Текст книги "Немой. Фотограф Турель"

Автор книги: Отто Вальтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Как быстро и плотно оседает эта цементная пыль, я понял еще тогда; помню, раз Мак снова был у меня и смотрел, как я работаю. Мы стояли в темной комнате, Мак, как всегда, возбужденно и тяжело дышал, а я держал в проявителе какой-то снимок завода. Быстро обозначались голубоватые контуры, и Мак большими глазами смотрел то на меня, то на лохань с проявителем. «Цементный завод», – повторял он шепотом, это был увеличенный снимок, наверное, для фрау Стефании, вид с запада, и вот показались трубы и бетонные кубы цехов, административный корпус, бункера, воронка, установка для вагонеток, а внизу – односкатные крыши складов. Я вынул снимок. «Это все останется, – сказал Мак, и, когда я клал снимок в закрепитель, он сказал: – Идем! – и еще: – Возьми это», – и он показал на мой аппарат. Естественно, мне было некогда, но он не отставал, и когда я сделал перерыв, он потянул меня за рукав к двери, и на свету я увидел, какое возбужденное у него лицо. В конце концов мы опять очутились на автомобильном кладбище, и он снова стал демонстрировать мне свой фургон марки «додж». Он показывал мне на его крышу, тянул меня вперед, заставлял любоваться крыльями, фарой, радиатором; весь радиатор и одно крыло были сильно повреждены, с одной стороны красна облупилась, не было бампера и одной фары, охладительные трубы выпирали из дифрактора, и все-таки бросалось в глаза, что эта машина по сравнению с теми, которые ее окружали, выглядела начищенной Прямо-таки до блеска. Мак полез на сиденье водителя. Он вернулся с тряпкой. Он часто мыл машину и, по крайней мере, раз в день стирал с нее пыль и сейчас стал поспешно наводить на нее красоту, а меня попросил минутку подождать. Тут я начал понимать, в чем дело, и так как время шло к шести и в конце концов я уже выполнил свою сегодняшнюю норму, я вытащил аппарат из футляра. Я сел на радиатор соседней машины, и меня разобрал смех, когда я увидел сквозь глазок камеры, как Мак начищает колымагу, в которой он устроил себе жилье.

– Давай, Мак, – крикнул я, – брось ты это, встань как следует, вот здесь, перед машиной!

Но он не хотел.

– И такой она останется, – сказал он, кивая, – такой останется!

Я, кажется, понял его неправильно. Он хотел не сам сфотографироваться на фоне своего убежища, а иметь снимок автомобиля, чистенького автомобиля, о каком он мечтал, стирая пыль, снимок сверкающего, незапыленного «доджа», который таким и останется.

Он отступил в сторону.

– Скорее, господин Турель, – воскликнул он, – пока снова пыль не насела, – и я щелкнул дважды.

Через несколько дней уже можно было полюбоваться фотографией, висящей в его каморке на колесах. Туда вела лесенка и жестяная дверца. Каморка и вправду напоминала пещеру – полумрак, стены завешаны мешками из-под картошки, самодельная скамейка, сорокалитровая бочка, которую он, по его утверждению, в половодье выловил в Ааре, – она служила столом, а когда глаза привыкнут к темноте, на полу можно было различить что-то вроде ложа из связанного камыша, застланного мешковиной, высотой примерно в полметра. Потертый чепрак заменял подушку, а на стенке, почти неразличимый в полумраке, красовался мой снимок. Мак вставил его в импровизированную рамку, сделанную из оконной рамы со стеклом, она была немного не по размеру, зато крепкая. Мак стоял рядом со мной, повторяя: «Здорово я сделал, а? А, господин Турель, здорово?» – и в ожидании моей похвалы переминался с ноги на ногу от возбуждения. И только когда мы вышли, я по-настоящему видел цементную пыль. За три или четыре дня, прошедшие с тех пор, как я сфотографировал «додж», она снова густо улеглась на автомобиль Мака – слой пыли, на котором можно писать пальцем. Впрочем, после того, как у Мака появилась фотография, он уже не так рьяно стирал пыль; я видел его теперь за этим занятием не чаще раза в неделю.

«Ничего не скажешь, отличные там у вас люди, – говаривал Альберт. – Как послушаешь тебя – вот этот Мак, к примеру… И зачем ты только уехал оттуда?» И по выражению его близко посаженных глаз видно было, что он ищет ссоры. Но я и не думал реагировать на такие подковырки, а что касается моего тогдашнего отъезда, то мне, разумеется, известно, что мои недоброжелатели постарались и по этому поводу распространить всякие лживые слухи. Мне стало известно, например, что они пытаются связать мой отъезд, явившийся результатом моего добровольного решения, с этим Юлианом Яхебом. Это вынудило меня сегодня утром добавить к моим заметкам еще несколько страниц. В ближайшие дни я доведу их до конца, и они будут достаточно убедительны, даже если они и похожи, по выражению Альберта, на речь защитника в суде. А почему бы мне и не выступить в защиту правды, если ей угрожает опасность?

Итак, я стоял на дороге между лесом и аэродромом, поставив на землю чемодан и фотоаппарат, а Мак приближался ко мне, кивая еще издалека, а когда подошел, сказал, смеясь: «Я с тобой»: он стал рядом со мной и тоже пытался останавливать машины, когда они были еще метрах в восьмидесяти от нас. Отвратительное ноябрьское утро, резкий западный ветер в спину, дикие голуби, а иногда и сойки пролетают над самыми телеграфными столбами в направлении к Хардвальду, и каждую минуту – машина, по которой еще издалека видно, что она очень спешит и не остановится. Я был вынужден отослать Мака. Но он ушел, жалобно бормоча, только минут через десять. Он еще не скрылся из виду, когда появился этот лесовоз. Тяжелая машина с трудом брала подъем, и когда водитель, поравнявшись со мной, переключал скорость, я успел даже покричать ему. Он остановился, и мы положили вещи в ящик с инструментами, который стоял за кабиной водителя под бревнами. Для меня нашлось место в кабине. И вот мы едем, все хорошо, в кабине тепло от мотора, водитель все время молчит, редко-редко промелькнет мимо хутор или деревушка, и я уношусь все дальше на юго-запад, в полудремотном сознании, что еще перевернута одна страница моей жизни. Вскоре после полудня перед нами возник Вальденбург, потом Ольтен, потом Шефтланд – забытые богом места, которые я знал разве только по названиям. Молчальник рядом со мной, казалось, не ведал, что такое усталость. Один раз он вынул из коробки бутерброд с ветчиной и протянул его мне, чтобы я отодрал себе кусок. Он все время тупо смотрел прямо перед собой. Я откинулся назад, в угол, и, видно, заснул, положив голову на его куртку, хоть это была не слишком мягкая подушка, а мне в висок упирался какой-то упругий предмет, наверное, бумажник в нагрудном кармане. Когда я, разбуженный тряской на выбоинах, – там, по-видимому, чинили дорогу, – открыл глаза, я увидел в зеркальце заднего обзора маленькие огоньки фар. Впрочем, за это время стемнело, мой водитель тоже включил фары; в их лучах нам навстречу плыли клочья тумана. Один раз он спросил меня, куда мне надо. Он сказал, что сейчас будет развилка на Хальбах.

«В… Кербруг», – сказал я первое, что пришло мне в голову. Не мог же я объяснять ему, что предпринял это путешествие только для того, чтобы, так сказать, начать где-нибудь новую жизнь. На мгновение я почувствовал на себе его взгляд. Он осторожно повернул, велев мне открыть правую дверцу и следить, как бы при повороте чего не случилось. Высунувшись, я увидел, что та машина в тумане идет вплотную за нами. Поехали дальше, дорога шла слегка под уклон, через лес, во всяком случае, справа я видел кусты, орешник или ольшаник, молодую поросль, едва достигавшую высоты дорожной насыпи. Но и сумерки, и туман сгустились, даже в свете фар дорога была видна не дальше чем на двадцать метров. Все новые клочья тумана плыли нам навстречу; внизу, в молодом леске, кажется, журчал ручей; раза два-три в зеркальце заднего обзора мигнули фары машины, шедшей за нами. Она хотела обогнать нас. Мой кормчий прижал свою машину к самому краю дороги справа и ехал со скоростью километров сорок в час вдоль заградительных камней; слева, где находилась та машина, в нашу кабину уже упал свет – и тут мой водитель тихо ойкнул, и я тоже увидел впереди, метрах в тридцати от нас, луч света. Поворот, а за самым поворотом, без сомнения, еще одна машина. Еще миг – она появится. Обгоняющая машина уже поравнялась с нашим радиатором. Дала сигнал. И тут вспыхнули фары, и встречная машина оказалась вплотную перед нами. Я невольно закрыл лицо руками. «Осторожно», – пробормотал водитель, потом толчок – швырнул меня вперед – врезались в ограду, успел я подумать. На мгновение почернело в глазах, в мою голову вгрызлось железо, кто-то закричал, и все опрокинулось: грохот, и потом тишина.

Я лежал на ветровом стекле; прямо подо мной, под стеклом – придавленные сучья, ольха, подумал я, а из-под них все еще бросала сноп света фара. Боль в голове не утихала. Прошло несколько минут, пока мне удалось вылезти. Передние колеса и половина радиатора – так, по крайней мере, это выглядело на первый взгляд – увязли в заболоченной почве и мелком кустарнике, под насыпью, грузовик тяжело нависал надо мной; бревна уходили вверх по насыпи; как ни странно, цепи выдержали давление. Вверху смутно маячил свернувшийся на сторону прицеп, он, казалось, висит в воздухе, но водитель, господи, да куда же запропастился водитель! Я снова пробрался сквозь подлесок к кабине, забрался внутрь. Лампочка на щитке тоже еще горела. Я увидел его – он навис надо мной, словно тяжелая тень. Ни звука. Уж не спит ли он? Я дотронулся до него. «Эй, приятель, – сказал я, – пошли, тут можно вылезти».

Его зажало между сиденьем и рулем, и мне с большим трудом удалось его высвободить. Я вытащил его из кабины, поволок по топкой, заросшей кустарником земле к насыпи. Он по-прежнему молчал. Ничего не было видно, я с трудом различал в темноте серое лицо. Я положил его на землю. Попробовал расстегнуть ему рубашку. Прислушался в надежде уловить дыхание или слабое биение сердца под свитером. Но слышен был только шум внизу, среди деревьев, – там, наверное, бежал ручей. И больше ни звука. Я вспомнил, как однажды при мне кому-то делали искусственное дыхание – руки в стороны, потом на грудь, в стороны и на грудь, в стороны… нет, я больше не мог. Чего я начисто лишен, так это способностей к медицине. Я больше не мог. На дороге – никого. Я вскарабкался наверх. Видно, тем двум машинам удалось благополучно разъехаться – здорово же им повезло! Поехали себе своей дорогой и небось даже не заметили, как не повезло нам. Но следующая же машина наверняка остановится у накренившегося прицепа с бревнами, торчащими, словно поднятые шлагбаумы. Я снова прислушался. По-прежнему ни звука, только журчанье и дальний плеск воды.

Я наклонился над насыпью и негромко крикнул: «Эй, вы!»

Над насыпью торчал заградительный камень. Я посидел на нем. Потом спустился, залез в кузов. Ящик с инструментами был открыт. Я нащупал в темноте фотоаппарат, затем чемодан. Они не пострадали при падении. Я положил их на откос. Еще раз залез в кабину. Вытащил куртку водителя и прикрыл его ею, потом повесил фотоаппарат через плечо, взял чемодан и ушел; буду я ждать или нет, следующая машина все равно остановится, а молчальнику на откосе не легче от моего присутствия.

Сначала я шагал без дороги, сквозь густой кустарник, заросли молодой ольхи и орешника, тащил за собой целые ветки терна с мокрой листвой, прицепившиеся к штанам. Потом я достиг ровной полосы берега, по которой вилась протоптанная тропинка. Здесь было и посветлее, ручей оказался шире, чем я думал, не ручей, а небольшая речка, и в ней бледно отражался серый туман. Хальбах – кажется, такое название только что упоминал водитель. Никогда не слыхал о таком, но, возможно, туда-то и ведет тропинка?

Кажется, кто-то кричит? Я остановился. Позади сквозь ветки мелькал свет. Шум мотора и – да, кто-то кричал. Наверное, с места катастрофы. Значит, получилось так, как я и предполагал. Теперь Молчальник уже не один. Что ж, тем лучше. Не отзываясь, я поднял чемодан и зашагал дальше по тропе, ветки беспрестанно хлестали меня по лицу. Самое худшее было позади, вот только птицы – некоторое время я нес чемодан в левой руке, и вдруг в темноте задел им за ствол ольхи; в голых ветвях дерева, очевидно, устроились на ночлег какие-то птицы, и теперь они взлетели, с шумом задевая крыльями ветки, две, три, еще и еще, и подняли крик на разные голоса. Этот крик ширился, как будто расходился кругами: «дхээ-дхэ-ээ» – это сойки; «гууруу» – вяхири, на том берегу хрипло и жалобно кричал канюк, и рябчик, и стучал дятел, и синицы, и рябинники, и сорокопуты, дикий гам и гомон надо мной, рядом, сзади и впереди, сойки, я ведь узнал их, и что только с ними творится, да тише вы, но крик опережал мои шаги, и у меня снова начала сильно болеть голова, особенно лоб. Наверное, последние полкилометра я шел слишком быстро, да и нести вещи было тяжело и неудобно. Пот лил с меня градом, заливал глаза. Наверное, тут, надо лбом, у меня рана, и сейчас она разболелась. Я потрогал это место свободной рукой. Ушиб размером с линзу средней величины как раз там, где начинают расти волосы над правой бровью, а вокруг все распухло. Постепенно я притерпелся и к птичьему крику. Он прекратился не раньше чем через час, когда тропа, все извивавшаяся у самой воды, вышла из лесу. Впереди сквозь туман мерцали огоньки. Хальбах. Теперь я вдруг все-таки почувствовал, что слегка запыхался. Я то и дело останавливался, присаживался на чемодан, а потом шагал дальше, мимо голого ольшаника и ивняка; иногда попадались и осины. Огоньки словно бы все удалялись. Дело шло к семи, когда я добрался до первого строения – лесопилки со штабелями бревен. Кругом ни души. Наверное, все сидят за ужином. Я не был голоден. Я даже и не устал, разве только руки и плечи ныли от тяжелой ноши, и время от времени меня слегка знобило.

12 июня

Они жужжат и гудят вокруг меня, как осы, стоит мне показаться наверху. Что им, говорить больше не о чем? Правда же, тут не во мне дело, вовсе я не прислушиваюсь, в конце концов, все это меня совершенно не касается, так что не может тут дело быть во мне. Но факт остается фактом: куда бы я ни сунулся, всюду я слышу о вещах, не имеющих ко мне никакого отношения. Ну в точности как будто осы вьются целым роем в пропыленном воздухе, а, я, к несчастью, с особой остротой воспринимаю все, что говорится о том времени, да это и понятно. Это вполне естественно, и только потому, что у среднего человека восприятие обычно притупленное, другие не переживают того же, что я. Но уж сегодня вечером дело было никак не во мне, хотя – не вижу причин это скрывать – уши у меня действительно большие и слух великолепный. Жужжанье – ну в точности как осы, когда они строят себе гнездо; я спускался по Райской Аллее, свернул на Триполисштрассе, и еще там мне смутно послышался сдавленный смех, наверное, из какого-нибудь окна, а может, и из нескольких. Я еще немного прошелся в направлении виадука, и смех слышался все явственнее, за низкими оградами убогих палисадников, в узких двориках между домами, примерно там, где в мои времена жила Кати (вероятно, она и сейчас там живет) со своим Карлом, по-моему, его звали Карл. Или сверху, из окон, или теперь вдруг за моей спиной, или впереди, ну точно как осы, клянусь, жужжали женские голоса: «Нет, он нездешний», и снова смех, да мне и неинтересно было совсем, но они жужжали со всех сторон; богом клянусь, со всех сторон, и неважно, что я остановился, если б я и шел дальше, я все равно бы слышал.

– …Они же всегда так хорошо играют все вместе, да, и Петер и Коппин Карло, и вдруг, говорит Нетти, он выходит из ольшаника. С бородой, говорит, стоит и смотрит. Тогда они побежали домой. Понятное дело, испугались, и я одного не понимаю: куда смотрит полиция? После того как несчастье уже случится, они тут как тут, но чтоб прежде чем… а так как дети все примерно одного возраста…

– Еще хорошо, что они были все вместе, целая компания, да, да, вы правы, и в наше время, когда столько всяких бродяг развелось… Еще три дня назад Карл рассказывал мне, он ведь у меня завзятый рыболов, что они видели его с лодки, он стоял возле лодочного сарая, и Карл сразу сказал: нет, он нездешний, чего это он здесь околачивается, а вчера ночью приходит с вечерней смены и говорит: тот чудной, в куртке, говорит, он все еще в наших краях ошивается, а я: да что ты, а Карл: точно, я его только что своими глазами видел, он шел вверх по Триполисштрассе, идет себе спокойненько впереди нас, наверное, в тапочках на резине, судя по звуку, а потом свернул на Райскую Аллею и направился к автомобильному кладбищу, говорит Карл, смотри, как бы там еще чего не стряслось.

– Точно, а два года назад обокрали Шауфельбергеров, и вора так и не поймали!

– А я еще такое слыхала, что будто бы тот фотограф снова у нас объявился, вот я и говорю Ольге, может, это он и есть? Господи помилуй…

– Господин Турель? Нет, уж он-то не стал бы в таком виде разгуливать, и будет ли такой человек спать в лодочном сарае? Ведь прачечная у Купера все еще свободна, и такой любезный господин…

– Любезный? Этот… Ольга, ты слышишь, она еще называет его любезным, господи помилуй! С тобой, Кати, может, он и был любезным, но одно я тебе скажу: есть у меня одна покупательница, как ее фамилия – неважно, к слову сказать, хорошая покупательница, да, да, здешняя, живет на Триполисштрассе и, можно сказать, наша соседка, сама догадайся, кто это, так вот, в прошлом году, этот Турель только месяца три как здесь объявился, приходит она к нам в магазин, и когда уже все уложила в сумку, открывает она свой кошелек и говорит: «Ну вы подумайте, у меня же нет с собой денег», и даже покраснела, а потом выяснилось: в то самое утро какой-то тип постучался к ней и предложил купить фотографию ее собственного дома, она спрашивает, сколько стоит, и тут началось, что у жены, мол, воспаление почек, и она уже несколько месяцев лечится на курорте, а дома трое голодных детей, в общем, старая песня, все это мы уже слыхали, а эта дуреха, иначе и не назовешь, дает ему пятьдесят франков взаймы, такой, говорит, приличный, любезный мужчина и на вид совсем молодой. Помнишь, Ольга, что я ей тогда ответила? Бьюсь об заклад, что это Турель, говорю я, скажите, не было на нем козырька от солнца? Он же всегда носил на лбу козырек на резинке; этого она не помнила, но когда я спросила про коричневый вельветовый пиджак, она подтвердила, да, говорит, был на нем такой пиджак. Знаете что, говорю я ей, забудьте про эти деньги. Этого типа вы больше в жизни не увидите, разве только чисто случайно. Мы тогда его уже знали, Ольга и я, что это за покупатель, господи помилуй, первые несколько раз он заплатил, а потом – все, и брал только кофе, и сигареты, и бульонные кубики…

И вот однажды он заходит, а он всегда являлся около полудня, а моя сестра как раз ушла ненадолго в город, и вот он заходит и хочет, как всегда, взять с полки «Юбилейные», а я ему говорю: «Господин Турель, моя сестра оставила вам несколько чеков, не хотите ли взглянуть», и взяла да и собрала ему все чеки, семьдесят франков с лишним. Не очень-то приятно ему было на них смотреть, видит бог – нет, и вот он выгребает из кармана франков тридцать, а больше там не было ни гроша, я голову даю на отсечение, и быстро выходит, ни слова не говоря.

– Ну и жарища, а ведь скоро одиннадцать!..

– И что бы вы думали, больше он в наш магазин ни ногой. Верно, Ольга? Поминай как звали. Да, Кати, так оно все и было, не веришь? Да и откуда бы он их взял?

– За фотографии?! Мы-то сроду в этом его шикарном ателье не бывали, но послушать фрау Кастель – мне их даром не надо, говорила она про эти снимки, а уж она-то частенько туда захаживала звать Мака домой обедать или ужинать. Нет того, чтобы сфотографировать цветы или там лесную опушку, а если даже у него и снят мост, то всегда – вид снизу. Старые стены, растрескавшийся бетон, металлолом, а больше всего – заводские трубы, печи, лица кочегаров – все в саже, и такие снимки, чтоб специально было видно цементную пыль. Фрау Кастель говорит, Мак их потом целые кипы домой приволок, в ноябре, когда уже этого Туреля давно и след простыл.

– Да я не знаю, мне всегда казалось, он такой любезный со всеми, а в августе, перед тем первым собранием насчет забастовки…

– А знаешь, Кати, что я еще тогда говорила? Уж кто-кто, а тот, кому фрау Стефания частным образом дает заработать, сказала я Ольге, постыдился бы говорить такое, и это после того как она ему, мерзавцу, специально давала заказы, чтоб он с голоду не подох, бездельник. Уж чья бы корова мычала, а его бы молчала. Зубы заговаривать – да, это он умел, такие на это всегда мастера, ну и – тут я с тобой не спорю – любезничать с молодыми женщинами он тоже умел.

Ну и дальше в таком же духе, и я жалею только о том, что со мною не было Альберта. В Кербруге мы часто вечерами шатались по улицам, и однажды, когда мы спускались по Дюфурштрассе, я вдруг услыхал, как рядом кто-то произнес: «По этим двоим давно тюрьма плачет». Я, конечно, тут же остановился. «Слышишь?» – спросил я тихо, но Альберт засмеялся, я шикнул на него и прислушался, и снова услышал этот голос, по-видимому, из какого-нибудь окна; он произнес: «Прунтрут», неизвестно к чему, просто «Прунтрут». Тут Альберт меня прямо-таки обидел. «Милый мой, – сказал он, хлопнув меня по плечу, сами понимаете, как мне было приятно. – Знаешь ли, в кантоне Ваадт вина коварны, я думаю, тебе лучше снова перейти на штайнхегер», – с этакой интонацией… В сущности, мне бы надо взяться и дословно записать всю эту досужую болтовню, конечно, неблагодарное занятие, и у другого, кто не обладает моей феноменальной памятью или хотя бы приличной долей фантазии, ничего бы не получилось, но мне и вправду стоило бы попытаться тупо и дословно воспроизвести хотя бы то, что мне удалось разобрать, а потом все это послать Альберту. Держу пари, он здорово удивится, тем более что сам он принадлежит к тем несчастным, которые совершенно не умеют слушать, даже вечером. Возможно, что при этой попытке от меня ускользнет то или иное слово, лучше бы был магнитофон, ведь они все время перебивают друг друга, но главное, чтоб Альберт наконец понял, каково мне приходится, как действует на нервы во время невинной вечерней прогулки такое жужжанье совсем как в пивном зале Коппы. Не успел я сделать и нескольких шагов, как снова довольно явственно услыхал в душном воздухе:

– …Представь себе, сегодня утром въезжает к нам на заводском грузовике господин Борн, я как раз стою в мастерской, а мужа не было, он в город вышел минут на десять, и тут, значит, он приезжает и хочет отдать хромировать целый мешок металлических букв, и, узнав, что надо немножко обождать, говорит: «Надеюсь, не очень долго». А я ему на это: «А куда вам торопиться? Раньше-то вы всегда могли выкроить четверть часика», но он не смеется и говорит: «Н-да, фрау Штайнман, у нас теперь новый начальник».

«Это еще кто же опять?» – говорю, а он: «Некий господин Ульрих» и смотрит на меня.

«Ах, Ульрих, – говорю, – но, по-моему, у вас на заводе и так уже Ульрихов хоть пруд пруди».

«Роберт Ульрих, – говорит. – Раньше был механиком в гараже в Туне. Потом мы их всех пересчитали: в комитете Шюль Ульрих, с января он заведует производством, прекрасно, говорю, это мы знаем. В феврале явился его брат, Берт Ульрих, стал заведовать канцелярией. Не следует забывать и Августа Шмида, зятя господина Шюля, мужа Лены, прежде он был взрывником в карьере в Хауэнштайне, а с января – начальник карьера в Хардвальде. Потом появился Оскар Ульрих – явился из Цофингена и тут же возглавил отдел найма и увольнения. Руководство бухгалтерией в ближайшее время перейдет к Лилли Ульрих, а с сегодняшнего утра, – говорит господин Бори, – появился этот новый, Роберт Ульрих, двоюродный брат. Что вы на это скажете»?

– И что это Карл домой не идет! Он уже три месяца одно твердит: «Уволюсь», все время повторяет: «Уедем, Кати, это единственный выход», но я не знаю, дети…

– Да и не бросить же родителей…

– Карл говорит, они собираются поставить пятую печь. Он говорит, тогда поставят третью трубу. У нашей младшенькой ведь все время глазки воспалены, она уже и видеть стала хуже, и когда я ее повезла в город к доктору, он говорит: что тут поделаешь, загрязнение воздуха, дал нам капли, месяц они помогали, а теперь все снова начинается. Карл все твердит: «Уедем, Кати, это единственный выход», вот только что двое старших уже ходят в школу, а то бы…

– А когда муж возвратился из города, он спрашивает: «Зачем тебе эти буквы?» Фамилии начальников на дверях кабинетов, говорит господин Борн, потому-то здесь так много буквы «у». Вот смеху-то было!

– Слышишь, Ольга, она говорит: честный! Господи, только что я об этом спорила с Кати, а теперь снова здорово! Когда он еще только приехал, это было, наверное, в июле или в августе, в прошлом году, я как раз стояла в дверях лавки, и вижу, от моста поднимается тяжелый бензовоз с прицепом. Пылища от них такая, что я тут же закрыла дверь и смотрю сквозь стекло. Перед заводскими воротами он останавливается, и из кабины вылезает какой-то тип с сумкой через плечо, и вытаскивает еще во-от такой чемоданище. Бензовоз трогается, медленно въезжает в ворота, а тот все стоит шагах в тридцати от меня, не больше, оглядывается, и я вам скажу – он мне сразу не понравился. Среднего роста, коротко остриженный, на лбу козырек, пиджак на руке, озирается, осматривает один дом за другим, поворачивается, разглядывает стены завода, все выше задирает голову, и я говорю: «Ольга, а ну-ка поди сюда, посмотри на этого типа». Интересно, чего ему надо, говорит она, может, это какой уголовник; вот видите, мне сразу пришло в голову, что тут дело нечисто. Потом появился Мак, и они оба скрылись за домом Купера. С тех пор я его видела почти каждый день, он скучал, слонялся без дела, и я все время говорила Ольге: чего-то ему надо. Знать бы только чего. Ему определенно чего-то надо, и как бы чего не случилось. Так продолжалось до октября, а в конце октября он вдруг снова куда-то подевался. Хотела бы я знать, в чем тут дело, почему он вдруг куда-то…

– Могу вам сказать совершенно точно. Пошли, значит, мы с Альфредом погулять вниз, в Мезозойский район, было это в понедельник утром, у Альфреда по понедельникам закрыто, и он хотел сходить за грибами, а когда мы спустились до излучины Ааре, ему надоело собирать грибы, и мы пошли через Хебронбук, к насыпи, и по насыпи поднимаемся. Почти уже к туннелю подходим, и вдруг дождь, известно, ноябрьский дождь, видно, что зарядил надолго, и Альфред говорит: «Пошли-ка лучше к Юли Яхебу, посидим под крышей», и так мы и сделали. Юли в пивной один, этой девчонки Ферро не видно, и Юли нам говорит: «Я теперь опять один управляюсь». Наверное, раза три он это повторил, сидя у себя за стойкой, а я ему на это: «Но вам же Бет помогает», а он только смотрит прямо перед собой, в пустоту, молчит, и, наверное, так бы он и сидел, и больше рта бы не раскрыл, но тут вдруг встает этот здоровенный пес, Ара…

– А Карл мне говорит, уехать, это бы прекрасно…

– …встает и трусит к двери. Тявкнул разок-другой, выходит на веранду, и Альфред мне говорит: «Там еще кто-то пришел». Тогда Юли Яхеб тоже направляется туда, останавливается в дверях, мы слышим, как он говорит: «Она уехала». На веранде вдруг послышались шаги, а Юли повторил: «Бет уехала».

«Это фотограф», – говорит мне Альфред. А Юли: «К Люси Ферро». Этот Турель переспрашивает: «Что-что?», и Юлиан Яхеб повторяет еще раз, на этот раз громко: «К Люси Ферро. Это ее тетка, она живет в районе Прунтрута». Он возвращается в комнату, а Турель еще довольно долго стоит на веранде. «Куда?» – спрашивает он через дверь. Но Юли молчит. Потом Альфред его спрашивает: «В чем там дело?», и мы слышим, как этот Турель идет через веранду, спускается по лестнице и уходит. Пес возвращается. А через два дня выяснилось, что как раз в этот день Турель и уехал, вот как было дело.

– Мошенник, я про него еще и не то слыхала, спросили бы вы господина Шюля, он и не то рассказал бы, уж такая мерзкая история, вот только что тогда, в ноябре…

– Тише! Ведь расследование еще не кончилось. Подумай только, вдруг все пойдет по второму кругу? Мы им прямо сказали: это был несчастный случай, и когда меня спросили: «У вас есть подозрения о том, кто отец?», я, конечно, сказала: «Нет». «А почему вы тогда пошли с ними?» – спрашивают. «Да, господи, просто хотелось узнать; говорили, что он держал ее взаперти семь месяцев, вот мне и захотелось узнать, а как же…»

– А нас они спрашивали в точности то же самое, а тот длинный вдруг и говорит Карлу: «А откуда вы знаете, что он был коммунист?» А Карл: «Сроду я этого не говорил. Какие-то там слухи ходили, ведь в тридцать шестом он полгода провел в Испании. Он сам рассказывал, – это Карл им говорит, – он рассказывал, что поехал тогда на какие-то гонки, еще с двоими, а больше я ничего не знаю». Все это они записали…

– А потом вдруг: «А теперь скажите нам еще только одно: когда вы в последний раз видели Элизабет Ферро?»

– Бог ты мой, у нас они тоже два раза спрашивали про это, нет, что я, три, и этот господин Хузи – тот, что поменьше, в очках, – ну да, конечно, его фамилия Хузи, его сестра когда-то каждый день приходила к нам в магазин, – так вот, он еще имел наглость спросить: «Как вы допустили, чтобы девушка в таком состоянии осталась без всякого присмотра?» А я ему: «Что? Да вы соображаете, что говорите?» Ну да, в таком состоянии, а я даже и не видела, как она подошла, и вдруг, средь бела дня, она стоит в дверях магазина. «В чем дело?» – кричит Ольга из комнаты за магазином, а она уже стоит в дверях, видели б вы – в грязи с головы до ног, прямо-таки пыльный дух, и с такими волосами, я ее сначала просто не узнала, ну и вид, халат спереди вот-вот лопнет, как ей только не стыдно, просто позор, я им прямо так и сказала! Ну и самомнение у этих чиновников, господи, что они только о себе воображают?! И спрашивают, разговаривала я с ней или нет. «Конечно», – говорю, – я ей сказала: «На кого ты похожа!» А она стоит себе с идиотской улыбкой и держится рукой за косяк, а когда я ее спросила, откуда она взялась, она говорит: «Вы не видели моего жениха?»

Так и сказала: «жениха», а я тогда говорю: «Ольга, слышишь: ты не видела жениха Бет», а Бет опять говорит: «Сегодня мой жених вернется домой. Вы знаете, – говорит, – он купил дом; теперь он вернется, и мы вместе переедем в новый дом».

«Давно пора», – говорю, а Ольга так и прыснула: «Жениха? Ты говоришь, жениха?» Нет, ее жениха мы не видели, а она так ни одного разумного слова и не сказала, ну я им это и выложила, мол, мы, конечно, ничего не утверждаем, но, может, она была и под мухой. А может, она помешалась? «А для чего же существуете вы, господа, – спрашиваю я этих двоих, – вы, полицейские, разве не ваше дело следить, чтоб у нас не было таких случаев?» «Да ты хоть зайди, по крайней мере, у нас в комнате за магазином ты можешь умыться», – говорит ей Ольга, потом мы дали ей минеральной воды, и я говорю: «Зайди, посиди, а твой распрекрасный жених подождет…»

Я пошел дальше. Прошел мимо дома Купера и мимо ворот фабрики, вернулся, но осы никуда не делись, они жужжат вокруг меня, что ни ночь, то хуже, и, что самое противное, чтобы услышать их, мне больше не нужно идти к Коппе или на Триполисштрассе, я слышу их гуденье, стоит мне приложить голову к дощатой стене; голос Мака, и гуденье ос, и гуденье пыльного воздуха, я отчетливо слышу все. То же было и вчера, я дошел до моста и направился дальше вдоль берега, и снова голоса.