Текст книги "Немой. Фотограф Турель"

Автор книги: Отто Вальтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

ВТОРАЯ НОЧЬ

«Должно же здесь найтись какое-нибудь местечко», – думал Лот.

– Держи, – сказал Кальман. Он протянул ему через стол защитный шлем, – хоть от дождя у тебя будет защита.

Лот взял. Да, подумал он, хоть от дождя.

– Твой размер? – спросил Кальман. Теперь и остальные посмотрели на него через стол. Их лица блестели в белом свете карбидной лампы. Он надел шлем.

– Немой, – сказал Брайтенштайн, – учись у Борера, у него защитным шлемом служит голова. Так что шлем ему как раз по размеру. – Они засмеялись.

– Порядок, – сказал Кальман.

Лот встал и направился к своей койке. Она была третья от конца. Он повесил шлем на гвоздь над ней. Потом он медленно прошел вдоль стола, за которым они сидели, и вышел за дверь. Он еще слышал, как они сдавали карты для первой партии. Должно же здесь быть какое-нибудь местечко, где человек может побыть один. Но есть еще только маленький барак-кухня; она, насколько известно Лоту, находится метров на тридцать ниже по склону, и в ней обитает человек по имени Керер, который готовит еду; а если его там нет, тогда барак, наверное, заперт. Кроме того, есть еще грузовик. Он стоит возле кухонного барака, но Лот не решился бы влезть в кабину. И больше нет ничего, кроме этого большого жилого барака; в длинной комнате все они сидят за столом и пьют, и играют в карты, а здесь, в тамбуре, стоит мотоцикл, здесь Лоту оставаться тоже не хотелось.

Ветер не давал ему открыть дверь.

– Ты куда? – раздался в это мгновение чей-то голос; он чуть было не столкнулся в дверях с отцом. – Осторожней, Немой.

Дверь за ним закрылась.

Сначала надо было немного привыкнуть к темноте. Прижимаясь к стене барака, он осторожно двинулся от двери. Но, как ни жался он к стене, ветер все равно заливал ему за шиворот потоки воды. Он медленно брел дальше, миновал первое окно. Ставни были закрыты. Заперты изнутри. Миновал второе, затем третье окно, темно было – хоть глаз выколи; дойдя до угла, он свернул и еще три шага прошел ощупью вдоль барака. Там уж он остановился, прислонился к стене. В верхнем кармане рубахи должны быть сигареты, купленные накануне вечером в Мизере. Он вытащил их. Закуривая отсыревшую сигарету, по спокойному пламени спички увидел, что здесь он и вправду укрыт от дождя и ветра. Он глубоко затянулся и попробовал выпустить дым одновременно изо рта и из ноздрей. Так делал Самуэль. Но дым попал ему в горло, он закашлялся. «Осторожней», – подумал он, ему не хотелось, чтобы они вышли, заинтересовавшись, кто это кашляет за стеной. Он осторожно попробовал еще раз. Но снова закашлялся, еще мучительнее, слезы выступили у него на глазах, и тогда он загасил огонек о стену, сунул длинный окурок обратно в пачку, а пачку – в карман и постоял, прижавшись спиной и затылком к стене. Он вглядывался в шелестящую тьму. Вслушивался в то, как ветер и дождь буйствуют в полуоблетевшем лесу – в этот многоголосый посвист, дробный перестук тяжелых капель, скрип стволов и сучьев, трущихся друг о друга. Глухое бульканье в лужах, чуть различимое карканье запоздалых ворон, леденящее завывание то на высоких, то на низких нотах, глухой хохот, далекий собачий лай, пение угольщиков и цокот копыт убегающих коней, хлопанье крыльев в воздухе. Лисица. Зовы старинных рогов. Ночь. На небе ни звездочки, а если какая и светила вверху, сквозь кроны, и та погасла. В жизни еще он не видел такой черной-черной ночи. Недвижно стоял он с нею лицом к лицу. Он замерз, но не замечал этого. Он все слушал и слушал шумящую тьму, которая была перед ним.

А за ним была деревянная стена. А за деревянной стеной, он знал – отец. Он постоял еще немного, потом извлек из заднего кармана брюк старый, потрепанный кошелек. Осторожно расстегнул кнопку и сунул туда пальцы. Ключ. Он нащупал его среди нескольких монеток. Вынул, положил кошелек обратно, а ключик бережно сжал в кулаке. Медленно ощупывая кончиками пальцев его тонкие, четкие контуры, он словно бы отчетливо видел перед собой этот маленький старый ключик от зажигания, со всеми его зубчиками и углублениями, и крохотной дырочкой. И он подумал: «Это талисман, – и потом: – Я покажу ему ключ. Талисман. Он узнает его. Для этого не обязательно, чтобы я мог говорить. Говорить мне не понадобится ни единого слова».

Осторожно, чтобы не уронить ключик в грязь – и потерять недолго в этакой темнотище, – он поднес его на ладони к носу и понюхал. Почувствовал запах своей руки, и тонкий, сладковатый запах нагретого металла, который вдруг унес его далеко-далеко назад, в тесную комнатушку на чердаке, где он спал, или лежал без сна, или стоял, дрожа от ночного холода, у двери и прислушивался; и вернулось прошлое, и вот он снова едет с отцом: полукруг по маленькому дворику, вокруг дома, на улицу. У края тротуара отец останавливается, потом они срываются с места. Оглядываясь, он видит мать, она стоит у окна, но не машет им. Он поднимает руку, другой рукой он вцепился в отцовский пиджак, мотоцикл громко тарахтит под ними, потому что отец дает полный газ. Грохот, ветер в лицо, резкие силуэты котлов газового завода, мимо которых они проезжают. Он еще ниже наклоняется вперед и закрывает глаза, прижимаясь головой к отцовской спине, и хочет только одного – ехать и ехать вот так без конца. Он подсматривает из-под дрожащих ресниц за дорогой. Все еще маленькие домики, белые, серые, высокий решетчатый забор товарной станции и наконец-то туннель. Отец едет медленнее, мотоцикл накренился, они с грохотом проезжают под железнодорожной линией и снова выезжают на свет. Зной, пахнет асфальтом и мотоциклом, и когда они проезжают по мосту и катят между безмолвными незнакомыми домами, что-то гремит в больших чемоданах, между которыми он сидит. Отец сворачивает, и они едут мимо фабрик, улица все круче спускается вниз, снова река, Ааре, лениво текущая мимо, отец еще раз сворачивает между домов, и они останавливаются. Он помогает отцу отвязать черные чемоданы. «Подожди здесь», – говорит отец. «А долго?» – думает он, но не решается спросить и отвечает: «Хорошо». Он видит, как отец уходит; угластые черные чемоданы с товаром уходят вместе с ним, покачиваясь по обе стороны его брюк. Жаль, что отец не поставил мотоцикл внизу, у реки. У реки можно бы поиграть, там и корабли, проходящие мимо, и чайки, и утки, и камыши; там можно строить из камешков пристани для длинных барж из камыша, а может, он увидел бы лебедя или кулика. А здесь, в этом узком переулке, нет ничего, кроме закрытых ставней, и солнца, и ветра, который все гонял по мостовой два желтых обрывка бумаги, а потом вдруг оставил их в покое и улегся спать. И на той, другой улице, за углом, где исчез отец, тоже нет ничего интересного, разве только иногда проедет велосипед или автомобиль, доставляющий на дом товары, кабриолет или «додж». А заправочная станция, еле видная отсюда, слишком уж далеко. Кажется, там двое чинят огромную автоцистерну, но это и вправду очень далеко, наверное, километров семь, насколько он мог судить. Так что вообще нет смысла даже смотреть отсюда, что там происходит. Он вернулся к мотоциклу, потрогал тормоза и спицы переднего колеса. И даже не заметил, как пятеро велосипедистов, проехав по большой улице, резко свернули в переулок, затормозили, и один из них спросил:

– А ты что тут делаешь?

Он быстро поднялся. Они слезли с велосипедов, и он увидел, что они больше его, трое, наверное, уже в четвертом классе, в третьем-то уж наверняка, и он удивился тому, что у самого маленького, который, кажется, даже младше его, Лота, тоже есть свой велосипед. Они поставили велосипеды друг за другом и подошли ближе.

– Я жду, – сказал он.

– А это чей? – спросил один из них, второй по росту, мальчишка с бледным лицом.

– Наш, – сказал он. – Мой и моего отца.

– Хороший мотоцикл, – сказал самый маленький.

– Пауль, – сказал тот, с бледным лицом. Самый маленький тут же отвел взгляд в сторону.

– Где он? – спросил бледнолицый, и Лот увидел, как сузились у него глаза.

– Делает обход, – ответил он. – Там, в тех домах.

Он дошел до угла и показал им. Он был рад, что он больше не один.

Улица была пустынна. Она убегала вдаль, длинная и совершенно прямая, и далеко-далеко внизу, там, где дома становились маленькими и налезали друг на друга, резко сворачивала к реке. В это время отец вышел из какого-то дома. Он был еще довольно близко. Но их не видел. Он направился со своими чемоданами к следующему дому. Они смотрели ему вслед, и, когда он остановился и позвонил в дверь, бледнолицый спросил:

– Что он делает?

Лот повернулся к нему.

– Продает товар, – сказал он.

– Что-что?

– Продает товар.

– Что еще за товар? – спросил бледнолицый. Лицо его напоминало остренькую морду крота.

– Щетки, – сказал Лот. – Щетки и пуговицы, и зубную пасту, и зубные щетки, и отличную мастику для паркета, – сказал он им.

Отец снова появился на улице и что-то сказал, подняв голову к окну.

– Старик у него разносчик, – объяснил самый большой парень, до сих пор молчавший.

Большая светло-серая машина ехала по улице. Она сверкала на солнце, солнце теперь стояло прямо над головой и палило вовсю; машина выглядела удивительно новой, и бледнолицый сказал:

– Новый «мерседес».

Некоторое время все молчали. Отец между тем двинулся дальше. Снова позвонил.

– Торговать вразнос запрещается, – пробормотал самый большой парень, Лот затылком ощутил холодок его дыхания. Они засмеялись. Отец снова исчез в дверях со своими чемоданами. Еще никогда в жизни Лот не видел такой пустой улицы. Может, она вовсе не ведет к реке, подумал он, глядя вдаль, на пустынный тротуар, может, она ведет в Граубюнден, а может, даже вообще никуда не ведет, и за этим поворотом, там, далеко внизу, просто ничего нет. Ничего, кроме прямой, как стрела, улицы, и она никуда не ведет, и если поедешь по ней, то никуда не приедешь – ни в деревню, ни домой, ни к мосту, будешь ехать и ехать и не сможешь остановиться, так и будешь ехать никуда в слепящем солнечном свете…

Они все еще стояли у него за спиной, и он быстро повернулся к ним и сказал:

– А куда вы едете?

– Молчи, покуда не спрашивают, – ответил бледнолицый. – Пошли, – сказал он потом, и все двинулись вслед за ним снова к мотоциклу.

– Разносчик забыл ключ от зажигания, – сказал Пауль.

– Нет! – закричал Лот, увидев, что бледнолицый парень вытаскивает ключ.

Парень сунул ключ в карман.

– Пошли, – сказал он. – Пусть разносчики ходят пешком. Нечего им ездить.

И только теперь Лот понял, что произошло и что произойдет, если эти мальчишки сейчас уедут на своих велосипедах куда-нибудь, где их никогда и не найдешь, – только теперь, когда они взялись за рули своих велосипедов, один за другим оттолкнулись ногой от тротуара, вскочили в седло, развернулись в узком переулке и еще раз проехали мимо него – медленно, бледнолицый впереди, и Лот почувствовал, что они нипочем его не испугаются, как бы громко он ни закричал; медленно, один за другим проехали мимо него и все так же медленно поехали прочь по раскаленной солнцем улице. Он мог бы заплакать или броситься на них, стащить их с велосипедов и закричать так, чтобы они задрожали от страха или все-таки заплакать, но он только стоял и смотрел, как они уезжают, не оглядываясь, один за другим. «Разносчик», – стучало у него в голове, лицо его пылало. Быстрый, глухой стук в ушах становился все громче. «Разносчик», – думал он и смотрел на мотоцикл, пока пять велосипедистов сворачивали на главную улицу – последний был от него всего шагах в семи; он посмотрел на пустой замок зажигания и понял, что им с отцом придется идти пешком. Нет, подумал он, и перед его глазами на мгновение возникло разъяренное лицо отца, нет, и он сорвался с места, добежал до угла, увидел их, снова побежал, они оглянулись, засмеялись, и он побежал изо всех сил.

Они не прибавили скорости. И он сам удивился, когда вдруг догнал их. Он побежал медленнее. Бледнолицый, похожий на крота, немного отстал и подъехал к тротуару, и спросил, продолжая крутить педали:

– В чем дело, разносчик? Ты что, не знаешь, что здесь у нас торговля вразнос запрещена? Идите-ка домой, и ты и твой старик. – Он говорил все так же негромко, и Лот, который трусцой бежал рядом, сначала не мог произнести ни слова. «Вот эта дверь, – мелькнуло у него в голове, – кажется, в эту дверь он вошел, в этот дом», – и только когда самый большой мальчишка тоже оказался рядом с ним и спросил: «В чем дело, малявка?» – он выдохнул:

– Ключ.

– Ах вот что, ключ, – сказал бледнолицый, сделал разворот, вернулся и продолжал: – Вы что, потеряли ключ? Эй, – крикнул он, – никто не видел ихнего ключа?

– У-у! – закричал самый маленький, он был, наверное, еще меньше Лота, и все расхохотались.

– Вот, – сказал бледнолицый, – давай, разносчик, протрусись еще немножко, вот твой ключ, достань его, – и он протянул Лоту ключ на ладони, между тем как все они продолжали двигаться по улице, Лот трусцой, остальные на велосипедах. – Давай, – сказал он и поехал чуть быстрее, – давай, давай, покажи, на что ты способен.

На его лице была теперь остренькая усмешка. Вдруг он затормозил и поставил ногу на тротуар. Все остановились. И Лот тоже. Ключ полетел ему в лицо.

– На, держи, – сказал бледнолицый.

Усмешка исчезла. Ключ звякнул об асфальт. Лот задыхался. Он неотрывно смотрел на остренькое лицо, задыхался, не понимал и даже не успел еще почувствовать тонюсенькую боль, которая забилась в щеке под левым глазом, стук в ушах исчез, он стоял, смотрел в это лицо и думал: «Сейчас он будет драться со мной». И еще: «Я дам ему по его кротовьей морде, и пусть они потом изобьют меня все вместе, я дам ему за ключ, за отца, где же он, почему не приходит мне на помощь?» – он стал вдруг готов на все и только надеялся, что это быстро кончится.

– Скучный разносчик, – сказал бледнолицый остальным и при этом даже отвернулся от него – нет, он совсем не боялся, на него не произвело впечатления то, что Лот теперь готов на все.

– Скучный разносчик, – сказал мальчик по имени Пауль.

Теперь он понял.

Он неотрывно смотрел им вслед, а они поехали дальше, развернулись, промчались мимо в обратном направлении и исчезли, даже не взглянув на него; теперь их можно было принять за гонщиков, летящих к финишу – заправочной станции, где двое мужчин в белых кепках все еще возились с автоцистерной; но они промчались и мимо заправочной станции, – сплошная лента сверкающих колес и быстро движущихся ног, все дальше, все меньше, – и исчезли в переулке, где-то далеко вверху. Лот еще постоял, повернувшись боком к очень далекому, высокому солнцу, бросающему на улицу косые лучи. Щека начала гореть, будто солнце ударило по ней, каждую минуту из какой-нибудь двери мог появиться отец, и Лот нагнулся, поднял с земли сверкающий ключик и изо всех сил побежал обратно на свой угол, а добежав до мотоцикла, сунул ключ в зажигание; потом он стал ждать. До этого дня он не знал, что без ключа нельзя ехать; он знал про мотоцикл почти все, но что ключ необходим для езды, он не знал. «В следующий раз буду умнее», – думал он.

Он снова отошел к домам, в узенькую полоску тени; он вжался в тень, и граница, где солнце своим светом обрывало тень, проходила у носков его сандалий. Он посмотрел на них. Посмотрел на мотоцикл, черный и блестящий на солнце, и на закрытые окна напротив. Жара лениво стекала по переулку к реке, и Лот увидел, что теперь граница света и тени перерезает пополам его сандалии. Она медленно перемещалась. Жгла ему ноги. Он ждал. Она взбиралась по его ногам, он чувствовал, как припекает снизу. Жара ползла вверх, по голым коленкам, по бедрам, через пояс, добралась до груди и горла, и щек, и теперь он был словно в жару, ему жгло глаза, и вдруг он почувствовал, что жаркие капли бегут по его щекам, все вокруг мерцает, переливается, а неистовые, соленые капли остывают у него на губах…

И вот он едет. Крепко держится за отца и прижимается щекой к его теплой спине. Глаза его закрыты. Он знает, как выглядит мир. Но он ни на что не хочет глядеть. Только тихо сидеть, укрывшись от ветра за спиной отца, и знать, что они едут домой, и что бы там ни было – пусть солнце давно уже опустилось в свою постель из речных волн за приземистыми серыми домами, пусть вокруг расстилаются картофельные поля, пусть снова вырастают дома, а перед ними собаки, которые лаем провожают мотоцикл, и лошади у водопоя, и мальчишка, который крикнул им вслед что-то непонятное, пусть впереди железная дорога, а рядом с ней перешептываются телеграфные столбы, пусть олень с могучими рогами и два медведя сошли с придорожных щитов и трусцой бегут вслед за мотоциклом, и пусть там трубочист с лестницей, по которой он ночами забирается в комнаты, и бык, который в ярости гонится за ними, потому что не терпит красного цвета, и королева, и карлики, и паровой молот, и кроты, и деревья с лицами стариков, и паровозы, – что бы там ни было, он хочет только тихо сидеть и знать, что они едут домой, он – на заднем сиденье мотоцикла, а все кругом со свистом пролетает мимо, и он рад, что теперь, здесь, за спиной отца, никто ничего не может ему сделать…

Он едет… и вслушивается в звук, рождаемый ветром, дождем, ночью, деревьями. Теперь позади него послышались голоса. Они доносятся из барака через деревянную стену, у которой он все еще стоит, сжимая в кулаке старый, потускневший ключ. Но ничего нельзя разобрать. Слишком шумит ветер, ясно только, что говорят громко. Но неясно, веселятся в бараке или ссорятся.

Он вслушался. Но знакомого голоса не услышал. И снова подумал о ключе. Хорошо, что у него есть хотя бы ключ, пусть старый, пусть неизвестно, что будет потом; но он покажет ему ключ, обязательно покажет. Должен же он узнать хоть ключ, а по ключу – и его самого. Но теперь он понимал, что это будет нелегко, не так легко, как он всегда себе представлял. Он вслушался. Но слышен был только шум ночи, голоса смолкли; шум ночи, да еще хлопало на ветру полотнище, И больше ничего.

Шава (взрывник)

Ты ссутулился на верхнем конце стола, неподалеку от двери, перед тобой пустой стакан из-под пива, и ты смотрел, как съеживаются и сползают по стеклянным стенкам опавшие клочья пены. Медленно, лениво текли мысли, вспоминались обрывки разговоров, и ушах снова тарахтел пневматический бур, и Ферро трубил в свой рожок; мысль о приказе мелькала у тебя в голове – он так и не пришел, а ты ждал его сегодня в обед. Потом приходил на ум твой план, а порой ты даже видел перед собой эту сегодняшнюю поджарую овчарку. Усталый, ты сидел, не двигаясь, на верхнем конце стола, на самом краю белого конуса света от карбидной лампы, и невидимая для тебя тень от козырька – это Гримм когда-то приделал к лампе кусок консервной банки – перерезала твое лицо от уха к носу, оставляя верхнюю часть в темноте. Ты не слышал, как возле тебя играют в карты, рядом с тобой – Кальман, потом Гримм, напротив – их партнеры, старший из братьев Филиппис и Муральт; Керер, Джино Филиппис и Самуэль сидели вокруг и заглядывали в карты. Гайм сидел еще дальше, ты не думал и о нем, об этом маленьком, грустном человечке, с тонким, всегда взволнованным голоском, в очках без оправы, в которых он и сегодня, конечно, читает свою чудну́ю, потрепанную книгу; ты не думал даже о Ферро, который опять, наверное, возился со своим мотоциклом; дверь была неплотно прикрыта, и ты мог бы увидеть руку Ферро, когда он подносит ко рту фляжку и делает большой глоток; но ты не смотрел на дверь, ты вдруг снова подумал о приказе: «Работы прекратить. Срочно собираться в дорогу, возвращаться в город. Строительное управление» – примерно таким должен быть приказ, но Самуэль не привез его, и не было так, как ты себе представлял: грузовик в сумерках поднимается по дороге, бульдожья морда автомобиля все ближе, и Самуэль машет из кабины; он останавливается, вылезает, бежит к вам с приказом в руке, бежит, спотыкаясь, по лужам и щебенке, и смеется, как он иногда умеет. Но ничего такого не было, и ты подумал, что сейчас самое время привести в исполнение твой план. Очень хороший план. Надо только убедить остальных. Может быть, медленно заговорить, бросая слова в прокуренную тишину, объясняя им, как могло бы быть: строительная площадка не здесь, в лесу, на высоте девятисот метров над уровнем моря, а настоящая, чистенькая, в городе; мало взрывной работы, кладка стен, на которой легко выполнять норму; жить в подвальных помещениях, сухих, защищенных от ветра. Где-нибудь поблизости – уютная недорогая забегаловка, где можно поесть горячего – сосиски, пиво, а вечером – чистая рубаха, легкие ботинки, улицы в огнях, сверкающие витрины и девочки, которые медленно выступают впереди тебя, их узкие лодыжки, бедра, и напоследок, перед тем, как идти домой, кружечка пива. И ни тебе свиста за окном, ни хлопанья парусины внизу, ни муторного чувства, когда вдруг вспомнится эта макушка, или во сне вдруг приснится резкий голос Кальмана: «Шава, ты возьмешь на себя макушку. Заложишь пять-шесть зарядов там, где начинается свес, и мы от нее избавимся. Ясно?» Со всем этим будет покончено… Но тебя постепенно оплетает, убаюкивает атмосфера барака – пустой стакан, все еще слабо пахнущий пивом, и время от времени сдержанный смех, когда кто-нибудь сострит.

Сострил Филиппис, и все засмеялись. Филиппис продолжал:

– Надо было предупредить меня, что он немой.

А Брайтенштайн:

– Кстати, где он?

– Все-таки он хоть чему-нибудь научился в первый день, – сказал Борер, – зарывать собак.

– Он вышел час назад, я видел, – сказал Филиппис.

А Брайтенштайн:

– Не иначе как проверить, вправду ли собаку вы с ним упрятали или что другое. – Брайтенштайн засмеялся.

Муральт сгреб карты.

– А красивая была зверюга, – сказал он.

Стало тихо. Твою сонливость сразу как рукой сняло. Ты повернулся к Бореру, и Борер сказал:

– Что ж вы так плохо смотрели?

– Это как понимать? – спросил Кальман. Была его очередь ходить, но он застыл с картой в руке.

Борер рассмеялся:

– Я так, к слову. Жалко все-таки собаку.

– А как понимать «вы»? – спросил теперь и Брайтенштайн. – С претензиями можешь обращаться к Шава. Это Шава привязал ее наверху.

– А кто, – спросил ты, – слишком рано подал сигнал? Как насчет этого. Уж помалкивали бы лучше.

Еще не успев повернуться к двери, ты почувствовал, как оттуда повеяло холодом. Наверное, вошел Ферро. И тут же ты услыхал слова:

– А ну, валяйте, валяйте.

Это был действительно Ферро, он стоял в дверях с этим своим стеклянным блеском в глазах.

– Валяй, Шава, – сказал он и вдруг повысил голос: – Так ты говоришь, я слишком рано подал сигнал?

Ты ничего не сказал на это. Про себя подумал: «Конечно, рано. Надо было сперва все проверить. Для того и дается сигнал». Но отвечать ты не стал. Впрочем, Ферро недолго ждал ответа, он продолжал:

– Черт подери, мне же ее было не видно!

Через какое-то время Кальман сказал: «Туз» – и бросил на стол карту. Хотя могло показаться, что теперь игра пойдет дальше и в бараке снова установится дремотная атмосфера, ты отчетливо чувствовал в воздухе грозовые разряды. «Я не буду, нет. Уж я-то ни за что не буду. Хватит про это».

И тут Брайтенштайн снова завел свое.

– Да-а, – протянул он, – так как же все-таки? Борер слишком поздно крикнул «стоп» или слишком рано был подан сигнал? Или все-таки Шава обязан был отвязать собаку? Давайте-ка разберемся, – теперь он засмеялся и посмотрел на тебя, – разберемся, кто же в конце концов виноват. Верно, Шава?

– Ладно, кончайте. – Это сказал Кальман. – Филиппин объяви козыря.

Но Филиппис ничего не объявлял. Вместо этого он спросил:

– Значит, никто не виноват? – Он оглядел всех, коротко рассмеялся. – Жаль. А то бы мы, по крайней мере, знали, кому взять на себя макушку. Верно, Кальман? – Теперь засмеялись все. Это была неплохая шутка. Опасность миновала. Филиппис объявил козыря, некоторое время шел какой-то безразличный разговор, и только Ферро все еще стоял в дверях с этим своим блеском в глазах, и ты видел, как шевелятся его губы. Теперь он даже посмотрел на тебя.

– Ты ко мне обращаешься? – спросил ты негромко и тут же понял, что он вовсе не обращается к тебе, что он, в сущности, тебя и не видел. Он просто что-то бормотал про себя, вдруг до тебя долетели отдельные слова, что-то вроде: «Морды… драпануть… паршивые морды… туда… мотоцикл», – но ты ничего не понял. Ну ладно. По крайней мере, он явно не собирался продолжать разговор о собаке. За его спиной показался новенький, этот немой. Его чересчур большая голова вынырнула из-за плеча Ферро, и тот слегка посторонился, пропуская его в комнату. Не слишком шикарный был у него вид, когда он, весь промокший, медленно прошел мимо вас в дальний угол. Ферро вышел, хлопнув дверью.

Тебе снова пришел на ум Самуэль. Значит, этот немой парень – вот и все, что он привез. Никакого приказа, и все осталось по-прежнему, и эта духота, тяжелая, прокуренная духота, и ты вдруг понял, что сейчас последняя возможность осуществить твой план: надо только медленно заговорить о строительной площадке в городе и предложить написать письмо, нечто вроде совместного заявления, которое все подпишут, а уж Гайм сумеет найти нужные слова: написать, что продолжать работу здесь невозможно. Дождь, ветер; да и холода уже начались, никто не имеет права требовать от вас такого, и вы просите перевести вас на работу в городе; третья строительная бригада хочет остаться вместе, и можно прибавить, что она обязуется в полном составе возобновить прерванную работу в апреле. Что-нибудь в этом роде. Гайм найдет подходящие слова, и уже завтра или в субботу вы уедете в кузове у Самуэля на хорошую, чистую строительную площадку в каком-нибудь городе, в Мизере, например: там у вас будет мало взрывной работы, а то и совсем не будет, и по ночам – настоящая кровать с пружинами, а не раскладушка, как здесь, – четырнадцать раскладушек рядом, по раскладушке на брата и одна свободная. Свободна вторая от стены, на крайней спит Ферро: это единственная свободная раскладушка, потому что третью от стены с сегодняшнего дня занимает Немой.

Но, возможно, Шава, подходящий момент был уже упущен. Игра замерла. Правда, Кальман еще писал что-то мелом на доске, но никто больше не прикупал карт. Ты все еще тихо сидел на своем месте, тишина шелестела по крыше, а позади тебя дождь шептал за окном свои невнятные приказы. Ты снова собрался было сказать: «Давайте бросим. Напишем письмо». Но ты не мог тягаться с этим шумом и шепотом, шелестом за окном, с глухим хлопаньем парусины над бочкой с водой, и ты сидел тихо, тупо уставившись в балку поверх головы Керера: ты не слышал, как хрипло смеется Брайтенштайн, ты опять погрузился вдруг в дремотное состояние и не замечал голосов, доносившихся с нижнего конца стола, где беседовали Гримм и Самуэль, а Муральт рассказывал Немому про случай на Пасванге, и ты не подался вперед, чтобы бросить взгляд на Гайма, который сидел в сторонке, на самом конце стола, рядом с Немым, углубившись в чтение своей чудной растрепанной книги. Даже отсюда было видно, как при чтении непрерывно шевелятся его губы, и на мгновение в тебе закипела старая злоба на Гайма, который вытерпел все ваши насмешки, и даже не обижался на вас, и вечер за вечером все сидел в сторонке и читал; итак, ты продолжал смотреть на балку или в пустоту позади нее. Ты не видел даже Керера, хотя голова его находилась на линии твоего взгляда; лицо у Керера было сонное, но он все сидел, может быть, потому, что хотел пить и оттягивал последний глоток, а может, он испытывал то же, что и ты, – то же чувство, что упущен какой-то последний случай, последняя возможность все изменить, но продолжал сидеть, поддерживаемый проснувшейся вдруг надеждой, которая коренится еще в тех изначальных временах, когда человек в своем сером бытии не научился мыслить, и которая просыпается в такие вот вечера – ни на чем не основанная и тем не менее неистребимая надежда, что вот что-то произойдет и все вдруг станет красивее, значительнее, добрее; и эта надежда не уснула даже тогда, когда лопнул последний пузырек пены, когда отзвучали сонные голоса, погасла карбидная лампа и смолкли последние звуки, какие бывают, когда двенадцать мужчин укладываются и постепенно засыпают на раскладушках.