Текст книги "Немой. Фотограф Турель"

Автор книги: Отто Вальтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Самуэль (грузовик)

Тот ветреный четверг: Муральт – рядом с тобой в кабине, в кузове – длинный Филиппис. Ты ехал медленно. Видимость была никуда. Дождь, клочья облаков, и похоже, что сегодня так и не развиднеется. А ведь было уже одиннадцать. Ты ехал очень медленно, сидел, вытянув шею, справа и слева в туманной мгле скользили навстречу едва различимые деревья. Вскоре привычно запахло разогретым маслом, бензином и горячей кожей. Муральт ничего не говорил. Только один раз, – вы отъехали всего метров на двести, и прямо перед машиной вырос камень величиной с верстовой столб, прямо посреди дороги, так что ты едва смог объехать его, – он пробормотал: «Осторожнее». И снова тишина; горячий шум мотора, дрожание руля и побрякивание переключателя передач. Да еще скрип «дворника», и тишина, и только через полчаса перед тобой вдруг выросла гора обломков высотой метра в два, а ширину даже невозможно было определить. Остановились, вылезли; при ближайшем рассмотрении последние сомнения исчезли. Обвал был совсем свежий. Из камней торчали стволы деревьев. Муральт, а потом и Луиджи Филиппис молча сели в машину вслед за тобой. На мгновение, когда ветер разогнал туман, стало видно место, откуда начался обвал, и под ним – широкий след, оставленный его движением. Как всегда, лавина при спуске постепенно раздавалась в ширину, и теперь можно было определить, что ширина завала на дороге не меньше двенадцати метров.

Муральт сказал:

– Нас отрезало.

А ты:

– Приехали. Надо возвращаться.

Только через двадцать пять минут ты, давая задний ход – Луиджи Филиппис показывал, как ехать, – довел машину до места, где можно было развернуться. Снова та же тишина, та же горячая шумная тишина, наполненная звуками работающего мотора, видимость, правда, немного улучшилась, но теперь у тебя неотступно стояла перед глазами эта заваленная дорога, и тебе вспомнился Кальман, и как он не захотел тебя слушать.

– Но уж теперь-то все, – сказал ты, и сидевший рядом Муральт повернулся к тебе лицом.

– Все? – спросил он.

– Больше я ни за что не поеду.

Муральт смотрел на тебя сбоку.

– Я думаю, надо все-таки закончить. Никуда не денешься. Мы взяли на себя обязательства.

– Делайте что хотите. Но без меня.

Этот остолоп Муральт понятия не имеет о том, что значит вести машину по такой дороге; ну и пусть себе выполняет свой долг, покуда не увязнет по уши в грязи, а то и в снегу. Но без тебя. Ни Кальман, ни управление не могут требовать от тебя, чтобы ты и дальше водил машину по такой дороге. Чистое самоубийство. А вот и барак.

А потом, Самуэль, произошел тот чудной разговор с Кальманом. Помнишь? Кальман стоял на пороге, а ты перед ним, и ваши лица постепенно багровели, и Кальман быстро сказал:

– Заткнись. Борер возьмет шесть человек и расчистит дорогу. Завтра утром сможешь снова отправляться. Хватит об этом, – и он повернулся и хотел уже войти в барак.

Да не на такого напал! Видно, он в последний раз пытался сыграть роль сильной личности, которою он не был, и, заговорив быстро и резко, запугать тебя, чтобы ты не заразил своим настроением остальных. Но он ошибся – не на такого напал. А может, ошибся он не в тебе, а в самом себе.

– Кальман, – крикнул ты, – Кальман, нет, не хватит! А ну, стой!

Кальман остановился, словно прирос к порогу.

– Кальман, – продолжал ты уже тише и так спокойно, как только мог в такую минуту, – Кальман, это хорошая мысль – расчистить дорогу экскаватором. Тогда мы проедем. Ну а что если за ночь три новых лавины завалят дорогу? Что тогда? Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я ни за что больше не поведу машину, только последний раз отсюда в Мизер и прямиком в гараж. Все. Нас отрезало. Усек, Кальман?

Пока ты держал эту длинную речь – под конец ты даже охрип, – ты все ближе придвигался к Кальману; ты знал, ты победишь, в этом единственном, но самом важном случае ты победишь, Кальман уступит, хочет он этого или нет; только оставаться твердым, только на этот раз не проявить слабость, а остальное приложится; твое дело правое. Ты так вошел в раж и с таким нетерпением ждал ответа Кальмана, что не заметил старика Ферро. Тот уже в самом начале разговора вышел из-за спины Кальмана, вместе с ним сделал несколько шагов тебе навстречу, потом вместе с ним снова вернулся к порогу, под узкий выступ крыши, защищавший крыльцо от дождя, и теперь стоял у стены возле двери, уставившись на раскисшую площадку, на лужи, на маленькие расползающиеся горки щебня и желто-бурой глины. Он стоял так тихо, что его легко было не заметить, и только перед тем, как войти в тамбур вслед за Кальманом, который так тебе и не ответил, ты посмотрел на него; но лишь днем позже ты вдруг вспомнил про него, про него и про то, как странно тих, погружен в себя он был. Пожалуй, тогда – на следующий день часов в девять – ты даже смог себе представить, что происходило со стариком Ферро в четверг. По крайней мере, до некоторой степени. Но в тот момент ты наверняка этого не знал, да и Ферро тебя тогда совершенно не интересовал. Знал ли сам Ферро, что с ним происходит? Нет. Или тоже лишь до некоторой степени; он знал или, по крайней мере, чувствовал – подсознательно, но совершенно безошибочно – только одно: это он, это Лот. «Он меня нашел, он меня знает, он – мой сын, Лотар Ферро, Лотар Адриан Ферро. А Бет, малышка, что с ней? Лот. Это он, совершенно точно. И ключ. И точно тот же взгляд. Лена. Ее сын, мой сын, и когда он отводит глаза, у него в точности такой же взгляд. Немой. Я никогда об этом не слыхал. Ну и что? Это он, Лот», – непрерывно, медленно и четко звучали в нем эти немногие слова: он стоял, прислонясь к стене, и пытался выйти из их круга, но снова и снова попадал в него; слова были точно цепь, звено за звеном; и эта круглая цепь, или замкнутый круг, или что там это было, не выпускало его. Он был замкнут в эту цепь, в этот круг, он не освободился и тогда, когда в нем возникло еще одно, тоже издавна знакомое чувство.

В то самое мгновение, когда до него издалека донесся твой голос, Самуэль, голос, говоривший о завале на дороге, и о трех новых оползнях этой ночью, и о том, что вас отрезало, его словно бы позвал мотоцикл. То, что в нем происходило, было подобно тому, как если бы окна барака не смогли больше выдержать натиск бесконечного дождя и начали бы пропускать воду. Они начали пропускать воду, и вода стекает черными полосками от подоконника вниз по стене, она собирается в длинную лужу на полу, растекается длинными языками, ее натекло уже много, и на ее поверхность всплывает старая пыль, клочки бумаги, щепочки; так и зов мотоцикла вынес на поверхность обрывки старых картин: пустая-пустая стена камеры, выкрашенная серо-голубой масляной краской; высоко зарешеченное окошко; взгляд надзирателя в глазке; Лена; мальчик у зарешеченных ворот смотрит во двор и вдруг поворачивается и убегает, он похож на Лота; снова камера и снова NSU, эта далеко не новая, правда, но все еще быстроходная и надежная машина. Сесть в седло, включить зажигание и помчаться, легко переключая скорости и точно зная, что уж бензина-то у тебя хватит; бензина достаточно, и ты можешь в любую минуту, даже ночью, сесть и уехать, свернуть в бесконечно длинную, прямую как стрела улицу и уехать от всего этого – куда-нибудь, где никто ничего про тебя не знает, где никогда нет опасности быть отрезанным, где все по-новому; куда-нибудь, а может, и никуда – вот что значит зов мотоцикла. И к нему постепенно примешивалась мысль о канистре бензина, об этой канистре, которую он спрятал где-то там, под пустой койкой, сам толком не зная зачем; эта мысль все больше заполняла его, как дождевая вода мало-помалу заполняла бы помещение (а в это время метрах в двух ты, Самуэль, вел свой чудной разговор с Кальманом и как раз сейчас прошел за ним по пятам в тамбур), и на мгновение эта мысль затопила Ферро целиком, и он стоял и уже не мог думать словами, и тихо – так, по крайней мере, могло показаться, – а потом вода начала вдруг спадать назад, на дно воспоминаний, и к нему вернулась способность думать словами, простыми словами, вроде: «Это он, Лот. Он немой».

Но все это только так, Самуэль, между прочим. Тогда это не играло для тебя никакой роли, хотя, как мы знаем теперь, через какие-нибудь несколько часов это стало чертовски важно для всех вас и для тебя в том числе.

Но сейчас для тебя важно было другое: дорога и дождь, камнепад, оползни и Кальман. Он остановился, увидев остальных – они сгрудились в комнате у двери и заглядывали друг другу через плечо: им хотелось знать, что происходит в тамбуре. Он повернул к тебе голову.

– Есть еще вопросы?

– Да, Кальман. – Ты говорил и в самом деле спокойно. – Я хочу знать, усек ты или не усек. Надо возвращаться. Надо свертываться.

Из-за твоей спины вынырнул младший Филиппис. По его шумному дыханию слышно было, что он бежал.

– В чем дело? – спросил он. – Самуэль, что случилось?

Но и на Филипписа ты не обратил внимания, хотя после его слов стало тише. Было слышно, как за окном ревет буря. Кальман сверлил тебя взглядом, потом посмотрел на остальных и сказал, и никому из вас не забыть, как хрипло звучал его голос:

– Ну, стало быть так. Свертываемся.

ДЕСЯТАЯ НОЧЬ

Когда Лот с младшим Филипписом вернулись с площадки, все уже сидели в бараке. И отец тоже. Но сейчас Лоту хотелось быть от него подальше. Не глядя на отца, сидящего за столом вместе с Кальманом, Луиджи Филипписом и Гриммом, он прошел мимо коек в самый угол и сел на свое место у стены рядом с Гаймом. Только теперь он заметил, что все возбуждены и громко говорят, не слушая друг друга. Еще на стройплощадке, когда никто не пришел, он понял: что-то случилось, и то, как Джино Филиппис кричал ему, подтверждало это предчувствие: а теперь он вспомнил, как Самуэль, не успев подъехать, тут же бегом бросился вниз, зовя Кальмана.

– Тише! – крикнул кто-то.

Это был Гримм. Но никто не обратил на него внимания. Лот наклонился вперед, и теперь ему стал виден Кальман. Кальман сидел с отсутствующим видом, и его, судя по всему, совершенно не трогало, что Брайтенштайн напротив стучал кулаком по столу, и хохотал, и кричал: «Керер, где пиво? Я хочу выпить. Выпить за Сами» – пока Гримм не встал и не крикнул ему, чтобы он заткнулся. Брайтенштайн тоже встал. На Гримма ему было плевать, он поставил одну ногу на скамью, огляделся, все еще смеясь, а потом сказал, перекрывая своим зычным басом гул голосов:

– А ну замолчите! Кто сию минуту не заткнется, того мы раз – и пошлем на макушку. Верно, Кальман? – Он посмотрел на Кальмана. – Правда ведь, того мы пошлем наверх, и пусть напоследок он взорвет эту растреклятую загогулину. А мы посидим внизу, и посмотрим, и выпьем! Или нет, мы сделаем по-другому, – надсаживался он, – мы пошлем его искать Борерову канистру.

Тут почти все рассмеялись, и Гримм и Борер тоже, никто не заметил, что кровь прилила к голове Лота, а потом подал голос Керер, который стоял позади Брайтенштайна и теперь наклонился над столом из-за его плеча:

– Ну так как, Кальман, принести два ящика?

На виске у Кальмана вздулась жила.

Казалось, он сейчас вскочит и выдаст им как следует. Но он взял себя в руки.

– Минуточку, – сказал он.

– Тише, – рявкнул Гримм, и, когда все немного успокоились, Кальман продолжал:

– Одну минуточку. Вы все слышали. Завтра с утра мы возвращаемся. Работа на сегодня: прежде всего расчистить дорогу. Этим займется Борер, в помощь ему – пять человек. Ты, Гримм, и вы, Муральт, Гайм, Филиппис и Самуэль. Я потом подойду. Керер вместе с Джино подготовят кухню, узкоколейка и все относящееся к ней остается. Остальное, что есть на стройплощадке, снести к грузовику и подготовить к погрузке. Ферро, ты возьмешь Брайтенштайна и Немого и пойдешь с ними наверх. Кстати, запишешь, чего недостает. У кого какие пропажи, ставьте в известность Ферро. Барак очистим завтра с утра. А надраться сможете, когда все будет кончено. Вопросы есть? – и, не дожидаясь ответа, Кальман встал и направился к двери.

– Будет исполнено, ваша честь, – вполголоса сказал Брайтенштайн.

Кальман остановился у двери. Он с расстановкой произнес:

– Брайтенштайн, у тебя вопрос?

Все молчали. Он вышел.

Гримм:

– Надулся как индюк.

А Брайтенштайн:

– Нам-то что? Не забудьте: завтра в Мизере получка. – Он расхохотался.

Теперь Лот знал, что случилось, но не знал, радоваться ли этому, как Брайтенштайн и остальные. «Пакет. И зачем только он это сделал? Почему, – думал он и разок быстро взглянул на отца, – почему с ним всегда случаются всякие истории? А что, если они сейчас найдут канистру? Обо всякой недостаче надо заявлять. Заявлять ему». Нет, как бы Лоту ни хотелось уехать отсюда, радоваться этому он все-таки не мог. Сборы, приготовления – это ловушка, в которую попадется отец. «Если я немножко задержусь…» – пришло ему в голову. Он мог бы попробовать вытащить пакет и зарыть его где-нибудь внизу, где они тогда зарыли овчарку.

Пока еще, казалось, все никак не могут раскачаться и взяться за работу. Борер, Самуэль и Гримм у двери громко обсуждали, как будут расчищать дорогу. Брайтенштайн, как всегда, острил, и только на верхнем конце стола, где находился отец, было спокойно, а сам он по-прежнему сидел, полузакрыв глаза. Похоже было, что он обосновался там навсегда и никогда не встанет и не уйдет. Но в нем-то в самом спокойствия не чувствовалось. Он словно бы пытался обдумать и разрешить какую-то трудную проблему, наперед зная, что она неразрешима.

«Если я немножко задержусь… – продолжал думать Лот. – Надо подождать, и когда все выйдут, я возьму его». Но какой смысл, зачем это ему, раз отец даже не узнает его. Гайм, сидевший рядом, наклонился к нему:

– Ты небось тоже рад, что мы домой едем, а, Немой?

Лот вздрогнул. «Почему, – подумал он, – почему он спрашивает меня об этом? Что знает он обо мне?» Но, взглянув в лицо Гайма, он понял, что его вопрос не ловушка, и попытался выразить мимикой, что он тоже рад вернуться домой.

Кто-то остановился перед ним. Он поднял глаза – Джино Филиппис; Джино Филиппис пробормотал:

– Немой, я хочу тебя кой о чем спросить. Пошли. – Он кивнул на конец комнаты. Лот встал и последовал за ним к задней стене. Джино Филиппис сказал, повернувшись к нему: – Насчет той койки. – Не глядя туда, куда Филиппис указал движением подбородка, Лот понял, что речь идет о свободной койке. Он кивнул. – Эти шмотки и эта картонка – старика Ферро, верно?

Лот кивнул.

– А ты, – спросил Филиппис, – ты держишь свои манатки на полу под этой койкой, верно, Немой?

«Да», – кивнул Лот. При этом он посмотрел мимо Филипписа на стену. Пакет.

Филиппис:

– Знаешь, мне хотелось бы знать, что у тебя в пакете из оберточной бумаги. Ты не покажешь его мне? – и Лот почувствовал, как взгляд Филипписа метнулся ему в лицо.

Но тут из тамбура загремел чей-то голос:

– В чем там дело? Идете вы наконец или решили здесь зимовать? А ну, сию минуту выходите!

«Нет!» – Лот поспешно покачал головой. И, обогнав Джино Филипписа, он машинально снял с крючка в тамбуре свою защитную каску и стал подниматься вслед за старым Ферро и Брайтенштайном на стройплощадку, подгоняемый ветром и дождем и охваченный злостью, ослепший от злости, так что он не раз спотыкался о рельсы и шпалы; он сам не знал, на что злится больше: на Филипписа, на зажимы у себя в горле или на отца. На отца, виновного в том, что он не может говорить, что он не может вернуться домой, как Гайм и остальные, не может вернуться завтра домой, потому что некуда ему возвращаться. Отец, который теперь вместе с Брайтенштайном тащит сюда пневматический мотор, виноват во всем. Даже к Марте он не сможет завтра пойти, потому что ведь она прогнала его, и потому что, возможно, к ней пойдет отец, подумал он, и на мгновение для него умолкла буря, и он увидел перед собой ее, ее лицо, и волосы, как темный ветер, и мерцающие зубы, и улыбку; он увидел ее, а потом вдруг, все в ту же секунду, пока он подходил к мотору, а буря все еще молчала, появилась мать: большое лицо, обращенное к нему; серьезная улыбка и ощущение мягкости, которое ей неизменно сопутствовало, появилась она сама, а вместе с ней тот давнишний запах чистого белья и горячего утюга, консервируемых фруктов, приторного бузинного сиропа и окна, открытого в августовский вечер; появился даже ее голос, как тогда она в темноте тихо рассказывала про всякие необыкновенные вещи – про ангелов-хранителей, про волков, и про орехи, про поля, про пресвятую деву, про горох, про облака, и про мышей, и про железную дорогу… На какое-то мгновение он ощущал только ее голос, и больше ничего, ощущал ушами, носом, и губами, и руками, и глазами, – а потом снова зашумела буря.

– Да идешь ты, наконец, – сказал Брайтенштайн. Как видно, у него испортилось настроение. Он упирался плечом в компрессор. Рядом с ним – отец.

– Давай, Немой, не стой сложа руки, – сказал он.

Лот взялся за железное дышло впереди, стал тянуть.

Колесики с эбонитовыми шинами медленно пришли в движение, и примерно через час они уже свезли почти все оборудование: компрессор, четыре бура, кирки и лопаты, кроме тех, которые понадобились для расчистки дороги; все стояло и лежало, готовое к погрузке, а под конец они занесли обратно в тамбур взрывчатку.

– Так, – сказал Брайтенштайн, когда они опустили ящик со взрывчаткой на пол под окном. – Сходи к Кереру и принеси нам несколько бутылок.

У Лота тоже пересохло в горле.

Он снова вышел. Поднимаясь по ступенькам, он подумал о том, что в кухонном бараке сейчас Филиппис. Он не остановился, но замедлил шаг. «Ты не покажешь мне пакет?» Что имел в виду Джино Филиппис, что он заметил, знает ли он, что это не Лот положил пакет под кровать? «Он считает, что это я, – подумал он, все больше замедляя шаг. – Он думает – я, и он хочет, чтоб я ему сам его показал, потому что хочет меня уличить. А я ведь тут ни при чем, вообще ни при чем, и, может быть, надо было бы показать Филиппису кто… – мелькнуло у него в голове. – Если Филиппис спросит еще раз, показать рукой на отца», – он шагал все медленнее и, дойдя до бочки с водой, зашел под парусиновый навес и остановился.

Он не знал о том, что в это время произошло в тамбуре жилого барака. Когда Лот вышел, отец посмотрел ему вслед и подумал: «Ну, теперь не зевать!» Некоторое время они с Брайтенштайном проверяли наличие взрывчатки; он механически повторял за Брайтенштайном: двадцать шеддитовых патронов. Пятнадцать ящиков со взрывными капсюлями. Два каменных молотка. Две буровые коронки; он повторил и последние слова Брайтенштайна, который вытащил разрезанный на куски запальный шнур и сказал: «Все равно бы нам его ненадолго хватило, шесть метров, не больше». «Да, шесть метров, не больше», – пробормотал он, но это сейчас для него не имело значения. У него была еще возможность, последняя, он это знал. Каким же он был идиотом, когда отцепил эту канистру, принес ее сюда, в этот самый тамбур, и завернул в бумагу! Была ночь. Он, вероятно, хватил лишнего, иначе он не сделал бы такой глупости. Все уж спали. Он смутно припомнил, как, шатаясь, шел вверх по дороге и вдруг очутился перед экскаватором, увидел слева под кабиной водителя канистру, закрепленную на петлях, сорвал ее с петель, принес под дождем сюда, а потом засунул пакет под пустую койку. Сейчас подходящий момент. Лота еще нет, и если он на несколько секунд отделается от Брайтенштайна, он запросто возьмет канистру и закинет ее куда-нибудь в чащобу. Конечно, поворачиваться надо быстро. Того и гляди придут Керер и младший Филиппис, и вернется Лот, а то и Кальман.

Он встал.

– Ума не приложу, куда он запропастился с пивом…

Брайтенштайн все еще сидел на корточках перед ящиком. Он укладывал все обратно.

– У меня у самого пересохло в горле, – ответил он.

И встал.

– Сходить бы взглянуть, что с ним стряслось, – сказал Ферро.

А Брайтенштайн:

– Жуть как пересохло, – и вышел. Ферро провожал его взглядом, в то же время медленно продвигаясь к внутренней двери. Увидев, что Брайтенштайн остановился вверху на краю дороги, под дождем, спиной к нему, он бросился в комнату, в дальний угол. Наконец-то он один! Он нагнулся и вытащил канистру. Вещи Лота. Ну да. Тот самый старый чемодан. Значит, точно. Скорее.

Он почувствовал, как у него заколотилось сердце. Что это? Свист. Сверху, со стороны барака, наверное, это Брайтенштайн. Скорее…

Но если обо всем этом Лот не знал, то голоса за деревянной стеной, в кухне, он слышал. Слов он не разбирал, говорили тихо. Хлопанье парусины у него над головой и стук передвигаемых в кухне ящиков время от времени заглушали голоса, потом они возникали снова: вот голос Филипписа, а вот – Керера, и вдруг он услышал совершенно четко:

– А он головой качает. Представляешь!

Филиппис. Джино Филиппис. Лот знал, о ком речь.

О нем самом. Он не шевелился. Только еще ближе придвинулся к стене барака. Что ответил Керер, он не расслышал. Потом опять голос Филипписа:

– Видел бы ты его лицо! Перепугался до смерти.

– Вот болван-то! – Это был голос Керера. – Уж сделал бы хоть как-нибудь похитрее!

Лот широко раскрыл рот, но все равно не расслышал, что еще сказал Керер.

– Похитрее? – голос Филипписа. – А чем же это не хитро? Кому бы что пришло в голову? Представляешь!

Снова хлопает парусина. Если б хоть ветер не ревел. Это не я. Честное слово, не я. Отец. Не я. Если б хоть ветер не ревел, можно было бы и вправду все расслышать. Он, Лот, услышал бы даже тарахтенье экскаватора далеко на дороге.

– Заявить Кальману. А что ж еще остается? Хотя бы для того, чтоб он знал на будущее, что за воровство по головке не гладят. Верно? – голос Филипписа.

Потом раздался свист. Лот обернулся. Наверху, на дороге, там, где начинался спуск к бараку, стоял Брайтенштайн. Он размахивал руками, и похоже было, что он что-то кричит.

Но ведь я не могу войти, думал Лот, сейчас – не могу, и он очень медленно обошел барак и оказался на другой его стороне. Дверь была открыта, и перед ней уже стояли друг на друге три ящика, а рядом с ними корзины с пивом. Не сводя глаз с двери, Лот подошел еще ближе, схватил верхнюю корзину и быстро унес. Он не чувствовал ее веса. Брайтенштайн ушел, наверное, он увидел, что Лот уже несет пиво, и Лот радовался, что принесет сразу восемнадцать бутылок.

– И где ты околачивался! А ну, тащи эту батарею сюда. – Брайтенштайн первым вошел в комнату. Отец уже сидел за столом. Лот поставил корзину на скамью. Вынул три бутылки.

– Твое здоровье, старик, – сказал Брайтенштайн. Лот был рад, что они начали пить, и, не глядя на Брайтенштайна и на отца, снова вышел в тамбур и повесил на свой крючок защитный шлем и мокрую плащ-палатку. Он услышал, как отец в комнате произнес: «Твое здоровье, Немой». Больше уклоняться было нельзя. Он вернулся в комнату и взял бутылку. Откупорил, и пена выплеснулась наружу. Пиво было холодное.