Текст книги "Гулящая"

Автор книги: Панас Мирный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

– Номер! – раздался окрик Колесника в вестибюле лучшей гостиницы, куда он вошел вместе с Наташей. Ее лицо было закрыто густой черной вуалью.

– Семейный?

– Конечно. Видишь – я не один.

– Пять с полтиной.

– Веди! А не запрашиваешь?

– Да я так. Кому как угодно. Может, дорогой будет, есть и подешевле, – оправдывался лакей.

– Веди! – проговорил Колесник.

Лакей повел их по тускло освещенному коридору. Он побежал вперед, а Колесник неторопливо следовал за ним, ведя под руку Наташу и громко скрипя сапогами.

Дойдя до одной двери, лакей открыл ее ключом и зажег свет.

– Этот? – спросил Колесник.

– Самый аристократический, – сказал лакей.

Стены были оклеены голубыми обоями; на дверях – тяжелая голубая портьера, на окнах – узорчатые занавеси; мягкая мебель с голубой обивкой довершала обстановку, и весь номер производил впечатление уютного голубого гнездышка. Большое зеркало в бронзовой раме, в котором отражалась комната, словно удваивало ее. Колесник грузно опустился в кресло и начал оглядывать мебель.

– Красиво, черт побери! – сказал он.

– А спальня где? – спросила Наташа.

– Вот, – указал он на другую портьеру, тщательно прикрывшую боковую дверь.

– Посмотрим, – сказала Наташа и скрылась за портьерой.

Лакей понес за ней свечу.

– Ничего, хорошо, уютно, – вернувшись, сказала она. – Только, друг мой, еще так рано – не напиться ли нам чаю?

– Самовар! – распорядился Колесник. Лакей мигом убежал, и только слышно было, как стучат в коридоре его тяжелые башмаки.

– Это я, папаша, так, чтобы не дать лакею понять, что я не твоя жена.

– О, да ты лукавая! – сказал Колесник, погрозив ей пальцем.

Наташа начала его тормошить, да так, что он совсем запыхался.

– Хватит! Хватит! – взмолился он.

– А твоя жена жива? – спросила Наташа погодя. – Она живет в городе Н...?

Колесник с удивлением взглянул на нее.

– Кто тебе это сказал? – спросил он.

Она захлопала в ладоши и, засмеявшись, сказала:

– Ты думаешь, я твоей жены не знаю? Я все знаю. А как я отбрила сегодня Проценко!

– Так ты и Проценко знаешь?

– И Проценко, и Рубца, и Кныша. Всех вас, чертей, знаю как свои пять пальцев.

– Откуда?

Она неестественно засмеялась.

Лакей принес самовар. Пока он расставлял посуду, Наташа была сдержанной и молчаливой, а когда он ушел, снова начала хохотать. Потом заварила чай, принялась мыть и перетирать посуду. Ее розовые пальчики, как мышата, бегали и мелькали перед глазами Колесника.

– Так почему ты все это знаешь? – спросил Колесник.

Она словно не слышала его вопроса. Оттопырив губы и моя в полоскательнице стакан, она тоненьким голоском замурлыкала веселую песенку – тру-ля-ля, тру-ля-ля...

– Ты слышала?

Наташа грустно взглянула на Колесника и тяжело вздохнула. Потом вытерла стакан, прошлась по комнате и, остановившись перед Колесником, произнесла задыхающимся голосом:

– Я вина хочу. Вина!

– Так почему ты раньше не сказала?

Схватив звонок со стола, Колесник неистово зазвонил.

Прибежал лакей.

– Вина! – крикнул Колесник.

– Красного, – шепотом прибавила она. – Я люблю с чаем пить.

Колесник добавил:

– Да хорошего, старого, и бутылку рому.

– Я думала, что ты не согласишься, – сказала она, когда лакей ушел.

– Для тебя? Проси все, что хочешь. Ты думаешь, что я стану скаредничать в мелочах?

– Люблю молодца за нрав, – сказала она. – А что деньги? Человека за них не купишь. И я такая. Сколько через мои руки прошло всякого добра? А где оно? Раздала. Все, что было, то сплыло. Однако – живу.

– Ну, я своего не упущу, – сказал Колесник, – благодаря глупым панам, выбравшим меня в члены, я теперь могу спокойно жить. Хоть, может, и больше не выберут, а Веселый Кут и две тысячи десятин кого угодно успокоят навек. Буду теперь хозяином.

– Ты купил Веселый Кут?

– Да.

– Это недалеко от Марьяновки?

– Тот самый. А ты откуда Марьяновку знаешь?

Она только вздохнула. Лакей принес вино, ром, поставил на стол и бесшумно скрылся.

– Ты что, из тех краев? – спросил Колесник.

– Много будешь знать – скоро состаришься, – ответила она, придвигая к нему стакан чаю, наполовину смешанного с ромом.

– Да... Эх! Кабы сбросить двадцать лет... а то одно только горе, – сказал Колесник.

Наташа с жадностью принялась пить. Чай, наполовину разбавленный вином, утолял жажду. Осушив стакан, она сказала:

– Я еще буду пить.

И налила еще больше вина в стакан. Медленно отхлебывая обжигающий напиток, она все больше краснела, – хмель заметно сказывался и на ее лице, и в движениях, и в разговоре.

– А ну, пройдись по одной доске, – сказал он, смеясь.

– Думаешь – не пройдусь? Так вот же тебе! – Схватив свечу, она поставила ее на пол. Потом, подняв еще выше свое короткое платье, медленно зашагала. – Гляди же! – крикнула она.

Она мелкими шажками прошлась по комнате. Потом закружилась вокруг него и в изнеможении упала. Он с трудом поднял ее и положил на диван.

Колесник долго хлопотал, пока удобно устроил ее. Он принес подушку из спальни, положил ей под голову и уселся рядом. Как белая лилия, лежала она, затянутая в черный бархат. На лбу выступили капельки холодного пота, высоко и порывисто подымалась грудь, точно ей не хватало воздуха.

Долго она лежала совершенно неподвижно, потом открыла глаза и тяжело вздохнула.

– Ох! Закружилась я, – произнесла она тихо и снова закрыла глаза.

– Не надо было столько пить, – укоризненно произнес Колесник.

– Разве я много пила? – сказала она немного спустя, повернув к нему порозовевшее лицо, на котором только сохранились следы усталости. – У меня так всегда бывает, когда я много резвлюсь. Один доктор сказал, что я от этого умру.

– Много они знают, твои доктора, – буркнул Колесник, снова взяв стакан с ромом.

– Должны знать. Для чего-нибудь они ж учились столько лет...

– Чтобы столько лет... людей морочить.

Она на минуту задумалась, а потом снова грустно заговорила:

– Кто только их не морочит?

– Кого?

– Людей. Ты – меня обманываешь, другой – тебя. Каждый готов обмануть другого. А нам больше всех достается.

– Да и ваш брат как приберет к рукам, все кишки вымотает.

– Есть такие, есть. Только разве они такими родились? Вы же сами их сделали такими. Обманете, выбросите человека на улицу, голого и босого, куда ж ему деваться? Просить милостыню – стыдно, красть – грешно.

– А работать?

– Работать? Когда вы человека так обидите, ему и свет не мил.

– Не верь.

– Как не поверишь, когда каждое слово его до самого сердца доходит. А вот обманут тебя раз, другой, а потом уж и себе перестаешь верить. Тогда и пускаешься во все тяжкие. Ты думаешь, что мы охотно идем на такую жизнь? Сладко, что ли, вертеться перед таким, на которого мне и смотреть тошно. Ох, если б ты знал, как нам порой бывает горько! Если бы в это время рядом была глубокая река, так бы и бросилась в нее! Разве мы – люди? Только лицо у нас человеческое, а сердце в невылазном болоте затоптали. Знаешь что? Ты, говоришь, купил Веселый Кут? Возьми меня к себе. Как Бога, почитать тебя буду. Может, я там привыкну. Возьми! – И она поцеловала его жилистую багровую руку.

– Кто же ты?

Она взглянула на него. Потом вынула из-за корсажа бумажку и подала ему. Это был паспорт крепостной из Марьяновки – Христины Филипповны Притыки.

– Так ты Христина? – спросил он ее. – Почему ж тебя зовут Наташа?

– Такой у нас обычай – всем дают другие имена.

– Христя... – произнес он задумчиво, что-то с трудом припоминая.

– Помнишь Загнибиду?

– Так ты та самая Христя, что у Загнибиды служила? Говорят, ты жену его задушила.

– Сказать все можно.

– Да я знаю, что это ложь. Ты потом служила у Рубца. По городу ходил слух, что вы с хозяйкой Проценко не поделили.

Христя только тяжело вздохнула.

– Не напоминай мне о нем. Прошу тебя. Это горе мне и по сей день сердце гнетет. От него и пошли мои беды... – начала она жалостливо, но вдруг поднялась и чуть не крикнула: – Я сегодня с трудом сдержалась, чтобы не плюнуть ему в глаза, когда он подглядывал в окно.

Она задыхалась от гнева, душившего ее.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На следующий вечер в сад повалил чуть ли не весь город посмотреть на красавицу арфистку, но Наташи в этот вечер не было. Не было ее и на другой, и на третий, и на четвертый...

– Где же эта красавица? – допытывались все.

– Нет ее. Куда-то исчезла.

– Жаль, так и не пришлось ее повидать.

– Постойте, спросим хозяина.

И несколько панычей отправились к арендатору сада разузнать о Наташе.

Хитрый Штемберг только качал головой, причмокивал и сердито почесывал бороду. Наконец, когда к нему очень пристали, он не вытерпел и крикнул:

– Ах, если бы вы знали, сколько она мне хлопот наделала.

Кныш спросил его, в чем дело. Штемберг рассказал, что к нему приезжал Колесник и просил уступить ему тайком Наташу. Он поднял бучу, отобрал у Наташи платье, да этим дело и кончилось.

– А Наташа у Колесника осталась?

– У него. Голая сидит, ждет, пока ей сорочки, платья пошьют, – смеясь сказал Кныш.

– Вот тебе и Колесник. Недавно имение купил за тридцать тысяч, а теперь еще и гарем заведет. Вот служба так служба!

И про Колесника пошли по городу слухи, что он наворовал земских денег, отпущенных на постройку мостов и плотин, купил большое имение. В паны лезет. Из его рук уж не вырвешь...

Эти слухи про тридцать тысяч никому не давали покоя. О Колеснике говорили все – и обедневшие дворяне, и чиновники, и даже крупные помещики. У всех он торчал бельмом в глазу.

«Вот куда наше добро идет! Крепостных отобрали, деньги, которые мы должны были получить за них, пошли на погашение долгов. Остались мы и без рабочей силы, и без денег. Что ж ты с одной землей сделаешь? Хоть бы банки завели, под заклад деньги б дали. Надо же иметь средства, чтобы хозяйство вести. Ничего этого нет. Сидим, как раки на мели. Поневоле попадешь на удочку купцам, а они нас и слопают!» – толковали паны.

А больше всех возмущался Лошаков – гвардии ротмистр, плечистый, краснолицый, о котором когда-то вздыхали барышни, когда он был молод и холост. Не одна была очарована бравым гвардейцем, да и молодые барыни проклинали свою судьбу за то, что поспешили выйти замуж, и охотно давали ему целовать свои пухленькие ручки. А он, веселый, говорливый, носился как мотылек от одного помещика к другому, и всюду его принимали как родного. Умными и солидными речами сначала обворожит молодого барина или старого отца, а потом уж целует ручки дамам и барышням. Но это было давно. Теперь Лошаков не тот. Он давно женат, имеет детей, стал хорошим семьянином, видным общественным деятелем. Его уже в третий раз выбирают уездным предводителем дворянства, а теперь выбрали губернским. Пошел Лошаков в гору. С самим губернатором запанибрата. Он может принести большой вред такому червяку, как Колесник, тем более что они земляки.

Колесник обрадовался, узнав, что губернским предводителем намечают Лошакова. Встречая его, Колесник всегда ему почтительно кланялся и старался с ним заговорить, словно не слышал того, что говорил о нем Лошаков. Теперь он твердил каждому встречному и поперечному:

– Добрый пан. Справедливый человек. И голова! И что-нибудь сделает для дворянства. Давно пора!

И когда стало известно, что Лошаков выбран предводителем, Колесник вместе с группой дворян поехал его поздравлять.

– И Колесник пришел! – громко произнес Лошаков. А тот, словно не расслышав, сказал:

– Давно мы этого ждали, давно загадывали, чтобы нашего земляка увидеть во главе. Теперь дождались. Поздравляю вас, как член земства, а еще больше, как житель нашего родного уезда. Дай же Бог увидеть вас на более высоком посту!

Лошаков усмехнулся, подошел к Колеснику и подал ему руку. Тот готов был приложиться к холеной барской руке, когда она очутилась в его красной лапе.

– Как же ваши земские дела? – лукаво взглянув на него, спросил Лошаков.

– Помаленьку, ваше превосходительство, помаленьку везет наш земский конек, да все вперед. Разве только споткнется на худом мостике. Тогда мы все кучей бросаемся этот мостик чинить.

«Вот шельма в мужичьей шкуре, – говорили глаза панов, окруживших Лошакова. – Знает, кому что сказать».

– Слышали, слышали про вашу неутомимую деятельность, – усмехаясь, сказал Лошаков.

– Про мою, ваше превосходительство? Какая она моя? Земская, ваше превосходительство! Мы все сообща: если один не справится – другие помогают. Храни Боже нашего председателя – сам не спит, значит, и другим дремать нельзя. Надо, говорит, оправдать доверие, верой и правдой послужить обществу. И служим. Известное дело – не без того, чтобы не ошибались, – говорят, только тот не ошибается, кто ничего не делает. Может, на чей-нибудь взгляд, мы и большие ошибки делаем – Бог знает. На всех не угодишь. Вот скоро будет съезд – все увидят, что и как мы делали. И тогда каждому воздастся по заслугам.

Все глаза вытаращили, пораженные смелой речью Колесника. А он хоть бы бровью повел: речь его льется, как соловьиная песня.

Затем он поклонился Лошакову и почтительно сказал:

– Ваше превосходительство! Мы вас не только уважаем, мы вас любим. Нам приходилось не раз видеть вас как члена земства, который первым указывает на наши ошибки и новые нужды. Теперь вы будете предводителем на наших съездах. Это большое дело. Но у вас уже не будет времени вести те бои, которые вы так талантливо вели в земстве. Для нас это большая утрата. И вот, как бывшего земского деятеля, мы теперь хотели бы почтить вас обедом. Примите наше приглашение. Там будут наши члены, кое-кто из уездных предводителей, больше свои люди. Просим вас, – еще раз низко поклонившись, закончил Колесник.

Лошаков, правда, принял это приглашение свысока. Поблагодарив за оказанную честь, он сказал, что не думает забросить работу в земстве, что сейчас ему предстоит решить еще более трудную и сложную задачу – примирить интересы дворянства с интересами земства, и он рад будет даже чем-нибудь поступиться, лишь бы это дело привести к благополучному концу. Еще раз поблагодарив, он подал Колеснику руку.

Тот, низко поклонившись, повернулся и вышел из комнаты.

– Замечательное соединение простоты с трезвым и здравым умом, – сказал Лошаков, выпроводив Колесника.

– О, Колесник себе на уме, – сказал кто-то.

– Да, он не без лукавства, – заметил Лошаков. – Но такие люди необходимы для земства.

Все промолчали – то ли потому, что были согласны со своим предводителем, то ли потому, что не хотели ему перечить. Вскоре заговорили о других вещах, не имеющих отношения к земским делам. Лошаков, видимо, довольный, ходил по комнате, обращаясь то к одному, то к другому из собравшихся дворян.

А Колесник? Сидя в изящном шарабане, он то и дело понукал своего семисотрублевого коня:

– Ну, ну, вывези, жеребчик! Не овса, золота тебе насыплю, только вывези. – А конь, вытянув шею и быстро перебирая ногами, стрелой мчался по мостовой. – Быстрей! Быстрей! Хлопот еще много! – приговаривал Колесник.

И в самом деле, в этот день ему предстояло еще немало беготни. От Лошакова он поехал к председателю земской управы. Рассказал ему о своем посещении предводителя. Потом намекнул, что дворянство, вероятно, устроит в честь Лошакова обед, не мешало бы и земству почтить такого деятеля. Председатель только поддакивал. Нужно бы устроить. Но за чей счет? Выделять на это земские средства как-то неудобно.

– Зачем же тратиться земству? У него и без того большие расходы. А я бы вот что предложил. Недавно я прикупил себе землицы – так, небольшой хуторок! И хочется мне эту покупку спрыснуть. Вот это и можно сделать под видом земского обеда – я б уже не пожалел сотню-другую.

– Так в чем же дело? – сказал председатель. – Давайте.

– Значит, вы согласны? Я уж Лошакова пригласил. Попросите еще и от своего имени. Только скажите, что земство его хочет чествовать.

– Ладно, ладно! Да у вас просто гениальная голова, – крикнул председатель.

– Была когда-то, – ответил Колесник. – А сейчас – чем дальше, тем глупее становится.

От председателя Колесник направился к членам земской управы. Им он уже прямо сказал, что председатель велел ему устроить обед в честь Лошакова, и пригласил их принять участие.

Затем он поехал по магазинам сделать кой-какие покупки. Знакомый торговец рассказал ему, что недавно он продал целый воз всякой снеди.

– Кому?

– Дворянство дает обед в честь Лошакова.

– А когда этот обед будет?

– В субботу.

Колеснику только это и нужно было. Он все время раздумывал над тем, когда лучше устроить обед.

«Сегодня уже четверг... в субботу дворяне пируют. А в воскресенье – мы... Так хорошо будет...»

И он тоже заказал целый воз всяческих продуктов. Потом поехал за вином, купил самые дорогие и выдержанные старые вина и водки, английской горькой, «Адмиральской», «Железнодорожной», рому и коньяку.

«Утоплю в вине, чертей, – думал он, выбирая напитки. – Пусть врагам хлеб-соль в горле застрянет». Но тут заговорила в нем жадность. Ему стало жалко денег, которые пойдут на этот обед. «Подумать только – триста рублей, и это еще не все. А что, если он обманет, чертов сын, и не придет?... Лучше уж не думать об этом. Все равно назад не попятишься...»

В этот день Колеснику пришлось немало потрудиться. Он заехал еще к булочнику, к мясникам, нанял повара, да не какого-нибудь, а такого, что знал все барские прихоти.

Чуть ли не до самого вечера кружил он по городу, а тревога все больше и больше овладевала им.

– Где ты так долго пропадал, папаша? – спросила его Христя, когда он наконец вернулся. Она была в пышном новом наряде: сорочка пестрела разноцветной узорчатой вышивкой, ярко-оранжевая юбка слепила глаза, а на бархатной безрукавке сверкали и переливались золотые медальоны и ожерелья из самоцветов. Белолицая, румяная, Христя так приветливо глядела своими большими черными глазами, что даже каменное сердце дрогнуло бы при виде такой красавицы. А у Колесника сердце еще не окаменело.

Куда девалась недавняя тревога? В его глазах засветилась радость, широкая улыбка растеклась по лицу.

– Глядите, как моя дочурка нарядилась, – сказал он, все веселее улыбаясь. – А я, как оглашенный, бегаю и морю ее голодом.

– Где был? К другим бегал? – спрашивала она, смеясь.

– Деньги транжирил! Не знаю, куда их девать, так чуть не сую их каждому встречному и поперечному.

– Зачем? Лучше бы ты мне домик купил. Небольшой домик с садиком. И я бы, как пташка-канареечка, там песни распевала, ожидая своего седенького папашу.

– А в самом деле? – подумал он. – Куплю, только не сейчас. Дай немножко дух перевести. Зажали меня. Вот готовься к банкету.

– Какой банкет?

Колесник все рассказал Христе и, ласково глядя на нее, закончил:

– Ты у меня хорошая, послушная, сделаешь это для меня. Лошаков этот большой пан, он многое может сделать и давно чертом на меня глядит. Вот постарайся перетянуть его на мою сторону. Сделаешь, так куплю тебе чудесный домик и не с одним, а с двумя садиками.

– Руку! – сказала она весело и задорно, а глаза ее говорили: разве твой Лошаков устоит?

В воскресенье к дому Колесника одна за другой подъезжали кареты, коляски и фаэтоны, из них выходили всякие паны, направлялись в парадные двери, в которых (до сих пор еще невиданное чудо в городе) стоял саженного роста швейцар в парчовом картузе, кафтане, расшитом золотым позументом, и с булавой в руке. Перед каждым гостем он вытягивался в струну, размахивая булавой и пропуская в раскрытые двери. Около дома собралась большая толпа поглядеть на это диво – вся улица была запружена людьми так, что трудно было пройти.

– Побей тебя сила Божья! Что он выделывает? – дивились рабочие, глядя, как швейцар затейливо размахивал булавой. – Помашет под носом, а потом пускает.

– Дает понюхать, чем пахнет! – ответил кто-то, и в толпе поднялся хохот.

– Вот это церемония. Не по-нашему. Так только в Москве бывает. Вот и поди потягайся с Колесником. Он первый человек на весь город, – говорили друг другу зажиточные ремесленники, пришедшие поглядеть на невиданное зрелище.

– Какого черта вы тут собрались и глаза таращите? – раздался голос Колесника из раскрытого окна. – Уходите, пока вас не разогнали.

– Сам. Сам. Видели? Краснорожий и сердитый какой.

– Кто сам?

– Да кто же – Колесник.

– Глядите... А давно ли он дохлятиной торговал?

– Поди ж ты. Забылось. Начальство...

– А знаете что? Лучше разойтись, подальше от беды. Что нам смотреть, как паны бесятся.

– Если тебе не хочется, уходи, а мы хоть раз в жизни посмотрим, как паны пируют.

– Смотрите, как бы вам в глаза не наплевали.

– Им недолго.

Несколько человек ушло, а на их место протиснулись другие.

– Расходитесь! Расходитесь! – закричали появившиеся вдруг полицейские и начали расталкивать людей.

– Это почему же? – послышались возгласы. – Уходи, если тебе надо.

Полицейские напирали – народ не поддавался. Завязались стычки. Внезапно налетели пожарные и начали поливать толпу струями воды. Все бросились врассыпную. Через полчаса на улице не было ни живой души. Никто не заглядывал в окна и не мешал пирующим.

А в доме Колесника шел пир горой. Столы ломились от всякой снеди и напитков. Затейливые бутылки, графины и бокалы с разноцветными винами сверкали и переливались в солнечном блеске. Закуска была разложена на серебряных блюдах и аппетитно выглядывала из-под стеклянных крышек. Паны поднимались, чокались, стучали вилками и ножами; челюсти усиленно работали; одни набивали полный рот большими кусками пирога, другие жевали рыбу и дичь; со всех концов доносились шутки и смех. Весь дом заполнили гости: уездные предводители с Лошаковым во главе, члены земства, губернские гласные и среди них – Рубец. Пришел и Проценко.

Пир вышел на славу. Земские и дворянские столпы собрались сегодня отпраздновать мир и согласие. Об этом красноречиво говорили многочисленные ораторы. Лошаков первый провозгласил тост за земство и его сотрудников. Потом председатель земской управы поднял свой бокал за дворян – лучших работников земства. Колесник произнес тост за единение дворянства с земством. Его простая короткая речь очень понравилась. Раздались аплодисменты и крики «ура». За единение! Затем последовали взаимные пожелания успеха, чоканье, братание. Вино лилось рекой.

Пока еще только закусывали. А что же было за обедом? Во главе длинного стола сел Лошаков, по правую руку от него разместились уездные предводители, по левую – земцы. Колесник сел на другом конце стола против Лошакова. Как хозяину, ему приходилось неоднократно отлучаться, потому он и занял это место. Лакеи целой ордой носились по комнате, разнося кушанья. Перед каждым гостем стояли две бутылки дорогого вина. Ну и пили же там, и ели! Шум не утихал ни на минуту, тосты следовали один за другим. На что уж тихий был Рубец, но и тот произнес тост за Колесника. Все поддержали его. Колесник в радостном смущении раскраснелся, кланялся и благодарил за честь.

– Впервые в жизни мне довелось принимать таких дорогих гостей, – сказал он, прослезившись.

– После обеда качать Колесника! – раздались голоса, когда Колесник на минуту вышел в другую комнату.

– Идет!

Вскоре он вернулся. За ним на большом серебряном подносе несли пломбир, возвышавшийся горой. На пломбире красовались два герба из жженого сахара, дворянский и земский, обрамленные вверху цветами, а внизу – снопами пшеницы, яблоками, грушами и другими плодами. Под ними золочеными буквами было написано: «Не уменьшай, Боже!» На самом верху пломбир был увенчан короной, под ней лента с надписью: «Боже, царя храни!» А над короной золотой вымпел с надписью: «Земство – дворянству!» Это было чудо кондитерского искусства. Вся губернская управа ломала голову над тем, чем бы особенным и необычайным отметить этот обед. И остановилась на этом торте из мороженого. Лучший городской кондитер потратил два дня, чтобы соорудить это чудо. Удивлению гостей не было предела. Потом лакеи принесли шампанское. Лошаков первый поднялся и от имени дворянства поблагодарил земцев за оказанную честь.

– Дай Боже, чтобы единение земства и дворянства не осталось только пожеланием, а осуществилось поскорее во славу нашего края и всей русской земли и поведало миру о благих делах мудрых мужей. Ура-а!

– Ур-р-а-а-а! – загудели кругом.

Лошаков отхлебнул из бокала.

– Ваше превосходительство! – крикнул с другого конца Колесник. – Разве у нас шампанского не хватит? Ваша здравица стоит того, чтобы ее не так отметить. Это великие, святые слова. За такие речи по ведру надо выпить. Ура!

– Правда! Правда! – закричали кругом. – Ур-а-а!

Все выпили. Выпил и Лошаков. Снова наполнили бокалы. Председатель земской управы провозгласил тост за Лошакова. За ним последовали другие. Снова и снова пили. В головах зашумело от шампанского. Все говорили одновременно, перебивая и не слушая друг друга. Кто-то разбил бокал, тарелка с грохотом упала на пол и разбилась. Шум, хохот не умолкал ни на мгновенье.

– Извините, господа! – крикнул Колесник, низко кланяясь и давая понять, что церемония окончена. – Может, не угодил, так простите, и спасибо вам.

Загрохотали отодвигаемые стулья. Все благодарили Колесника. У некоторых уже заплетались языки, и они только трясли его руку, обнимали и целовали.

– Попрошу вас, господа, пока тут приберут, в другую комнату. Покурить.

Гостиная, такая же просторная, как и столовая, с мягкой мебелью, моментально заполнилась людьми. Гости набросились на папиросы, лежавшие в красивых коробках. Вскоре всех окутали облака дыма.

– Может, кто-нибудь хочет пулечку заложить или стаканчик пунша выпить? – спросил Колесник.

Со всех сторон раздались выкрики:

– В ералаш! Преферанс! Винт! Бакара!

Разбившись на маленькие группы, гости уселись играть в карты.

Лошаков собрался домой.

– Ваше превосходительство! А может быть, и вы в карты? – спросил Колесник.

– Вы же знаете, что я враг карт. Я чувствую усталость, – сказал Лошаков, затем попрощался и вышел из комнаты.

Колесник, провожавший его, просил:

– Ваше превосходительство. А может, вы отдохнете немного. Я для вас комнатку приготовил – там и муха не пролетит.

Лошаков постоял и, после некоторого раздумья, ответил:

– Нет.

– Ну, хоть посмотрите, ваше превосходительство! Одну минуточку.

И он повел захмелевшего Лошакова по коридору. В самом конце его Колесник ткнул ногой в дверь и ввел Лошакова в небольшую пышно убранную комнату. Окна ее выходили в садик. Широколистные клены и липы своими ветвями чуть не касались стекол. Тихий ветерок навевал прохладу. Колесник отдернул полог, разделявший комнату пополам. Оттуда выпорхнула нарядная Христя и хотела убежать.

– Стой! – крикнул Лошаков, схватив ее в объятия.

Колесник задернул полог и на цыпочках вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Надвигались сумерки. Розовый свет заката струился над землей. В комнате не сиделось. Всех тянуло в сад, на свежий воздух. Гости один за другим уходили. Остались только Проценко и Рубец. Втроем с Колесником они сидели в гостиной и выпивали. Проценко потягивал старое вино, Рубец смаковал душистый крепкий чай, а Колесник пил водку. Проценко сильно побледнел и, как безумный, озирался по сторонам. Он то заводил серьезный разговор, то внезапно начинал шутить. Рубец бессмысленно махал руками и качал головой. Колесник, красный как рак, опрокидывал рюмку за рюмкой за здоровье гостей, их жен и детей. Казалось, этому не будет конца-краю.

– Охо-хо! – улучив минуту, когда Колесник умолк, сказал Проценко. – Скоро собрание.

– Начихать на него! – крикнул Колесник. – Хотите, я вам зверька покажу?

– Какого?

– Заморского. Пойдемте.

Взяв под руку Проценко и Рубца, он потянул их за собой:

 
Не сама ж я иду,
А ведут меня...
 

Напевая, Колесник шел по коридору. Потом он открыл дверь и толкнул Проценко и Рубца в маленькую комнату. Солнечные лучи, проникнув сквозь густую листву за окном, чертили светлые узоры на полу и стенах. Злые глаза Лошакова и лукавые – Христи устремились на вошедших.

– Что вам здесь нужно? – крикнул Лошаков.

Проценко и Рубец как вкопанные стояли у порога.

Они уже хотели уйти, но двери были заперты.

– А что, видели? Открыть дверь? – спросил Колесник, и глаза его встретились с сердитым взглядом Лошакова. – Ох, простите, ваше превосходительство! Мы пришли проверить, хорошо ли вы отдыхаете. Это мои хорошие знакомые, можете не беспокоиться, – сказал Колесник, указывая на Рубца и Проценко, которые, как зайцы, шмыгнули в раскрытую дверь. – Простите, Бога ради! – закончил он, кланяясь, и вышел из комнаты...

– А что, видели зверя? – спросил Колесник.

– Ох, Константин Петрович! Греха ты не боишься, – укоризненно покачивая головой, сказал Рубец.

– Какой там грех, Антон Петрович.

– А это что за зверек с ним был? – спросил Проценко.

– Не узнали? Лисичка. Настоящая лисичка! Вот погодите, выпроводит она волка и сама придет сюда.

– А Лошаков этот бедовый, – удивляется Рубец, – каким смолоду был, таким и остался. Жена, дети... А ему хоть бы что.

– А ты, земляк, не каркай, как ворона. Наша хата с краю, ничего не слыхали, ничего не видали, – предостерегающе сказал Колесник.

– Да я не о том, – оправдывался Рубец. – А тебе, Костя, ада не миновать, хитер ты на выдумки.

– Надо же чем-нибудь горластому пану глотку заткнуть.

– Ой, и лихая у тебя головушка! Не миновать ей Сибири.

– И там люди живут, – сказал Колесник, махнув рукой. – Давай лучше выпьем! За здоровье наших молодых! Ура!

– Кто ж она такая? – допытывался Проценко.

– Вот нетерпеливый! Погоди, сам увидишь. Своими глазами узришь.

– О! Пан уже уехал! – крикнул он, увидя в окна отъезжавшего на извозчике Лошакова.

– А-а! Знает кошка, чье сало съела. Удираешь? Не уйдешь из моих рук! – сказал Колесник, погрозив кулаком. Потом отвернулся и крикнул: – Доченька!

– Что, папаша? – донесся издали тонкий девичий голосок.

– Иди сюда!

– Ну, что вам? – появившись на пороге, сказала красивая девушка в парадном платье.

– Видал, Антон, Христю, которая у тебя когда-то служила? Видал? – повернувшись к Проценко, спросил Колесник.

И тот и другой молча глядели на девушку. А она только всплеснула руками, крикнула «ой, маменька!» и быстро убежала.

На следующий день в городе только и говорили про обед у Колесника. Сплетничали о том, кто сколько выпил, кто на четвереньках полз домой, а упоминая о Лошакове, только покачивали головами. Ну, не черт этот Колесник – такого пана оседлал! Вот какие дела!

– Да это же брехня, – недоверчиво говорили другие. – Лошаков давно на него зубы точит. Вот погодите, начнется земское собрание, так он Колесника со всеми его потрохами слопает.

Но на открытии съезда все видели, как Лошаков ласково обращался к Колеснику, по-приятельски жал ему руку, шутил с ним, хотя Колесник по-прежнему льстил ему и низко кланялся.

Когда перешли к обсуждению земских дел и некоторые начали понемногу трепать членов управы, Лошаков молчал. Когда же потребовали, чтобы он высказался, предводитель лениво произнес: