся и садись.

Марина разделась.

– Да какая у тебя свитка? – удивлялась Христя. – А платье? И как хорошо тебе в нем! А серьги какие! И зачесана как красиво! Так тебе к лицу эта голубая лента. В селе б тебя сейчас и не узнали!

Марина стояла среди кухни, довольная тем, что подруга любуется ею. Платье ее плотно облегало, обрисовывая тонкий стан, широкие плечи, высокую грудь. Длинное красное монисто обвивало шею. На груди блестел большой серебряный медальон, а по бокам – два маленьких. Косы короной лежали на голове; ее продолговатое румяное лицо дышало здоровьем, глаза задорно блестели.

– Видишь, а ты хулила городские наряды, – откликнулась Марья, выглянув из-за печи.

– Здравствуйте, Марья! – сказала Марина. – Я вас и не заметила. Чего же это вы на печь забрались? Лето на дворе.

– Такая стала, что и летом мерзну, – вздохнув, сказала Марья.

А Христя все продолжает шумно восторгаться подругой, даже паныч из своей комнаты выглянул.

– Кого вы так расхваливаете? – спросил он, просунув голову в дверь.

Марина посмотрела на него.

– Ну и хороша девка! – сказал он.

– А вы постарайтесь! – ответила Марина не то шутя, не то обидчиво, не сводя глаз с паныча.

– Куда нам? С суконным рылом в калачный ряд! – сказал паныч.

– То-то и есть, – ответила Марина и захохотала.

Христя тоже засмеялась.

– Козырь девка! – сказала Марья.

– Чья она?

– А вам зачем?

– Так. Хочу знать.

– А-а, задело... ну, а я не скажу.

Паныч пожал плечами и скрылся в своей комнате.

– Ушел, – промолвила Марина. – А жаль: я хотела с ним еще поговорить.

– А у вас разве нет такого? – ехидно спросила Марья.

– Ну их! Они все одним миром мазаны, – с досадой сказала Марина.

Христя попросила ее рассказать что-нибудь о своей жизни в городе.

– Что ж я расскажу? Тут все люди тебе незнакомые, а ты лучше расскажи про село. Как там у вас? Что Горпына – здорова, не вышла замуж? А Ивга и по сей день за Тимофеем бегает?

Христя начала рассказывать про себя, про село. Марина слушала, вставляла иногда вопросы.

– Что же, тебе нравится город? – спросила Марина, когда все сельские новости были исчерпаны.

– Людей много... суета, – задумчиво сказала Христя.

– А тебе, Марина? – откликнулась с печи Марья.

– Мне? Если бы кто мне дал сто рублей и сказал: брось, Марина, город и вернись в село – не пошла б! И не пойду... Никогда! Никогда! – улыбаясь розовыми губами, тарахтела Марина.

– А сперва тебе тоже было тоскливо, как Христе?

– Погодите немного, и Христя привыкнет. Вот Святки придут... гулянье, катанье. Выйдешь на улицу – народ валом валит... да все в праздничных нарядах... глаза разбегаются...

– Христя не любит городских нарядов, – заметила Марья.

– Потому что не наряжалась. А ну, давайте нарядим ее, Марья.

– Не хочу! Не хочу! – замахала руками Христя.

– А мы хотим. Вставайте, Марья.

Веселье Марины увлекло Марью, в запавших глазах появился блеск, бледное лицо разгорелось, на устах заиграла усмешка. Марья, кряхтя, слезла с печи. Христя тотчас же убежала в комнату, а Марина погналась за ней.

– Не убежишь! – кричала она вслед Христе.

Марина уговаривает ее одеться.

– А если хозяева придут?

– Ну так что? Посмотрят на тебя.

– Когда они еще придут? – говорит Марья.

– Ну, Марья, мы ее сперва причешем. Садись тут, на край нар. Где гребешок?

Марина распустила Христе косу. Густые волосы волной упали ниже колен.

– Да и коса у тебя! Это коса! – хвалила Марина, проводя по волосам гребнем. Ей пришлось отойти от Христи, чтоб расчесать концы, такие у той были длинные волосы. Марина разделила их на две пряди, прочесала гребнем, а потом заплела в косы толщиной с руку; они спускались до полу. Марья любовалась Христей – так она была хороша. Когда же Марина обвила косы вокруг головы Христи и завязала их узлом на затылке – ее нельзя было узнать! Маленькие уши, раньше закрытые волосами, теперь точно улыбались. Все волосы с висков были тщательно зачесаны. Широкий белый лоб сверкал белизной, на нем, словно змейки, лежали черные брови. И лицо будто удлинилось.

– А красиво как! Господи, как красиво! – воскликнула Марина. – Дайте зеркало, пусть она сама поглядит и скажет!

Марья бросилась в горницу за зеркалом.

– Любуйся! – сказала Марина.

У Христи из глаз искорки посыпались.

– Видишь? Говорила я тебе? Кабы сюда еще розовый цветочек...

– Мастерица ты, Марина!

– Теперь сними это тряпье... Что у тебя есть?

– Юбка, безрукавка, – говорит Христя.

– У меня есть, я сейчас... – сказала Марья и, не мешкая, принесла из сарая тонкую вышитую сорочку.

– Надевай поверх! – весело сказала Марья.

– А вдруг паныч войдет? – испуганно произнесла Христя.

– Скорей надевай юбку! – торопила ее Марина.

– А теперь безрукавку!

Как портниха на примерке, Марина хлопотала, подтягивая и поглаживая юбку и безрукавку на Христе.

– Держись ровно.

Вот уж все готово.

– А ну, смотри!

Марья держала зеркало перед Христей.

– Погоди, еще не все!

Марина сняла свой медальон, монисто и надела их на шею Христе.

– Вот теперь так! – сказала она, любуясь подругой.

И правда, Христя была хороша. Небольшого роста, полная, она не казалась, как Марина, полевым цветком с высоким стеблем, а пышной садовой маргариткой, за которой старательно ухаживали неутомимые девичьи руки, присматривали любящие глаза, вовремя пропалывая и поливая. Ее головка, как точеная, красовалась на лебединой шее, украшенной монистами. Румяные щеки еще больше разгорелись, глаза искрились. Белые вышитые рукава сорочки казались пучками цветов, а пестрая юбка была похожа на полянку в лесу, густо усеянную цветочками.

– Видишь, видишь! – радовалась Марина, похлопывая Христю по плечу. – А говорила – плохо. Кто еще краше? В селе так никогда не оденутся. Правда, Марья?