Текст книги "Энгус: первый воин"

Автор книги: Орландо Паис Фильо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Глава седьмая
Ненниус

Словно в полубреду я скакал куда глаза глядят, чувствуя только боль от удара копытом. Но сильнее боли, сильнее опасности меня терзал сжигавший сердце гнев из-за подлого убийства отца. Я глубоко оплакивал его смерть – и не только потому, что он был моим отцом, но и потому, что Морской Волк был героем и воином, человеком-скалой, подлинным защитником правды в этом мире. Защитником перед всеми неправдами мира, перед гневом природы, защитником от злых ветров и неожиданных бурь, защитником от всякого зла, что таилось в людских сердцах. Но теперь его нежность ко мне, его любовь и защита станут лишь воспоминанием, а не реальностью – и что мне с того, что память эта крепка и сильна, когда я остался один?! Совсем один. Один в этом агрессивном жестоком мире, полном ужасных неожиданностей, постоянных войн и убийств. Один в мире, где моей единственной защитой теперь являются лишь мужество и воля к победе.

Ночью, остановившись передохнуть, я все еще продолжал спрашивать себя, каким образом отец, будучи таким пылким человеком, все-таки всегда оставался и таким спокойным воином. Под очистившимся звездным небом я развел костер и думал, что все они, мужественные воины вчерашнего дня, теперь там, на небе. И это они смотрят на меня ясными звездами своих глаз. И отец конечно же является самой яркой звездой в этих бесконечных россыпях небесных созвездий.

Лежа в траве, я вдруг подумал, что, скорее всего, не один оплакиваю гибель Морского Волка. Храбрые воины, всегда сопровождавшие его в походах и сражениях, теперь тоже оплакивают его и наверняка все еще стоит у них в ушах его громкий голос, который умел и приказать, и ободрить, который гремел словно гром в самой гуще любой битвы, который воодушевлял и вселял надежду. Этот голос уверял всех вокруг, что пока они на земле, их охраняет он, Морской Волк, а когда они уйдут той дорогой, по которой уходят храбрецы, их будут охранять сами боги.

И вот, имея единственными своими свидетелями звезды, а единственным другом одиночество, я позволил, наконец, как ребенок, своей боли взорваться неудержимыми рыданиями. И я плакал не только об отце, я вспоминал обо всем плохом, что успел уже сделать в жизни, обо всех задушенных угрызениях совести. Потеря отца и его защиты заставила меня пересмотреть всю жизнь, все битвы, все убеждения, все верования. Плач, рвавшийся из моей груди, почему-то заставил меня еще глубже заглянуть в себя и прийти к выводу, что даже решительный воин порой отступает перед страхами, таящимися у него внутри. Перед страхами, не имеющими ничего общего с теми, с какими он сталкивается в бою. И чем больше я понимал свое нынешнее положение, тем яснее осознавал – хотя это и давалось мне совсем не просто, – что некогда и мой отец испытывал такие же трудности. И продолжая думать об этом, я в конце концов пришел к выводу, что трудности – это всего лишь другая грань величия настоящего воина, что пересмотр всей своей жизни тоже требует не меньше мужества, чем война, и что слезы умывают нашу душу.

Именно с ощущением омытой слезами души я и проснулся на следующее утро в лесу. Тогда я умыл лицо водой из холодного ручья, протекавшего в мягком зеленом мху. Потом обмыл рану и как следует напился, и только тогда смог ощутить прохладу утреннего ветерка, который словно приглашал меня пуститься в новый путь к новой жизни, судя по всему, ожидавшей меня впереди. И это чувство с каждым утренним часом становилось все явственней, особенно по мере того, как я начал вспоминать спокойные беседы, что вела со мной мать. Наконец-то я вынужден был признать, что жизнь заключается не только в боях и походах. Мягкий голос матери повторял мне о самых простых вещах, что нас окружают: о козах, о ручье, о лесе, о снеге в горах, обо всех проявлениях жизни в ее бесконечном разнообразии. И все это бесконечное разнообразие простого и спокойного мира объединяла в единое целое вера в Того, Кто сотворил мир, в Бога-отца, как мать называла его. Это был сильный и добрый Бог… Или все-таки их было двое, поскольку вслед за первым, Богом-отцом, мать всегда упоминала и второго – Господа нашего Иисуса Христа.

Воистину, эта правда казалась слишком невероятной для того, чтобы ее понять, и одновременно слишком простой, чтобы принять. И для понимания, и для принятия этой простой и невероятной истины надо было не столько заставить работать мозг, сколько просто вспомнить нежный и любящий тон, которым мать говорила о Божьем творении. Вспомнить ее рассказы о том, как управляет нами Создатель, как Он защищает нас своей несокрушимой силой, какую человеку невозможно даже представить. Но, несмотря на такую нечеловеческую силу, как говорила мать, Бог не является надменным и злым, а наоборот, Он любит всех как своих детей и становится убежищем для гонимых в минуты печали и боли. И, несомненно, именно эта Его сила помогла матери, когда я сообщил ей о смерти отца, и продолжала помогать потом в принятии того, что в один прекрасный день я принес в ее жизнь.

Итак, я ехал, погруженный в успокаивающие мысли, и ощущал в себе иное мужество – мужество видеть все вещи такими, какие они есть, и принимать их во всей полноте. Я слышал, как беспрестанно капает роса, как стучит неподалеку копытами олень, как поют птицы… Все это, казалось, находится гораздо в большей гармонии с тем Создателем, о котором говорила мать, чем с суровостью Одина и искаженными яростью лицами воинов, тех, с кем я провел так много времени. Быть может, религия матери была просто сильней, чем религия отца? Или, может быть, лишь ее Бог мог освободить меня от агонии, в которой я пребывал прошлой ночью и которая при мыслях об этом Боге вдруг начала постепенно уходить.

Но все же на какое-то время мне пришлось оставить подобные мысли и заняться обыденными вещами. Я знал, что судьба моя лежит где-то в глубине этих густых лесов, знал, что мне не надо ни бояться ее, ни убегать. Так я ехал весь день. Рана все еще кровоточила, и силы мало-помалу оставляли меня. Все поплыло перед глазами, потом появились какие-то темные пятна, и голова моя закружилась так, будто перед этим я целый день пил. И все-таки я старался продвигаться вперед, не обращая внимания на разгорающийся пожар в ране. Она покраснела, стала горячей и пульсирующей. Слабость одолевала меня все больше, и мне во чтобы то ни стало надо было поесть, чтобы силы не оставили меня окончательно.

Я все еще слышал, как поблизости бродят олени, но был слишком изможден, чтобы начать охоту. Вдруг я услышал, как неподалеку какой-то голос пробубнил совершенно непонятные и в то же время явно знакомые слова, имевшие отношение к еде… Яйца… Морские чайки… Большой жирный лосось в лодке… И только спустя несколько минут я с ужасом понял, что произношу эти слова сам, то и дело теряя сознание.

Собрав последние остатки сил, я решил остановиться и прислониться к дереву. В лесу становилось все холоднее, и я решил развести костер. На какое-то время языки его оживили меня. Было так хорошо смотреть на пламя и видеть его силу, могучую силу, которую способна укротить лишь последняя сгоревшая ветка. О, огонь в его природном величии…

Придя в себя, я увидел, что костер погас, и вспомнил о том, что мне только что снилась мать. Она стояла на палубе большого корабля, который плыл почему-то не по волнам, а по голой земле – разумеется, такое могло присниться только в бредовом сне. Мать была, как всегда, красива и величественна, одета в синее платье, что впору носить королеве, и серые ее глаза смотрели, как обычно, холодно и спокойно. Рядом с ней стояли два огромных воина, которые явно ее охраняли, а стоявшая между ними мать одной рукой поднимала крест, а другой сжимала рукоять вложенного в ножны меча. Где-то раздавался презрительный хохот медведя, но его самого не было видно. И мне каким-то образом стало ясно, что медведя останавливал страх не перед великанами, но перед мечом. Две змеи проползли в сторону матери, но медведь убил их обеих и подкинул высоко в воздух, громко рыча.

Я так и не смог разгадать значения своего сна и снова решил продолжить путь. Отдохнув еще немного, я пошел поискать пищи, которая появилась достаточно быстро благодаря моим острым стрелам. Мне действительно надо было подкрепиться, ибо что-то внутри меня говорило: силы мне скоро понадобятся. Я чувствовал, что мне снова придется сражаться, проявив все умение владеть боевым топором. Мысль о сражении опять заставила меня вспомнить об отце, и я вновь заплакал.

– О, демоны Асгарда! – рыдал я, ужасаясь тому, что, кажется, стал трусом, одним из тех, кто плачет по любому поводу, как старая баба. Мне же теперь, наоборот, просто необходимо стать воином, каким я был еще так недавно. Но каким воином? Чьим воином?

Да, под руководством отца я действительно был воином, но сейчас, один, я стал не кем иным, как своевольным обманщиком. Хорошо еще, что густой лес скрывает мой позор. Но я не должен прятаться, и именно здесь, в одиночестве, без всякой поддержки я, наконец, проверю свое мужество, свою мужскую суть. Я не должен разочаровать отца. И я закричал в синее небо над головой:

– Отец! Я должен быть воином! Помоги же мне, отец! – Но только эхо ответило мне в далеком лесу.

– Один! Один! – закричал я тогда, как делают все воины, призывая мужество, и почувствовал, как сила возвращается ко мне.

Становилось все холоднее, меня начала бить дрожь, зубы выбивали отчаянную дробь. Моя рана выглядела как огромное гноище, желтое, с запекшейся кровью… Даже пища, которую я проглотил и которая поначалу придала мне сил, теперь стала бунтовать в желудке, который после долгого голодания не мог принимать ее. Смерть уже караулила меня, как распутная девка, и, пытливо заглядывая в глаза, приглашала сдаться. Не бороться… Освободиться… Или это была одна из дев-валькирий, о которых так много говорили мои боевые товарищи?

Когда я открыл глаза, то увидел, что надо мной склоняется вовсе не женщина, которую я видел в горячке, а старик. Он был похож на одного из тех святых, которых мы во множестве убивали по приказу этого труса короля Айвара. Но лицо человека, совершенно спокойное, не выражало никакого презрения ко мне. Он провел по моему лбу влажной тряпицей. Я скосил глаза и обнаружил, что лежу на кровати, а рядом находится что-то, похожее на чашу с бульоном. Приглядевшись внимательнее, я увидел за спиной старика еще одного монаха, высокого и молодого, примерно моего возраста. В руках он держал миску с водой.

– Эфрон, посмотри, может, он все же поест немного? – спросил старик. – Если он поест, то дело пойдет быстрее.

– Но он выглядит как норманнский разбойник! – возразил Эфрон, неуверенный, что его акт милосердия будет принят как должно.

– Эфрон, во всех наших поступках присутствует Божий промысел. И так должно быть и с этим умирающим, – возразил ему старик, с едва уловимым раздражением в голосе.

– Но какая логика в том, чтобы заботиться о явном нашем враге? – не сдавался Эфрон.

Однако, не теряя терпения, старый монах ответил:

– Мой дорогой Эфрон, есть вещи, которые тебе, как новообращенному, еще предстоит усвоить. Я уже говорил тебе, это подобно битве. Когда ты в битве со своим врагом разрушаешь его гордыню, ты тем самым еще и совершаешь акт милосердия по отношению к нему. Тем не менее нужно сознавать, что сами мы при этом тоже не должны становиться жертвами соблазна, таящегося в гордости и мести. Когда мы побеждаем, побеждаем во имя Бога. А когда смиряем перед Господом наше тщеславие, то мы побеждаем свою суетность, которая воистину есть наш величайший враг. И на этом наш долг заканчивается. Далее мы должны любить своих врагов, не только потому, что в каком-то смысле они точно такие же, как и мы, люди, но и потому, что в них мы научаемся видеть всю бесполезность гордыни – чувства, от которого необходимо избавляться, если мы хотим служить Господу должным образом. И противник является нам для того, чтобы еще раз напомнить, что самый величайший наш враг находится внутри нас, причем в виде слабостей, которым ни в коем случае не следует подчиняться. Такова вера Господа нашего.

– Благодарю Бога, что попал в ученики именно к вам, – ответил Эфрон с обожанием и покорностью, говорившей, что он знает старого монаха уже давно.

И так они выхаживали меня день за днем.

Когда монах-кенобит [11]11
  Монах, в противоположность отшельнику, живущий в общине.


[Закрыть], которого, как я впоследствии узнал, звали Ненниус, брал с большой грубо отесанной деревянной полки книгу, это превращалось в настоящий ритуал. И ритуал этот, как положено, повторялся день изо дня одинаково: он прикрывал глаза, глубоко вдыхал и выдыхал три раза подряд, а потом, так и не открывая глаз, шарил пальцами по полке, всегда точно выбирая нужную ему книгу или манускрипт. Ритуал этот служил как бы актом уважения и благодарности к старинным писаниям святых, вдохновленных Богом.

Иногда я пытался помочь ему, но он всегда останавливал меня словами:

– Не надо, Энгус, не вмешивайся, ты недостаточно высок. Я сам достану книги.

Он был гораздо ниже меня, но ту весомость, которая звучала в этих словах, я смог до конца понять только после более продолжительного общения. Я говорю сейчас о величии его души, о мудрости, которая превращала его в гиганта, стоящего предо мной с божественной гармонией в лице и учащего меня жизни. И в тот момент, когда он брал с полки очередной манускрипт, готовясь его прочесть, я выглядел перед ним всего лишь как жалкий подмастерье перед учителем.

– Что я должен сделать, чтобы получить такую же благодать, господин аббат? – спросил я однажды старика. Ведь до сих пор я еще ничего не сделал для христианских монастырей. Впрочем, скорее, наоборот, я только и делал, что нападал на них и грабил, несмотря на серьезное недовольство этим моего отца, Морского Волка. И все чаще мне приходили в связи с этим на ум рассказы, которые я слышал от старого скальда Браги, о том, какие несчастья свалились в земле франков на норманнов, похитивших священные реликвии из христианских монастырей.

– Я был одним из ваших врагов, преподобный отец, и стыжусь принимать от вас такую заботу. Вы спасли меня от бесславной смерти, и я никогда не забуду этого. Я молю вас лишь об одном – позвольте мне защищать вас!

– Дорогой Энгус, порой то, что ты делаешь, не имеет никакого значения, ибо Бог видит глубже в душах Своих детей. Важно лишь твое намерение, искренняя вера, стремление к добродетели, – ответил монах, глядя на меня жестко, но с видимым состраданием.

И пока аббат медленно перелистывал книгу, я задумался о его словах и о том, к чему именно призывали они меня. Сражаться лицом к лицу с яростными воинами было гораздо легче, чем заглядывать в глубь самого себя и пересматривать все ценности, как приходилось теперь делать мне. Я был вынужден не только восстанавливать свое тело, которое мало-помалу все-таки выздоравливало, но главное – мне надо было как следует узнать свою душу. Мне необходимо было найти в ней то, во что я действительно верю, и выбрать между тем, что всегда было важно для меня, и новыми принципами, которые мне открылись. Именно об этом и говорил мне Ненниус.

– Чтобы обладать добродетелями, сын мой, надо сначала познать их, и мой труд заключается в том, чтобы научить тебя этому. Вот видишь, я выбрал писание святого Гилдаса, слова которого напоены духовной силой. Позже, когда ум твой и сердце будут готовы, я прочту их тебе.

Полный любопытства, я хотел было просить его прочитать эти строки теперь же, раз они полны такой мудрости. Однако отчасти из-за того, что был еще слишком слаб, отчасти из-за уважения к монаху, не стал этого делать, предоставив старику возможность открыть мне тайну в нужное время.

Дни шли за днями, лились непрекращающиеся дожди, столь характерные в это время года для здешних мест. Я был счастлив, что тело мое, наконец, стало оживать, и что силы постепенно возвращались ко мне. Именно поэтому, а еще в благодарность за то, что сделали, помимо привычных продуктов, используемых при выпечке хлебов, варке овсянки и изготовлении отличнейшей сметаны, было еще что-то, не дававшее мне сначала покоя. И только потом я понял: лучшей приправой служила царящая там радость, словно внушенная свыше, совершенно непоколебимая и непрестанная. И тогда эти старики, несмотря на свой преклонный возраст, стали для меня такими близкими друзьями, словно я с детства рос с ними в нашей деревушке в Кайте. Это были большие дети, с которыми я сам опять становился ребенком. С самого раннего утра до рассвета я, все еще лишь выздоравливающий, слышал, как раздаются молитвы заутрени, и чувствовал всю прелесть их мелодий. Вечерами же, подкрепляясь, монахи питались лишь овощами и кусками копченой домашней птицы. Кстати, именно эта пища очень способствовала моему выздоровлению.

Вместе с питанием, оживлявшем мое тело, монахи лечили и мою душу. Я стал понемногу участвовать в их службах, и в то же время аббат Ненниус начал давать мне уроки, на которых говорил мне о ничтожестве всего преходящего в этом мире по сравнению с важностью того, что он называл вечными ценностями. Я находил все эти разговоры весьма странными и не мог понять, почему ценности, за которые всю жизнь боролся мой отец, не имели значения. Об этом я и спросил однажды у Ненниуса.

– Почему же материальные вещи не имеют для ваших монахов никакой ценности, если именно ваш Бог дал их им?

– Материальные вещи не имеют большой ценности, – ответил монах, – именно потому, что приходят от Господа в виде милости. А излишняя привязанность к ним может стать одной из форм рабства.

Слушая эти речи, я немедленно вспомнил жадность убийц отца и то наслаждение, которое они получали, отбирая собственность у других. Я припомнил глупые споры о драгоценных браслетах – цели суетного желания женщин. Вспомнил убийства из-за драгоценностей, в которых немалую роль всегда играл эль.

– Я хочу рассказать тебе об учении тех святых, что жили в пустыне, Энгус, – продолжал между тем монах уже несколько мягче. – Святой человек по имени Антоний отказался от временных благ, чтобы окружить себя миром небес, и поэтому роздал всю свою собственность бедным и удалился в пустыню. И вот тогда один из его юных учеников, вроде тебя, Энгус, задал ему подобный вопрос. Святой попросил юношу привязать к своему телу несколько кусочков сырого мяса и удалиться в пустыню на два дня. Когда два этих дня прошли, юноша вернулся, изможденный и исцарапанный. «Учитель! – простонал он, едва дыша. – На меня нападали самые ужасные звери, стервятники кружили над моей головой, а когда я, измученный, наконец, заснул, двое из них кинулись на меня и стали рвать железными когтями. Еще чудо, что я сумел от них отбиться и остался в живых». Именно это и происходит со всеми нами, когда мы слишком привязываемся к вещам материальным, сын мой.

– Но, прошу вас, объясните мне это подробней, преподобный отец, – попросил я, ибо услышанная история произвела на меня сильное впечатление, но понять ее тайный смысл я пока не мог.

– Сын мой, ты подобен лошади, а тебе нужно быть подобным верблюду – животному, которое живет в далеких странах, таких, как Константинополь.

– И на что же похоже это животное?

– Оно противоположно лошади, которая просто ест и испражняется. Верблюд пережевывает свою пищу долгое время и так же медленно переваривает ее. Потом он глотает тщательно пережеванную пищу, однако еще через некоторое время пища вновь возвращается в пасть животному, и оно начинает снова пережевывать ее, вытягивая оттуда все хорошее, что только там есть.

– Но какое это имеет отношение ко мне, преподобный отец?

– Ты, подобно верблюду, должен научиться переваривать все, что я говорю тебе, маленькими порциями. По кусочку в час! – Он с важностью поднял палец и решительно покинул меня.

Лежа в постели, я предался долгим размышлениям, глядя, как за окном падают и падают струи дождя. Постепенно я заснул и проснулся от страха, вызванного странным сном, повторившимся несколько раз за эту длинную ночь. В этом ужасном сне я видел, как огромный красный змей выблевывал маленьких зеленых змеек сначала на дерево, которое казалось бесконечным, а потом и на весь лес. Эти маленькие пресмыкающиеся превратились вдруг в людей, которые пели чудовищные гимны, пробуждавшие то и дело засыпавшего красного аспида, и он снова начинал выблевывать еще больше зеленых змеек, которые превращались в людей, – и так до бесконечности. Но вот все эти вышедшие из змеек люди перестали быть просто людьми, но стали норманнскими воинами, похожими на мой народ и на народ моего отца. В гневе и ярости они обрушились на все живое вокруг и сожгли все, уничтожая даже женщин и детей, а заодно сравняв с землей и монастыри, похожие на тот, в котором сейчас находился я. Но потом все началось сначала, продолжаясь до безумия.

Задумавшись о сне, я пришел к выводу, что он, скорее всего, означает некое наказание тем, кто помогал разрушать города и монастыри. Но помимо ужаса, который этот сон возбудил во мне, я был еще потрясен и воспоминанием об отце. Я вспомнил значение норманнского слова Мидгард – «остров-мир», и Змея Мидгарда – Йормунгарда, «мировая змея». И еще вспомнил я, что Йормунгард выблевал Игддрасиль, огромное древо в центре Мидгарда, поскольку не мог пошатнуть его корни в подземном мире. Так рассказывал мне старый Браги – о, пусть отдыхает он с миром в чертогах Валгаллы!

Следующий день прошел спокойно и мирно, наполненный простыми вещами, которые так ценятся в повседневной жизни. Например, нужно было набрать свежей воды из ближайшего источника и в ведрах отнести ее в монастырь. А ночью мне снова приснился тот же сон, и он был так же страшен. Я решился рассказать о нем монаху, который, хотя и выслушал меня внимательно, ограничился только благословением, но не дал никаких толкований увиденного.

И теперь ужасный сон стал преследовать меня до рассвета каждую ночь. Вся разница заключалась лишь в том, что в последнее время я начал слышать еще и какой-то рев, беспокоивший огромного красного змея. Рев этот становился все громче и громче, и наконец перед змеем возникло огромнейшее животное на четырех колоссальных лапах. Оно было одето в густой мех цвета золота, который колыхался при каждом движении, словно это был не мех, а языки пламени. Зверь был огромен, лапы его заканчивались мощными когтями, и он ревел на змея, как гром, он угрожал, недвусмысленно приказывая тому убраться прочь. И, кроме того, у зверя был длинный меч.

На следующий день я снова рассказал монаху сон с новыми подробностями. И только тогда он сказал, наконец, несколько слов.

– Змей – это враг Божий, – серьезным и печальным голосом объяснил он. – Этот змей на весь мир выблевывает миллионы язычников, чтобы те поработили истинных детей Божиих.

– Но почему тогда вы не сказали мне этого раньше? – удивился я.

– Я ничего не говорил тебе, потому что враг Божий не интересует меня. А теперь отвечаю тебе лишь потому, что Божественная Справедливость в виде льва, храброго и мужественного животного, живущего в африканских пустынях, наконец явилась тебе во сне, – и это значит для тебя очень много. – Я удивился еще больше. – Лев олицетворяет собой мужество и твердость веры, поскольку это животное любит Сам Господь. Его сила и мужество символизируют силу и волю Бога. И ты, чтобы противостоять постоянным нападениям змея и его порождений на земле, должен стать таким, как это животное, Энгус, – твердым в Божьем слове и несокрушимым в вере.

Заутреня принесла мне облегчение. Было так радостно видеть рождение нового дня при звуках прекрасных гимнов. Подпадая под их обаяние все больше, я чувствовал желание отплатить монастырю за все то добро, что он дал мне в лице монаха, его веры, его заботы.

Каждый день урок Ненниуса длился чуть дольше предыдущего, он учил меня все настойчивей, но так, чтобы не смущать мой ум сразу, чтобы я имел возможность обдумать все его слова, «подобно верблюду, а не лошади», как говорил старик.

Скоро ненастная осень незаметно перешла в зиму и все вокруг укрыла белым покрывалом, укутала тяжелыми снежными коврами. Стужа сковала ручьи, развесила на крышах ледяные украшения, заставила затопить очаги и то и дело потирать рука об руку, а изо рта выпускать облака белого пара. Я совсем выздоровел и мог уже выполнять самые тяжелые работы, например, искать в лесу и приносить дрова для печей, ловить лососей и даже охотиться. Однажды ко мне пришел Ненниус и сказал:

– Даже тот, кто молится вполне сознательно, должен научиться распознавать время, когда он находится в особом духовном состоянии и когда в его сердце говорит Сам Господь, – и тогда он должен прервать все свои дела и прислушаться к тому, что внушает ему Бог, и услышать Его слова. Ибо не прислушиваться к своему Богу есть то же, что оставить Его, вынудить Его говорить впустую и свести Его с небес на землю.

Ненниус порой произносил странные вещи. Он ничего не объяснял мне, а говорил словно в воздух. Но я уже видел, как другие монахи особенно прислушивались именно к таким его речам. И с каждым днем я начинал все лучше понимать эти таинственные слова. Создавалось впечатление, что голос его начинал звучать во мне каким-то эхом, рождая внутри такую правду, которую трудно было облечь словами даже много позже. Могу лишь сказать, что правда эта была больше меня самого, больше, чем я мог выразить своим ничтожным знанием.

Когда я провел в монастыре уже достаточно времени, Ненниус спросил, не хочу ли я креститься, и, благодарный за все, я согласился немедленно. Тогда старик сказал, что сам станет моим крестным отцом. Я попросил его объяснить, что это значит, и он рассказал, что с этой минуты мы с ним будем неразрывно связаны, сильнее чем плотью и кровью. Но связь эта простирается еще дальше, это небесная связь. И я был потрясен такой честью, оказанной мне.

Но сначала надо было как следует подготовить меня. Ненниус начал открывать мне такие вещи, о которых, даже живя в монастыре, я не имел и понятия. Тут, кстати, он упомянул и одного воина, который стал дукс белориум (военным вождем) и королем и защищал саксов в Британии. И этого короля Ненниус собирался как-то связать с моим сном. Он начал говорить, полуприкрыв глаза, словно вспоминая нечто, спрятанное в далеких глубинах его памяти:

– Слушай же, Энгус. Когда-то остров Британия являл собой лишь выдающиеся в море мысы и бесчисленные замки, построенные из камня, а обитатели его были представителями четырех различных народов: скоттов, пиктов, саксов и древних бретонцев. Имя это происходит от имени Брута, римского сенатора.

– А я родился в одной из деревень Кайта, недалеко от Турсо, на севере страны скоттов, и мой дед, отец моей матери, говорил, что происходим мы от двух народов, которых вы упомянули: пиктов и скоттов… Но племя моего отца – норманны, – вдруг сказал я монаху, чувствуя, что при воспоминании о прошлом меня начинают душить гнев и ненависть.

– В тебе, как я вижу, сильное сочетание воинских кровей, мой сын, – с легкой иронией остановил меня аббат. – Пикты заняли Оркнейские острова, откуда распространились на многие земли и покорили всю левую сторону Британии, где оставались долгое время, заняв треть острова. Много позже из Испании в Ирландию прибыли скотты, а потом какое-то время главенствующее положение занимали бретонцы, и власть их простиралась от моря до моря.

Я внимательно слушал эту историю, поскольку вообще очень любил сказания о своих предках. Заметив мой неподдельный интерес, старик продолжил:

– Бретонцы появились в Британии в третьем веке нашей эры, а в четвертом скотты захватили Ирландию. И поскольку первые не были приучены к постоянным войнам, не умели по-настоящему защищаться, они постоянно подвергались жестоким нападениям скоттов с запада и пиктов с севера.

– Вы хотите сказать, что они никогда и не пытались обороняться?

– Пытались, но ярость пиктов и скоттов не знала себе равных. К тому же здесь надо напомнить и о том, что в Британии было время, когда ею правил очень сильный и могущественный народ – римляне, о которых ты конечно же немало слышал.

– Я знаю, что власть этого народа держалась на железной дисциплине их армий, и слышал некоторые истории о них.

– Когда-то римлянам подчинялось полмира, и именно они завоевали Британию полностью. Тогда, чтобы защитить свои провинции от постоянных набегов местных варваров, они построили стену, разделившую бретонцев, скоттов и пиктов, которая тянулась через весь остров от моря до моря, имея в длину сто тридцать три мили. На языке бретонцев она называлась Гвал.

Я был потрясен такими размерами.

– Да ведь это почти бесконечность! – воскликнул я.

– Да, почти, – согласился аббат. – А если уж говорить точнее, то человеку, например, чтобы покрыть такое расстояние, пришлось бы идти целую неделю день и ночь, не останавливаясь. – Показав мне расстояние на таком простом примере, Ненниус вернулся к своей истории. – После долгих лет господства и борьбы римскому владычеству в Британии пришел конец. В то время правил тиран Вортигерн, и именно в его правление жители были особо измучены нападениями скоттов и пиктов. Поэтому, когда из Германии приплыли три корабля…

– Что такое – Германия? – опять перебил я старика.

– Это земля, что лежит по ту сторону моря, рядом с королевством франков. Это большая страна, где существует множество королевств и множество народов, и все они крайне воинственны. И вот всего три их судна покорили весь остров и создали королевства англов и саксов.

– Но я не знаю ничего об этом, преподобный отец! – воскликнул я. – Я думал, они всегда жили тут!

– Они живут здесь всего лишь три столетия, сын мой. Первыми прибыли сюда два вождя Хорса и Хенгист, два брата, сыновья Вихггилса, которые считали себя потомками Бодана, их бога войны. – Тут я вдруг подумал о том, что считаться, например, прямыми потомками Одина не только невозможно, но и смешно, но ничего не сказал об этом Ненниусу. – Вортигерн, король бретонцев, приветствовал их как друзей и даже отдал им остров Танет. В обмен же попросил помочь ему в обороне страны от скоттов и пиктов.

– И эта помощь действительно помогла тирану? – уточнил я, ибо мне было приятно вновь слышать рассказы о сражениях.

– Увы, совсем нет. Но уж если ты хочешь знать все в подробностях, то послушай, что пишет на этот счет святой Гилдас. – Тут монах открыл книгу, которую уже давно держал в руках, и начал читать. – «И вот гордый тиран Вортигерн, король бретонцев, и его советники оказались настолько слепы, что поверили, будто саксы защитят их страну, и упросили злобных и безжалостных врагов остаться меж них, дабы предотвратить набеги с севера. А саксы были народом, ненавидящим Господа Бога и людей, поэтому звать их на помощь было все равно, что звать волка охранять стадо овец. Ничего более ужасного и более пагубного для нашей страны нельзя было и придумать. Какая тьма должна была окутать их разум, какая жестокая тьма! Сначала по приглашению несчастного короля саксы высадились на восточном побережье острова и сразу же вцепились в эту землю железными когтями. Казалось, они это сделали для ее защиты, однако, как скоро выяснилось, цель их была совершенно противоположной. Их родина, видя такие успехи своих сыновей, послала еще более мощный отряд проклятых волков, которые и присоединились к первым выродкам рода человеческого». – Тут монах прервал чтение и вновь обратился ко мне: – Как видишь, святой Гилдас пишет здесь о том духовном неблагополучии, которое царило в христианском королевстве бретонцев в те времена. Ведь они своими руками отдали страну хищникам на растерзание.