Текст книги "Письма"

Автор книги: Оскар Уайльд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

159. МАКСУ БИРБОМУ

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

[Приблизительно 28 мая 1897 г.]

Мой дорогой Макс! Я не в силах выразить всю радость, которую я испытал от Вашего восхитительного подарка, дожидавшегося моего освобождения, и от Ваших очаровательных писем. Я раньше думал, что благодарность – тяжкое бремя для нас. Теперь я убедился, что от нее на сердце становится легче. Неблагодарному трудно идти по земле, ноги и сердце у него как свинцом налиты. Но если ты хоть в малой степени познал счастье благодарности, ноги твои легко ступают по песку и по водам, и ты готов со странной, внезапно открывшейся тебе радостью вновь и вновь исчислять не владения свои, а долги. Их я коплю ныне в сокровищнице сердца и, один золотой к другому, бережно перебираю на утренней и вечерней заре. Так что не браните меня за назойливые выражения благодарности. Просто это одно из удовольствий, доселе мне незнакомых.

«Счастливый лицемер» – чудесная, замечательная книга, хотя мне и не понравилась циническая прямота названия. Название, которое автор дает своему труду, будь то стихотворение или картина, – а ведь всякое произведение искусства есть либо стихотворение, либо картина, а в лучших из них сочетается и то, и другое, – есть отголосок греческого хора. Это единственное место в произведении, где художник говорит от первого лица, – так зачем же по собственной воле подхватывать прозвище, данное толпой? Впрочем, я знаю, как весело бывает подобрать какую-нибудь кличку и носить, как розу в петлице. Именно так обретали названия все крупные школы в искусстве. Не быть довольным чем-либо из того, что Вы сделали, – переживание для меня столь новое, что даже серебряная шкатулка, полная великолепных в своей бесполезности вещиц, которую практичный Реджи преподнес мне после моего освобождения, не заставит меня от него отказаться. Но пройдут годы, Вы, будете по-прежнему молоды и, вспомнив мои слова, поймете их справедливость и в последнем прижизненном издании оставите название неизменным. В этом я совершенно уверен. Пророческий дар – достояние тех, кто понятия не имеет, что случится завтра с ними самими.

Я рад был почувствовать в этой книге перекличку с «Дорианом Греем». До сих пор меня постоянно огорчало, что мой роман никакого другого художника не побудил к новому свершению. Ведь где бы ни рос прекрасный цветок – на лугу или на поляне, – рядом непременно должен вырасти новый цветок, столь схожий с первым, что он становится прекрасен по-своему; ибо все цветы и все произведения искусства таинственно тянутся друг к другу. И вот еще о чем я подумал, читая Вашу удивительную и совершенно новую для меня книгу: как глупо поступают тюремщики, лишая художника пера и чернил. Его труд продолжает кто-то на воле, внося в него восхитительную свежесть.

То, что это письмо написано на двух разномастных страницах, не должно внушать Вам беспокойства: причина этому не бедность, а экстравагантность. Напишите мне непременно – на мое новое имя. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

160. РОБЕРТУ РОССУ {269}269
  На самом деле Уайльд написал следующее: «Когда я вышел из тюрьмы, одни встречали меня с одеждами и яствами, другие с мудрыми советами. Ты же встречал меня с любовью» (см. письмо 184). Впоследствии он предполагал поместить их в качестве второго посвящения к «Балладе Редингской тюрьмы», однако в корректуре они были сняты.
  В телеграмме Росс извещал Уайльда о публикации в «Дейли кроникл» его письма от 27 мая.
  Мэссингэм, Генри Уильям (1860–1924) – в 1895–1899 гг. – редактор «Дейли кроникл».
  «Пожиратели змей» – скрытая цитата из романа Флобера «Саламбо»: «За укреплениями Карфагена жили люди другой расы и неведомого происхождения. Все они… питались моллюсками и змеями» (гл. IV, пер. Н. Минского).
  Мисс Мередит – экономка Мора Эйди.
  С. 3. 3. – «номер» Уайльда в Рединге, означающий: камера № 3, на 3 этаже, блок С.
  Торп, Кортней (1854–1927) – английский актер, известный своим исполнением ролей ибсеновских героев; Палмер, Генриетта Элиза, в замужестве миссис Артур Стэннард (1856–1911) – английская романистка, весьма популярная в свое время. Первый президент Клуба писателей (1892). В момент написания этого письма жила вместе с мужем в Дьеппе. Тардье, Эжен (1851–1920) – французский переводчик «Портрета Дориана Грея» (1895).
  В данном случае Уайльд пародийно обыгрывает письма Стивенсона к Сиднею Колвину (см. комментарий к письму 144), упоминая пасынка Стивенсона, его жену и падчерицу.


[Закрыть]

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

[28 мая 1897 г.]

Мой дорогой Робби! Сегодня первый день, который я провожу в одиночестве, и, разумеется, день весьма несчастливый. Я начинаю осознавать свое ужасное положение изгоя, и меня с утра одолевают злоба и горечь. Прямо беда. Я-то думал, что смогу спокойно и просто принять все, как есть; но теперь на меня то и дело накатывает ярость, подобно холодному штормовому ветру, который губит едва взошедшие ростки. Я тут набрел на часовенку, полную диковинных святых, чрезвычайно готических в своем безобразии и очень ярко раскрашенных, – иные с улыбками, доходящими до оскала, в духе первобытных статуэток, – но все они для меня не более чем идолы. Меня смех разбирал на них смотреть. К счастью, в притворе я обнаружил прелестное распятие – не янсенистское, а с широко раскинутыми руками из золота. Оно меня обрадовало, и я отправился бродить по дюнам, где и уснул на теплой, колючей и бурой прибрежной траве. Прошлой ночью я почти не сомкнул глаз. Отвратительное письмо Бози лежало в комнате, и я имел глупость перечитать его перед сном и оставить подле кровати. И вот мне пригрезилось, что мать выговаривает мне за что-то строгим и тревожным голосом. Я ни капли не сомневаюсь, что в минуту опасности она всегда найдет способ меня предостеречь. Меня охватывает настоящий ужас перед этим злополучным и неблагодарным молодым человеком, перед его тупым эгоизмом и полной бесчувственностью ко всему, что есть в людях хорошего и доброго или хотя бы может таковым стать. Я боюсь этого несчастного, словно дурного глаза. Оказаться с ним рядом означало бы вернуться в ад, из которого, как я очень надеюсь, я выбрался. Нет, не хочу больше видеть этого человека.

Что же касается тебя, милый Робби, то меня мучает мысль, что иные из любящих тебя могут счесть, да и уже считают, эгоистичным с моей стороны позволять тебе и просить тебя время от времени ко мне приезжать. Но как они не видят разницы между нашим союзом в нероновы дни моего раззолоченного позора, исполненные роскоши, распутства и цинического материализма, – и твоими стараниями утешить одинокого, оплеванного человека в его бесчестье, заброшенности и нищете? Какое же скудное у них воображение! Если бы я вновь разбогател и пожелал вести прежнюю жизнь, ты, я полагаю, стал бы избегать моего общества. Ты осудил бы меня; но сейчас, милый мой мальчик, ты идешь ко мне с сердцем Христовым, ты оказываешь мне такую нравственную помощь, какой не оказывает и никогда не сможет оказать никто. Ты воистину спас мою душу – спас не в богословском, а в самом простом смысле, ибо душа моя была по-настоящему мертва, захлебнулась в трясине плотских наслаждений, и я вел жизнь, недостойную художника; но ты можешь исцелить меня и помочь мне. В этом прекрасном мире у меня никого нет кроме тебя, да мне больше никто и не нужен. Одно меня угнетает: на меня будут смотреть как на человека, проматывающего твое состояние и равнодушного к твоему благу. Ты прямо создан для того, чтобы помочь мне. Я рыдаю от отчаяния, думая о том, сколь во многом нуждаюсь, и рыдаю от радости, думая о том, что у меня есть ты.

Я очень надеюсь, что в ближайшие полтора месяца мне удастся сделать одну работу и что, когда ты ко мне приедешь, я смогу тебе кое-что прочесть. В любви твоей я не сомневаюсь, но мне нужно и твое уважение, твое искреннее восхищение; боюсь этого слова, так что лучше сказать – твое искреннее одобрение моей попытки вернуться в литературу. Однако мысль о том, что я приношу тебе вред, может отравить мне все удовольствие от твоего общества. Уж по крайней мере с тобой я хочу быть свободным от всякого чувства вины, от ощущения, что я гублю чью-то жизнь. Милый мой, ведь не мог же я погубить твою жизнь, откликаясь на нежную дружбу, которую ты вновь и вновь мне предлагаешь. Не зря я окрестил тебя в тюрьме святым Робертом Филлиморским. Святость создается любовью. Святые – это люди, которых сильнее всего любили.

Хочу только слегка изменить слова надписи в книге, которую я подарил тебе по выходе из тюрьмы. Мне следовало написать: «Когда я вышел на волю, ты дал мне одежду, пищу, мудрый совет. Ты дал мне любовь». Всё ты, а не другие. Я с радостным смехом думаю, как точны эти строки во всех деталях.

8.30. Только что получил твою телеграмму. Некто бородатый – как пить дать, маскировка – лихо прикатил на велосипеде, размахивая голубой телеграммой. Я сразу понял, что она от тебя. Что ж, я очень рад и с нетерпением жду газету. Вот увидишь, письмо подействует. Я свои заметки о тюрьме тоже отдам в «Кроникл». Они там поддерживают тюремную реформу; во всяком случае, можно не опасаться, что мой труд примут за рекламное объявление.

Хотел бы знать, что ты об этом думаешь. Я намерен написать Мэссингэму. Читая твою телеграмму между строк, я чувствую, что ты тоже доволен. Она пришла как нельзя более вовремя. Представь себе – мне подсунули на ужин змею! Мелко нарезанную змею под темно-зеленым соусом! Я объяснил хозяину, что я не какой-нибудь там mangeur de serpents [59]59
  Пожиратель змей (франц.).


[Закрыть], и полностью обратил его в свою веру. Змеи подаваться больше не будут. Бедняга разволновался не на шутку. Как хорошо, что у меня богатый опыт по части ихтиологии!

Прилагаю пачку писем. Будь добр, отошли их, присовокупив к ним денежные переводы. Те из них, что адресованы в тюрьму, запечатай в один большой конверт и сам напиши на нем адрес как можно разборчивее. Это мои долги чести, и я должен их отдать во что бы то ни стало. Письма ты, разумеется, прочти. Объясни мисс Мередит, что письма, адресованные С. 3. 3 на Хорнтон-стрит, 24, предназначены тебе. Суммы переводов следующие. Я понимаю, что выходит много, но я-то рассчитывал, что не буду стеснен в средствах:

Джексону 1ф.

Флиту 1ф. 10ш.

Форду 2ф. 10ш.

Стоуну 3ф.

*Итону 2ф.

*Краттендену 2ф.

Бушеллу 2ф. 10ш.

*Миллуорду 2ф. 10ш.

Гроувсу 3ф. 10ш.

________

20ф. 50ш.

У. Смиту 2ф.

Письма отошли немедленно. По крайней мере отмеченные *.

Куча денег! Но теперь у меня остались только Джим Катберт (2 декабря), Джим Хаггинс (9 октября) и Гарри Элвин (6 ноября). Эти могут подождать. По зрелом размышлении я посылаю в тюрьму только одно письмо. Прошу тебя, не перепутай. У каждого письма есть свой нюанс.

Пришли, пожалуйста, несколько перьев и несколько красных галстуков. Последние, сам понимаешь, для литературной работы.

Сегодня утром я послал письмо Кортнею Торпу, а также письмо и цветы миссис Стэннард.

Мор собирается переслать мне стихотворение Бози – он пишет любовную лирику! Совсем спятил.

Тардье таинственно предостерегает меня от опасных друзей в Париже. Терпеть не могу таинственности – бывает ли что-нибудь более очевидное?

Проследи, чтобы Ромейке оставался на троне войны.

«Фигаро» пишет, что я катаюсь на велосипеде в Дьеппе! Как всегда, они перепутали меня с тобой. Восхитительно! Никаких возражений с моей стороны. Ведь ты – лучшая моя половина.

Я очень устал, и собирается дождь. Ты, конечно, рад будешь узнать, что я не сажал какао в тропических болотах, что никакой Ллойд не сидит у меня на веранде, что никакая Фанни не присматривает за «работягами» и что я знать не знаю никакой «Красавицы». На этом я желаю тебе, дорогой Колвин (тьфу, мерзкое перо!), я хотел сказать дорогой Робби, доброй ночи.

С любовью и признательностью, твой

Оскар

161. НЕИЗВЕСТНОМУ КОРРЕСПОНДЕНТУ

Через посредство Стокера и Хэнселла,

Грейс-Инн-сквер, 14 [Берневаль-сюр-мер]

[Приблизительно 28 мая 1897 г.]

Мой дорогой друг! Посылаю Вам весточку в знак того, что помню о Вас. Ведь мы пуд соли съели вместе в галерее С. 3, правда? Надеюсь, у Вас все в порядке и Вы устроились на работу.

Послушайте моего совета: не надо больше лезть на рожон. А то дадут такой срок, что закачаетесь. Посылаю 2 фунта просто на счастье. Я и сам сейчас бедный человек, но все же примите это от меня как дружеский привет. Там еще 10 шиллингов – передайте их, пожалуйста, тому маленькому темноглазому парнишке, которого посадили на месяц, кажется, С.4.14. Он отбывал срок с 6 февраля по 6 марта – низенький такой славный паренек, помнится, из Уонтеджа. Уж мы дружили, так дружили. Если знаете, где он, перешлите ему деньги от С. 3. 3.

Я перебрался морем во Францию, и, похоже, жизнь моя налаживается. Во всяком случае, я на это надеюсь. Худо мне пришлось, но в Рединге я приобрел много хороших друзей. Пишите мне на адрес моих адвокатов, указывая на конверте мое имя. Ваш друг

С. 3. 3.

162. ЭДВАРДУ РОУЗУ {270}270
  Роуз, Эдвард (1849–1904) – английский драматург, актер, театральный критик. Его инсценировки романов Энтони Хоупа «Узник Зенды» и Стенли Уэймена «Под пурпурным одеянием» были поставлены в Лондоне в 1896 году.
  За 1896 год Роуз опубликовал в «Санди таймс» пять статей, посвященных Уайльду, в одной из которых охарактеризовал «Веер леди Уиндермир» как «высочайшего класса драматургию».
  «Узник Зенды» был поставлен в театре «Сент-Джеймс» 7 января, с Джорджем Александером в главной роли.


[Закрыть]

Отель де ла Пляж, Берневаль

[Почтовый штемпель – 29 мая 1897 г.]

Дорогой Эдвард Роуз! Друзья, приходившие на свидание со мной, часто говорили мне, что в статьях, под которыми стоит Ваше имя, звучат лестные для меня ноты, признается мое значение как драматурга, и вот я пишу сейчас – впервые после выхода на свободу, – чтобы сказать Вам, какая это радость – знать, что среди тех, кто занимается в Англии эстетикой драмы, есть хоть один человек, помнящий мои произведения и желающий напомнить о них другим. Французы всегда относились ко мне очень тепло, они поставили мою «Саломею» и пишут обо мне как о живом художнике, в то время как англичане отказывали мне даже в том ни к чему не обязывающем признании, какое получают умершие.

Вам, уверен, будет приятно узнать, что я надеюсь вернуться к литературной деятельности и чувствую, что, хотя я многого лишился, о многом не стоит и жалеть. Я стал еще большим индивидуалистом в области этики, но отчетливо вижу сейчас, что жил жизнью, недостойной художника, с ее нарочитым пристрастием ко всему материальному.

Я восхищен Вашими успехами. Для Вас Ваши лавры, наверное, уже увяли, выгорели на солнце, для меня же они свежи и зелены, поскольку о Ваших победах я узнал только сейчас. На самом деле они не должны увядать и для Вас, поскольку достались Вам в трудном и опасном соревновании: инсценировка требует чутья в выборе произведения для переделки в пьесу, и мои друзья поражаются, с каким мастерством сделаны обе Ваши инсценировки. Мне очень хотелось бы увидеть «Узника Зенды», однако я вынужден был заниматься собственной драмой, ужасной по своим истокам и исходу; но я могу извлечь из нее – а может быть, уже извлек – нечто глубоко важное для моей жизни и творчества.

Во Франции я нашел восхитительное убежище, приняли меня с симпатией, даже, могу сказать, радушно. Эта страна стала матерью для всех современных художников, она всегда утешает, а порой и исцеляет своих строптивых сыновей. Чтобы избежать любопытствующих взоров и злых языков, я взял забавный псевдоним «Себастьян Мельмот», поэтому, если Вы когда-нибудь захотите черкнуть мне строчку о своей работе, присылайте на это имя. Вам оно, вероятно, покажется еще более курьезным, чем мне. «Мельмот» – название довольно необычного романа моего двоюродного деда Мэтьюрина, который заворожил Гете и les jeunes romantiques [60]60
  Молодых романтиков (франц.).


[Закрыть]и которому Бальзак дал собственную прелестную концовку. Сейчас эта книга уже потухший вулкан, но я выйду из его кратера, подобно Эмпедоклу, если боги окажут милость отвергнувшему их.

Прошу Вас, хотя в том и не сомневаюсь, хранить в тайне мое имя и адрес. Пишу, чтобы хоть так вернуть столь почетный для меня долг. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

163. РОБЕРТУ РОССУ {271}271
  Единственное, что еще написал Уайльд о своей тюремной жизни (помимо «Баллады Редингской тюрьмы»), было второе письмо в газету «Дейли кроникл» (23 марта 1898 года).


[Закрыть]

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

[29–30 мая 1897 г.]

Мой дорогой Робби! Письмо твое восхитительно, но неужели ты не понимаешь, милый мой, как правильно я поступил, написав в «Кроникл»? Всем добрым побуждениям надо поддаваться. Если бы я всегда слушался моих друзей, я за всю жизнь не написал бы ни строчки.

Посылаю Мэссингэму дополнение – довольно важное; если он его опубликует, перешли мне этот номер.

Еще я спросил его, интересуют ли его другие мои тюремные впечатления и собирается ли он войти в синдикат. Теперь я думаю, что, судя по тому, каким длинным получилось мое письмо, я мог бы написать три статьи о тюремной жизни. Там, конечно, будет много психологии, много моего внутреннего мира; а одну можно будет озаглавить «Христос как предшественник романтического движения в жизни» – эта соблазнительная тема открылась мне, когда я оказался среди нищих и отверженных, то есть такой публики, какую Христос больше всего жаловал.

Бози ужасает меня. Мор пишет, что он фактически дал обо мне интервью! Это непостижимо. Вероятно, не желая причинить мне боль, Мор не прислал мне эту газету – в результате я провел мучительную ночь.

Он не успокоится, пока не погубит меня. Заклинаю Вас, убедите его не делать этого во второй раз. Письма его ко мне возмутительны.

Пришло письмо от моей жены. Там вложены фотографии детей – два прелестных мальчика в отложных воротничках, – но она не предлагает мне встретиться с ними; она пишет, что дважды в год будет видеться со мной сама, но мне нужны прежде всего дети. Какое жестокое наказание, милый мой Робби, и – увы – как я его заслуживаю! Но оно заставляет меня чувствовать себя презренным грешником, а этого я вовсе не хочу. Регулярно присылай мне «Кроникл». И почаще пиши. Одиночество идет мне на пользу. Я работаю. Всегда твой

Оскар

164. ЛОРДУ АЛЬФРЕДУ ДУГЛАСУ {272}272
  Первое из писем к Дугласу, посланных ему после выхода из тюрьмы, которое вошло в сборник 1975 года.
  «Пьеса, религиозная по сюжету и по его трактовке» – возможно, «Ахав и Иезавель» или «Фараон», о замысле которых Уайльд рассказывал в этот период, но которые не были им написаны.
  Интервью, о котором пишет Уайльд, появилось на первой странице газеты «Жур» 28 мая. В нем Дуглас описывал страдания, которые Уайльд перенес в заключении, и клеймил лицемерных англичан. Однако редакционный комментарий к интервью носил враждебный по отношению к Уайльду характер, в частности, в нем говорилось, что в Париже имя Уайльда является синонимом «патологической страсти».
  Стихи Дугласа, о которых пишет Уайльд, – вероятно, его сборник «Стихотворения», вышедший в 1896 году.
  Книга Эрнеста Ла Женесса (1874–1917) «Подражание Нашему Величеству Наполеону» вышла в 1897 году. Годом раньше он выпустил книгу «Ночи, скука и души наших знаменитых современников» – пародию на Доде, Анатоля Франса (секретарем которого был в свое время) и других писателей.
  Очевидно, имеется в виду книга Андре Жида (1869–1951) «Яства земные» (1897).
  Чомли, Томас Тэттон Реджинальд (1865–1902) – английский аристократ, живший в Париже.


[Закрыть]

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

[? 2 июня 1897 г.]

Дорогой мой мальчик! Если ты будешь возвращать мне мои прекрасные письма, сопровождая их письмами, полными желчи, ты так никогда и не запомнишь мой адрес. Он написан выше.

О Люнье-По я, разумеется, не знаю ничего – только то, что он чрезвычайно красив и по натуре настоящий актер. Ведь человеческая натура прекрасно обходится без разума; она черпает силу в самой себе и часто бывает столь же великолепно неразумна, как все могучие явления природы, – к примеру, молния, то и дело сверкавшая прошлой ночью над сонным морем, которое раскинулось перед моим окном.

Постановка «Саломеи» склонила чашу весов в мою пользу – я имею в виду отношение ко мне в связи с моим тюремным заключением; я глубоко признателен всем, кто принял в ней участие. С другой стороны, я не могу отдать свою новую пьесу за бесценок, поскольку я совершенно не представляю себе, на что буду жить начиная с осени, если в ближайшее время не получу денег. Я попал в очень тяжелое и опасное положение: меня уверяли, что меня ждет некая сумма, но на поверку оказалось, что никаких денег и в помине нет. Это был жестокий удар – ведь я, разумеется, начал жить так, как полагается жить литератору, то есть с гостиной, книгами и прочим. Я не могу помыслить об ином образе жизни, если я собираюсь писать; если нет – тогда, конечно, дело другое.

Итак, если Люнье-По не имеет возможности мне заплатить, то я, разумеется, буду считать себя свободным от каких-либо обязательств перед ним. Но пьеса, о которой идет речь, – пьеса религиозная по сюжету и по его трактовке – отнюдь не предназначена для включения в репертуар. Наибольшее, на что я могу рассчитывать, это три спектакля. Я добиваюсь только своего возвращения как художника, своей сценической реабилитации – и не в Лондоне, а именно в Париже. Это мой долг и моя дань уважения великой столице искусств.

Если пьесу возьмет кто-нибудь другой, располагающий деньгами, и разрешит Люнье-По в ней сыграть, я буду вполне доволен. Как бы то ни было, я ничем не связан, и, что еще важнее, пьеса пока не написана! Я все никак не управлюсь с самыми необходимыми письмами, где пытаюсь поблагодарить тех, кто был ко мне добр.

Что касается «Журналь», я с удовольствием что-нибудь для них написал бы; буду стараться получать эту газету регулярно. Подписываться на нее через редакцию я не хочу, поскольку мне важно хранить мой адрес в секрете. Пожалуй, лучше сделать это в Дьеппе, откуда я получаю «Эко де Пари».

Мне говорили, что «Жур» напечатал некую фальшивку – подобие интервью с тобой. Это весьма огорчительно для меня и, без сомнения, в такой же степени для тебя. Надеюсь, однако, что дуэль, на которую ты намекаешь, вызвана другой причиной. Во Франции только начни драться на дуэлях, так им конца не будет, а это ведь морока. Уповаю на то, что тебя всегда защитит общепризнанное право английского джентльмена на уклонение от дуэли, – разумеется, если речь не идет о ссоре личного характера или публичном оскорблении. И не вздумай драться на дуэли из-за меня– это было бы ужасно и произвело бы на всех крайне неприятное впечатление.

Как можно больше пиши мне о своем и чужом творчестве. Куда лучше встречаться на двойной вершине Парнаса, чем где-нибудь еще. Я с большим интересом и удовольствием прочел твои стихи; и все же я по-прежнему считаю высшим твоим достижением то, что ты написал два с половиной года назад – баллады и, местами, пьесу. Я понимаю, что после этого слишком многое побуждало тебя высказываться непосредственно,но теперь, я надеюсь, ты начнешь возвращаться к формам, более удаленным от реальных событий и страстей. Ведь, как я писал в «Замыслах», объективнаяформа дает гораздо больше возможностей быть субъективным, чем любая другая. Если бы меня спросили, что я думаю о себе как о драматурге, я бы ответил, что своеобразие мое заключается в том, что я превратил самую объективную форму в искусстве, какой является драматургия, в нечто столь же личное, как лирика или сонет, что я обогатил театр новыми характерами и расширил – по крайней мере в «Саломее» – его художественный горизонт. Ты ведь неравнодушен к балладе – так вернись же к ней. Баллада есть подлинный источник романтической драмы, и истинные предшественники Шекспира – вовсе не греческие и латинские трагики, от Эсхила до Сенеки, а барды англо-шотландского пограничья. В такой балладе, как «Гилдерой», предвосхищена любовная история Ромео и Джульетты, как ни различны эти два произведения по сюжету. Повторяющиеся фразы в «Саломее», которые сцепляют ее в единое целое, как лейтмотивы, навеяны – и я понимал это, когда писал, – рефренами старинных баллад. Все это я говорю для того, чтобы убедить тебя вновь взяться за балладу.

Не знаю, кого благодарить за книги, присланные из Парижа, тебя или Мора, – скорее всего, обоих. Разделите благодарность в соответствии с моими суждениями о книгах.

«Наполеон» Ла Женесса произвел на меня глубокое впечатление. Автор, должно быть, очень интересный человек. А книга Андре Жида меня разочаровала. Я всегда считал и теперь считаю, что эгоизм – это альфа и омега современного искусства, но, чтобы быть эгоистом, надобно иметь «эго».Отнюдь не всякому, кто громко кричит: «Я! Я!», позволено войти в Царство Искусства. Но лично к Андре я испытываю огромную любовь, и я часто вспоминал его в тюрьме, как и милого Реджи Чомли с его большими глазами фавна и лучезарной улыбкой. Передай ему мой нежный привет. Всегда твой

Оскар

Передай, пожалуйста, Реджи вложенную сюда карточку и сообщи ему мой адрес. Скажи, чтобы ни того, ни другого никому не показывал.