Текст книги "Определение берега"

Автор книги: Олжас Сулейменов

 
Земля – это круг,
перечеркнутый
тонким крестом.
Четыре дуги в центр глядят
с четырех сторон.
 

 
I
 
 
Белый Шатер с черным верхом
стоял в раскаленной от зноя степи
в излучине Тигра, близ Харрапы.
Судейский шатер —
шестикрылое гнездо.
Изнутри он устлан круглым
белым ковром ики-из с черным мягким
крестом во всю площадь.
В центре ковра,
скрестив свастикой ноги,
сидел подсудимый.
Ждал судий – старейшин восьми многомужих уруков,
в тот день
угнетающий зной
делал Белый шатер с черным верхом
единственным местом прохлады.
На дне углубленного Тигра
едва ли приятнее рыбам,
их потные лица не гладит
невидимый ветер
проклятий.
…Они входили, пригнувшись,
садились у стен по кругу,
четыре – слева от торя[57]57
  Т о р ь – возвышенное, почетное место у дальней стены, против двери, чтобы свет падал на лицо почетного (торе).


[Закрыть],
четыре садились справа,
не кланялись скуны[58]58
  С к у н – вариант. «Сигун» – букв, «самец», «рогатый».


[Закрыть] друг другу,
но кланялись молча хану,
прежде чем сесть,
колени скрестив,
и прежде чем сесть,
на колени свои положив
тяжеленные руки,
скуны многомужих уруков
клали перед Ишпакой
имена родов – железные тамги[59]59
  Т а м г а – герб, эмблема рода.


[Закрыть].
Все восемь вождей пришли
простить преступнику восемь
тяжелых его проступков.
Ни у одного урука тамгою не был Щит.
Девятым внесли Его,
старейшего из старейших.
Верховный судья Хор-ахте
обязан был не прощать
девятого преступленья.
Оно могло быть и первым,
преступнику не поклонился,
к ногам Ишпака не бросил
угрюмых достоинств своих.
Держал он чашу и меч,
недвижно сидя на торе.
 
 
II
Их было восемь судий,
молчавших, словно львы,
их кровь ревела в жилах.
Лишь Хор-ахте мудрейший
спал, смежив веки,
в собственной тени,
и тихо кровь его журчала
в дряблых венах,
напоминая – полдень
и арык.
Но знал хан Ишпака —
он тих,
как тигр в джунглях.
Нога его хрома, но ум проворен.
Глаза его тесны, но лоб просторен.
И стоя перед ним,
любой честнейший воин
считал себя презренным
жалким вором.
Когда глаза он разжимал
со скрипом,
заржавленное веко
дыбил бровью,
преступники валились наземь
с криком,
храбрейшие из них мочились кровью.
О, не встречайтесь с этим взглядом жутким,
сочившимся сквозь дебрь витых морщин,
так ночью на оленя смотрят джунгли,—
все видящий,
незримый миру джин.
…У коновязи всхрапывали кони,
и конь Ишпака был обеспокоен.
Не ел травы густой.
Обеспокоен.
 
 
III
Похрапывал Хор-ахте.
Вопросы задавали скуны.
Был вопрос Тарака,
он испытал:
– Что, светел нынче день?
(Дочь его из молока и меде
пришла на память
и не взволновала.)
– День как день – ответил Ишпака,
он запоминающе вгляделся в скуна —
твердый лоб, уверенные скулы,—
может быть, еще удастся встретиться
в той земле несветлой,
а пока
был вопрос второй,
послушаем его.
– Разве ты не видишь – в небе звезды?
И Луна?
(хотя светило солнце).
– День как день,– ответил хмуро хан,
если вам не нравится светило —
погасите,
это в ваших силах.
Бахус[60]60
  Б а х у с – жрец, шаман (И ш п.).


[Закрыть] может вызвать ураган
и задуть огонь,– ответил он —
кто преследует, тот и силен.
(Печень колотилась ему в спину,
Ишпака был сильно разозлен.)
– Солнца луч блистает в небе синем,
страх не помогает
даже сильным,
честь моя,
как вываренный чай,
но и ту придется выручать.
Я сегодня настроеньем плох,
но я воин,
не возьмешь врасплох
даже ночью,
бей при свете дня,
о судья, испытывай меня!..
 
 
IV
Послушаем, что сказал Кыр-куз.
 
 
– Прекратим преследование
и предадимся разговору.
Закон Шатра: судья к судье,
вор к вору.
Считаю так:
нас – много, ты – один,
но мы – рабы,
ты все же господин.
За взятку ты рубил
ключицу нам,
мог бросить под коней,
в загоны к львам,
но —
персом стал,
мотыгу в руки взял,
ударил по земле
и так сказал:
огонь костра я запер в печь,
сказал?
пространство стенами огородил,
сказал?
я превратил мотыгу в меч,
сказал?
не Тенгри,
пес меня родил,
сказал?
Ты слышишь, замолкли кони?
Тихо и пусто в степи,
молчит, пристыженная,
словно у всех ишкузов
родились дочери
стриженые!
А города персов сияют,
пляшут огнями,
будто в каждом их доме
жен
наших грубо обняли.
И они отдаются им,
жены наши!
С кого нам спрашивать,
хан великий?
Да, солнце светит
на наш позор,
враг не скрывает свои улыбки.
Хор-ахте всемогущий, я назвал проступки
Ишпака,
Один из них прощаю…
 
 
V
И поднял нож вопроса
Ики-пшак.
Его лицо лоснилось смуглой костью
и излучало черное спокойствие.
– Водой речей ответных
не отмоешь
ты имени запятнанного, хан.
Пусть будет чистой
влага омовенья,
но не клянись быть честным до конца.
Закон Шатра известен:
отвергай
все обвиненья,
лги, но защищайся.
Пока ты говоришь —
тебе мы верим.
Разрушь плотину,
пусть бурлит вода.
Мы обвиним тебя за преступленья,
не за слова твои —
ты не поэт.
Мы обвиним тебя не как лесного
зверя,
о нет.
Мечи – у нас,
тебе вручаем щит,
возьми его,
используй свое право
и в океане размышлений плавай,
и пусть не загрязнится водоем.
– Пред вами безупречный
не стоял,
закон Шатра гласит:
хвала – известна,
хула – невидима.
Давайте честно!
Все подвиги мои в ночи
сокрыты,
бесчестье бьет в глаза Суда,
как солнце.
 
 
Б а л т а.
 
 
– Ты родился мужем —
не ребенком,
не лежал в собольих ты пеленках,
ты из чрева вылез
с грозным кличем,
степняки сказали: «Быть величью».
Не сосал грудь суки,
разгрызал губой,
молоко отдаивал
вместе с кровью,
иноверцев видел
только под собой,
это вдохновляло нас,
не скрою.
Ты слюной в пустынях
жажду утолял.
Пусть же скиснут груди
скифских матерей,
если не додали
то, что не добрал,
ты родился зверем,
стал слабей людей.
Ты владел тяжелым
правом первой ночи!
Свадеб избегаешь
прячешься, как вор,
иль копье погнулось?
Или меч короче?..
Муж народу нужен,
а не вол.
Если обессилен,
то закон всесилен —
мы тебя задушим,
новый бык нам нужен.
Отвечай, не мучай,
Ишпака, будь мужем!..
(Океан раздумий
превратился в лужу.)
Мы тебя спросили:
признаешь бессилье ?
Хор-акте, могучий, мы вину назвали.
Мы ее простили.
 
 
VI
Твердокостный Уч-ок,
за силу бедер и редкостное слабоумие
известный книгам под прозвищем
Безголовый, прослышав речь Балты,
пришел в оживление.
Он хватил ладонью по колену,
чем боль себе не мало причинил.
Послушаем, что он сказал,
в речах могучий:
– Пах-пах!
Зловещий зной палит тебя.
Ты сух и тонок,
не терпи,
пожар твой может согревать
невестам лучезарный пах,
одну же
может он спалить,
дай выход скотству,
не терпи.
Я б не хотел на месте быть
той девы робкой,—
не терпи!
(«И я б замены не хотел
такой», – подумал грустно хан)
Не воздержись! Веди нас в бой,
мы ринемся тебе вослед,
на спину глядя, как на свет,
ты знаешь, в битвах я какой!
Спроси жену мою,
она
в меня, как в волка,
влюблена.
Я все простил тебе, о хан.
– Ты можешь лишь одно простить.
Один проступок.
– А какой?
. . . . . . . . . .
«Он восхищен мной,—
мнил Уч-ок
и шевелил волос пучок.—
А может быть, судьбой своей?
А может быть, женой моей?!»
Эй!!
 
 
VII
И молчанья толпу
раздвинул плечами
скун рода Тилик.
Показал он, вздохнув,
словно крякнув с досады,
свой острый язык.
– Ты не принял слов дружбы,
не принял пощады,
ты духом велик.
Ты огнем закален,
как страница печальных
наших глиняных книг.
Этот мир завоеван,
но разве лишь в этой
вселенной живем.
Ты уйдешь от нас раньше,
тот мир покоришь,
за тобою пойдем.
В той несветлой земле
снова грозным вождем
мы тебя изберем.
А пока подождем
и рассыплемся просом,
сгнием под дождем,
разбредемся по землям,
по разным дорогам уйдем.
Разберем свои тамги,
народ наш лишится письма.
Что же скажет Хор-ахте?..
…Тот спал, и довольно весьма.
По закону Язу,
не положено судий будить,
если он не проснулся от слов,
знать, слова не важны,
если он не проснулся от воплей ослов,
ослы не нужны,
если тигры его не разбудят,
и они не страшны.
По закону Язу,
отложили на день приговор,
нет решения, значит,
пока ты по-прежнему – вор,
совершай преступления,
завтра – один ответ.
Что свершить?
Посоветуй веселому хану,
поэт.
…Выходили неслышно,
садились на тихих
коней,
разъезжались, копытом
не тронув прибрежных камней
и камчи не подняв,
чтобы ржанием не разбудить,
и тебе, Ишпака,
из шатра опустевшего
надо
уходить.
 

 
I
Хор-ахте грозно спал,
на торе сидя,
с коленей грозди рук свисали мрачно,
с губы его презрительно тянулась
серебряная нить,
как с морды жвачной.
Хан в белый свет двери квадратной
вышел,
и, разминая ноги, подошел
к коню, похлопал по груди
и выше.
Спустился к Тигру.
Заструился шелк
слепящего широкого потока,
как будто ждал его
недвижно, долго.
Хан усмехнулся добро
и похлопал
по ласковой упругой коже:
«Топай!
Спеши, гони свою волну
к Евфрату,
задумчивому илистому брату,
сливайтесь в племя мутное
углом».
Распахнуты врата прекрасной Евы
и города Ашшура, Вавилон
вместились (или вышли!)
в Бабье Лоно.
Лежит Арем, раскинув
ноги рек,
восьмиэтажный столп
вонзился в угол —
лар Аполлона,
(одного из этих пугал
являл ему на Крите
Архий – грек).
Кыр-кузы называли – Аму-дарья,
разбросанные, словно ноги,
воды,
косоги нарекли – Сыир-дарья,
разбросанные, словно роги,
воды.
 
 
II
«Теперь я знаю все —
в пустыне горькой
мне нужен виноград,
который давят,
который,
перезрев на солнце ярком,
сознанье символов любви
нам дарят.
Спокойствием ума
сейчас обязан
я
виноградным лозам,
тяжелым гроздьям,
ногам лохматым,
что давили их
в корыте каменном,
кричащим сокам,
кувшинам полным, что хранили их,
руке своей,
что подняла высоко
сосуд, налитый
темным знаком солнца,
и горлу остуженному.
За правду!
За то,
что в виноградниках
обильных
мне нужен мрамор
пряный.
Эй, горбатый!
Наполни-ка еще один кувшин».
 
 
III
Поэт.
Мой долг напоминать тебе такое,
что, успокоив,
вновь лишит покоя.
Мне отвратителен гранат и
финик липкий —
прекрасен виноград
на лозе гибкой.
На эту тему стих:
«Не будь он так прекрасен,
то вид его в давильне
под ногами
был бы не так ужасен,
согласитесь.
Все лучшее, что солнцем
создается,
ногам невежды все же
достается.
И это некрасиво,
согласитесь».
 
 
Ишпака.
Мы с Понта холодного
рвались в Элладу,
нам ветви олив изодрали
халаты,
из дыр виновато
глядела на Грецию
вата.
Врывались, как Ларры,
и землю,
как кожу коровы, распяли,
и били копытами в бубен
Эллады.
Проспали
глухие историки
этот поход знаменитый,
но мы не забыли,
как били по бубну копыта.
Все восемь
великих колена
ударили в камень,
на скалах
тусканы эмблемы свои
высекали,
турканы и турши
сознанье оставили там.
Сгибались, как лозы,
колонны
под гроздьями тамг.
…Я чудо увидел,
войдя в один атриум белый,
над ярким бассейном
плясал
не по-зимнему спелый,
весь в трепете света,
янтарный, как брызги Евфрата,
лавиной,
каскадом
кипел над водой виноград.
И я потянулся —
он всех виноградников
стоил,
и я обманулся:
решенье загадки простое —
из мрамора желтого
сделаны лозы и грозди.
А мрамор,
известно любому,
не слаще, чем кости.
Но тот виноград веселился
в ночах моих длинных,
тогда я не понял
великой загадки эллинов:
«Что может прекраснее быть,
чем природа?»
Потом же,
спустя много лет,
отвечаю:
«Прекрасней – подобье».
И спорю:
«Все лучшее, что создается под солнцем,
в сердцах остается,
в ночах наших светит
бессонных».
 
 
IV
Поэт.
И прежде ты страстно желал
не ее,
а подобье.
Подобьем ручьев на пустыню
нисходят потопы.
Звено одинокое
лучше звенящих цепей,
пусть правдоподобие
будет прекраснее
правды.
Бог создал индея Абрахма
подобным себе,
клянусь, тот индей
благороднее бога Абрахма.
Я слышал, несчастный,
по пестрым базарам Арема,
шатается странный торговец
с товаром гаремным,
нет золота ныне такого,
которое стоит
рабыни его смуглотелой,
никто не достоин
купить невеселую гроздь,
она бесподобна.
Брось мертвые знаки,
садись на коня,
здесь недолго.
 
 
V
Базар.
…Мощный скиф, расставив ноги,
кричал с помоста:
– Все семь частей ее тела
округлы,
ни вен, ни костей не видно.
Кто мужем ей хочет быть?
Ночами – невинна
к тому же.
Труса героем сделает
в ложе тесном,
скопца – мудрецом,
жреца ассирийского – честным.
К чему беднякам драгоценные
перстни?
Невинна.
Я вижу стада голодных скопцов,
а щедрых купцов
не видно!
(Толпа хохотала до колик, до драки
кольями.)
Певцу выставляю корчагу сикеры,
кто воспоет золотистые брови,
которые с сердцем героя вровень.
Ну, кто единственный,
а кто – первый?
 
 
VI
Взошел на помост бесплечий красавец,
весь рыжий.
С лицом изможденным от боли в паху —
от грыжи.
Держась за больное место двумя руками,
лицом повернулся к восходу
и спел, не лукавя:
«Женился бы пышною свадьбою
хоть на корове,
о, если бы были на ней
золотистые брови».
Скиф добрым пинком проводил скотоложца
с помоста,
ушел он, руками держась
за второе
больное
место.
– Задел он корову святую, скот,
корову, несущую диск в рогах,
это песня врага!
Лучше отдать башмачнику нищему
полный сосуд,
те, кто не любит коров,
пусть!..
Толпа избивала неверного,
рук не хватало
ему за места хвататься,
толпа хохотала.
 
 
VII
Башмачник, известный базару
веселым нравом,
отбросив костыль,
сплясал на помосте
на правой,
и, стоя, как аист,
жрал, сунув в сикеру нос,
корчагу, как кость обглодал,
и упал под помост.
Его затолкали пинками
поглубже и стали
глядеть на нее,
других представлениев ждали.
Она, вся укрытая
черным сукном
попоны,
торчала на солнце,
дыша лошадиной вонью.
Скиф глянул на север,
рванулся рукой к акинаку.
И —
врезались в гущу толпы
воспаленные кони.
Скиф славно работал —
по битве истосковался,
он сбил одного
и троих,
уклонялся,
смеялся.
Ишкузы жалели его,
не стреляли из луков,
они отошли от помоста,
и он со стуком
вонзил акинак
окровавленный
в доски.
Баста!
– Я знал, Ишпака,
ты настигнешь.
Я сдался. Властвуй.
Хан тронул коня:
– Я ее покупаю. Дулат.
Горсть тенгриев желтых
ударились под ноги
скифу,
один отскочил от меча,
покатился,
исчез.
Наверное,
в щель закатился,
наверное,
сгинул.
Ее подвели, подсадили в седло.
Ишпака
глядел на Дулата с тоскою
собачьей.
– Эй, воин…
Садись на коня,
я прощаю…
Помял ты бока
моим молодцам…
– Ни-че-го, Ишпака,
ты не понял?!
 
 
VIII
Дулат.
Глаза мои плачут,
не золото мне было нужно,
убить я ее не могу,
я ведь знал —
ты придешь.
Но слово есть слово,
я клятвою связан ложной,
ее не нарушил,
я верил, что ты поймешь.
Но ты не осел,
ты хуже, отец ишкузов!
Любимый мой друг,
я верен тебе всегда.
Ты звал, и я шел,
истекая,
не зная куда!..
Верни меня в степи родные,
хочу туда,
где солью Балхаш умывал,
где плыл Каратал,
я все эти годы
ночами во снах
умирал
на родине нашей,
я снами
года коротал.
Верни нас домой,
и забудем, что было
тогда!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Оседала пыль, поднятая умчавшимися конями.
Базар вылез из щелей и, ломаясь, бросился
на пустой помост, где ярче крови желтели
круглые тенгрии.
Под помостом в пыли лежал на спине
одноногий
башмачник, храпел, заливая слюной
подбородок и шею.
Узкая полоса света из щели
рубила лицо,
грохотало над ним деревянное небо.
И светилась в пыльном луче
золотая монета,
прилипшая к грязному поту
между бровей.
 

Это осень, жизнь растений

бедна и печальна…

 
…Все было так же. Хор-ахте спал.
Сидели скуны, и каждый ждал,
когда проснется великий Ра,
поднимет чашу и меч
с ковра.
Не дождались —
преступник встал.
– Ишкузы, слушайте
речь вора.
 
 
I
Я вас привел сюда. Вспомните:
верблюды ревели. Тугими горбами трясин.
Песчаные вихри в пустынях,
как рощи, росли.
В тени ураганов
на пыльных от ветра конях
все восемь уранов
сквозь вопли нумеров прошли.
Покрытые пылью ударов
бессильных мидян
искали страну легендарную
и не нашли…
Возьмите таблицы
и каждое слово проверьте,
любое созвучье —
сретение жизни и смерти,
молчит верблюжонок,
ревет обезумевший волк,
и каркает птица
над круглым пустеющим полем.
Ишкузы,
откуда приходит в Ассирию осень?
Ответьте,
откуда летят наши бедные гуси?
Они возвратятся весною, озера их спросят,
о чем их весною пытают озера,
ишкузы?
Озера степные, поросшие мелкой осокой,
глубокие ночью
и плоские в полдень озера.
О ком они спросят,
соленые от позора?
Ответьте, Кос-оги.
Они возвращаются, гуси,
они пролетают
над мрачными спинами
сгорбленных гор Улу-тау,
перо
на скалу опустилось,
растаяли
гуси,
о чем их спросили ущелья?
Ответьте, кыр-гузы!
Там ваша
родина —
красная глина в буранах,
жесткие травы
с шелестом гнутся от ветра,
она не корова —
худая волчица
в бурьянах,
но есть пи прекраснее мать,
чем своя,
ответьте!
Я тысячи копий с седла метнул,
я тысячи стрел в тела окунул,
одну, визжащую,
как ответ,
стрелу мою
с силой в меня вернул
нежданный ветер.
Всего одну…
Там предков могилы,
там Сар-кене
в скалы впечатался на
коне,
вернемся, как гуси,
пока не трудно.
Вернемся, ишкузы,
как пальцы на струны.
Прорвемся,
и нет на земле преград,
которые сдержат
движенье назад.
Это не просьба, но повеленье,
силу имеющее. Последнее.
 
 
II
Скуны!
Стариком не буду,
раз младенцем не был,
молодым и сильным
я уйду на небо,
я вам предлагаю
так казнить меня —
дайте мне лавину скифов
и огня!
Я пройду сквозь толпы
персов,
как сквозь лес,
затрещат их кости,
как сухие сучья.
Слушайте!
И если прекратится треск,
значит, уничтожено
племя сучье.
Не нравится слово?
Другое услышь —
я введу свое племя,
как пламя в камыш,
города их запляшут
другими огнями,
их дороги, как бабы,
взревут под конями.
Ослепленные челками кони
храпят подо мной.
Ночь сегодня!
Согласен с вами,
значит, утром —
веду вас в бой.
Стук мутовки —
пахтают кумыс,
молодцы доят кобылиц,
Ишпака опять на коне.
перс визжит на моем копье.
Будьте же готовы к славе, люди,
тех, кто скачет с нами,
она любит,
обнимайтесь,
колотитесь лбами,
я вас не прощаю,
но я с вами.
 
 
III
Он смотрел не на них,
он смотрел в равнодушное солнце двери,
в громадный квадратный белок,
в котором, словно зрачок кошачий,
чернела стройная
женщина.
Он говорил, глядя в это Око:
– Я принял правду ваших слов,
вы приняли мою.
Не прекратить удары языка
в сухое нёбо.
Вы защищаетесь, я – нападаю.
По закону Язу, хан Уходящий
оставит наследного хана,
все скифы – мои сыновья,
и я выбираю любого
из избранных.
Того, кто быка победит на ристалище
самого злого,
тому я невесту обязан найти.
Вот моя мысль.
А вот мое слово —
войди!
На алой кошме невесты
ее посадите,
и пусть достойный
ее выбирает.
Слабый пусть умирает,
а сильный пусть
остается
и ей достается.
Пусть из рабынь она первая будет
царицей.
Будет!
Она благородна душой и сложением
полным.
Я призываю вас, судьи, свершить
преступленье,
которое – подлость,
в сравненье с моим униженьем,
но когда доброта обесценена,
грех – это подвиг.
Уйди!
 
 
IV
Он замолк. Опустело Око.
Оглянулся.
Взгляд его увяз в морщинах
лица Хор-ахте,
он рванулся.
И все посмотрели туда же.
На высоком торе,
облитом черным ковром,
неподвижен, как лень,
старейший Хор-ахте
второй день
сидел, погружен
в омут раздумий.
Глаза его не открылись ни разу.
Но губы его шевелились. Он пел.
И чаша в руке
проливала дрожащую
воду воспоминаний.
…Он забыл ее, очень давно это было.
У Нила.
Пили кони медлительную воду
разлива.
Олива…
И на зеркале вод возникали
воронки дыханья.
Он был Ханом.
Уносилось в рога океана багровое
солнце.
Весомо.
И она, чья спина трепетала
под взглядом его,
уносила под ребрами
сладкое чадо его.
 
 
V
Пел старик о зеленой тростинке,
пел, седой, развивая жилы,
его голос высокий качался,
как цветок
на старой могиле.
Он забыл то лицо и талию,
как ее обнимал
и так далее,
только голос
уныло помнил
до деталей
веселую полночь.
Как собаки тогда брехали!..
Ишаки, гогоча, брыкались,
и сухая трава под телами
извивалась
и вырывалась…
Не забылось…
Завылось…
Дрогнуло…
Сердце вора шершавым тронуло,
Ишпака, потерявшись от жалости,
раздирал свои губы сжатые.
Думал, всхлипывая: Хор-ахте,
что ты делаешь, вран порхатый!
Лучше б каркал, вгрызаясь в падаль,
лучше б с торя на жертву
падал,
погружал свои когти
в печень,
не до песен мне…
 
 
VI
…волк, воющий над вялой розой.
Смеются жертвы – поздно!
Может, рано?
Пой, не стесняйся,
вой, мой глупый воин,
пусть улыбнутся умные бараны.
Достоинство —
в бою забыть себя
и поразиться вражескому горю.
Чем я могу помочь тебе,
судья,
я, так недавно видевший
нагою
свою судьбу?
Судью не успокою.
Кричи!
Героев множество воспето,
умеющих сражаться
и сражать,
но есть ли женщины,
достойные разжать
клинками красоты
уста седых поэтов?
Кричи!
…Он плыл в воспоминаньях,
он был
с той дивной, робкой
дочерью Коровьей.
Он засудил.
И глаза не открыл.
Но твердокостный Уч-ок, наводящий ужас
на врагов,
на всякий случай
помочился кровью.
 
 
V
По закону Язу,
если судья запел,
никто не мешать не обязан.
Закон Сар-Кене
любое предусмотрел,
ибо всякий закон
правителю
богом подсказан.
И скуны кивнули:
1) вернуться на землю свою.
И скуны кивнули:
2) казнить Ишпака в бою.
И скуны кивнули:
3) пусть нового хана назначит.
Плечами пожали:
4) ну и рабыню, значит…
Разобрали свои тамги и вышли.
Расставляя ноги, подался в степь Уч-ок,
забыв второпях
одну стрелу из трех. Ее подобрал Кос-ок.
Хор-ахте[61]61
  Не в честь ли древнеегипетского бога по имени Хор-ахте назван судья?


[Закрыть] пел, уже раскачиваясь. Никто
не понимал.
Он пел на древнеегипетском.
 

 
Ишпака велел свалить лучших жеребцов,
верблюдов и баранов
из своих стад.
Выдоить целое озеро кумыса
из своих кобылиц.
Наполнить кирпичные чаны ассирийским
вином
из кувшинов своих.
В этот день
голодного поймаешь —
накорми,
а голого увидишь – разодень.
Отряды ловят на дорогах нищих.
Купцов, послов, лазутчиков и прочих
арканами хватают и ведут
к ристалищу и у костров сажают
на шелковых коврах и угощают.
И пусть не скажут, что последний пир
Ишпака
скудным был, игрище – скучным.
На холмах, окружающих долину,
в тени дерев раскидистых сидели
ишкузы и с подносов мясо ели,
куски макая в чашу с жидкой солью,
окрашенной зеленым чесноком
и красным перцем.
И ели так, чтобы баран вставал
на все четыре лапы в тесном чреве.
Тогда его топили в кумысе…
Бросали жребий все вожди уруков.
Кость пала белой стороной двоим.
Те двое молча обнялись и снова
швырнули кости.
Вскрикнул Ики-пшах!
И сел Косог на место побежденным.
Скун Таг-арты, вождь рода Ики-пшак,
который без щитов в толпу врывался,
не дав врагам пересчитать друг друга,
поднялся во весь рост
и крикнул сына.
Взревели ики-пшаки на холмах
и вмиг сады угрюмые срубили,
чтоб видеть не мешали им арену.
Бежал он, раздеваясь на ходу,
остался в кожаной короткой юбке.
И добежал
и радостно дышал,
лицо его волнением сияло,
жемчужина, что не имеет ценности,
пока она на дне
в зеленом панцире.
Но если вдруг найдут ее,
и выйдет
и явится глазам —
ей нет цены!
– О скун-торе,– промолвил Таг-арты,—
благослови на подвиг Безымянного,
не проливал он молока старух
и по лицу не бил седобородых.
Он хочет имя мужа получить
и стать отцом великого народа.
Позволь ему…
Хан Ишпака кивнул
и поднял красный плат,
чтоб выводили
Быка.
 
 
II
Держали с двух сторон
на бронзовой цепи
три скифа справа
и четыре слева.
Дойдя до середины, они разом
с рогов сорвали цепи,
разбежались.
Бык не догнал,
стал у скалы,
послушать,
о чем кричит
мальчишка безымянный
на сером камне,
голос возвышая,
размахивая родовым оружьем.
– Я сделаю тебя коровой,
бык,
перечеркну рога твои мечом,
священный враг.
О, ты еще силен?
Когда ты ударяешь рогом в камень,
из камня серого, как из мешка,
на землю сыплется мука,
о бык.
Мальчишка прыгнул со скалы,
на спину
быка,
ударил по бедру —
и прянул
в песок ристалища,
вскочил и прямо,
клянусь,
как лев рогатый,
прыгнул бык.
– У! – взвыли ики-пшаки.
Увернулся.
– И! – раздалось с холмов.
Он улыбнулся.
И поднял нож
и обманул быка.
Он не вонзил в загривок,
издевался,
плашмя прижав к рогам,
он упирался
спиной вперед перед быком он ехал,
урук, его подбадривая, ухал.
Рога с мечом соединились:
– Уй!
Бык двигался, набычившись,
как пахарь,
мальчишка пятками песок пахал,
он оставлял
две борозды глубокие
и потом крупным сеял. Он устал.
Но не сдавался,
не ломал спины,
весь устремлен вперед, хоть двигался назад,
а бык не отвлекался —
пер к скале.
Разноязыкая толпа шпионов,
послов, купцов и нищих
надрывалась
при виде перечеркнутых рогов.
Вопили галлы:
– Ви!
Им вторили арамы:
– Аль-ви!
– Хо-ви! – собачились эллины.
Надсаживался кто-то:
– Ви-та! Ви-та![62]62
  Соединение рогов (у, в) с чертой (и) давало священный знак «убитые рога» («не бык»), в эпоху матриархата – основной символ бога-женщины. Название бога-женщины (жизни, любви, рождения), распространяясь по миру, обрастало артиклями: семит, аль; греческ. хо; индо-евр. то, та (аль-ви, хо-ви, ви-та, фи-та). (И ш п.).


[Закрыть]
…Вино потягивая, ждал Косог,
когда припрет соперника спиной к скале
священный враг.
…И сломаются руки,
не выдержав тяжести мощи быка,
меч вдавится плоскостью в грудь,
сокрушая ребра,
и за ним
в кровавое месиво
влезут рога.
– У! – оседала толпа.
Таг-арта посерел, как скала.
Оборвал до плеча рукава.
Замер в безмолвном крике.
Бык возвращался, стряхивая с рогов
розовые кишки
Безымянного мальчика.
И две борозды обнюхивал,
вздымал песок дыханьем.
 
 
III
Скун Арт-ага,
чей род вдохновенный Косог,
просивших пощады не сек,
бежавших домой не рубил,
поставил пустую чашу у ног,
встал и приблизился к хану,
ладони крестом на груди
сложив.
– О Скун-торе Уходящий.
Благослови сына моей женщины
безымянного Кози Кормеша на великую
смерть.
Да пусть из спины его выйдут
два острых ножа бычьих.
Да будет он жертвой тебе,
о Бык Уходящий.
Кивнул Ишпака не глядя.
…Косог Безымянный остался в кожаной
юбке и в куртке с короткими рукавами.
Широкие плечи его ушей не касались.
Он был не жемчужиной нежной,
он панцирем был зеленым.
Жемчужина украшала
багровыми пятками
камень.
Косог со скалы обращался,
и крик его был негромким:
– Я сделано тебя коровой,
бык.
В рога твои я вдену красный
щит.
Я вышибу багровый диск
копьем,
нож погружу между рогов
опасных.
Белел песок арены, бык чернел,
к скале не шел
боялся вида крови.
Сходило
солнце между двух холмов,
как бы в рога багровый диск
садился.
Под крики обнадеженных кос-огов
широкоплечий юноша спускался,
тупым копьем в щит красный колотя.
Бык не бросался.
Он сопел и ждал,
когда закончатся его мученья.
Придут, наденут цепи, уведут.
Заходит солнце, время водопоя…
Косог швырнул
ногой в глаза
песок,
взмахнул щитом и вдел его в рога.
Ослепший бык тряс головой,
метался.
Холмы ревели, заходясь:
– Корова!
Следил Кози Кормеш
и поудобней
копье в ладонь укладывал.
Бык бился.
Щит его мучал, как осколок кости,
в зубах застрявший, он ревел протяжно,
глазами бил о лапы,
плакал бык.
(И слезы прятал Ишпака,
ослаб он.)
Копье, ни разу воздуха не клюнув,
как лебедь над водой,
шло над ареной,
ударило,
и выпал круглый щит.
Косог в прыжке,
не дав быку понять,
проник клинком крестообразным
в шею,
между рогов
всей тяжестью повис
на рукояти,
в мясо погружая,
холодной бронзой сердце
остужая…
Колени подломились у быка,
кровь хлынула из носа,
и рога
в песок вонзились.
– Ту!– холмы взлетели.
И солнце скрылось,
и на темном небе
возникла ярко новая звезда.
 
 
IV
Косог, шатаясь, встал,
пошел к щиту,
поднял,
к быку лежащему вернулся,
присел и вырвал
длинный нож
с фонтаном.
Глаза быку обмыл горстями крови.
В четыре взмаха голову отсек.
И на щите нес голову и гнулся,
так тяжела была та голова.
Косоги пели, стоя на холмах,
молчали ики-пшаки, восседая
на срубленных оливах,
Таг-арта
шел от скалы,
за ним тащилась женщина,
хватая руки мертвые,
свисавшие
с плеча неутомимого вождя.
 
 
V
Косоги разжигали на арене
костер.
За хвост
быка к огню тащили,
острили ствол оливы
и совали под хвост быку,
распарывали брюхо…
Он поднимался к Красному навесу.
Щит с головой сложил к ногам невесты,
стал на колено, тяжело дышал,
гул бычьей крови
восставал в ушах.
…В крови четвертый палец
окунула
и красное поставила пятно
между бровей своих…
А он сказал.
– Отныне ты, Шамхат, моя корова,
несущая цвет солнца меж рогов,
начертанных богами на лице
твоем
опущенном.
 
 
Он задыхался.
Устал он, поднимаясь по холму.
– Отныне бык ты мой,—
она сказала.—
Я жду тебя в шатре,
мой муж рогатый.
Иди за титулом,—
она сказала,—
ты беден именем,
а я богата.
…Теперь не голос,
тело все дрожало,
когда он нес тяжелый щит с рогами
к навесу голубому. Он боялся —
Преступник шел к Преступнику
за славой.
Он подошел и положил поднос
к ногам
своим.
Приблизился, склонился,
поцеловал плечо и руку.
Сказал:
– Ушедший хан. Я победил.
Твой бык был поражен
моим стараньем.
Признай. Надень достоинства быка
на голову мою
и дай мне имя.
 
 
Хан долго поглядел в его глаза,
укрытые броней ресниц,
сказал он:
– Ты был неправ. Но ты его свалил.
Он снял с себя тяжелый шлем с рогами,
косог пал на колени.
– Заслужил.
Когда-то брал его у Хор-ахте…
Он так же не хотел, но я хотел…
Возьми рога и титул
Пер-Им-Торе.
А имя твое будет
Арты-ту.
С колен своих меча он поднял тяжесть.
– Ты поведешь мою орду к восходу,
когда я в битве первой упаду.
Он палец обмакнул в крови быка
и красный крест между
своих бровей
провел.
И приказал вождям уруков:
– На символе вселенной поднимите,
пусть Тенгри-хан
усыновит его.
Вожди подняли белую кошму,
косог на ней лежал,
дышал от счастья.
 
 
VI
«Пусть то, что ты делаешь ныне,
смешно и постыдно,
но если великая страсть —
украшение чувства,
тебя захватила и бродит,
как вихрь в пустыне,
и если сегодня ты счастлив,
то завтра – искусство.
Всю силу, все солнца —
в сегодня,
ведь завтра не будут
все праздники жизни отпущенной
сразу – без буден,
судьба одноцветная —
это кошма без узора,
ты высшую храбрость познал —
не бояться позора».