Текст книги "Разные годы"

Автор книги: Оскар Курганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

ГРАНИЦА

В этом месте нашей границы река Западный Буг образует, острую дугу, и домик заставы возвышается над берегом, отражаясь в воде, как корабль в бухте. Еще не стихает битва на подступах к Бресту, еще земля сотрясается от гула взрывов, но сюда к извилистому и крутому берегу Западного Буга уже подтягиваются пушки, танки, автомашины, а казаки располагаются на ночлег с домовитой прочностью и неторопливостью. Люди, совершившие огромный путь – от Днепра, где были их исходные позиции, до Западного Буга, куда они с ожесточенными боями дошли в этот теплый летний вечер, – люди нашей армии закрепляются здесь на вечные времена.

Наши войска вернулись к тому клочку русской земли, где взметнулось брошенное фашистами жестокое пламя войны. В то безмятежное июньское утро сорок первого года враг обрушил на город Брест, на белорусские деревни и села, на мирные семьи, их детей, их молодость и счастье, мечты и надежды, на все то, что всем нам казалось таким дорогим и неприкосновенным – огонь артиллерии, бомбы и мины. Никому еще тогда не хотелось верить – неужели началась война? Люди прятались в подвалах, но бомбы засыпали их и там, полуодетые женщины уносили в поле своих детей – война ворвалась к ним на рассвете воскресного дня, когда отдых казался таким естественным и обычным, отдых тружеников советской земли. Они покидали свои дома, чтобы спасти свои жизни, но и на улицах, на полях, у высокого берега Западного Буга их настигали осколки вражеских снарядов и пули автоматов. Вражеские бомбардировщики и истребители с первыми лучами восходящего дня, пользуясь своим преимуществом внезапности, вырвались к белорусскому небу. До тех пор благодатное, прекрасное, воспетое поэтами небо показалось мирным людям, жившим на нашем берегу Западного Буга, мучительным и жестоким. С высоты фашисты расстреливали из пушек и пулеметов детей, столпившихся на дороге, чтобы уйти на восток, убивали женщин, которые шли за детьми или помогали своим мужьям возводить баррикады и рыть окопы.

Потоки крови текли по асфальту города Бреста, по улицам деревень, как вода после обильного дождя. Над землей поднимался удушающий дым пожарищ. В садах, где цвели розы и зрели вишни – лежали мертвые тела тех, кто всю жизнь выращивал их. А на том берегу Западного Буга – у Тирасполя, у устья Кшны – враги все усиливали свой огонь по нашей мирной земле.

Я вспомнил теперь этот первый тяжкий час войны, потому что именно тогда – между четырьмя и пятью часами утра двадцать второго июня 1941 года – врагу казалось, что таким внезапным, жестоким и кровавым путем он прорвется не только к нашим городам, но и к сердцам советских людей. Он хотел устрашить их кровью и смертью, заставить дрогнуть перед надвигающейся грозой. Но именно тогда, в те первые минуты войны – люди, жившие на берегу Западного Буга, простые советские люди, явили миру свой бесстрашный подвиг. Не страх, а бесстрашие родилось в то июньское утро сорок первого года и, совершив великий подвижнический путь по всей нашей земле, теперь вернулось к берегам Западного Буга, к границам нашего государства, победоносным, триумфальным шествием.

О силе этого бесстрашия фашисты узнали у стен Брестской крепости.

Там были наши пограничники. С ними были их семьи и дети. На них обрушился этот первый удар. Пограничники оберегали линию границы СССР, которая проходит здесь вдоль берега реки. В крепости еще не было тех сооружений, которые могли бы хоть день противостоять натиску врага. Но неприступность оказалась в сердцах наших пограничников. Артиллерия врага шесть часов штурмовала их позиции, авиация бомбила их с рассвета до позднего вечера. Но наши воины удерживали границу. Город Брест уже был обойден танками врага, но позиции пограничников оставались здесь грозным бастионом, уничтожавшим всех, кто приближался к этому клочку прибрежной земли.

Тогда две дивизии оккупантов вернулись к Западному Бугу, подтянули сюда артиллерию и авиацию, начали бить по домам, где были женщины и дети – семьи воинов-пограничников. Врагу казалось, что таким путем можно будет заставить людей бросить орудия и пулеметы. Смерть бушевала в домах, она настигала женщин, детей всюду, где бы они ни прятались. Наши пограничники, укрепившиеся на берегу реки, видели это, они вступили в борьбу с вражеской артиллерией, но никто не покинул своих позиций. Они продолжали биться с врагом в те трагические часы, когда гибли их любимые люди, а огонь охватил уже их дома. Потом фашисты предприняли еще один штурм, он был отбит – наши воины-пограничники поджигали танки и орудия, уничтожали вражеские батальоны, но не сдавались. Им сбросили вымпел с условиями капитуляции. Это было на девятый день войны. В крепости на берегу Буга не было уже хлеба, – в огне погиб их запас пищи. За водой к Бугу надо было добираться под ураганным артиллерийским огнем. Но никто не сдавался. Они отбивали все атаки и своими упорными, бесстрашными сердцами задержали движение войск от Бреста на восток.

Три раза в день штурмовали враги позиции советских людей, которых они уже называли «героями на Буге», восемнадцать дней и ночей наши пограничники держались в Брестской крепости, и только неумолимая смерть, сразившая их, открыла путь врагу. Я не называю их имен – они все достойны великого бессмертия в веках и их не вместит мой короткий очерк; я не берусь судить, какую неоценимую помощь оказали они тогда нашим войскам, – бесстрашие и святость легендарного человеческого подвига нельзя переводить на язык цифр. Но тогда, в те восемнадцать дней и ночей битвы на берегу Западного Буга, из огня, крови, пепла и жертв возник дух сопротивления советского народа, он поднялся над нашей землей, как и во все суровые и тяжкие времена в жизни России. Этот дух бесстрашия и сопротивления вражескому нашествию лежит в характере и сердце народа, передается из поколения в поколение и сломить его нельзя ни бомбами, ни снарядами, ни танками, ни огнем. Он – бессмертен.

Если бы фашисты трезво осмыслили все это, они бы еще тогда поняли, что их ждет впереди. Та же сила сопротивления и бесстрашия советских людей проявилась потом и в битвах под Минском, у Днепра, под Смоленском, под Москвой, под Сталинградом, а на Волге обрушилась на врага великим и страшным возмездием. Мне приходилось встречать наших офицеров под Орлом в июле 1943 года, которые измеряли на картах, сколько еще осталось до границы, я слышал в Бобруйске, как наши воины подсчитывали, на какой день наступления они будут на берегу Западного Буга. Не прошел еще и месяц с того утра, как они ринулись в атаку на укрепления за Друтью, а уже оказались здесь, на этой священной полосе земли. Вот проселок, белый домик, березовая роща, белорусская деревня в дымной пелене только что отгремевшего боя, овраг, обрывистый берег и река – линия границы.

К реке вышел сержант Тихон Ковшов со своей пушкой, а за ним и сержант Исман Насибулин со своими пушкарями – наводчиком Краюшкиным, заряжающим Сережкиным и правильным Гордейчуком. Их пушка пришла сюда из Сталинграда, они поклялись ее довести до границы. Для них это было жизненной целью, и вот они достигли ее. Они дрались с врагом всю войну, и все ту же пушку, под тем же номером – «девяносто четыре девяносто два» – они привели к Западному Бугу. Краюшкин пытается подсчитать, сколько дорог и тысяч километров ими пройдено, сколько снарядов они выпустили, хочет вспомнить, как хорошо служила им их спутница. Но Сережкин, молодой токарь-москвич, его перебивает – предстоит дальний, тяжелый путь – врага надо добить и еще рано подсчитывать путь, оставшийся позади.

К берегу Западного Буга вышли казаки, дравшиеся на реке Десна, уже на подступах к границе, выдержавшие там немало контратак. Теперь они спешились и прячут коней – к северу и к югу от них еще идет бой. Сюда же подошла и пехота генерала Батова, «царица полей», названная здесь «царицей победы», проделавшая от Днепра 500-километровый поход, полный напряжения и жестоких боев.

К границе подтягивается вся армия с ее техникой, и тогда хочется, чтобы здесь хоть на миг очутились те труженики Урала, Сибири, Поволжья, все, все, кто снарядил наши войска с такой заботой в ее далекий и героический путь.

Я упомянул о пушке – она прошла с боями от Волги до Буга. Но дело не в пушке, а в ее людях. Хоть воюют они без отдыха и прошли через самые жестокие сражения, какие только знала человеческая история, но теперь, к границе, они подошли не ослабленные, не согбенные под бременем войны, а еще больше окрепшие, закаленные, ощущающие свою внутреннюю силу. Они устраиваются на ночлег, ужинают, закуривают, обсуждают свои домашние дела, уже не замечая, что их обстреливают или что где-то вблизи рвутся снаряды.

Теперь люди спускаются к реке, еще кипящей от взрывов бомб и снарядов, Ковшов набирает воды в флягу и возвращается к пушке. Уже пожилой повозочный лежит у ящика со снарядами и при виде Ковшова поднимает голову.

– Где тут, Ковшов, наши люди держались осьмнадцать дён – далече ли? Ишь ты – обнаковенная земля, а как уцепились, что те дубы… Должно быть, с крепким корнем люди были. Не спишь, Ковшов?

– Вот мы к ним и возвратились, – ответил Ковшов.

Они не упоминали, что принесли с собой к Западному Бугу ту же доблесть, то же бесстрашие, тот же дух бессмертного подвига, которые в первые же минуты войны взметнулись здесь в сердцах советских воинов. Это всем им казалось само собой разумеющимся, потому что они вернулись к границе через Сталинград, Орел, Днепр, Бобруйск и Барановичи, а для этих простых советских солдат – это были не только битвы или этапы тяжелого пути, а и жизненные вехи, потребовавшие и усилий, и крови, и мук, и напряжения. И для этих людей нашей армии граница была не только в той линии, которая проходит здесь, по берегу Западного Буга. Эта линия проходит теперь, как и у тех павших пограничников, сквозь сердца и кровь тысяч и тысяч людей, живущих на советской земле – и на Буге, и на Днепре, и на Волге, и на Амуре. А сердце и кровь нашего народа оказались неприступными. И в этом крепость государственной границы СССР.

1-й Белорусский фронт, 1944

ЛИДОВ

Петр Лидов вступил в войну в тот час, когда мы даже не знали о начале войны. Это было ранним утром 22 июня 1941 года в Минске, где Лидов в то время находился в качестве корреспондента «Правды». В этот утренний час фашистские самолеты пытались прорваться к Минску, и Лидов сразу же поехал к летчикам, чтобы выяснить, что произошло. Утром же он передал свое первое сообщение в «Правду». Он стал военным корреспондентом и с тех пор шел с нашей армией трудным, напряженным путем, отдавая своей работе журналиста-правдиста все силы, знания, опыт, талант. А в канун третьей годовщины войны, в ночь на 22 июня 1944 года, Петр Лидов отдал этому великому делу и свою жизнь.

О Лидове мало знали. Он был человеком сдержанным, немногословным, а на войне люди говорят еще меньше, чем обычно. Тот, кто хоть раз побывал в тяжелой переделке, кто прошел по той узкой тропинке, о которой обычно говорят: «чуть-чуть не погиб», тот не любит рассказывать ни о войне, ни о всех опасностях, которые он преодолел.

Лидов не раз попадал под огонь, не раз испытал это знакомое воину «чуть-чуть», но вспоминать об этом не любил. Может быть, это было своеобразным проявлением его мужества, внутренней собранности.

В Минске в первые дни войны Лидов ходил по улицам, охваченным пламенем, выносил детей из квартир, еще уцелевших от разрыва бомбы, сквозь непрекращающиеся бомбежки мчался на своей «эмке» из ЦК Белоруссии в штаб, из штаба на аэродром, с аэродрома на телеграф… Не раз с улыбкой вспоминал он, как в подвале телеграфа, куда он забежал во время сильного обстрела и бомбежки, ему передали телеграмму из Москвы, посланную накануне. Это была телеграмма сугубо мирного характера и касалась она уборочных дел. Он спрятал эту телеграмму и уехал в часть, которая готовилась к оборонительным боям.

Как и всегда и всюду, Лидов хотел и здесь, на войне, поскорее определить свое место. Он говорил, что теперь читателя интересует прежде всего суть событий, и старался передать в «Правду» пусть небольшую, но оперативную заметку. Написанная особым, «лидовским» языком, сжатым и лаконичным, заметка эта рассказывала именно о том, что в этот день было главным на фронте.

Мне приходилось наблюдать Лидова в период его работы под Смоленском, в 1941 году. Мы как-то получили телеграфное задание от редакции написать о летчиках. Аэродром под Смоленском был в те дни, пожалуй, самым опасным местом на фронте. Лидов поехал туда. Машину не пропускали на аэродром, так как не успел закончиться налет, к аэродрому снова пробивались «юнкерсы».

Лидов пошел пешком. В момент, когда он беседовал с летчиками, снова началась бомбежка аэродрома. Наши летчики поднялись в воздух на своих «ишаках», как называли тогда на фронте истребители И-16. Лидов остался на аэродроме один. Он лег на землю, которая сотрясалась от гула взрывов. Потом, когда все стихло, хотел пойти к командному пункту, но почувствовал необыкновенную слабость, сел на траву и просидел минут десять. Я уговаривал его отдохнуть еще хоть немного, но, взглянув на часы, он сказал:

– Надо торопиться в Смоленск. Мы еще успеем передать.

С Москвой мы связаться не могли – Смоленск в эти минуты подвергся налету вражеской авиации. Налет застал нас в городском саду, где была небольшая щель. Там, сидя на корточках, Лидов написал часть своей корреспонденции о летчиках. Потом, когда взрывы немного стихли, он поспешил к телефону.

В момент прорыва вражеских войск у Вязьмы мы все находились на командном пункте. Это был тяжелый, я бы даже сказал, необычайно тяжелый день войны. Командный пункт подвергался непрерывным налетам авиации. В этих условиях огня и крови в журналистском корпусе установилась железная дисциплина. Ее установил Лидов. Малейшая растерянность могла погубить человека. Лидов это понимал. Он сам разработал маршруты движения и поездок корреспондентов, учел все возможные неожиданности. И я могу утверждать, что многим эта дисциплина спасла жизнь.

Наиболее яркий в жизни Лидова период – это период обороны Москвы. В те дни Лидов не раз получал письма, в которых люди самых различных профессий писали ему: «Мы всегда ищем в газете вашу статью, она рассказывает обо всем коротко и ясно».

Это было не только признание читателей, это было также и точное определение его работы. Он не раз говорил, что события под Москвой достигают такого огромного накала и вся страна так чутко прислушивается к малейшим колебаниям этого непрерывного напряжения, что журналист должен писать очень спокойным и точным языком.

Мне кажется, что сила журналистского дарования Лидова таилась именно в его умении о самых необычных, напряженных и даже трагических положениях писать спокойно. Это было спокойствие взволнованного человека, одаренного способностью обо всем, что он видит, рассказывать простым и спокойным языком. Но какая огромная взрывная сила скрывалась за этим спокойствием!

Именно так была написана «Таня». Мне приходилось в те дни беседовать и с бойцами, и с мирными людьми, и с писателями, и все говорили одно и то же: «Таня» Лидова никогда не будет забыта, потому что Лидов сумел написать ее с такой внутренней взволнованностью, которая никого не могла оставить равнодушным.

Впервые Лидов услышал о Тане под Можайском. Тогда все журналисты сидели на командном пункте дивизии в ожидании решительного штурма Можайска. Ночевали в полуразрушенной избушке. Туда же пришел погреться и какой-то старик, который пробирался в свою деревню.

Старик рассказал Лидову, что слышал о какой-то девушке, которую повесили в деревне Петрищево. Никаких подробностей он не знал, а только дважды повторил: «Ее вешали, а она речь говорила… Ее вешали, а она речь говорила»…

Лидов в ту же минуту встал и сказал:

– Я пойду в Петрищево.

И с этой ночи десять дней подряд он изучал все материалы, относящиеся к гибели Тани. Он много раз ездил в Петрищево, беседовал с жителями села. Он говорил, что этот очерк только тогда прозвучит с подлинной силой, если будет написан с абсолютной точностью и «тихо». Он старался собрать все факты, потому что голос фактов был сильнее всего, что мог в эти минуты сказать от себя журналист и писатель. Вместе с фотокорреспондентом «Правды» Сергеем Струнниковым Лидов нашел могилу Тани – Зои Космодемьянской, каждый факт проверил с необычайной строгостью.

Очерки о Тане прочитал весь народ. В Тане видели люди то нетленное и великое, что есть в душе нашего народа, и никогда, никогда уже ее не забудут. Не забудут и журналиста Петра Александровича Лидова, сказавшего первое слово о простой девушке, ставшей героиней своего народа.

Лидов был талантливым литератором. Его обуревали планы, один другого важнее и интереснее. Своим точным, сжатым языком он вел дневник войны, мечтая довести его до дня победы.

Смерть стала на его пути. Верный своему долгу, он во время бомбежки аэродрома под Полтавой решил глянуть на людей, которые отражают налет вражеской авиации.

И он выбежал из укрытия…

1944

ОСВОБОЖДЕНИЕ ЕВРОПЫ

ПО ДОРОГАМ ПОЛЬШИ

1

На пути в Люблин нам нужно было объехать взорванный мост через реку Вепш. Наша машина свернула с Варшавского шоссе на проселок.

В деревне Цеханки, утопающей в зелени садов и вековых лип, нас обступили польские крестьяне. В синих шапочках с большими козырьками, в каких-то опорках на деревянной подошве и длинных домотканых рубахах, они бежали к машине из садов и огородов, предлагая нам вишни и яблоки. Девушки забрасывали цветами и машу машину, и все грузовики с воинами, которые тоже свернули в Цеханки.

«Как проехать к переправе?» – спрашивает капитан, соскочивший с мотоцикла. Крестьяне указывают близкий путь, но все же им кажется, что без проводника не обойтись. Старик Казимир Дорувский встает на подножку машины и ведет всю колонну по лесным дорогам, на ходу вспоминая тяжелую жизнь «под германцем», как здесь выражаются.

Мы въезжаем в лес, и Дорувский замечает, что этим лесом фашисты никогда не ездили – отсюда никто из них не выходил живым. Из леса едут польские крестьяне с дровами, они снимают шапки и долго машут ими вслед уходящим машинам.

На переправе у маленького польского городка Ленчна мы прощаемся со стариком. Как он пойдет обратно в Цеханки – ведь мы уже проехали пятнадцать километров? Дорувский усмехается – он готов поехать с войсками до Варшавы и оттуда вернуться пешком, чтобы рассказать, как дерутся за освобождение польской земли воины Красной Армии. Он ждет, пока все машины переправятся по деревянному мосту, а потом уходит неторопливой походкой человека, которому теперь уже некого бояться: он перестал быть рабом.

В городке Ленчна, где живут кустари и пивовары, где во всех дворах и в садах зреют и наливаются соками гирлянды хмеля, только что закончился бой. В трясине, у реки, застрял «фердинанд», и его вытаскивают наши танкисты. Капитан Шестов собирает свои танки и ведет их дальше, в глубь Польши. Его путь лежит через город Ленчну. И здесь ему навстречу выбежали поляки – им хотелось как-то поблагодарить Шестова. Кроме цветов и фруктов, ему поднесли старинный польский кубок. Капитан принял этот дар и приказал открыть люки в танках. Танкисты, вытянувшись и приложив руки к козырькам шлемов, провели свои боевые машины мимо людей, которым они только что вернули и жизнь, и свободу. И вдруг на узкой улице, которая когда-то называлась именем Мицкевича, кто-то затянул польский национальный гимн, его подхватили женщины, старики, люди пожилые и юноши, а девушки шли за танками мимо площади, спустились с горы в поле.

Да, теперь поляки могут идти в поле или в лес, поехать за город, петь по вечерам, собравшись в саду, и не бояться, что их где-то подстерегает, преследует, угрожает, как занесенный меч, короткая надпись: «Полякам воспрещается!»

Это относилось ко всему, что человек привык делать с самого своего рождения. Фашисты не успели только наложить запрет на воздух, да и то полякам воспрещалось дышать свежим воздухом в лесах, за городом, в парках – все это было привилегией «высшей расы».

В городе Люблине я видел в театре, на улице Капуцинов, надпись на уборных: «Только для немцев». Впрочем, над входом в театр тоже был вывешен запретный окрик: «Полякам не входить!» Если в театре обнаруживался поляк, – он отсылался в лагерь за городом, а оттуда никто не возвращался. Этот лагерь был для поляков кровавым кошмаром. В Люблине есть две улицы – Краковская и Любертовская, которыми город гордился, – там, в тени липовых аллей, в парке, в скверах, у готических особняков, на шумных площадях, люди жили, веселились, прогуливались, встречались, по вечерам семьями просиживали в кафе. Отсюда по узким переулкам шли на улицу Капуцинов в театр или в Зал Шопена на концерт. Это был быт, установленный веками. Фашисты лишили поляков всего этого, оставили им только муки и страх.

По вечерам на Краковской улице полякам нельзя было появляться. Поляк был вне закона: гитлеровцы могли распорядиться им по своему усмотрению. Я встретил в Люблине профессора истории Иосифа Джебельского. В старой шляпе и потрепанном пиджаке он сидел в предместье города и читал. Ему помогали друзья, они спасли его от смерти.

На подбитом советском танке есть надпись: «Здесь погиб в боях за Люблин механик-водитель Нестеренко». Кто-то написал на польском языке, повыше, у башни, мелом: «Слава ему!» И кто-то дополнил: «Вечная слава!» Джебельский тоже приписал: «Спасибо ему от польского народа!»

– У меня погиб сын – там, в лагере, – говорит Джебельский, – я все хотел, чтобы он стал историком. Ему не удалось закончить гимназию – ведь полякам не разрешалось учиться ни в гимназиях, ни в университетах…

В театре я встретил пианиста Юрия Сливу. Он был концертмейстером. Потом фашисты предложили ему и всем актерам покинуть театр – им посоветовали выступать в кафе где-нибудь в предместье, но, конечно, не с польской музыкой. В городе враги устраивали облавы. Они ловили людей на улице и предлагали им доказать чем-нибудь, что они не партизаны. Юрий Слива сидел четыре месяца в лагере, потом его спасли друзья. Певец Домбровский жил в кафе – там он пел, там его кормили.

На всем пути до Вислы я видел, как встречала наших воинов исстрадавшаяся, истерзанная Польша. В Люблине женщины останавливали грузовики с пехотой и каждому подносили букетик цветов, пожимали руки, целовали. Три дня в городе не стихал праздник; улицы, где еще не успела высохнуть кровь битвы, где еще только убираются вражеские пушки, засыпаны хризантемами, в домах, в парках поют песни, те самые – то веселые, то заунывные польские песни, – которые были под запретом.

Вместе с Красной Армией движется по Польше и польская армия, сформированная в СССР. Еще на шоссе ее встретили старики поляки и ксендз. Ксендз освятил знамя польских танкистов и благословил на жестокую борьбу с врагом, который унижал, душил прекрасный и талантливый народ, давший миру Шопена и Мицкевича, народ, жаждущий свободы, а теперь обретающий ее.

Наши войска ведут бои уже на подступах к Варшаве, И все с большим подъемом встречает народ Польши наших воинов, Красную Армию, армию-освободительницу.

2

На восточном берегу Вислы, в предместьях Варшавы, у Праги вновь идут ожесточенные бои. Фашисты подтянули сюда пехоту и танки, главным образом дивизии СС, и их атаки не стихают ни днем, ни ночью. Вряд ли они рассчитывают на какой-то успех, даже в том ослеплении, которое вызывается безысходностью и отчаянием, – нельзя не видеть, что потоками крови и горами трупов не остановить тех, кто перешагнул через широкие просторы Вислы и бетонные валы. Но все же враг атакует наши позиции в центре Варшавского воеводства, у сердца Польши. Дело в том, что он пытается любой ценой удержать за собой всю систему укреплений, которые возводились десятилетиями, а потом обновлялись. За последние два года сюда сгонялись тысячи людей – это уже были рабы, трудившиеся под страхом смерти, – они возводили подземные сооружения, казематы для артиллерийских батарей, валы и преграды. Земля у Варшавы казалась не совсем прочной, и ее заковывали в бетон и сталь, оцепляли густой сетью колючей проволоки, которая всегда держалась под током высокого напряжения – человек погибал, его черный обугленный труп сваливался только от прикосновения к проволоке.

В тот момент, когда наши войска двигались от Люблина к Варшаве – вся система обороны на Висле казалась фашистам незыблемой: они ведь сделали все, что могли для того, чтобы наши войска не могли приблизиться к Висле и Варшаве. Три линии укреплений связывались крепостными узлами – Демблином, Варшавой и Модлином. С севера Варшаву оберегает мощная крепость, где, как утверждают, вся земля залита бетоном, где есть внешняя и внутренняя линия фортов. В фортах – целые подземные городки – казематы, которые могут выдержать огонь самой тяжелой артиллерии; в бронеколпаках, покрытых гофрированной сталью, а затем прикрытых толстыми бетонными плитами, размещаются наблюдатели и центры управления. В фортах – артиллерия всех видов и, кроме этого, огневые гнезда с глубокими ходами сообщения и противотанковыми рвами.

К востоку от Варшавы тянутся укрепления к Станиславу, а к юго-востоку – до Отвоцка и Карчева, где в дачных варшавских пригородах создавались мощные узлы обороны. Главным центром и ядром этой обороны является Варшавская крепость, цитадель на берегу Вислы, у Праги, пересекающая реку Свидер и на юго-востоке от Отвоцка спускающаяся к Висле. Вдоль этих железобетонных фортов, таких же как и у Модлина, вырыты две линии полевых окопов. Впереди внешнего фортового пояса – огневые гнезда, оберегающие подступы к укреплениям, противотанковые рвы, надолбы, эскарпы, проволочные заграждения с током высокого напряжения, минные поля, то есть вся совершенная техника оборонительных сооружений, какую только знает современная война.

И, наконец, к югу от Варшавы связанный единой системой огня и управления, укрепленный район у Демблина. Здесь так же, как и у Варшавы, как и у Модлина, – форты, бетон, сталь, проволока, рвы, эскарпы, та же мощь и фундаментальность, кажущаяся неприступной.

За последние годы гитлеровцы соорудили глубокие бетонные огневые гнезда по обеим сторонам шоссе Седлец – Варшава. На восточном берегу Вислы у Праги они создали укрепленную полевую позицию – по фронту в шестьдесят километров, а в глубину в тридцать километров. Это наиболее оборудованный и законченный рубеж обороны в Польше. Фашисты держали эти позиции под покровом тайны, и всех своих рабов, согнанных сюда со всей Польши, они уничтожили, умертвили током высокого напряжения у колючей проволоки, тем самым испытав ее «адскую силу», или же сожгли их в лагерях уничтожения – в Майданеке и в Освенциме.

Вся линия обороны под Варшавой: Модлин – Прага – Отвоцк – Демблин высоко оценивалась оккупантами именно потому, что она связывалась единой системой огня, дорог и баз снабжения – они давали возможность маневрировать силами, а отдельные звенья укреплений объединялись общей крепостной цепью. Генерал-фельдмаршал Модль назвал эту цепь барьером, в надежных фортах которого лежит ключ к Германии. Я вспомнил об этой фразе, когда приехал в Демблин, а потом в Отвоцк, к предместьям Варшавы, миновав форты, линию укреплений, взорванную и спутанную колючую проволоку, эскарпы и надолбы – уничтоженные, разрушенные и просто обойденные нашими войсками. Конечно, можно дни и ночи испытывать в лабораториях бетон и сталь особой крепости, сгонять тысячи и тысячи людей и их трудом превращать влажную прибрежную землю в позицию, кажущуюся неприступной, но все это оказывается пустышкой, если упустить из виду главное – крепость человека. Того самого советского человека, чьи воля и сердце оказались сильнее танков и бомб под Москвой, в Сталинграде, под Орлом, – теперь он ведет бои у стен Варшавы.

Фашисты не представляли себе, что вся их цепь укреплений в такой короткий срок распадется на отдельные звенья, пусть мощные, но разрозненные. После захвата Люблина наши войска нанесли стремительный и смелый удар на Демблин. Войска генералов Дубового и Веденеева зашли во фланг укрепленной линии Модлин – Прага – Отвоцк – Демблин. Потом повернули на север и завязали бои в отвоцких дачах, захватили город Отвоцк и оказались у Праги. Таким образом у врага была отвоевана почти половина тех бетонированных гнезд, артиллерийских точек, казематов, всех хитроумных преград, созданных на пути к Висле и Варшаве. Фашисты не представляли себе, что мотоциклисты подполковника Мурачева ворвутся в Отвоцк с юга, где, как им казалось, их оберегает Демблин.

Дважды я был в Отвоцке вместе с ближайшим помощником Мурачева – майором Нехорошковым. Он останавливался у валов, дотов, артиллерийских гнезд, линий эскарпов, колючей проволоки, у бетонированных казематов и окопов – наши воины оказались крепче их. Из курортного городка Отвоцка, по дороге, где еще сохранилась надпись на немецком языке – «Варшава – 22», мы поехали к Праге. В тот день наши войска, наступавшие от Седлеца, ворвались в центр оборонительных сооружений под Варшавой. Фашисты бросили сюда все свои силы из Праги, они атаковали наши позиции полками пехоты и сотней танков, в воздухе наши истребители дрались с бомбардировщиками врага, артиллерийский гул сотрясал польскую землю. Наши орудия обрушились всем своим огнем на вражеские танки, которые прорвались вперед. То был день высокого напряжения, и майор Протасов, в чьем блиндаже мы находились, перенесший все испытания войны, выходил с биноклем на наблюдательный пункт с чуть-чуть заметным волнением. Он знал, как все наши воины, дравшиеся у стен Варшавы, что здесь решается нечто большее даже, чем судьба Варшавы – здесь стучится в сердце Польше великая и истинная свобода. И во имя нее Протасов и его воины-артиллеристы не спали три ночи, во имя нее погиб молодой волжанин Иван Казанков, искусный наводчик, подбивший на рассвете три танка «тигр». К вечеру Протасов доложил в штаб корпуса: «Отбили». Потом он пошел к батареям, где люди, прижавшись к орудиям, спали, лишь дежурные пушкари вглядывались в наступавшую тьму. И хоть в любую минуту артиллеристов мог разбудить призыв: «К бою», хоть вражеский огонь не стихал и снаряды рвались то впереди, то позади их – они спали крепким солдатским сном, как будто они находились в глубоком и тихом тылу.

В полночь они вновь отражали атаки и никто из них не отдал врагу ни клочка польской земли, уже омытой русской кровью.

Битва у стен Варшавы продолжается, и героизм, душевное напряжение и стойкость, с которыми дерутся здесь советские люди, никогда не забудутся польским народом.