Текст книги "Любовная лирика классических поэтов Востока"

Автор книги: Омар Хайям

Джами

(1414–1492)

1—20. Переводы В. Державина; 21–29. Переводы В. Звягинцевой; 30–34. Переводы Н. Гребнева; 35–51. Переводы С. Липкина; 52–56. Переводы Л. Пеньковского; 57–76. Переводы Д. Седых; Четверостишия – Переводы Т. Стрешневой

1

 
Ради тебя прахом я стал на путях красоты.
Жду: не пройдешь ли ты, пери моя, шах красоты.
Отблеск далекий светлого солнца лица твоего
Миру блестит на розах ланит, на устах красоты.
В сердце своем я – безумец – воздвиг сокровенный чертог
Для обитающей в двух необъятных мирах красоты.
То, что хотел я за век мой короткий в мире свершить,
Всем я пожертвовал, все я сложил в ногах красоты.
В миг незабвенный твою благосклонность видел Джами,
С этого мига он не отвергнут в глазах красоты.
 

2

 
Душу от этих душных одежд освободи скорей,
Смело кулах заломи набекрень, растопчи короны царей!
Черный терновник на улице друга лучше цветущих роз.
Черным терновником, добрый друг, могилу мою усей.
С горя, как волос, я исхудал, в добычу тебе не гожусь.
Свей для охоты своей торока из жил и кожи моей.
Печень моя тоской сожжена, стенаю я и кричу.
Печень мою ножом распори или уста мне зашей.
Над изголовьем моим склонись как друг в мой последний миг.
Жгучие слезы мои осуши и горе мое развей.
Людям без сердца немилость твоя безразлична и милость твоя,
Пусть я один все муки приму, что ты несешь для людей!
Коль потрясенного духом Джами смертью казнить решено,
Счастье дарящим в последний миг взглядом его убей!
 

3

 
Вздох моего кипариса ко мне ветерком донесен.
Жарко опять языками в груди моей пламень взметен.
Славлю твое восхожденье, светлый Сухайль Йемена!
Сумрак предутренний в полдень светом твоим превращен.
Жгучими вздохами муки опалены мои губы,
Пламенем неугасимым весь я испепелен.
Я умолял: «Не гони меня в дверь – во тьму и безвестность!».
Был мне ответ: «В эту дверь навсегда тебе вход запрещен».
Даже вблизи от меня ты невидима мне, словно пери,
Так твой изменчивый образ воздушен и так утончен.
Золото желтых ланит, серебро моих слез зарывал я
В прах твоей дальней стези, за тобою всегда устремлен.
Не упрекай же Джами, что он знает лишь магию взглядов!
Все, что имеет он, – в этом; другого таланта лишен.
 

4

 
В моей груди – твоя обитель, но ускользаешь ты от взгляда.
Бальзам израненного сердца, стань для очей моих отрадой!
Печаль мой век укоротила, как жито на току спалила;
Но тысячу имей я жизней – все за тебя отдать бы надо.
Я сердцем – раб в аркане страсти, душой – заложник в стане бедствий.
Где помышлять мне о покое? Кто мне защита и ограда?
Доколе, странник, понапрасну внимать стенаниям свирели?
Прислушайся к моим рыданьям: в них и забвенье и услада!..
Мои стопы в кровавых ранах. А конь твой резвый вдаль несется…
Как понесу за ним попону – парчу роскошного наряда?
Посеял я зерно терпенья, но, словно жнец нетерпеливый,
Печаль серпом срезает стебли невсколосившегося ряда.
Сраженному мечом прищура, Джами одной твоей улыбкой
Возвращена душа живая – за муки долгие награда.
 

5

 
Когда ты, Кыбла красоты, свой лик откроешь нам,
Спиной к михрабу стану я, лицом – к твоим бровям.
Творя намаз, лицом своим я к Кыбле обращен;
О, если б и лицо твое, как солнце, было там!
Мой грех невольный мне прости! Увидишь ты сама
Ряды молящихся тебе, взглянув со стороны.
Твой лик всегда передо мной, но от его лучей,
Смятением охвачен, в тень я отступаю сам…
Вокруг я слышу гул молитв да тачек мерный звук,
Я втайне лишь тебе молюсь и чужд иным мольбам.
Как низко муэдзин запел, когда увидел он
Твой стройный стан, твой дивный лик, несущий свет сердцам.
Заметив странника, ничком лежащего в пыли,
Знай: это я – Джами – лицом припал к твоим следам.
 

6

 
Взгляд мой, видящий мир земной, – от тебя.
Мир цветущий, как сад весной, – от тебя.
Пусть не светит мне серп молодой луны:
Дом мой полон яркой луной – от тебя.
Так ты мечешь аркан, что хотели бы все
Перенять бросок роковой – от тебя.
Кто увидел тебя, не укроется тот
Ни щитом, ни стеной крепостной – от тебя.
Роза хвасталась: я, мол, одежда ее.
Но ведь амбровый дух иной – от тебя.
И должна разорваться одежда твоя,
Чтоб упасть, отделиться кабой – от тебя.
Говоришь: «Что хочет Джами от меня?».
Я хочу лишь тебя самое – от тебя.
 

7

 
Меч обнажи, палач разлуки! Доколь мне, словно уголь, тлеть?
Как жить мне без нее мгновенье? Сто раз мне легче умереть.
Лети гонцом к ней, ветер утра! Неси мою живую душу!
Как тело без души, без милой мне здесь безжизненно хладеть.
Сама душа Ширин прекрасной, еще не зная мук разлуки,
Что знает о беде Фархада, кому весь век в труде кипеть?
Еще не вижу розоликой, но все шипы мне в грудь вонзались,
Зачем зовешь меня, садовник, коль розы нет – кому мне петь?
Зачем, о милый собеседник, ты просишь у меня рассказа?
Язык мой говорить не может, как попугай, попавший в сеть,
И пусть моим гореньем ярким озарены все страны света!
Я плачу, как свеча пылая, я осужден дотла сгореть.
Джами погиб в разлуке с милой… Эй, смерть, разграбь остатки жизни!
И пусть слова его взывают, звеня, как серебро и медь.
 

8

 
Нарциссы темных глаз твоих так томны, так опьянены,
Так для души моей они грозящим бедствием полны.
Ведь кроме тела и души меж нами не было преград.
Приди! Разлукою давно преграды эти сметены.
Как две ревнивицы, мои зеницы на тебя глядят
И, друг от друга утаясь, к тебе всегда обращены.
Что спорить радуге с луной? Пусть арками твоих бровей
Сольется радуга небес с блистающим серпом луны.
Настанет ночь – глаза твои, как два туранские стрелка,
В тени уснули… Луки их под изголовье им годны.
Непостижимы для ума твой стан, твой взгляд, твой нежный рот,
Хоть ум в познаньях и достиг неисследимой глубины.
Не спрашивайте у Джами о мире этом, мире том.
Все помыслы его теперь к единственной устремлены.
 

9

 
За красотками юными, став стариком, не беги!
Седовласый, за черным косы завитком не беги!
Коль навеки луна твоей младости омрачена,
Ты за тоненьким лунным трехдневным серпом не беги!
По следам легконогих, чей стан кипариса прямей,
Ты, как клюшка човгана, согбенный грехом, не беги!
Отчитаться за всё после смерти придется тебе.
За толпою кумиров на пире ночном не беги!
Если хочешь дойти до Каабы желаний твоих,
Ты за тем, кто плутает неверным путем, не беги!
Полный похотью, чистым сердцам ты преград не чини!
Не очистясь душой, в дервишский дом не беги!
Здесь ловецкая сеть нам дана – совершенство добыть.
Без добычи, Джами, с полпути со стыдом – не беги!
 

10

 
Кто стан твой стройный к жизни вызвать мог,
Тот сам скорбям мой дух живой обрек.
Вооружилось войско красоты
И двинулось на сердце, как поток.
Текут, как лава, души пред тобой…
Душой я в том расплаве изнемог.
Увидев, как играешь ты в човган,
Я сердце у твоих бросаю ног.
Скачу, спасаюсь бегством о двуконь…
Тоски-погони вслед все ближе скок.
Мой лик – в слезах… Так перлы моря тайн
Выбрасывает буря на песок.
Джами презрен тобой. Но знаешь ты —
Как щедр душой, как сердцем он широк.
 

11

 
Что видел в мире этот шейх, укрывшийся в своем дому,
Отрекшийся от нужд людских, себе лишь нужный самому?
Он сам живую с миром связь, как пуповину, перегрыз
И, словно шелковичный червь, ушел в свой кокон – чужд всему.
Зачем, живой среди живых, бежит он от людских тревог?
От всех избавясь, от себя куда уйти? В какую тьму?
Он в зрелости, исполнен сил, достойных дел не совершил.
Ты, как неверному, ему не доверяйся потому…
Ведь он верблюжьих бубенцов не слышал средь степных песков.
Ты, слыша проповедь его, не верь и слову одному,
Влюбленный в ложный внешний блеск он груду раковин купил,
Бесценный жемчуг свой за них отдав неведомо кому.
Джами, не спрашивай его о чаше истинной любви, —
Из чаши той не довелось и полглотка отпить ему.
 

12

 
Сердце мне разлука тысячью клинков
Вживе рассекла на тысячу кусков.
Гибну я, а ты смеешься в отдаленье,
Весело блистая жемчугом зубов.
Если бы хоть раз еще тебя увидеть,
Был бы я тогда и смерть принять готов.
Исцели! Вернись, полна благоволенья,
Иль убей меня лучом своих зрачков!
Мне нельзя прийти в твой тихий переулок,
Там теперь открытый путь моих врагов.
Часто снится мне: верхом ко мне ты скачешь,
Нарастает звук серебряных подков.
Плача, я искал тебя… И блещут слезы
На тропе твоих покинутых садов.
Нет, чтобы сносить твою несправедливость,
Сердцем, как гранит, я должен быть суров.
Как серьгу, Джами в ушную мочку века
Вдел газель в подвесках драгоценных слов.
 

13

 
Толпа сбегается глядеть на пышный караван луны.
Глядеть не в силах я один: душа и плоть мои больны.
Вокруг нее толпа зевак, выходит на дорогу всяк.
Я робко, издали, бедняк, бросаю взгляд со стороны.
А я глашатаем, рабом бежал бы пред ее конем,
Где перекрестки целый день толпою праздной стеснены.
Одежду разорвав свою, я одиноко слезы лью;
Так плачут люди, чьи сердца потерей близких сражены.
Не знает яркая свеча, что я не сплю из-за нее.
Что ж не сказали ей о том созвездья вечной вышины?
Пред ней открыта грудь моя, пусть рану в сердце нанесет,
Пусть трижды рану нанесет, пока не бросит меч в ножны.
Нет! Горестная быль Джами не тронула ее души, —
Хоть плачут, слыша эту боль, граниты каменной стены.
 

14

 
Утесы каменные стон мой отзывным стоном потрясет;
От слез моих на глине темной тюльпан багряный расцветет.
Ручьем мои струятся слезы по следу твоего коня,
И не унять мне эти слезы который день, который год…
Что мне осталось в горькой доле? В груди нетихнущая боль.
И эта боль живое сердце вот-вот на части разорвет.
Ты, душу взявши в долг, сказала: «Я поцелуем заплачу».
Душа из плена не вернется, и платы срок не настает.
Во сне глубоком целовал я уста и родинку твою…
Не оттого ль и лихорадка мне обметала бледный рот?
Вчера бутон в саду хвалился, что он нежнее губ твоих,
Боюсь – за хвастовство такое сегодня град его побьет.
Смотри: луною двухнедельной взят, как невольник, в плен Джами.
Всё, что собрал он за полвека, она, как собственность, берет.
 

15

 
Мне чуждой стала медрессе, и ханака мне не нужна:
Обителью молитв моих отныне стала мейхана.
В окружье зикра – голоса дервишей не влекут меня,
Спешу под сень, где най звучит, где песня пьяная слышна.
Что спрашиваешь ты меня о шейхах и об их делах?
Тут глотка зычная, мой друг, и стоязычная нужна.
Где кравчий, рушащий обет и попирающий запрет?
Мы благочестье продадим за пиалу иль две вина.
Ты о любви мне расскажи! Я лучше сказок не слыхал
Под куполом страны чудес, что сказок исстари полна!
Сложи крыла, как мотылек, пади у ног своей свечи:
Чтобы сердца воспламенять, она всевышним зажжена.
Но ты, Джами, чуждайся тех, кто внешним блеском увлечен!
Не в каждой раковине, друг, жемчужина заключена.
 

16

 
Я пьян – целую ручку чаши или кувшина основанье,
Средь пьяниц – малых и великих – с утра свершая возлиянье.
Мне вместо четок во сто зерен дай леденец – к вину заедку,
И не тащи меня поститься из дома, где весь век – гулянье.
Изумлено любовью нашей, сегодня время позабыло
О мотыльке, свече, о розе и соловье повествованья.
Что мне возобновлять с тобою мое старинное знакомство?
Я для тебя лишен достоинств, чужак исполнен обаянья!
Юродивого дразнят дети, им на потеху он бранится,
Но камни, что в меня бросаешь, не удостою я вниманья.
Тот день, когда тебя служанка причесывала перед свадьбой,
Принес для тысяч душ влюбленных невыносимые терзанья.
Джами, лишь тот любить достоин, кто сердцем мужествен, как воин.
Так будь же тверд, готов и жизнью пожертвовать без колебанья.
 

17

 
Вот из глаз твоих две слезинки заблестели на розах щек,
Будто брызги дождя упали на тюльпановый лепесток.
Если ты слезу уронила, что же мне сказать о себе,
Если слезы текут безмолвно по щекам моим, как поток.
У тебя действительно слезы, а не только отблеск моих,
Что в глазах твоих я когда-то, словно в зеркале, видеть мог.
Всюду, где на тропинку сада упадала твоя слеза,
То живая роза раскрылась, то нарцисса сладкий цветок.
Словно редкие перлы – слезы – для ушных подвесок твоих
На изогнутые ресницы нанизал ювелир-зрачок.
Изумленный редкостным перлом светлой тайны твоей любви,
Нанизал Джами ожерельем жемчуг слова на нитку строк.
 

18

 
Сокровищницу жемчужин в саду раскрывает град.
Короной главу кипариса перловый венчает град.
Порвались ангелов четки, и вот – мрача высоту —
Вчера цветы распустились на персиковых ветвях,
Но в ярости цвет сбивает и ветви ломает град.
Ты скажешь: «Птенцы попугая заполонят луга,
Коль сам попугай небесный, как яйца, бросает град».
Напрасно высунул ирис язык свой, чтоб розу хвалить, —
Ему в своем гневе ревнивом язык отшибает град.
Ведь перлы рождает море, но ты на потоки взгляни:
Как будто бурное море из перлов рождает град.
Влюбленный неосторожный, своей мишенью избрав
В саду красавицу розу, ее убивает град.
Вспузырился пруд под ливнем, как лавка стекольщика, он,
В которую, обезумев, камнями швыряет град.
Тюльпан весенний алеет, как раскаленный горн, —
Свое серебро для расплава в него подсыпает град.
Две капли упали с неба; и первая – чистый перл,
Вторая – круглая льдинка, что расточает град.
Та первая – слово Джами, а вторая – соперника речь,
Когда в поединке словесном стихов заблистает град.
 

19

 
Безумец, сраженный любовью к тебе, таится в руине любой.
Пред яркой свечой лица твоего луна – мотылек ночной.
Все горе Якуба малой равно частице моих скорбей,
Юсуфа цветущая красота ничто пред твоей красотой.
Живое сердце, живая душа не для себя нам даны.
Всё, что дано нам, мы тратим в пути к далекой встрече с тобой.
Пусть я коснулся дерзкой рукой родинки черной твоей, —
За зернышко бедного муравья грешно растоптать ногой.
И пусть у нас разрушится дом, спасибо свету любви,
Что есть у нас обиталище мук на улице бедствий глухой.
Нет потерявшим сердце свое дороги в твой радостный град:
Темной разлуки нам доля дана да пыль руины пустой.
Выпив глоток из кубка тоски, сознанье Джами потерял,
Горе, коль кравчий ему поднесет полный кубок такой.
 

20

 
Последний раз теперь ожги клеймом железным грудь мою!
Быть может, я в ожоге том бальзам целебный изопью.
И пусть очистится навек душа от злобы и вражды;
Очищу ль в сердце и тогда тоску старинную свою?
Внемли молению любви, пройди, султанша красоты,
И скорбь мою, и боль мою перед тобой я изолью.
А это сердце – дверь казны, ее пронзили сотни стрел!
Жемчужины на жалах их, как слезы, я от всех таю.
Ты это сердце, как свою сокровищницу, сбереги,
Цари своих сокровищ дверь должны отстаивать в бою.
Как птица, в сеть вовлечена приманкой малого зерна,
Душа вступила в плоть мою, увидев родинку твою.
Ты кровью сердца, о Джами, пиши крылатую газель,
Чтобы любимая тебе вняла, как роза соловью.
 

21

 
Ударь меня мечом сто раз в мгновенье —
Не разобьешь связующие звенья.
Ты говоришь: «Сильнее стану мучить».
Зачем же так, небесное творенье?
В мечтах вкушаю сладость поцелуя,
Но нет, без дыма не сварить варенья.
Мои зрачки – твоей красы жилище,
Всем говорю, что человек есть зренье.
Вот завиток волос дрожит близ уха,
Длине другого нету измеренья.
Сравнил бы с тыквой голову аскета —
В обиде будет тыква за сравненье.
Сгубив Джами, себя ты затруднила…
Аллах тебе воздаст за это рвенье!
 

22

 
Ночью сыплю звезды слез без тебя, моя луна.
Слезы света не дают, – ночь по-прежнему темна.
До мозолей на губах я, безумный, целовал
Наконечник той стрелы, что мне в сердце вонзена.
Здесь, на улице твоей, гибли пленники любви, —
Этот ветер – вздохи душ, пыль – телами взметена.
Если вдруг в разлуке стал я о встрече говорить,
То горячечный был бред, вовсе не моя вина!
С той поры как ты шутя засучила рукава,
Всюду вздохи, вопли, кровь, вся вселенная больна.
О рубинах речи нет, нынче с цветом губ твоих
Сравнивают алый цвет розы, шелка и вина.
По душе себе Джами верования искал, —
Все религии отверг, лишь любовь ему нужна.
 

23

 
В грудь проник этот яд, просто сил нет подчас,
Щеки жаром горят, хоть и не до прикрас.
От страданий любви тело чангу подобно,
Лью с ресниц слезный град на подола атлас.
Выйди, милая, в сад: розы там в исступленье,
Разорвав свой наряд, распустились без нас,
Там тебя год подряд ждут сосна с кипарисом,
Через стену глядят, хоть и нет у них глаз…
Путь святоши – в мечеть, путь скитальца – в пустыню.
А иным хоть бы в ад, лишь вина бы запас!
Я бы душу стократ продал за поцелуи,
Торговаться я рад, мой бесценный алмаз.
Ты ж с другим, и от ревности я умираю,
Умирают лишь раз, а Джами – каждый час.
 

24

 
Похитила ты яркость роз, жасминов белых диво,
Твой ротик – маленький бутон, но только говорливый.
Уж если ты не кипарис, друзьям скажу: насильно
Меня, как воду на лугу, к другим бы отвели вы!
Долина смерти – как цветник: спаленные тобою,
Ожогом, как тюльпан внутри, отмечены красиво.
Едва ли я настолько храбр, чтоб не были страшны мне
И завитки твоих волос, и смеха переливы.
Бродя в долине чар любви, чужбины не заметишь,
Никто там даже не вздохнет о доме сиротливо.
Начав описывать пушок над алой верхней губкой,
Бессильно опустил перо Джами красноречивый.
 

25

 
Серебряная шея, ланиты – два тюльпана
И каменное сердце, как сердце истукана.
Хоть изнуренным телом я от тебя далеко —
У милого порога душою постоянно.
Молю, будь осторожна, завязывая пояс, —
Не стерпит нежность кожи малейшего изъяна.
Как я пройти осмелюсь по улице заветной?
Боится даже ветер подуть там утром рано.
Ах, если б, опьянев, ты лежала без сознанья —
Ступню поцеловал бы я с помощью обмана.
Чего Джами хотел бы? Попировать с любимой.
Но разве может нищий в чертог войти султана?
 

26

 
Не я один подвластен чарам красавиц городских,
Красивое лицо – приманка для всех сердец людских.
Где вестник? Ветер Ханаана, жду вести, как Якуб
Ждал от Юсуфовой одежды прозренья глаз слепых!
Красавицы, как и деревья, не схожи меж собой,
Разумный женщин изучает, чтоб знать повадки их.
Скажи писцу, чтоб не писал он всей правды о любви,
Кто понесет такую тяжесть – груз горьких строк чужих!
Ты строй сердец уже разбила, так не седлай коня
И побежденных не преследуй, хоть конь тиранства лих.
Бессонница мной овладела, сон от меня бежит.
А был еще совсем недавно так безмятежно тих.
Вчера услышал я, припавши к ее следам в пыли:
«Ах, не пыли, Джами, так сильно метлой ресниц твоих».
 

27

 
Одна любовь нас отрешает от суеты земной,
Мук не вкусивший не вкушает и сладости иной.
Любимая сулит нам горе, не ведая о том,
Что все обещанное ею – бальзам душе больной.
К чему существованье солнца, когда ее лицо
Мгновенно затмевает блеском неяркий свет дневной!
В миг расставанья – без сознанья на землю я упал…
Что, кроме забытья, могло бы в разлуке быть со мной?
Я только пыль ее дороги, но хорошо и то,
Что ветер не уносит пыли, проходит стороной.
Когда умру – в багряный с желтым тюльпан я превращусь:
Я плакал кровью и покрылся от желчи желтизной.
Джами потоком слез однажды к ней в сад был принесен…
Что толку в мусоре, прибитом столь мутною волной?!
 

28

 
Кто весть красавице доставит о всех убитых ею
И кто забывчивой напомнит о позабытых ею?
Разлукой ранен я. Где пластырь, чтоб затянулась рана?
Я лишь свиданием с любимой отчаянье развею.
Цвет пурпура и жаркой крови – цвет славы и величья,
Обязан я слезам кровавым всей славою моею.
Своим глазам я благодарен за славу и за слезы,
Пускай в слезах утонут, если не стоят встречи с нею!
Мне год назад она сказала: «Жди будущего года»,
А в этом мне так худо стало, что прошлого жалею,
Не назовусь ее собакой, хотя бы ненадолго, —
На знамени ее державы позором быть не смею.
Страдания Джами увидев, сказал почтенный лекарь:
«Тут, кроме смерти, нет лекарства, помочь я не умею».
 

29

 
Аскет благочестивый, сбрось одежды лицемерья
И с чашею в руках скажи: «Ханжи, не ваш теперь я».
«Вкушай вино, пока землей твой череп не наполнен» —
На чаше начертал Кавус, и прав был в полной мере.
Пленительнее шелк волос от аромата амбры.
Да и павлину придают красу цветные перья.
Пульс у влюбленного считать – напрасная затея,
Лишь Авиценна оправдал болящего доверье.
Доколе властвовать луне? Открой лицо скорее.
Светильник мира устарел, как сумрак суеверья.
Ах, мы плохие торгаши и лишь себя позорим:
Бьем в барабан, когда несем огромные потери.
Джами, тебе не удалось припасть к руке любимой,
Так поцелуй хоть след ноги у недоступной двери.
 

30

 
Булыжник улицы твоей, где я упал во прах,
Дороже сердцу моему престола в двух мирах.
Ты выйди, косу распустив, и станет амброй пыль,
В которой я лежу ничком с мольбою на устах.
Жизнь – это нить, ей суждено соединить людей,
Но жаль, что сделал эту нить короткою аллах.
Взгляни же, пери, пусть хоть раз сиянье глаз твоих
Свет веры, истины огонь зажжет в моих глазах.
Я заронил в тебе давно своей любви зерно,
Еще не показался всход, а я ослеп в слезах.
Я кровью начертал газель и лентой обвязал,
Я посылаю свиток свой, испытывая страх.
Взгляни, что написал Джами, прочти мою газель,
Почувствуй боль в скупых словах, печаль в ее строках.
 

31

 
Моя любовь к тебе – мой храм, но вот беда:
Лежит через пески укоров путь туда.
Где обитаешь ты, там – населенный город,
А остальные все пустынны города.
Взгляни же на меня, подай мне весть, и буду
Я счастлив даже в день последнего суда.
Ведь если верим мы в великодушье кравчих,
Вино для нас течет, как полая вода.
Смолкает муэдзин, он забывает долг свой,
Когда приходишь ты, чиста и молода.
Что написал Джами, не по тебе тоскуя,
Слезами по тебе он смоет навсегда.
 

32

 
Желанная моя, могу сказать я смело:
Из вещества души твое слепили тело,
Душой твоей живой пахнуло на меня
От платья, что лишь раз на плечи ты надела.
Что стало бы со мной при виде плеч твоих?
Я платье увидал – душа оцепенела.
Нежны цветы, но есть их нежности предел,
На свете лишь твоей нет нежности предела.
Всего лишь раз один я слышал голос твой:
Ты говорила мне, не говорила – пела.
Твой голос до сих пор звучит в моих ушах,
С ним даже в черный день все предо мною бело,
И все ж заветных слов не услыхал Джами, —
Хоть отдал все тебе, душа его сгорела.
 

33

 
Как взгляд твой сверкает, как искрится локон крутой!
Моя луноликая, как хороша ты собой!
Воспеты поэтами родинки на подбородке,
А я воспеваю твою, что над верхней губой.
Нет большего блага, как ждать от тебя милосердья,
Вздыхать и рыдать, и повсюду идти за тобой.
О пери моя тонкостанная, стан твой походит
На стройную пальму, сулящую плод неземной.
Когда тебя нету, темно мне не только средь ночи,
Коль нету тебя, я и в полдень хожу как слепой.
Наука любви недоступна глупцам и невеждам,
Я эту науку постиг, но не выиграл бой.
Джами, как собака, у двери твоей притаился,
Я славлю свой жребий, – он мне предначертан судьбой.
 

34

 
Не медли, кравчий! В тягость ожиданье.
Играй, мутриб! Не время для молчанья.
Слух к чангу устреми, к любимой – взор,
Святоши пусть оставят назиданья.
Я счастья и покоя не ищу:
Для любящих отрадно и страданье.
Любимые пускают стрелы в нас,
Но эта боль для нас – не наказанье.
Жестокость милых – меч, и ты мечом
Касаешься меня, и то благодеянье.
Способность в малом счастье находить —
Мне свойственно такое дарованье.
Порой мы в тех, кто близок, не найдем
Сочувствия к себе и пониманья.
Свиданья с милой не ищи, Джами,
Не спорь, прими судьбы предначертанье.
 

35

 
«Пей, пей до дна!» – на пиршестве страданья я слышу крик.
В смятенье сердце, в обмороке разум, и дух поник.
Хотя, как сахар, сладки два рубина – твои уста,
В сердца влюбленных ты вонзила жало, в них яд проник.
Из-за любви к тебе я так пылаю, что кровь кипит,
И вот из глаз моих кровавый, жаркий бежит родник.
Нужна ли с шахского плеча одежда тому, кто стал
Твоим рабом и кто одежду рабства носить привык?
В конце концов умру от горя, если не обниму
Тебя, из-за которой я впервые любовь постиг.
Ты шла мимо меня, и что-то пела ты про себя, —
Давно то было, но храню я в сердце чудесный миг.
Джами, как скроешь от людей сказанье любви своей?
Все выскажет, хотя язык безмолвен, смятенный лик!
 

36

 
Твой облик жизнь мою испортил, ты подожгла мое гумно.
Лишь родинка к тебе слетела, как обгоревшее зерно.
Из глаз моих ушел твой облик, – как слезы, что ушли из глаз.
И только родинка чернеет, – вот почему в глазах черно.
То поднимаешься на крышу, то приближаешься к окну,
Вот почему смотрю на крышу, всегда смотрю к тебе в окно.
Хотя и скрыла под рубашкой ты тело девичье свое, —
Твоя рубашка скрыть не в силах, как целомудренно оно.
Я ночью прикоснулся тайно своим лицом к твоим ногам, —
От слез моих образовалось на них кровавое пятно.
На крыше у тебя, как птица, моя недвижная душа,
А сердце – у тебя в тенетах, оно разлукой пронзено.
Я говорю: «Конец мой близок. Приди ко мне!». А ты – в ответ:
«Джами, лишь то прекрасно дело, что до конца доведено».
 

37

 
Кого это мы обвиняем в лукавстве, в обмане?
Шалунья, ужель не исполнишь ты наших желаний?
Твой стан – как жестокий упрек кипарисам и пальмам,
Лицом своим ты посрамила цветы на поляне.
Пригубила кубок, вино стало крепче, хмельнее,
Отсюда – безумье веселых и пьяных собраний.
«Отдай!» и «Возьми!» – всюду слышатся возгласы эти,
Становимся радостней мы от таких восклицаний.
Ты можешь меня отравить, но твоя благосклонность
Да будет кормилицей мне, – умоляю заране!
О, если взаправду есть Хызра источник священный,
То он – твои губы: они выше всех описаний!
Зачем, Хорасан покидая, мы в Мекку стремимся?
Святыню свою, о Джами, ты нашел в Туркестане!
 

38

 
Тюльпан без розоликой – порок в нашем сердце.
Боль о тебе – тюльпана цветок в нашем сердце.
Повсюду – в каплях крови – пылают тюльпаны,
Кипит кровавой скорби поток в нашем сердце.
Перед твоим порогом – как прах, сердце наше,
А грусть переступила порог в нашем сердце.
Покрылась пеплом арка бровей твоих черных, —
Известно мне, кто пламя зажег в нашем сердце!
О, я сгореть согласен от пламени страсти, —
Как мускус, мне желанен ожог в нашем сердце!
Что проповедь святая в сравненье со стоном,
Который так печален, глубок в нашем сердце!
Джами, сей мир стремится от мук нас избавить,
Зачем же слышен миру упрек в нашем сердце?
 

39

 
Из-за чьих я губ-рубинов жемчуг слез из глаз роняю?
Из-за чьих ланит румяных кровью жемчуг наполняю?
Еженощно я стенаю возле твоего порога, —
Хоть бы раз на крышу вышла посмотреть, как я стенаю!
Многие живут, надеясь хоть во сне тебя увидеть, —
Где счастливец тот, что видит наяву тебя, не знаю!
Кто в мою заглянет душу, тот поймет причину горя,
Хоть тебя не называю, в тайне имя сохраняю.
Улица твоя повсюду кровью залита, – так выйди,
Посмотри: не я ли ранен и свой жребий проклинаю?
Края нет моей печали, – о, взгляни хоть краем глаза,
Чтоб узнать: печаль откуда? О, взгляни, я заклинаю!
С именем Джами не надо исполнять газель: боюсь я —
Неприятно ей, что это я газели сочиняю!
 

40

 
Я восхищен шалуньей озорною, – не назову ее.
Пусть буду я пронзен стрелой стальною, – не назову ее.
Я, как свеча, из-за разлуки с нею и таю и горю,
Пусть я сгорю, сокрытый мглой ночною, – не назову ее.
Вокруг меня бушуют волны: это – потоки слез моих.
Жемчужину мне принесло волною, – не назову ее.
Я видел многих тонкостанных, стройных, затмивших кипарис,
Но я пленен одною, лишь одною, – не назову ее!
Я видел многих нежных и прелестных, но в мире лишь одна
Моим владеет сердцем и душою, – не назову ее.
Познал я горечь из-за сладкоустой, но что же делать мне, —
Не смолкнет мир, пока я не открою, не назову ее!
Ты говоришь мне так: «Джами неверен, мне от него беда»,
Me думай, что не знаюсь я с бедою, – не назову ее!
 

41

 
Узкой келье я просторность кабака предпочитаю,
Утренней молитве – ругань голяка предпочитаю.
Леденец, в руке зажатый ринда – пьяного гуляки,
Четкам важного, святого старика предпочитаю.
Стража нравственности надо напоить вином отменным!
Опьяненного – всем трезвым – дурака предпочитаю.
На собранье многолюдном о любви шуметь не нужно:
Сень забытого, глухого уголка предпочитаю.
Хорошо сказал безумец: «Ты влюблен? Так стань безумцем», —
Всем страстям я страсть безумца-смельчака предпочитаю!
К дому твоему отныне как чужак приду я, ибо
Ты сказала: «Я знакомцу чужака предпочитаю!»
Скрыл Джами свои страданья посреди развалин сердца, —
Для страданий пыль такого тайника предпочитаю.
 

42

 
О свежем воздухе лугов, садов желанных – вновь мечтаю.
О кипарисе молодом и о тюльпанах вновь мечтаю.
О ветер, для чего несешь ты мне цветов благоуханье, —
Об одеяниях ее благоуханных вновь мечтаю.
Я клятву дал: не буду пить. Пришла весна. О кравчий, где ты?
Освободи меня от клятв: о счастье пьяных – вновь мечтаю.
Мне добрых слов не говоришь? Хоть непотребные скажи мне:
Давно я жду твоих речей, о долгожданных – вновь мечтаю.
Кто я, чтобы к тебе прийти на пир? – Я только издалека
Смотреть на пир и на гостей, тобою званных, – вновь мечтаю.
Пусть лучше без тебя умру, когда подумаю в смятенье,
Что жить хочу я без тебя: о новых ранах – вновь мечтаю.
Джами, не думай о губах возлюбленной, оставь моленья:
Мол, слово услыхать одно из уст румяных – вновь мечтаю!
 

43

 
От женщин верности доселе я не видел,
От них лишь горести – веселий я не видел,
Меня не видя, так меня терзает злая,
Что плачу: злость ее ужели я не видел?
Так много волшебства в ее глазах прекрасных,
Какого и в глазах газели я не видел.
К чему ей говорить, что я скорблю всем сердцем?
Чтоб луноликие скорбели – я не видел.
Пусть плачет только тот, кто мне сказал: «Чтоб слезы,
Струясь из ваших глаз, кипели, – я не видел!».
Как мне расстаться с ней? Мы с ней – душа и тело,
А жизни без души нет в теле, – я не видел!
Любовь – недуг, но как избавимся от боли?
Джами сказал: «Лекарств и зелий я не видел!».
 

44

 
Красавиц верных восхваляют, стремятся к ним со всех сторон,
А я жестоким бессердечьем своих кумиров покорен.
Стремлюсь кровоточащим сердцем я только к тем, чье ремесло —
Надменность, дерзость, прихотливость, их слово для меня закон.
Я прихожу к каменносердой, я душу приношу ей в дар,
Хотя уверен я, что буду мечом красавицы пронзен.
В ее покой вступает каждый, кто родовит, могуч, богат,
Лишь тот войти в покой не смеет, кто всей душой в нее влюблен.
Пронзи меня стрелой: я ранен, но мне твоя стрела – бальзам,
А нож врача мне не поможет, врачом не буду исцелен.
Твоя стрела от ран разлуки навеки вылечит меня, —
О, как прекрасна сталь, что властно исторгнет мой последний стон!
Джами в тоске нашел подкову с копыта твоего коня, —
Да будет раб печатью рабства подковой этой заклеймен!
 

45

 
Что за дерзкая тюрчанка! Посмотри: она пьяна!
Полонила целый город и домой идет одна,
А за ней идут безумцы многотысячной толпой,
И толпа влюбленных грешной красотой ослеплена.
У меня душа из тела к родинке ее летит, —
Словно птица, что на воле хочет вкусного зерна.
Мне терпенье не знакомо, но с мученьем я знаком, —
Тяжесть этого знакомства мне надолго ль суждена?
Та свеча, что твердо знает, как страдает мотылек,
Ни за что среди влюбленных загореться не должна!
Жаждет верующий рая, а подруги – верный друг,
Филин грезит о руинах, роза соловью нужна.
Соглядатаи святоши, что вам надо от Джами?
Только в том вина поэта, что возжаждал он вина!
 

46

 
Друзья, в силках любви я должен вновь томиться!
Та, что владеет мной, – поверьте! – кровопийца!
К ней полетела вдруг душа, покинув тело, —
Из клетки выпорхнув, в цветник попала птица.
Товару каждому – свой покупатель всюду:
Стремимся мы к беде, святой к добру стремится.
Увы, в ее покой пробрался мой соперник, —
Так с розою шипу дано соединиться!
Мы знаем: простака опутает мошенник! —
Мой ум опутала кудрями чаровница!
Закрыв глаза, во сне я лик ее увидел:
Что видит наяву другой, – мне только снится.
Джами, ты терпишь гнет владычицы покорно,
Но где же твоему терпению граница?
 

47

 
Сказало сердце: «Ты для нас беда».
А сердце правду говорит всегда.
Для наших глаз целебной будет пыль,
Где очертанье твоего следа.
Спросил я: «Исцелюсь ли без нее?».
А люди мне сказали: «Никогда!».
Спросил я: «Что таят уста твои?».
Она: «В них животворная вода!».
Сказала то, что втайне знал давно:
«Убила бы тебя, да жаль труда!».
– «Но все ж убей меня!». Она в ответ:
«Ничтожен ты, – сгорю я от стыда!»
– «Я все года мечтаю о тебе», —
Джами твердит об этом все года.
 

48

 
Ужели бог не знал, твой облик создавая,
Что ты для душ людских – беда и боль живая?
Хотели на небе создать твое подобье, —
И небожители взрастили древо рая.
Из капель облака господней благодати
Сотворены уста и прелесть их земная.
Убийственны твои чарующие взоры,
Ты стрелами ресниц грозишь, сердца пронзая.
Жемчужин-слез у ног твоих я много пролил, —
Что ни жемчужина, то крупная, большая.
В ристалища глаза влюбленных превращались,
Когда наездница скакала молодая.
Уже решил Джами не кланяться кумирам,
Но пал перед тобой, тебя благословляя.
 

49

 
Кто она, из-за которой разум всех людей погас?
Целый город обезумел из-за этих темных глаз!
Не успело загореться, как свеча, ее лицо, —
Птицы стали мотыльками, и сгорят они сейчас!
Лишь пригубила немного чашу, полную вина, —
Налетели мы, как мухи, эта чаша манит нас.
Каждый, кто хотел бы слово произнесть о страсти к ней,
Стал владыкой всех красавиц, речь его для них – приказ.
Для чего зрачки мне, если у меня в глазах живет
Та, из-за которой слепну, та, чей лик меня потряс?
Если кудри луноликой мне погладить не дано —
С гребешка один лишь волос пусть подарит мне хоть раз.
Господин, прошу, не слушай то, что говорит Джами, —
Многих, раною смертельной поразил его рассказ!
 

50

 
Осень… Осыпались всюду листы винограда…
Так же и в жизни людской есть пора листопада.
Стал златоцветным зеленый ковер, и готов он
Вскоре принять серебро из небесного клада.
Сад приумолк… Если слышим глаголы, предлоги,
То назовем их предлогами бегства из сада.
Жить перестала трава до весны: спят деревья, —
До воскресенья из мертвых им выспаться надо.
Ныне повсюду колючки свои разбросали
Розы, в которых недавно была нам отрада.
Лишь кипарису несчастье цветов незнакомо:
Он, кипарис, не боится ни ветра, ни града.
Пусть же и он свои листья рассыплет, – я знаю,
Скоро и острым колючкам весна будет рада
Новую завязь извлечь, – так, Джами, ты из сердца
Острые мысли извлек, ибо в этом награда!
 

51

 
Ты солнца и луны красивей и милей,
В любви тебе равны бедняк и богатей.
Кто от любви к тебе нас, грешных, защитит,
Когда твоим слугой стал государь царей?
Не делай так, чтоб я повинен был в грехе:
Готов и без вины погибнуть, как злодей!
Вчера, томна, стройна, прошла ты мимо нас,
Но так и не взглянув на страждущих людей.
Надев свой поясок, меня повергнешь в прах, —
Так тюбетейку сдвинь, чтоб умер я скорей!
Пришла – и улице глухой дала ты свет,
И без мечети нам, без ханаки – светлей!
Когда же на глаза Джами наступишь ты?
Они всего лишь пыль, пыль под ногой твоей!
 

52

 
Вот и праздник настал, а нигде ликования нет, —
Только в сердце моем, хоть ему врачевания нет.
Разве праздничный дар поднести я отважусь тебе?
Для меня, признаюсь, тяжелей испытания нет.
Путных слов не найду, и в смущенье лишь имя твое
Бормочу, бормочу, – толку в том бормотании нет.
Не Хосрову мечтать о Ширин: лишь Фархаду дана
Той любви чистота, в коей жажды слияния нет.
Как злодейка тебя ни изранит, терпи и молчи:
Нежносердна она, не выносит стенания, нет!
Вижу я, горячо в дерзком сердце клокочет любовь,
Но основа слаба – значит, прочности здания нет.
Пал ей в ноги с мольбою Джами – и услышал в ответ:
«Символ веры наш, знай: в красоте сострадания нет!»
 

53

 
Газели, тебе подобной, клянусь, и в Китае нет!
Да что там! Нигде на свете такой, я считаю, нет!
Красавцев, не затавренных тавром твоей красоты,
Во всем этом бренном мире, увы, не встречаю, нет!
Фиалки цветут, курчавясь, подобно твоим кудрям,
В жасминах такого сходства я не замечаю, нет!
Придиры твердят, что все же заметны твои уста,
Иные меж тем в сомненье, а я отвечаю: нет!
Не может пчела не жаждать нектара, пока жива, —
Я губ твоих страстно жажду, их меда не зная, нет!
Что проку в рубище пестром, угрюмый ханжа-аскет?
Любви ты не знал! Такого греха не прощаю, нет!
С чужими связалась ныне ты, видно, назло Джами,
Душа моя, это ль дружбы дорога святая? Нет!
 

54

 
В слезах и стенаньях, с тобой разлученный, подруга моя,
Живу, бытием я своим возмущенный, подруга моя!
Я к чарам красавиц других равнодушным, бесчувственным был,
Твоей красотой колдовской обольщенный, подруга моя!
В день соединенья жестокую повесть прочту я тебе
О муке разлуки, что терпит влюбленный, подруга моя!
Лишь предвосхищаю свиданье с тобой, но уже мой язык
Немеет, столь дерзкой мечтою смущенный, подруга моя!
Спросила: «А что в твоем сердце, когда ты страдаешь по мне?»
«В нем ужас отчаянья неукрощенный, подруга моя!»
Шнырнуть я готов тебе под ноги душу, лобзая подол, —
Мой вопль не отвергни, к тебе обращенный, подруга моя!
Прилечь головой на порог твой так счастлив смиренный Джами,
Как преданный пес, госпожою прощенный, подруга моя!
 

55

 
В другом обличии тебя я снова вижу:
Красивей стала ты, чем в дни былого, вижу.
Нераспустившимся тебя я знал бутоном,
Но стала розой ты пышно-пунцовой, вижу.
Твой стан по тонкости незрим, но я, на счастье,
Колечко пояса его цветного вижу.
Ты не пришла вдохнуть в меня живую душу,
И я тебя в конце пути земного вижу.
Ведь жизнь окончилась в тот час, как мы расстались,
Всех неудач своих теперь основу вижу.
Коль долетит к тебе мой стон-стрела, не бойся:
Щит верных душ прочней щита стального, вижу.
Чей кубок осушил Джами, что позабыл он
И этот мир и тот – в чаду хмельного, – вижу!
 

56

 
Ты друга старого не хочешь вспомнить. Что ж!
Поздравить рад, коль ты по-новому живешь.
Теперь тебе ничей не слышен стон.
Что плакаться? Тебя слезами не проймешь!
Я счастлив быть твоим безропотным рабом,
Избавясь наконец от участи вельмож.
Мне ангелом тебя пристало называть:
Кто между смертными так ангельски хорош?!
Коль за любимую ты жизнь отдать готов,
Хоть с ней сближения заведомо не ждешь,
То сладость истинной, блаженнейшей любви
В недостижимости слиянья обретешь.
Хотя Хосров горел тоскою по Ширин,
Его судьбе судьбу Фархада предпочтешь.
Над лугом верности порхал и пел Джами, —
Как в сети горя он попался, не поймешь!
 

57

 
О друг, спеши к лужайке поутру, когда заря румяна!
Прибила пыль полночная роса, цветы благоуханны.
Доска земли расписана рукой чигильских живописцев,
Чья кисть творит на досках красоту во славу истукана.
К чему молить о тени облака, коль тень ракит и вязов
Зовет, манит к журчанью ручейка прохладою желанной?
Кто розами, конечно же, пленен, тот радостно-беспечный,
Свое бутоном сердце распахнул, проснувшись утром рано.
Не потому ли покраснел тюльпан, что, с розами пируя,
Он, посрамленный, увидал пустым свой кубок филигранный?
И коль тиран – усердный мохтасеб – не разобьет кувшины,
Его иные происки сочтут подарками тирана.
Прелестно утро! Чистое вино друзей пьянит приятно,
И тем Джами сегодня пристыжен, что он один не пьяный.
 

58

 
Нет вина веселья в чаше неба, да и надо просто быть глупцом,
Чтобы думать, будто может в чаше быть вино, коль чаша кверху дном.
Лишь невежда называет счастьем выгребную яму – этот мир.
Так ребенку кажется опухший сановито-важным толстяком.
Никому не сшила одеянья из нетленной вечности судьба.
Жизнь – халат парадный, жаль – короткий, и к тому же сшит непрочным швом.
Ветке, перегруженной плодами, угрожает камень подлецов.
В этом мире счастлив неимущий, что забот не знает ни о чем.
Перед нами узкая дорога, ночь темна, разбойники вокруг,
Проводник в дороге жизни нужен, чтоб с пути не сбиться непутем.
Пусть садовник в юности прививки сделает, как саженцу, тебе,
Коль вкусить хорошее мечтаешь в сем саду, давно поросшем злом.
Кто, Джами, над бренностью вознесся и в пути утратил «мы» и «я»,
Может быть по внешности началом, а по сути может быть концом.
 

59

 
Надолго ль мне даны в удел терзанья:
Твои отказы, спешка, опозданья?
Во тьме груди моей тебе не место,
Ступай в глаза, живи среди сиянья!
Из-за тебя сочится кровь по каплям,
Но нет в тебе ни капли состраданья.
Сдержи коня! Он высекает искры,
Моя ж душа готова к возгоранью.
О, не зови розарием упиться,
Не одаряя розами заране!
Тебе пристала ткань из нитей сердца,
Твой стан раним и самой легкой тканью.
Пройдешь, Джами, кровавыми слезами
В тюльпан твое окрасит одеянье.
 

60

 
Зову, приди! Уж сбросил сад ночное облаченье,
Зефир коснулся лепестков рукою дуновенья,
Повеял нежностью твоей и розовою амброй
И вместе с птицею весны меня поверг в смятенье.
С ветвей осыпало капель серебряных дирхемов
К ногам полураскрытых роз его прикосновенье.
Заря любовно помогла бутонам снять сорочки
И встретить солнце в наготе, исполненной томленья.
Безумны только облака, достойные упрека
За то, что в стекла пузырьков швыряет град каменья.
Испачкал мускусом тюльпан не потому ли чашу,
Что знает: с мускусом вино намного совершенней?
Джами, вдевая в уши роз бесценнейшие перлы,
То с неба падает роса иль из твоих творений?
 

61

 
Зонтик от солнца под куполом неба весенние тучки раскрыли,
На изумрудной подстилке тюльпаны-рубины шатры воздрузили.
Что о тюльпане сказать? Он блестящий красавец в багряной рубахе,
Свежею кровью убитых влюбленных смочивший подол в изобилье.
Нет, я не то говорю. Он красавец, взметнувший над травами пламя
Огненных ран умерщвленных сердец, чья нетленна любовь и в могиле.
Донышко чаши его золотое обильно присыпало чернью,
Точно Заххак забросал Фаридуна сокровища черною пылью.
Диву даюсь, наблюдая, как ветер на воду наносит узоры,
Сотни рисунков – без чар колдовства, без малейших усилий.
В зеркале вод отражение трав с рамкой, тронутой патиной, схоже.
Зеркало плеса – сиянье сердец, тех, с которых печаль соскоблили.
Ночь лепестковой чадрою завесила сад, чтобы утром просохла,
После того как ее постирала в ущербного месяца мыле.
Падает в чашу тюльпана роса, и бессмертные строки о камне,
Брошенном в чашу Маджнуна Лайли, зазвучали воскресшею былью.
Слово твое, о Джами, на весах дружелюбия взвешено точно.
В слове завистников нет равновесия, гири поставить забыли.
 

62

 
Вставай, о кравчий! Выбелило небо сияньем ледяным восток,
И ночи ворон, белым став, как цапля, стремглав пустился наутек.
Камфарно-облачное небо сеет крупинки чистой камфары,
И скорлупу земли пушистым слоем покрыл камфарный порошок.
В лугах парчу зеленую свернула и разостлала холст зима,
Прикрыла горы белою чадрою, и каждый холм, и бугорок.
А тучи настежь двери распахнули хранилищ, полных серебра,
И сыплют щедро нищенским лачугам – бери, переступив порог!
И мнится – в небе трудится гранильщик, внизу же крошку хрусталя,
Летящую из-под его точила, несет поземкой ветерок.
Тетрадью в пятнах павших наземь листьев казался сад еще вчера.
Тетрадь бела. Открой глаза, увидишь в том преходящести урок.
Водой дождя и мыльной пеной снега так небо выстирало сад,
Что и наряд оставшихся в зеленом не белым просто стать не мог,
Снежинки с неба падают цветами, и коль спуститься в сад с огнем,
О, как слепит глаза то сине-белый, то ало-розовый цветок!
Джами, сегодня пей с утра такое, как пламя, красное вино,
Чтоб отраженьем в белых гранях кубка сверкал, мерцая, огонек!
 

63

 
О ты, чей сладок поцелуй и столь же сладок рот,
Твой сладок смех, а речь твоя намного слаще сот.
Сладкоречив и попугай, но сладостью речей
Со сладкоречием твоим в сравненье не идет.
Из сахарного тростника у портретиста кисть,
Но сладость лика твоего кто кистью превзойдет?
Тоскующему сердцу мед рисунок губ твоих,
Но слаще меда он для глаз того, кто слезы льет.
Хоть сладок сахарный тростник от головы до пят,
Твой слаще стан, о кипарис, о сахаристый плод!
И хоть моя любовь к тебе для неба сердца – соль,
Ты сладость жизни, больше – ты ее сладчайший взлет.
Не диво, что Джами поет хвалу твоим устам,
Ведь слово слаще, чем они, едва ли он найдет!
 

64

 
Обнажила осень виноградник. Гулчехра, покинь забвенье сна!
Помни, листья жизни опадают. Так налей, любимая, вина!
Золотом ковер зеленый заткан, а из тучки небо мастерит
Решето, чтоб сыпала печально серебро на золото она.
Сад лишился летнего убранства, сладкопевцев смолкли голоса,
Лишь в шуршащих осыпью аллеях песня бегства изредка слышна.
Мертвым сном в земле уснули травы, но во сне, конечно, ждут они
С нетерпеньем трубный глас, которым воскрешенье возвестит весна.
В цветнике, что розами услады опьяненным голову кружил,
Горестей и горечи шипами трезвая душа уязвлена.
Кипарисы миновали беды, что достались розовым кустам.
Где ж ты, ветер? О, повей! Да будет жизнь вельмож тобой унесена!
Розы смысла прорастут шипами для людей, чей дух остер, Джами,
Для людей, как ты, проникших в тайны. Не за далью эти времена.
 

65

 
Сердце, – о мудрая птица! – глупых друзей избегай,
Сети, расставленной адом, хищных зверей избегай!
Если не принято теми, кто прямодушен и чист,
Все же людей криводушных, низких людей избегай!
Сын, родовитостью деда, саном отца не кичись,
Азбучной точности «аза» мыслью своей избегай!
От добродетельных зависть пусть не уводит тебя.
Истинно чтя добродетель, зависти к ней избегай!
Бренным земным наслажденьям вечную жизнь предпочти.
Помни о том и соблазна нескольких дней избегай!
Не отделяйся отказом: пьющие гущу равны.
Но и снискать одобренье – быть всех пьяней избегай!
Ты по призванию – дрожжи зла и добра, о Джами!
Чтобы раскованно мыслить, сути твоей избегай!
 

66

 
Бесхвостые ослы глупей ослов стократ!
То шейхов предают, то их они творят.
К другому через день в приверженцы идут,
Хоть этот новый шейх невежеству собрат.
В таком ни веры нет, ни пламени любви,
И дара наставлять не излучает взгляд.
Когда заговорит, такую чушь несет,
Что, если бы умолк, и олух был бы рад.
Когда же он молчит, то паству так пасет,
Что у нее мозги и косточки болят.
Из кабака его всего лишь рев пьянчуг
Летит к ушам ума сквозь алкогольный смрад.
Избавь Джами, аллах, от мерзости ханжей,
Что носят голубой кощунственный наряд!
 

67

 
Лицо от горя пожелтело. Что делать мне?
Тоска в меня вонзает стрелы. Что делать мне?
Вздыхая, улетаю в небо, сгораю в нем
Звездой, что искрой пролетела. Что делать мне?
Томимый мукою разлуки, я прахом стал,
И наземь пыль его осела. Что делать мне?
Любовь пьянит меня, но сердце вот-вот замрет.
Лишь кубком оживляю тело. Что делать мне?
В ночи на ложе сна стенаю, душа болит,
И слезы лью осиротело. Что делать мне?
А рок – на страже и, ликуя, все зло свое
Обрушил на меня всецело. Что делать мне?
О, горе, горе! Друг единый есть у Джами.
Расстаться небо повелело. Что делать мне?
 

68

 
Не тот я ныне, кто язык марает болтовнею,
Стирает кончик у пера то бранью, то хвалою.
Пустые строки – черепки, поэзия – алмазы,
Бесславны строки без любви, что сложены тобою!
Я отдал жвачке много лет, теперь кусаю локти,
Над жизнью прожитой скорблю, растраченною мною.
Теперь в слезах мои стихи цежу я сквозь овчину,
И хоть бы раз блеснула шерсть крупицей золотою!
Хотя поэзии простор поистине бескраен,
Меня стесняет край строки рифмовкою, не скрою.
Стихи – как ветер! Ну а я и дни и ночи занят
Нанизываньем слов пустых и прочей чепухою.
Я сетую: «Хочу молчать, мой работодатель,
Что всем завистникам назло столь щедрою рукою
Даешь в словесной мастерской без меры мне работу,
Не пострадаю ль, коль уйду в молчанье с головою?»
В ответ услышал я: «Джами, ты дивных тайн хранитель.
Не допусти меня открыть хранилище такое».
 

69

 
Везде, где поселюсь, найду тебя и там.
Клянусь, не тронусь в путь к чужим тебе местам!
В ночи на ложе сна найду тебя во сне
И в грезах наяву, что так подобны снам.
Возлюбленной найду пристанище в глазах,
Когда несу вино к слабеющим устам,
На сборище найду, где теплится свеча,
Кружась вокруг нее подобно мотылькам.
Найду и в погребке, где путники хмельны.
Далеко ли ушли – мерилом будешь нам.
И, рубище мое без колебаний сняв,
В жемчужнице найду, ныряя в море сам.
В безвестность постучась, покинь себя, Джами!
Иначе как найдешь чужую небесам?
 

70

 
Чудесен вкус вина из рук затмившей лунный свет,
Что на закуску поцелуй дает за чашей вслед.
Настал шавваль, окончен пост, и лучше, чем вино,
Всеочищенью от грехов противовеса нет.
Бери хмельную пиалу и смело осквернись!
Ведь бог прощает грешный год за месячный запрет.
Как в лихорадке я горю, меня бросает в жар,
Но почему твои уста столь жарки, дай ответ?!
Будь осторожен, ведь судьба невестою не раз
Коварно ставила силки холостякам во вред.
Тельцом из глины не прельстись, подобно Самири,
И пустословьем болтунов, несущих сущий бред.
И если друга красота, Джами, тебя влечет,
От шашней свахи не страдай, влечением согрет.
 

71

 
Певец под звуки лютни и колокольцев звон
Запел, и пир на зорьке украсил песней он.
«Вставай, ходжа сонливый! Ведь жизни каждый миг
Есть вечности богатство. Не трать его на сон!
Открой для песен уши на утреннем пиру,
Хмельною мугской чашей приятно опьянен.
Пренебрегать не вздумай рубиновым вином.
Конец не за горами, что миру предрешен.
Считай своей удачей веселья каждый день,
Ведь ты, быть может, завтра издашь предсмертный стон».
Там, где хоть признак друга сумею отыскать,
Склонясь к его порогу, отвешу я поклон.
Свой дом на путь к Каабе не променяй, Джами!
Ведь каждый дом – святыня, Каабы не лишен.
 

72

 
Беги постящегося шейха! Намного холоднее
Его поста сорокадневка промозглой стужи дея.
Не станет странствие в жестоких долинах отреченья
Для подлеца тропою к богу – никчемная затея.
Что о царе всея вселенной поведать пастве может
Не испытавший царь-дороги хоть раз ногой своею?
Знай, наставлять напрасно тщится идущих тарикатом,
Кто их следов на нем не видел, кто сам слепцов слепее.
И крик его «хей-хей!» не служит мерилом опьяненья.
Боится крика птица дружбы и прочь летит, робея.
Какой он путник, если даже и двух шагов не сделал,
Глупец, что сведенья о Руме приписывает Рею?!
Не верит в шейха городского Джами. Нет, нет, не верит!
Мюридом быть прелестных кравчих ему куда милее.
 

73

 
Когда в небесном одеянье сверкнешь хотя б на миг,
Луна за синею завесой стыдливо прячет лик.
Когда в небесном одеянье проходишь, о луна,
Всем взорам ясно: лику солнца твой лик равновелик.
Ты ветвь самшита, на которой нет лотосам числа,
Ты кипарис, чья крона в розах и в гиацинтах пик.
Извечно лотос тонкий стебель скрывает под водой.
Ты вся, о пери, дивный лотос, что над водой возник.
Хоть лепестки бутонов нежны, нежнее все же ты,
О роза, стянутая платьем, смеющийся цветник!
Не будь бездушной! Не убудет величья твоего,
Коль милость явишь тем, кто к мукам из-за тебя привык.
Но лишь Джами постигнул цену твоей красы, поверь.
Как ювелир, в оценке перлов искусства он достиг.
 

74

 
О птица утренней зари, по ком твоя тоска?
О чем стенаешь так, что ночь для стонов коротка?
Коль в розу страстно влюблена, порхни, как соловей.
И отыщи свою любовь в аллеях цветника.
А если стройный кипарис, как горлинку, влечет,
Зачем стенаешь в цветнике над чашею цветка?
О нет, я знаю: в цветнике тоскуешь по луне,
Чей паланкин исчез вдали среди холмов песка.
Я привяжу к твоим крылам письмо моей тоски.
О, проследи, чтоб то письмо взяла ее рука!
Стенаю так же, как и ты, разлукою клеймен.
Упомяни о том луне, что ныне далека.
А если спросит обо мне, скажи, что впал Джами
В десятки бед и сотни мук – так рана глубока, —
Тоскуя, проглядел глаза в надежде, что ее
Увидит снова – и она не взглянет свысока.
 

75

 
Нет вдохновенья, что могло б воспеть мою мечту газелью,
И нет проникновенных строк, что хоть бы лик ее воспели.
Нет милосердного, кому хотело б сердце петь касыды,
Когда от происков судьбы сквозят в опорах жизни щели.
Нет острослова, чей язык изящной вязью аргументов
Низал бы в спорах мудрецов из остроумья ожерелья.
Но коль исчерпаны слова, где розоликий виночерпий?
Не заменимо лишь вино, нет исчерпаемости в хмеле.
Пригубив чашу, насладись красивым ликом и не кайся!
Поверь, и ангелы небес греха не видят в этом деле.
Что ж, есть за пазухой тайник, хранящий преданности жемчуг,
Но этот жемчуг сохранить не все за пазухой сумели.
Трактат о тонкостях любви не поясняй, Джами, аскету,
Знай место слову, а не то оно достичь не сможет цели.
 

76

 
О ты, чье сердце безмятежно, что знаешь о тоске,
О том, как больно ноет сердце от друга вдалеке?
О, что ты можешь знать о боли израненной груди,
Коль и колючки не задела, растущей на песке?
Что, нежась до утра на ложе, ты можешь знать о тех,
Чьи ночи – стон, чье ложе – мука, чья жизнь на волоске?
Что знаешь, горлинка, о птицах, томящихся в плену,
Ты, что на ветку кипариса взлетаешь в цветнике?
Что можешь знать о трезвых людях, об их путях, Джами,
Коль опьяненность и беспутство с тобой накоротке?
 

77

 
И в сердце, и в глазах бессонных так непрестанно ты,
Что мнится мне: вдали мелькаешь, куда ни гляну – ты.
Тот, кто готов для непокорной уйти из жизни, – я,
А кто покорному наносит несчетно раны – ты.
Утратив сердце, тем доволен, что, унеся его,
Владеешь сердцем безраздельно и невозбранно – ты.
Хоть в грудь мою ежеминутно вонзаешь сотни стрел,
Я утешаюсь тем, что стрелы шлешь неустанно ты.
Мне светит милостыней света, подачкой ночи день,
Поскольку мне свечою светишь в ночи туманной ты.
Зачем взывать к тебе, жестокой? Ведь знаешь и сама:
Виной тому, что утром ложе от слез багряно, – ты.
Хоть знаю, на торгу свиданий меня оценишь в грош,
Твердить я буду: покупатель, душе желанный, – ты.
«Я друг тебе, Джами! – сказала. – Другого не ищи!»
Придется, видно, жить без друга, коль друг столь странный – ты.
 

78

 
О виночерпий, спешься там, где в берег Шатта бьет прибой,
И хмелем с памяти моей скорее муть Багдада смой!
Печать из кубка наложи на мой сведенный гневом рот.
Не стоит шушера того, чтоб осквернить его хулой.
От подлых верности не жди, они подобны дивам зла.
Ведь человеческой черты у них не встретишь ни одной.
Не огорчен, а счастлив тот, кто к поношениям привык.
Путь отреченья, путь любви не дарит путнику покой.
Влюбленным, прокопавшим ход в соединения тайник,
Ничто ни лай бродячих псов, ни их рычание, ни вой.
Влюбленный – тот, в ком нет примет, кто поднялся над бытием,
К чему величие души искать у низменных душой?
Земля багдадская, Джами, не для торящих верный путь.
О виночерпий, прочь вино! В Хиджаз направимся с тобой.
 

Четверостишия

* * *

 
Кто сладость дивных уст вкусил, тебя с душой сравнил,
С блистаньем солнца самого твой лик святой сравнил.
Я перечислить не могу достоинства твои,
И вот – с небесным божеством твой лик живой сравнил.
 

* * *

 
В огне страстей дотла я сердце сжег,
Искал я тщетно, сердце не берег.
Лишь под конец, вниманья недостойный,
Истерзанный пришел на твой порог.
 

* * *

 
Кому случалось неземной твой образ созерцать?
Лишенный радости такой как может не рыдать?
С тобой давно я разлучен, но жив, дивясь тому,
Что я не умер, что могу и мыслить и дышать!
 

* * *

 
Цыганка вышла из шатра, поет в тени ветвей,
И вторят песенке ее рубаб и соловей.
Она печалится о всех истерзанных тоской,
О бедных пленниках любви, невольниках страстей.
 

* * *

 
Сиянье солнца и луны перед тобой – ничто.
И Салсабил, и Каусар перед тобой – ничто,
Знай, прозорливость я обрел, когда узрел тебя.
Во всем ищу твои черты, весь мир иной – ничто.
 

* * *

 
Беда тому, чье сердце оскудело,
Кто разлюбил, чья роза облетела.
Ты говоришь: «Дозволь уйти!» О небо!
Кто разрешит душе покинуть тело?
 

* * *

 
Подруга севера, луна, сияя в небесах,
Следы любимой освети, дороги серый прах.
А если спросит про меня, живущего вдали,
Ответь: «Измучился поэт и от любви зачах».
 

* * *

 
Сказал я сердцу: «Дай передохнуть!
Я истомлен, далек мой трудный путь.
Сумей суровым быть с неблагодарной,
С той, что смогла поэта обмануть».
 

* * *

 
Я без тебя поднес бокал к губам,
Но пью вино с печалью пополам.
Ты черным оком дни мои смутила, —
Расстались мы, конца нет черным дням.
 

* * *

 
Глаза закрою – предо мною ты.
Глаза открою – вновь твои черты.
Во сне и наяву тебя увижу —
Заворожен я блеском красоты.
 

* * *

 
Ты даришь розам красоту, когда приходишь в сад.
Тебя увидя, соловьи на все лады свистят.
О бессердечии твоем поведал я горе,
И мертвый камень возопил, сочувствием объят.
 

* * *

 
Ты ушла от меня, чтоб я мучился злей,
Грудь шипами страданья изранил больней.
Буду жив я едва ли… Ты поздно придешь,
Чтоб, вздохнув, поклониться могиле моей.
 

* * *

 
Мирская страсть, столь редок твой приход!
В могилу ожидание сведет.
Кем рождена ты, духом или плотью?
Не все ль равно, коль страсть во мне живет!
 

* * *

 
Когда весною, благостью небес,
Цветы заселят и поля, и лес,
Я на могильный холм приду в надежде,
Что образ милой в лилии воскрес.