Текст книги "Письма"

Автор книги: Оскар Уайльд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

142. Лорду Альфреду Дугласу

[? Кортфилд-гарденз, 2]

[20 мая 1895 г.]

Дитя мое, сегодня было испрошено, чтобы вердикты выносились раздельно. В этот момент, вероятно, вершится суд над Тейлором, а я получил возможность вернуться сюда. Моя прелестная роза, мой нежный цветок, моя лилейная лилия, наверное, тюрьмой предстоит мне проверить могущество любви. Мне предстоит узнать, смогу ли я силой своей любви к тебе превратить горькую воду в сладкую. Бывали у меня минуты, когда я полагал, что благоразумнее будет расстаться. А! То были минуты слабости и безумия. Теперь я вижу, что это искалечило бы мне жизнь, погубило бы мое искусство, порвало бы музыкальные струны, создающие совершенную гармонию души. Даже забрызганный грязью, я стану восхвалять тебя, из глубочайших бездн я стану взывать к тебе. Ты будешь со мною в моем одиночестве. Я полон решимости не восставать против судьбы и принимать каждую ее несправедливость, лишь бы остаться верным любви; претерпеть всякое бесчестье, уготованное моему телу, лишь бы всегда хранить в душе твой образ. Для меня ты весь, от шелковистых волос до изящных ступней, – воплощенное совершенство. Удовольствие скрывает от нас любовь, но боль открывает самую ее сущность. О, самый дорогой на свете, если к тебе придет некто, раненный безмолвием и одиночеством, опозоренный, превращенный в посмешище, ты сможешь исцелить его раны, прикоснувшись к ним, и возродить к жизни его душу, придавленную несчастьем. Ничто тогда не будет для тебя трудно, и помни: только эта надежда, она одна, побуждает меня жить. Ты для меня то же, что мудрость для философа и Бог для праведника. Сохранить тебя в моей душе – вот цель той муки, которую люди называют жизнью. О, любимый мой, самый дорогой на свете, белый нарцисс на нескошенном лугу, подумай о бремени, которое выпало тебе, бремени, облегчить которое может только любовь. Но пусть это тебя не печалит – лучше будь счастлив тем, что наполнил бессмертной любовью душу человека, который сейчас плачет в аду и все же носит в своем сердце блаженство рая. Я люблю тебя, я люблю тебя, мое сердце – это роза, расцветшая благодаря твоей любви, моя жизнь – пустыня, овеянная ласковым ветерком твоего дыхания и орошенная прохладными родниками твоих глаз; следы твоих маленьких ног стали для меня тенистыми оазисами, запах твоих волос подобен аромату мирры, и, куда бы ты ни шел, от тебя исходит благоухание коричного дерева.

Люби меня всегда, люби меня всегда. Ты высшая, совершенная любовь моей жизни, и другой не может быть.

Я решил остаться: так будет благороднее и красивее. Мы все равно не могли бы быть вместе. Мне не хотелось, чтобы меня называли трусом или дезертиром. Жить под чужим именем, изменять свою внешность, таиться – все это не для меня, которому ты был явлен на той горней выси, где преображается прекрасное.

О, прелестнейший из всех мальчиков, любимейший из всех любимых, моя душа льнет к твоей душе, моя жизнь – к твоей жизни, и во всех мирах боли и наслаждения ты мой идеал восторга и радости.

Оскар

143. РОБЕРТУ РОССУ {150}150
  Уайльд был переведен в Редингскую тюрьму 20 ноября 1895 года. Вначале он получил разрешение писать одно письмо в три месяца, и первые письма были, естественно, посланы жене и адвокатам. Констанс в это время жила в доме своего брата Отто Холланда Ллойда в Швейцарии. Сохранилось письмо Ллойда к жене, в котором он рассказывает о готовности Констанс простить мужа и не требовать развода. Ллойд также упоминает о посланном Констанс письме Уайльду, в котором она сообщает ему о своем прощении, пишет, что Сирил его никогда не забывает, а также о том, что той же почтой она отправила прошение о встрече с ним, ради чего готова приехать в Англию. В действительности она приезжала к нему всего один раз (о чем упоминается в письме Уайльда), 19 февраля 1896 года, чтобы сообщить о кончине леди Уайльд. Это была их последняя встреча. Впоследствии она писала брату: «Я приехала в Рединг в среду и увиделась с бедным О. Мне говорили, что он вполне хорошо выглядит, однако передо мной предстал совершенно погибший человек, ничего общего с тем, каким он был раньше».
  Люнье-По, Орельен Мари (1869 1940) – французский актер и режиссер, поставивший в своем театре «Эвр» в Париже пьесу Уайльда «Саломея» (премьера состоялась 11 февраля 1896 года), сам исполнив роль Ирода. Стюарт Меррилл был в это время директором его театра.
  Среди книг, посланных Мором Уайльду в Рединг, – «Божественная комедия» Данте на итальянском языке, латинский и итальянский словари и ряд других.
  «Дама из Уимблдона» – Адела Шустер, дочь французского банкира, женщина, в которой чувство сострадания сочеталось с удивительным благородством натуры. Когда Уайльд был отпущен под поручительство между своими двумя процессами, она передала для него тысячу фунтов. По причине крайне маленького роста ее звали «мисс Крошка».
  Пьеса Джонса, о которой идет речь в письме, – «Майкл и его потерянный ангел», премьера которой состоялась в лондонском театре «Лицеум» 15 января 1896 года; Форбс-Робертсон, Джонстон (1853–1937) – известный английский актер и режиссер. Спектакль, о котором пишет Уайльд, прошел всего десять раз.
  Лемэтр, Жюль Франсуа Эли (1854–1914), Бауэр, Анри (1851–1915) и Сарси, Франциск (1827–1899) – ведущие французские театральные критики. Бауэр написал положительную рецензию на «Саломею», опубликованную в «Эко де Пари».
  Росс и супруги Леверсон посетили Уайльда в тюрьме 25 февраля 1896 года.


[Закрыть]

[Тюрьма Ее Величества, Рединг]

10 марта 1896 г.

Мой дорогой Робби! Я бы хотел, чтобы ты поскорее написал мистеру Харгроуву, адвокату, и известил его о том, что, поскольку моя жена желает оставить за мной треть дохода в случае, если она умрет раньше меня, я не собираюсь мешать ей выкупить мою пожизненную долю в ее приданом. Я принес ей столько горя, я так безжалостно разрушил жизнь детей, что у меня нет никакого права препятствовать ей в чем бы то ни было. Она была бесконечно добра и участлива, когда приезжала увидеться со мной. Я доверяю ей во всем. Пожалуйста, сделай это немедленно и поблагодари моих друзей за желание помочь. Я чувствую, что поступлю правильно, если не буду перебегать ей дорогу.

Напиши, пожалуйста, также в Париж Стюарту Мерриллу или Роберту Шерарду и скажи, что я глубоко признателен за постановку моей пьесы; попроси передать мою благодарность Люнье-По – мне очень важно, что в дни бесчестья и позора меня все еще считают художником. Я бы хотел испытывать больше удовлетворения по этому поводу, но я абсолютно мертв для каких бы то ни было ощущений, кроме боли и отчаяния. Так или иначе, пусть Люнье-По передадут, что я вполне сознаю, какую честь он мне оказал. Ведь он и сам настоящий поэт. Боюсь, тебе будет трудно разобрать эти каракули, но уж извини: поскольку мне не разрешают пользоваться письменными принадлежностями, я совершенно разучился писать.

Поблагодари от моего имени Мора за книги; к несчастью, когда я берусь за греческих или римских поэтов, меня одолевает головная боль, так что мне от них мало пользы; тем не менее я глубоко тронут его вниманием. Попроси его передать мою благодарность даме из Уимблдона. Непременно напиши мне ответ и расскажи о литературных новостях – какие новые книги вышли и прочее; также о пьесе Джонса в постановке Форбса-Робертсона и о всех новых веяниях на лондонской и парижской сцене. Постарайся разыскать отзывы Лемэтра, Бауэра и Сарси о «Саломее» и изложи мне их кратко; напиши, пожалуйста, Анри Бауэру и передай ему, что труды его неизменно меня трогают. Роберт его знает. Было очень мило с вашей стороны, что вы меня навестили; непременно приезжайте еще. Ужас смерти, который я здесь испытываю, меркнет перед ужасом жизни; в безмолвных страданиях [несколько строк вырезано тюремным начальством], но не будем больше об этом. Я всегда вспоминаю о тебе с любовью. Твой верный друг

О. У.

Я бы хотел, чтобы Эрнест забрал с Оукли-стрит мою дорожную сумку, меховое пальто, прочую одежду и книги моего сочинения, которые я подарил моей дорогой маме. Попроси его узнать, на чье имя записан участок земли на кладбище, где она покоится. До свидания.

144. РОБЕРТУ РОССУ {151}151
  «Стихотворения» Дугласа были опубликованы в журнале «Меркюр де Франс» в конце 1896 года без посвящения Уайльду.
  Ирвинг, Генри (1838–1905) – один из выдающихся актеров своего времени, в течение двадцати лет (1878–1898) руководивший театром «Лицеум». В период, о котором пишет Уайльд, «Лицеум» находился на длительных гастролях в Америке.
  Письма Роберта Льюиса Стивенсона (1850–1894) были изданы после его смерти, в ноябре 1895 года, их непосредственным адресатом Сиднеем Колвином.


[Закрыть]

[Тюрьма Ее Величества, Рединг]

Суббота, [? 23 или 30 мая 1896 г.]

Дорогой Робби! Вчера я никак не мог собраться с мыслями, поскольку ждал вас только сегодня. Когда вы будете столь добры, что решите навестить меня снова, сообщите мне, пожалуйста, точную дату заранее. Все неожиданное выводит меня из равновесия.

Ты сказал, что Дуглас собирается посвятить мне сборник стихотворений. Напиши ему сразу же и скажи, чтобы он ни в коем случае этого не делал. Я не могу ни принять, ни разрешить подобного посвящения. Возмутительная и нелепая затея. Кроме того, в его распоряжении, к сожалению, находится ряд моих писем к нему. Я хочу, чтобы он немедленно передал их тебе все без исключения; тебя же я попрошу их опечатать. Если я умру здесь, уничтожь их. Если я выйду отсюда живой, я уничтожу их сам. Они не должны существовать. Сама мысль о том, что они в его руках, ужасает меня, и, хотя мои несчастные дети, разумеется, никогда не будут носить моего имени, все равно они знают, кто их отец, и я должен, как могу, ограждать их от любых дальнейших разоблачений и скандалов.

У Дугласа также находится то, что я ему дарил, – книги и драгоценности. Я хочу, чтобы и это было передано тебе – для меня. С частью драгоценностей он расстался при обстоятельствах, о которых я не буду распространяться, но часть он сохранил – например, золотой портсигар, жемчужное ожерелье и эмалевый медальон, который я подарил ему на прошлое Рождество. Я хочу быть уверен, что у него не осталось ни единого из моих подарков. Все это должно быть опечатано и храниться у тебя. Меня ужасает сама мысль о том, что он носит что-либо или просто владеет чем-либо из подаренного мной. Невозможно, конечно, избавиться от мерзких воспоминаний о двух годах, в течение которых я, к моему несчастью, держал его подле себя, и о том, как он вверг меня в пучину страданий и позора, утоляя свою ненависть к отцу и прочие низменные страсти. Но мои письма и мои подарки не должны у него оставаться. Даже если я выберусь из этой отвратительной ямы, меня ждет жизнь парии – жизнь в бесчестье, нужде и всеобщем презрении, – но я, во всяком случае, не буду иметь ничего общего с этим человеком и не позволю ему видеться со мной.

Итак, напиши ему немедленно и забери у него все, о чем я упомянул; пока это не сделано, я буду чувствовать себя еще более несчастным, чем обычно. Я знаю, что прошу тебя о нелегкой услуге, и, возможно, он ответит тебе в оскорбительном тоне, как ответил Шерарду, когда тот потребовал от него прекратить публикацию моих писем, но умоляю тебя, сделай это для меня. Как только ты все получишь, пожалуйста, дай мне знать и, кроме того, как в прошлом письме, сообщи мне все литературные и театральные новости. Напиши, почему Ирвинг уходит из «Лицеума», где он сейчас играет, и так далее; что в каком театре идет; кого обругал Стивенсон в своих письмах; и все прочее, что хоть на час вырвет меня из круга мерзких тюремных впечатлений.

Когда будешь писать Дугласу, сошлись на это письмо и со всей откровенностью приведи мои слова, чтобы у него не осталось ни малейшей лазейки. Он не может ответить отказом. Он разрушил мою жизнь – с него достаточно.

Я глубоко тронут добротой дамы из Уимблдона. Как хорошо, что вы смогли навестить меня. Передай привет Мору, которого я с нетерпением жду.

О. У.

[Опущены несколько слов]. У Сфинкс хранятся кое-какие письма Д. ко мне; их следует либо немедленно ему возвратить, либо уничтожить.

145. МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ {152}152
  Это первое из четырех прошений, посланных Уайльдом из Рединга. Министром внутренних дел был в то время сэр Мэтью Уайт Ридли (1842–1904). К моменту написания этого письма Уайльд провел в тюрьме более года, что несомненно сказалось на его душевном состоянии. К тому же у него уже началось заболевание уха, которое через четыре года стало причиной его смерти.
  Ломброзо, Чезаре (1836–1909) – итальянский ученый криминолог, несколько книг которого было переведено на английский язык; Нордау, Макс Симон (1842–1923) – немецкий социолог и писатель. Его книга «Вырождение» вышла в Англии в 1895 году (это был перевод ее второго немецкого издания 1893 года), где в главе «Декаденты и эстеты» он действительно отзывается об Уайльде крайне недоброжелательно. Однако в третьем издании, вышедшем в Германии в 1896 году, после процессов Уайльда, Нордау сделал к этому месту пространный комментарий несколько иного рода. Шоу написал на книгу Нордау разгромную рецензию, опубликованную в американской газете «Либерти», органе анархистов, в июле 1895 года и впоследствии вошедшей в его книгу «Здравый смысл в искусстве» (1908).
  Петиция Уайльда была передана в министерство внутренних дел начальником Редингской тюрьмы майором Исааксоном вместе с заключением тюремного врача, в котором говорилось, что за время пребывания в тюрьме Уайльд прибавил в весе и что никаких признаков нарушения его рассудка не замечено. После множества этапов 27 июля в министерстве внутренних дел было дано указание разрешить Уайльду держать в своей камере письменные принадлежности, а также большее, нежели обычно разрешалось, число книг. Список книг, запрошенных Уайльдом, до сих пор хранится в архиве министерства. В него входят имена Марло, Чосера, Спенсера, Китса, Теннисона, Карлейля и многие другие.


[Закрыть]

[Тюрьма Ее Величества, Рединг]

2 июля 1896 г.

Досточтимому Правительства Ее Величества министру внутренних дел.

Настоящая петиция от вышеозначенного заключенного смиренно указывает, что он никоим образом не стремится оправдать те ужасные проступки, в которых он совершенно справедливо признан виновным, но лишь хочет обратить внимание властей на то, что эти проступки суть проявления сексуального помешательства и признаются таковыми не только современной медицинской наукой, но и многими сегодняшними законодательствами, например, во Франции, Австрии и Италии, где перестали наказывать за подобное поведение на том основании, что оно является следствием болезни, которая подлежит ведению скорее врачей, нежели судей. В работах таких выдающихся ученых, как Ломброзо и Нордау, – и это только два примера из многих – данное обстоятельство подчеркивается особо, причем указано на скрытую предрасположенность к помешательству такого рода, заложенную в натуре поэта или художника. Профессор Нордау в своей книге «Вырождение», опубликованной в 1894 году, посвятил целую главу подателю настоящей петиции как особенно характерному примеру действия этой роковой закономерности.

Подателю настоящей петиции теперь совершенно ясно, что если в интеллектуальном отношении три года, предшествовавшие его аресту, были самыми блестящими во всей его жизни (четыре написанные им пьесы с огромным успехом шли не только на сценах Англии, Америки и Австралии, но и почти во всех европейских столицах, многие выпущенные им книги вызвали живой интерес на родине и за границей), то это также были годы, когда он страдал ужасной формой эротомании, заставившей его забыть жену и детей, высокое положение в лондонском и парижском обществе, европейскую славу художника, фамильную честь и саму человеческую натуру свою; болезнь сделала его беспомощной жертвой самых отвратительных страстей и отдала его в лапы мерзавцев, которые, поощряя эти страсти ради собственной выгоды, способствовали его ужасному краху.

Именно непрестанная тревога о том, что это безумие, которое в прошлом выражалось в чудовищных половых извращениях, может теперь распространиться на всю личность как таковую, вынуждает подателя петиции писать настоящее обращение с надеждой на серьезное и немедленное его рассмотрение. Как бы ни было ужасно безумие само по себе, страх перед ним столь же невыносим, и он столь же разрушительно воздействует на душу.

Вот уже тринадцать кошмарных месяцев податель петиции испытывает на себе все ужасы одиночного тюремного заключения; он лишен человеческого общения с кем бы то ни было; он лишен письменных принадлежностей, с помощью которых он мог бы отвлечь мысли от окружающей обстановки; он лишен достаточного числа книг, столь необходимых каждому литератору и жизненно важных для поддержания душевного равновесия; он обречен на полнейшее безмолвие; он полностью отрезан от внешнего мира и любых явлений жизни; он влачит жалкое, убивающее душу существование, полное непосильных тягот и лишений, изматывающее своей монотонностью. Отчаяние и мука этого одинокого прозябания были неимоверно усилены известием о смерти его матери, леди Уайльд, к которой он был нежно привязан, а также сознанием тех бед, которые он навлек на свою молодую жену и двоих детей.

Благодаря специальному разрешению податель петиции имеет право получать для чтения две книги в неделю. Однако тюремная библиотека крайне мала и убога. Она не содержит и десятка книг, подходящих для образованного человека; книги, которые были, по просьбе заключенного, добавлены к этому списку, он прочитал и перечитал столько раз, что они превратились для него едва ли не в бессмыслицу. Итак, он, по существу, лишен всякого чтения, и мир идей, как и реальный мир, стал для него недоступен. Ему отказано во всем, что может дать хоть какое-то успокоение, развлечение и исцеление больному и потрясенному рассудку; но как бы ни были ужасны физические тяготы современной тюремной жизни, они не идут ни в какое сравнение с муками разлуки со словесностью, невыносимыми для человека, который жил Литературой, который почитал ее путем к совершенству, единственной настоящей пищей для духа.

Нет ничего удивительного в том, что, живя в безмолвии, в одиночестве, в полной отрешенности от любых человеческих проявлений, в склепе, где замурованы живые, податель петиции ежедневно и еженощно, в каждый час бодрствования испытывает чудовищный страх перед полным и окончательным безумием. Он чувствует, что его сознание, искусственно выключенное из сферы рациональных и интеллектуальных интересов, не имеет иного выбора, кроме сосредоточения на тех формах половых извращений, тех отвратительных видах эротомании, которые низвергли его с высоты общественного признания в заурядную тюремную камеру. Это произойдет с неизбежностью. Рассудок не может не работать, и коль скоро он лишен таких необходимых условий для здоровой интеллектуальной деятельности, как книги, письменные принадлежности, человеческое общество, соприкосновение с жизнью и прочее, то человек, пораженный чувственной мономанией, становится легкой добычей нездоровых страстей, непристойных фантазий и растлевающих, оскверняющих, разрушающих мыслей. Преступление может быть забыто или прощено, но грех остается; он поселяется внутри человека, который по ужасной прихоти судьбы стал его жертвой; он проникает в его плоть; он распространяется по его телу, как проказа; он пожирает его, как неизлечимая болезнь; и в конце концов он становится неотъемлемой частью личности. Его не вытравить раскаянием, сколь бы ни было оно едко; его не смыть слезами, сколь бы ни были они обильны; и тюрьма с ее чудовищной изоляцией от всего, что может спасти заблудшую душу, отдает жертву, словно связанную по рукам и ногам, на растерзание и поругание страстям, которые она ненавидит больше всего на свете и избавиться от которых не может.

Уже более года податель петиции борется за свой рассудок. Бороться дальше нет сил. Он ясно видит приближение безумия, которое отнюдь не ограничится какой-либо частью души, но охватит всю ее целиком; он желает одного и молит об одном – о досрочном освобождении, с тем чтобы друзья смогли увезти его за границу, где он обратится за медицинской помощью и постарается излечиться от сексуального помешательства. Он прекрасно понимает, что его карьера как писателя и драматурга кончена, что его имя вычеркнуто из английской литературы на веки вечные, что его дети никогда более не будут носить его имени и что его уделом будет уединенная жизнь в какой-нибудь далекой стране; он сознает, что, настигнутый банкротством, он будет влачить жалкое существование в горькой нужде, что вся прелесть и красота жизни отняты у него безвозвратно; но в безнадежности своей он все-таки цепляется за надежду, что ему не придется сменить заурядную тюрьму на заурядную больницу для умалишенных.

Как бы губительно ни действовал на личность тюремный режим – режим столь ужасный, что он превращает в камень сердца, которые ему не удается разбить, и низводит до положения скотины не только заключенных, но и тюремщиков, – все же он не должен иметь целью уничтожение самой души человеческой. Тюрьма ничего не делает для исправления человека, но не может же она стремиться свести его с ума – и потому податель петиции умоляет, чтобы его отпустили, пока у него еще осталась хоть капля разума; пока он еще в состоянии воспринять значение слова и идею книги; пока еще есть надежда, что надлежащее лечение и гуманное обращение смогут вернуть равновесие потрясенному рассудку и исцелить душу, которая была же когда-то невинной; пока натура еще в силах избавиться от мерзкого безумия и хотя бы на склоне дней вновь обрести утраченную чистоту.

Податель петиции от всего сердца умоляет министра внутренних дел принять во внимание заключение любого из признанных авторитетов в медицинской науке о том, каков будет неизбежный результат одиночного заключения в полной тишине и изоляции для человека, страдающего сексуальной манией самого ужасного свойства.

Податель петиции хотел бы также указать на то, что, хотя его физическое состояние во многих отношениях сейчас лучше, чем в Уондсвортской тюрьме, где он два месяца провел в больнице, страдая полным физическим и умственным расстройством, вызванным истощением и бессонницей, он тем не менее за время пребывания в заключении почти полностью оглох на правое ухо вследствие абсцесса, приведшего к прободению барабанной перепонки. Тюремный врач констатировал, что он не в состоянии оказать какую-либо помощь и что неизбежна полная глухота. Податель петиции, между тем убежден, что лечение за границей может сохранить ему слух. Сэр Уильям Дэлби, крупнейший специалист в этой области, заверил его, что при надлежащем лечении нет никакой причины опасаться глухоты. Однако, хотя нагноение идет в течение всего срока пребывания в тюрьме и слух со дня на день становится все хуже, не было предпринято даже попытки лечения. Ухо трижды промывали обычной водой с целью обследования – этим все и ограничилось. Податель петиции, естественно, опасается, что заболевание перекинется на второе ухо, как бывает очень часто, и тогда к страданиям потрясенного и истощенного рассудка добавится ужас полной глухоты.

Его зрение, о котором ему, как большинству литераторов, всегда приходилось особенно печься, также весьма сильно страдает от вынужденного пребывания в камере с выбеленными стенами и полыхающим всю ночь газовым рожком; он ощущает постоянную слабость и резь в глазах и с трудом может разглядеть предметы даже на близком расстоянии. Яркий дневной свет во время прогулок в тюремном дворе часто вызывает боль и раздражение в глазном нерве, и в течение последних четырех месяцев мысль о возможной потере зрения была источником мучительного беспокойства. В случае продолжения заключения прогрессирующее помешательство и помутнение рассудка почти неизбежно усугубится слепотой и глухотой.

Податель петиции испытывает и другие опасения, о которых он не будет распространяться ввиду недостатка места; безумие представляет собой главную для него опасность и причиняет ему самый мучительный страх, и он молит о том, чтобы уже долго длящееся заключение и сопутствующие ему беды были сочтены достаточным наказанием, чтобы оно не длилось долее и не превращалось в бессмысленную месть, доводящую до полного распада и унижения как тело, так и душу.

Оскар Уайльд

146. МИСТЕРУ СТОКЕРУ И МИСТЕРУ ХЭНСЕЛЛУ {153}153
  Хамфриз, Артур Л. (1865–1946) – книготорговец, издатель, литератор. В январе 1895 года выпустил пятьдесят экземпляров сборника «Оскариана», в который вошли афоризмы Уайльда, подобранные Констанс. В мае вышло еще двести экземпляров. Тогда же он выпустил пятьдесят экземпляров эссе Уайльда «Душа человека при социализме».


[Закрыть]

[Тюрьма Ее Величества, Рединг]

31 декабря 1896 г.

Джентльмены, сим уполномочиваю Вас быть моими поверенными во всех делах, касающихся моей семьи, как в отношении моей доли в имуществе жены, так и в отношении опекунства над моими детьми. Прошу Вас также уведомить адвокатов моей жены (фирма «Харгроув и сын», Виктория-стрит, 16, Вестминстерское аббатство), что я желаю, чтобы все необходимые сношения их со мной осуществлялись через Вас. Думаю, не ошибусь, если скажу, что мистер Мор Эйди или кто-то через него уже ввел Вас в курс дела, но я озабочен тем, чтобы – ради Ваших профессиональных интересов и ради моих – мои пожелания и суждения передавались Вам, скрепленные моей подписью.

Считаю вполне справедливым, что опека над моими детьми возложена на жену и только ей дано право назначать опекунов в случае ее болезни. Тогда, полагаю, я буду иметь возможность общаться с детьми «через разумные интервалы и по поводам, которые будут одобрены опекунами». В остальном я готов положиться на жену и обязуюсь не предпринимать никаких попыток увидеть детей, а общаться с ними только при ее участии. Я согласен и с тем, что дети будут носить другую фамилию – жена уже нашла таковую в анналах своей семьи. Я не буду жить с ними в одном городе, но уж если жить где-то, то я предпочту Брюссель. Обо всем этом я написал жене и сообщил м-ру Харгроуву.

Что касается финансовых дел, то 150 фунтов годовых, предложенных мне женой, – сумма весьма ничтожная. Я рассчитывал хотя бы на 200 фунтов. Насколько я понимаю, жена мотивирует тем, что хочет выплатить за меня долг своему брату, м-ру Отто Ллойду, возвращая ему ежегодно 50 фунтов. Думаю, я имел бы эти 200 фунтов, если бы выплатил долг сам, и м-р Эйди со мной согласен. Но я не хочу придираться к условиям договора, хотя и не считаю их справедливыми. Согласно брачному контракту, наш доход составляет 1000 фунтов в год, после смерти матери миссис Уайльд он еще увеличится.

Что до моей пожизненной доли, я искренне надеюсь, что получу хотя бы половину ее. Жена не понимает, что если я переживу ее и дотяну до преклонного возраста, моим детям не очень-то приятно будет иметь несчастного отца, прозябающего в нищете и вынужденного просить их о помощи. Со всех точек зрения такое положение недопустимо. Если я переживу жену, мне хотелось бы, чтобы ничто не вынуждало меня беспокоить детей. Я надеялся, что хотя бы половина моей доли будет мне гарантирована, но был сбит с толку письмом мистера Харгроува, которое прилагаю. Что касается другой половины, то если бы ее удалось получить, у меня была бы возможность закрепить ее за детьми – это явилось бы доказательством моей любви к ним и искренней заботы об их благополучии в будущем.

Следует сказать, что жена навещала меня в Уондсвортской тюрьме и прислала в октябре очень нежное и трогательное письмо. Когда умерла моя мать, леди Уайльд, жена пожелала приехать сюда, чтобы самой сказать мне об этом, и была очень заботлива и ласкова. Но мы не виделись уже почти год, и эта долгая разлука, а также то, что окружающие ее люди отзываются обо мне крайне нелестно, определили ее позицию относительно моей доли имущества и тех денег, которые я должен получать при ее жизни. Она прекрасно знает, как мы с сыновьями привязаны друг к другу, и в своем последнем письме (от 21 ноября) выражает надежду, что, «когда они подрастут, они будут гордиться отцом» и что я смогу вернуть место, которое занимал в умах людей, и к этому она прибавила самые добрые пожелания. В одном из своих писем м-р Харгроув заявил, что я могу лишиться обещанных 150 фунтов годовых, если нарушу хотя бы одно из моих обязательств. Для меня такая перспектива слишком болезненна и унизительна. Полагаю, моего официального согласия будет достаточно, чтобы договор вступил в силу. Единственное мое желание и цель – счастье моих детей.

Не будете ли Вы так любезны попросить м-ра Эйди сделать все возможное, чтобы увидеться здесь со мной. Мне многое надо с ним обсудить. Скажите ему также, что я отлично понимаю, что книги были подарком моего друга и издателя м-ра Хамфриза. Мистер Александер не имеет никаких прав на мою комедию «Веер леди Уиндермир» во Франции, но я рад, если он будет действовать в моих интересах.

Надеюсь, Вы позволите мне в заключение поблагодарить Вас за участие в моих сложных и деликатных делах. Это в значительной мере избавляет меня от тревог и огорчений, столь естественных в моем положении и усиливавшихся в результате резких и неприятных посланий м-ра Харгроува. Остаюсь искренне преданный Вам

Оскар Уайльд