Текст книги "Определение берега"

Автор книги: Олжас Сулейменов

Zapomniec – забывать.

Zabytiek – памятник.

Польск.

В пустых бараках Майданека пахло сырой стариной. Высились под крыши груды обуви, серых волос.

Маленькая газовая камера (30—40 кв. м). Крематорий, сжигавший человек двести в день.

Варвары.

Сегодняшняя техника позволяет мгновенно превратить в пепел все 3,5 млрд. вместе с этими газовыми каморками и крематориями.

Адама[22]22
  А д а м – человек.


[Закрыть] манили в Адэм[23]23
  А д э м – рай.


[Закрыть]

и пугали адом.

А ну-ка, наука!

И —

явлен Адаму,

атом.

Уютное прошлое уже не может повториться в наш веселый и доблестный век.

…Чиновник из люблинского магистрата жаловался на художников. До сих пор не создали подходящего памятника двум миллионам погибших в Майданеке.

«В Бухенвальде, в Освенциме и в других, говорят, уже поставлены, а у нас все еще чешутся».

Он произнес – «тешутся».

 
Памятник создать трудно. Легче —
сжечь,
расстрелять,
уморить голодом,
чем придумать, «вычесать» глубокомысленную
композицию, которая бы, напоминая, утешала.
И потому, наверное, в художники не каждый,
идет.
Но каким все же должен быть памятник жертвам?..
 
 
I
Концлагерь – это не только
труба
и дуб зеленого дыма – в небо.
Это – голая площадь,
это – трава,
которой на площади
нету.
Выискан, съеден каждый вершок —
корешок.
Редкие (через проволоку) листки залетали
из леса кленового осенью.
Их съедали.
Узникам снились, от голода желтым,—
клевер, люцерна, ромашки и желуди.
Тысячи снов клубились над трупами,
сплачиваясь в лохматый стог,
в котором —
полынь и дикий чеснок,
сочный лопух и ревень высокий,
мясистый кактус, типчак и осока.
Этот гербарий был гербом голода.
«Три года после нас не росла трава»,—
в Освенциме и в Майданеке я слышал
эти слова.
 
 
II
Рядовой неизвестный концлагерь
близ Ополе-города,
всего 300 тыс. военнопленных,
убитых
голодом.
…Было очень тепло и тихо,
сентябрь, отдых.
Шумели шмели недовольно
в громадных ромашках,
нервный ваятель пил ароматный воздух,
запрокинув лицо,
как из фляжки.
На постаменте – фигура скелетная скомкана.
Этот памятник приз получил
на каком-то конкурсе.
Я должен был восхищаться
великой скульптурой,
ее положением жутким,
ее кубатурой.
Прекрасно набран, впечатан памятник в небо,
скелет читался огромной каракулей —
ХЛЕБА!
(Так пишут стихи, вынося идею в заглавие.
Так громко просят не хлеба,
а славу).
 
 
III
Как уже сказано, было тепло и тихо,
глаз, уставший от грома знаков,
жаждал петита.
Дева в траве загорала,
раскинув руки.
Лениво мяла травинку
губами упругими,
алела разлаписто,
как лист,
занесенный ветром
из леса кленового,
который – в двух километрах:
ефрейтор валялся рядом,
лоснясь лакированным поясом ,
довольный,
как будто – по голому полю ползал,
нашел,
приволок, задыхаясь,
любимой узнице
добычу зеленую —
стебель травинки узенький.
Они лежали рядом с запретом «ТРАВУ НЕ РВАТЬ».
Случайно ли это?
Наверное, просто – дерзость,
В скверах и парках мы эти таблички
с детства
привыкли не замечать.
Но здесь – замечательно слово —
нашел свое место действенное
этот петит, уверенный, как невозможность,
(когда-то заставят и станет
любая пошлость
трагически девственной).
Памятником человеку
(логика такова!)
не камень и не железо —
стала
трава.
Выросшая на удобренном пеплом подзоле,
на плоской поляне близ польского града Ополе.
И я ощутил внезапное чувство
утраты —
хочу увидеть
гения из магистрата,
который,
не помышляя о славе,
вбивал в пырей
лучшую эпитафию
жертвам
концлагерей:
«Траву не рвать!»
 
 
IV
Художникам нечего делать
на этом поле,
таланты их бесполезны —
они болезненны.
Поле – всего лишь символ
свободной воли,
обыденность здравых запретов —
это поэзия.
Любые запреты наполнены
светом предчувствий,
бессильна фантазия предугадать
их путь,
но кажется мне:
свободное их присутствие
скажется в ходе историй
когда-нибудь.
Я помню и первую заповедь
и еще,
люди не понимают иносказаний,
пока не увидят собственными глазами
закон, воплощенный:
«В историю
вход воспрещен».
Теперь я с тревогой вглядываюсь в запреты.
Их много понаготовили
поэты из горсоветов:
«НЕ ШУМЕТЬ».
«НЕ СОРИТЬ».
«НЕ ВЫСОВЫВАТЬСЯ».
«НЕ ПЛЕВАТЬ».
В казарме одной я видел:
«НЕ ВОЕВАТЬ».
В публичном доме видел;
«НЕ ЦЕЛОВАТЬ».
О, если бы мог запретить магистрат
голодать,
убивать,
изменять,
насиловать,
унижаться.
Художникам лгать запретить бы и
обижаться.
Я бы разрушил все изваянья Плача,
чтоб росла трава после нас,
ничего не знача,
чтоб лежали в траве,
лениво нежась,
любимые,
ничего не зная про то, что они
убитые.
Я бы больным поэтам
прописывал истины,
иносказания – лживы,
они убийственны.
Поле – свободный символ
здоровой воли,
Пройдя сквозь дебри,
мы снова голы
на этом поле.
 
 
Зузане Шавырдовой, Иванке Павловой,
Сентябрь. Ополе.
 

Прошли митинги протеста в Стокгольме, в Вашингтоне, в Индийском штате Бихар, в Стамбуле…

Из газет

 
Ты знаешь, редактор, что такое Бихар!
Эта земля лежит недалеко от экватора,
эта страна без комбайна и элеватора.
Такыр не измерить ни акрами
и ни ли.
Ты не видел, редактор,
той исхудалой земли.
Февраль – первый месяц сезона дождей,
саун.
Его так ждали в марте индусы,
саун.
И не дождались в апреле,
саун.
Ветер ограбил черную тучу,
выбелил,
саун прошел стороной – океаны выпили.
Листья пальм одиноких опали от зноя, -
саун.
Качается на качелях
девочка в желтом сари…
 
 
I
Шли люди, чернее черных теней,
и тяжко им было тащить свои тощие тени
по белой растрескавшейся земле.
Но они не плелись, голодные,– шли
на площадь
послушать
поэта Шри.
Как на индусское самосожжение
шли,
питаться воображением
шли,
не житом единым жить,
пришли
увидеть не Шиву —
живого Шри.
Кости ребер линуют рубашку Шри,
ноги не держат,
падает локоть Шри,
кивает беглая, как ромашка, головка
Шри,
на черном жилистом стебле
в такт шлокам[24]24
  Ш л о к а– двустишие.


[Закрыть].
Сладость в речах – драгоценная мантра.
Зачем она?
Если нет на обед народу
гнилого манго.
Съедены корни сезама[25]25
  С е з а м – сахарный тростник.


[Закрыть],
обглодан кикар[26]26
  К и к а р – акация.


[Закрыть].
Митинг в защиту Вьетнама
в штате Бихар.
Лозунг рисованный виснет на
пальмовой палке,
Шри шелестит
о вьетнамке, сожженной
напалмом,
тысячи недоеданий собратьев – голод,
тысячи непониманий молчащих – голос.
«Нет в мире каст
иных, —
кроме голодных и сытых,
нет людей раз-
ных,—
кроме живых и убитых.
Хочется есть
нам,
мир тебе, Вьет-
нам».
Демонстрации швеций, даний, америк
не потрясают!
Сыты, по крайней мере.
Шри не протянет и четырех дней.
Эта
умрет ночью.
Слово о ней.
 
 
II
Печально, смущаясь своей обреченностью,
полулежит на газете девчонка,
взлетает в небо и возвращается,
как на качелях, она
кончается.
Локтем бессильно—
в щеку Софи Лорен,
И вырывается, око таращит
кинокрасавица,
кажется мне – итальянка локоть кусает,
стройные ноги ее
запутались в желтом сари.
…Шри пел, а я хоронил
свои тощие книги.
Они умирали от истонченья,
хрипели.
О чем мы пишем?
Чем наполняем крики?
Когда нет хлеба в Бихаре,
зачем мы пели?..
Бездарны лиры, фанфары – лживы,
искусство – слепо,
когда у девочки в желтом сари
в глазах нет хлеба.
Ее расстреляет ночью
рисинка,
которой нет,
об этом предупреждает девочку
Шри, поэт,
пока прибудет обоз
из провинций Непала,
ее сожгут индуисты,
но раньше —
вьетнамку напалмом…
Качается на качелях долгот
и горизонталей,
взлетает из Индии,
касается локтем Италии,
долгая ночь приближается,
Шри умолкает,
И возвращается девочка
и улетает.
– Мама, пришли за мной дядю,
саун идет.
– Дядя твой умер, дочка, саун настал.
– Мама, пришли за мной брата, саун идет.
– Братец твой умер, дочка, саун настал.
– Мама, приди за мной, мама,
саун идет.
– Мама твоя не встанет,
саун пришел за тобой…
…На алтаре корчится
девочка в огненном сари,
этим сожженьем окончился
митинг в Бихаре.
 
 
Марьям Салганик, Римме Казаковой.
Апрель, Калькутта.
 

…На краю самого южного мыса Индостанского полуострова мыса Канья Кумарин – белеет скромным мрамором гробница великого непротивленца Ганди. На его долю пришлось пять выстрелов. Пять кровавых пятен на белой рубахе, пять кровавых кругов. Может быть, они подсказали художникам символ мире, который мы видим на белых олимпийских знаменах.

…В спину Ганди стрелял индус, не то националист, не то фанатик.«Сволочь!» – просто охарактеризовал убийцу мой спутник Чаттерджи.

Г. Чаттерджи худ, выжжен зноем до кости. Силуэт его четко отпечатан на экране могильной стены.

В этот день в Америке свершилось насилие – убили негритянского гандиста Мартина Лютера Кинга. Индия почтила его память минутой молчания. 500 миллионов минут молчания. Равно – тысячелетию.

За каждым выстрелом «какой-то сволочи» – века молчания.

О чем думал Чаттерджи в свою минуту?

 
…Мыс Кумарин, отбывает закат,
масса красивостей – пальмы
и тодди —
в кубке, отделанном под агат.
Тонкая штопка на бязевом дхоти.
Черные пятки – в твердый песок,
жилы на икрах сухих обозначив,
пьет, проливая пальмовый сок.
Я поднимаю глаза —
он плачет.
Дышит, пульсирует впалый
висок.
 
 
«Смотрит на Азию
Белый Глаз!
Небо чужое сглазило Азию,
черная матерь
с каждой оказией
беды свои досылает
до нас.
Азия – схема, стереотип:
голода схима,
холера, тиф.
Неразрешимый живот аллегорий,
прошлое в каждой строке —
редиф.
Смотрит на нас
Белый Глаз
кровью прожилок —
границами каст,
неприкасаемая свобода,
сгорбясь, уходит
в дебри фраз…»
 
 
Крашены солнцем заката двери
грустной гробницы,
лица,
слова
громадной далью валит на берег
неприкасаемая синева.
 
 
II
В азиях я говорил с тобой,
Глаз Голубой:
в европах встречаются с Карим
и с Черным Глазом —
они меня на площадях искали,
в глуши библиотек,
они мне щедро подвиги сулили
во имя Азии,
страницами мне в душу
боли лили
и в мысли влазили
Конфуций
и ацтек.
Не лучше ли,
отринув имена,
уйти в орнамент
безначальных знаков?
Пить сладкое,
не обижая дна,
любить шенгель,
не предавая маков?
Наитием воспринимая мир,
цвета вещей не утруждая смыслом,
из чистых звуков
сотворив кумир,
смеяться – песнями
и плакать – свистом?
Но хлыст и выстрел
отвечали – нет!
Звук обнажает скрытые смятенья:
и боль и злоба —
каждое явленье
имело
цвет.
Не разобраться в них —
цвета кишели!
Грудь открывая,
обнажая шею,
иди, пока не поздно,
к простоте.
Увериться в неясной правоте
тех, кто не хочет
ни отмщенья
и ни сочувствия к своей судьбе.
Вступаешь в свет,
становишься мишенью
и – поразительно
легко тебе.
Из тьмы огней
Глядит прищурясь мрак,
отсвечивая оптикой прицела.
И свет воспринимается,
как целое.
Делимое наотмашь —
ты и враг.
 
 
III
Есть они, Чаттерджи,
в каждой стране,
в каждой волости —
сволочи.
 
 
Их не узнать по разрезу глаз,
по оттенку кожи:
может сиять, как якутский
алмаз,
быть на уголь похожим,
плешью блистать в ползала,
прямить и курчавить волос.
Все равно —
сволочь.
 
 
Узнать их не просто:
их цвет отличительный —
серость.
Она растворяется в черном,
как в белом и в желтом,
возносится серость бронзой,
блистает золотом,
в темных углах души
собирается серость, как сырость.
Белый стреляет в черного?
Серый стреляет.
 
 
Черный стреляет в белого?
Серый стреляет.
Серый взгляд
проникает в сердце,
пронзительный, волчий.
 
 
Узнаю вас по взгляду,
серая раса —
сволочи.
Понимаю, пока
в этом самом цветном столетье
невозможны без вас
даже маленькие трагедии.
 
 
Невозможны без вас
ни заботы мои,
ни смех.
Невозможны без вас
и победы мои,
и смерть.
Вам обязан – атакой!
В свете полдня
и в холоде полночи
я ищу,
я иду вам навстречу,
серые сволочи —
сквозь мгновенья ошибок,
отчаянных самопрезрений,
чтоб минута молчанья
стала временем
ваших прозрений.
…Синева потемнела.
Гробница великого Ганди
белым куполом
обозначила Азии край.
Багровым оком встала луна
и на мокрые камни
положила сиянье,
и в пальмах возник
птичий грай.
 
 
5 апреля, 1968
 

 
Ну что же,
облака
стоят над городами,
нет выхода пока,
иду над облаками.
 
 
А там внизу – стога
на берегах протоки,
и серые снега
и черные проселки.
 
 
В излучине реки
кончается дорога,
веселые мальки
у самого порога.
 
 
Там женщина меня,
рванув платок, встречала,
и, напоив коня,
поила гостя чаем.
 
 
Глядела молча в ночь,
прищурясь,
как от света.
Когда нельзя помочь,
меня спасает это:
 
 
зеленые стога
на берегу протоки,
лежит ее рука,
сжимая пук осоки,
веселые мальки…
 
 
…И улыбнулся летчик.
В излучине реки
разбился самолетик.
 

ОТ НАБЛЮДАТЕЛЯ

Есть одно определение: поэзия – это не наука.

Уточним: наука – химия, поэзия – алхимия.

Я постараюсь набросать портрет алхимика, занятого поисками эликсира жизни. Этот образ навязан мне чистюлями-химиками.

Алхимик – озабоченный чудак в грязном полосатом халате. Он собирает в огромный тигель кучу всевозможных реактивов, помешивает пальцем, подбрасывает в толку огня и ждет, подперев щеку: взорвется или не взорвется?

И это немытое, заикающееся ничтожество, ищущее средства неправедные для продления жизни, правоверные химики часто сжигали в том же тигле.

Следующий алхимик, рассматривая осадок, находит, что именно этого компонента не хватало в вареве.

Алхимики, увлеченные поисками идеального, попутно понаделали массу полезных для науки открытий. (Например, синтезировали философский камень). И теперь уже солидная наука, чей академический клобук происходит от засаленного, прожженного колпака алхимика, посмеявшись над забавным предшественником, пришла сама к поискам эликсира бессмертия.

Древние знали, что это средство необходимо природе…

Действующие лица

Биофил.

Недействующие лица

Некрофил.

Муравей.

Смерть муравья.

Место действия

Развалины какого-то храма за границей

Время действия

Наша эра

Сюжет

Двое (прохожих) наступили на муравья, влачившего соломинку рисовую.

Полдень. Они устали.

Биофил сел на обломок стены, свесил ноги, достал из-за пазухи кисет, высыпал на ладонь горку табаку, втянул в одну ноздрю, потом в другую. Застыл, вытаращив глаза, – ждал реакции. Пока не дождался.

Некрофил стоит над трупом муравья. Любая смерть располагает его к раздумьям. Подошвы его сапог и голенища в бурых пятнах крови.

 
I
Биофил
Ну, говори…
 
 
Некрофил
Поговорим. А толку!
Наш муравей не встанет,
не выгнет сильную холку,
соломинку не потянет.
Прощай, насекомый брат,
прекрасный организм!
Кто, скажи, виноват,
что ты пробирался низом?
Кто нас поместил сюда,
таких
разных?
Ты шел по тропе труда,
а мы —
праздно.
Ни зла от тебя, ни обид.
Попался
под ноги.
И вот результат —
убит.
А мы! Подлые!
(Биофил так и не чихнул.
Снова запустил руку в кисет.)
 
 
Биофил
Жизнь, как видно, прошел
в дерьме до бровей.
А мы бы могли остаться в друзьях,
если бы взял он чуток правей.
 
 
Некрофил
Почему должен он свернуть,
а не мы!
 
 
Биофил
Он бы мог и без нас сковырнуться
сто раз.
Кругом дремучие леса —
его склевал бы воробей,
или втянула б в нос лиса.
(Мечтательно)
Уж он бы ей в носу поскреб!..
(Снова вдыхает табаку, остаток с ладони
закладывает за губу.)

Некрофил
Да, мы не можем выбирать,
природа выбирает,
кто в мир приходит вымирать,—
тот вымирает.
Свободен в выборе лишь тот,
кто с миром вровень…
(Биофил еще надеется чихнуть.
Табак на языке мешает высказаться
четко и ясно.)
 
 
Некрофил
Конец – вот истина, что бесконечна.
Меня влечет, притягивает мрак.
Основа чувства всякого – есть страх.
А ты, дурак, как ты настроен к жизни!
 
 
Биофил
Мудер ты, вижу, но и я не прост.
Чего пытаешь, я не Роберт Фрост.
Я смерть не знал и жизнью,
предоволен.
Я завсегда почти прекрасно болен.
А темноту я люблю. Вдвоем тем
более.
Да не с тобой.
(задумчиво). А может, ты – добро?..
Я ногтя за пустое не отдам.
А если гарантирует Адам
еще одно ребро?
Любовь – другое дело, – это
чувство.
 
 
Некрофил
(обрадованно.)
Основа чувства всякого —
есть страх!
 
 
Биофил
Вот я и думаю сказать, да все боялся:
а может, он дикарь средь муравьев?
Небось до этого жену чужую сгреб,
пузатую, с накрашенной клешней.
Тащился к ней с концом да
надорвался.
Давай кончать, напишем некролог,
расскажем, как дело было… Ну, раз-
давили ненароком.
 
 
II
Некрофил
Нет, нет, еще не время.
«Кто видел в трагедии мужа
с кривыми ногами?
И все, что на сценах вселенной
случается с нами,
смешно иль ужасно.
А нам волновать бы хотелось,
чтоб каждое дело твое,
как событие, пелось,
о стихотворитель»,—
так мне говорит Муравей.
Ты прав, покойник.
Трагедии твоей смешны наши комедии
на нас непохожие
могут героями фарса быть,
но не трагедии.
Их переживания слез не достойны,
их муки – кривлянье,
агония – пляс!
Все!
Исчерпаны ценности веры,
по всей природе идут премьеры
трагедий и фарсов.
Родятся примеры.
Рождаются эво!люци!онеры!
Нас окружает облавой слава,
сверкает мысль – блесна —
с эстрады,
плотва на акульих крючках
вопросов
бьется!
Довольно!
Отныне любой, кто страдает,– герой!
Погибает паук в трясине своей
паутины,—
взлетает плач
мух.
Мы слышим стон рыб
в паутинах сетей.
Путина.
Мы, люди, мы стонем,
когда захрустел
муравей.
О, как беззащитны улитки, им
панцирь бы бронзовый,
чтоб птицы давились.
О, как беззащитны, птицы —
им крылья стальные,
чтоб стрелы, дробились.
Даже мифы, беспомощны —
все уязвимо в природе.
Красоте не хватает глаз,
а уродство – зряче.
Бесконечны, формы насилия —
как иначе!
Мы возглашаем —
прекрасен неуклюжий кактус!
Чертополох уродливый – чудесен.
Они не подражают
формам маков.
Растут и значит —
мир неодинаков.
И, значит, бесконечно
аномален.
А разве красота не аномалия?
А разве аномалия– уродство?
Стань на колени пред собой,
дурак.
Как побежденный,
плачь от восхищения,
целуй подошвы ног своих немытых,
ты идеален,
идеал немых.
Поговорить с собою —
привилегия.
Ты – выразитель чувств своих к себе.
Ты славен —
ты себя узнал.
Зачем тебе, чтобы другие знали,
что ты велик!
Оставь других, бог с нами!
 
 
Биофил
Пованивает. Муравей протух.
Гляди, как крыса стал. Он от жары
распух.
 
 
III
Вдоль задника проходит баба в черном. Ее не замечают.
Некрофил поднимает валявшийся в пыли черепаший остов.
Обращается к Биофилу.

Некрофил
Что это?
 
 
Биофил
Черепаха вроде.
 
 
Некрофил
Ошибаешься. Наступи.
 
 
(Биофил, заинтересованный, сползает с камня, высмаркивает табак,
вытирает пальцы о штаны, засучивает рукава и принимается топтать
пустой панцирь, приговаривая при этом:
Ну, сильней. Еще раз!
(Он подпрыгивает, обрушиваясь всей тяжестью.)
 
 
Биофил
(отдуваясь). Не давится, падла!
(Отсмаркивает остатки.)

Некрофил
Теперь что скажешь? Черепаха?
(Биофил пожимает плечами. Глядит на муравья, тот уже вырос в кошку.)
 
 
Некрофил
Не черепаха это, а муравей
 
 
Биофил
(неуверенно). Пошел бы ты!..
 
 
Некрофил
То мудрый муравей, который понял
закон природы – стал сопротивляться
давлениям извне, оброс бронею.
Взгляни, а это кто летит над
нами,
кренясь на левое крыло?
 
 
Биофил
(задрав голову). Ворона.
 
 
Некрофил
(грустно). Нет, это муравей
в иной трактовке.
Мир полон форм, этапов муравьиной
эволюции.
Он рос в противовес врагам,
приобретая формы,
он поклонялся всем богам,
выдерживал реформы,
учился плавать и летать
под синим небом,
выть на луну, шипеть,
кем только не был!..
Скажи – кто ты?
 
 
Биофил
Я Биофил, сам знаешь. Кончай
прикидываться,
жить люблю.
 
 
Некрофил
Ты – муравей. Ты результат процесса.
 
 
Биофил
Это ты брось. Такое не пришьешь.
Всяк знает, – я от обезьяны, понял?
Мне гнуса в родственники не хватало!
Еще собаку!
Держи меня, я дам тебе с размаху.
Сначала правой, а потом другой,
молись, чтоб двинул левою ногой,
а правая, известно всем, смертельная.
Задень еще мою родню, попробуй,
как развернусь, и враз —
в дерьме по брови.-
Какого-то жука вонючего хороним,
а разговоров —
будто это слон.
 
 
Некрофил
(резко). А если б он слоном назвался!
 
 
Биофил
Тогда бы я на нем катался,
понял?
 
 
Некрофил
(задумчиво). Слова, слова…
Есть правда, но едина.
Одна и неделима на двоих.
 
 
Некрофил
(в кулису)
Слова, слова… А я нашел ответ.
Вас напугала эта смерть.
А меня – нет.
Скажите, что это – «причинность
слова?»
И почему наш муравей не «СЛОН»?
О, «слон»! Воздушное какое
сочетанье,
ни рева в нем, ни рыканья, лишь стон,
лен голубой на ледяном погосте.
«Слон» – тает лед и умирает лен,
а мур-р-авей», в траве ломая кости,
хрустит под пяткой Биофила он.
 
 
Биофил
Эй ты!
 
 
Некрофил
Он сокрушен не Биофилом,
а именем своим он сокрушен.
Назвать бы словом «му-р-равей»
хотя бы льва,
урчащего, рычащего и хищного,
а насекомому пошло бы имя Лев,
короткое волнующее слово.
Оно – пух лебедя,
лепет легкого лепестка
и мягкость хлеба белого.
 
 
Биофил
(встревая). А «хлев»? Гляди, он
превращается в собаку.
 
 
Некрофил
Причинность слова? Знак.
Уничтожайте форму содержания.
Вы знаете, за что не любят змей?
Нас напугала жалом ядовитым
гадюка.
Всех, на нее похожих видом,
мы убиваем.
Все полосатое уничтожаем
полностью,
червей, питонов, и черту,
и полозов.
Выламываем полоз у саней,
паласы рвем, искореняем волосы,
казним и полосы,
казним названия —
ужей, ежей, ершей!..
 
 
Биофил
Вшей не забудь.
 
 
Некрофил
Потом приходим к шее.
Все это шло под нож,
под ноготь и под ноги!
Сгибаются прямые, прячут лица,
нулем от страха стала единица,
согнулась так она, чтобы вершина
с униженным концом соединиться
могла бы.
Лишь палач не прячет свой палаш,
и палица в руке его не гнется,
и палец, указующий, смеется,
в знак тыча и в название.
 
 
Биофил
А кто палач-то?
 
 
Некрофил
Мы с вами!
 
 
Биофил
А что такое лексемы?
 
 
Некрофил
Все мы! Мы все палачи!
Взбесился мир, хоть плачь!
Соломину влача, он знал – устанет.
 
 
Биофил
(соглашаясь). Кто много знает,
тот недолго тянет.
А может, он с соломинкой тащился
тянуть коктейли и, видать, упился.
А может, хворостинку пер, чтобы
грохнуть
жука какого-нибудь, скарабея.
А мы скорбим над этаким злодеем,
над алкоголиком.
Да как мы смеем!..
 
 
Некрофил
Она была длинна, как его имя,
и тяжела, как знак конца,
как минус.
Тот минус на себя, как на Голгофу.
 
 
Биофил
(передразнивая). «Как», «Как». Закакал!..
 
 
Некрофил
Перечеркнул соломинкой, как зверя,
себя, узнав, что полоса – безверье.
Как хорошо распятым быть
на плюсе!
Вот символ веры!
 
 
Биофил
(утираясь). Не плюйся.
 
 
Некрофил
Какая ложь быть на кресте распятым!
Расчетверенным на кресте —
пожалуй!
А на черте нельзя расчетверить,
да и распять, наверно, невозможно.
Уединиться – может, в этом смысл?
Черта есть Антикрест,
черта есть символ чёрта!
Змея – антихрист,– это же черта!
Бог Волос – полоса,
и палица, и палец,
и фаллос – антикрест.
 
 
Биофил
Не понял ни черта!
«Расчетверить»! «Уединить»I
«Распять»!
Об этом ты мне говорил раз пять,
а то и больше.
Вчера мы раздавили человека.
Ты вытянул его кишки в линейку,
шагами его внутренности мерял,
с полкилометра шел,
и все не верил,
и шебутил: «Прямая – символ веры».
Ух эти мне эволюционеры!..
Чего ты хочешь? Отдохнул, пошли.
Твой муравей растет, уже почти что
мерин.
 
 
Некрофил
Не отвлекайся, Биофил, чихай.
 
 
Биофил
Чихнул бы на тебя, зла не хватает!..
 
 
Некрофил
Воистину ты проявляешь волю.
С настроя сбил. Дай закурить,
неверный.
 
 
Биофил
(растягивает узел кисета. Насыпает на бумажку,
протягивает Некрофилу.)
Ты прямо укажи—чего ты хочешь!
 
 
Некрофил
(лизнул бумажку, сворачивая цигарку).
Хочу я, чтобы ты избрал черту,
чтоб черт был положительным героем
в трагедии вселенной,
я молюсь,—
чтобы любые формы сохранялись,
чтобы слова по знаку растекались,
чтоб соответствовало слово знаку.
Вот Эйфелева башня назовется
пусть именем,
примерно в километр,
а муравей пусть назовется самым
коротким звуком – Я,
последним словом.
Некрофил прижег цигарку, затянулся, прищурив глаз.
И вдруг – чихнул. Раз пять! Биофил остолбенел.
А муравей все рос.
 
 
IV
Опять прошла на заднем плане женщина в черном. Биофил не замечает—завороженно сворачивает козью ножку. Женщина прошла еще, почти коснулась платьем. Биофил отвлекся. Смотрит вслед, ища спичку.

Биофил
Цыганка, что ли?
Дрожит в ладонях огонь. Он затянулся, ждет, не выпуская дыма. Разочарованно выдохнул длинную струю. Он уже ни во что не верит. Кому суждено, тот чихнет.)
Разреши мне правду сказать
неприкрытую, грубую.
Баба там за камнями шастает.
Может, тронем?
Один ответ.
Ох, мать!.. Чихнуть бы. Все б
на место
стало…
 
 
Некрофил
Диалог – это два монолога.
Я свое отсказал, искупился,
я понял его.
Теперь твоя очередь, Биофил!
(Биофил следит за женщиной.)
 
 
Биофил
(не отвлекаясь). – .
Я не умен.
Вот если побелить потолок
или взять молоток,
а то – монолог!..
 
 
Некрофил
Я говорю, он – действует; ну что же,
какую-то ведь роль играть он должен.
Но муравей от действий не растет,
молчанье останавливает рост.
Придется мне поговорить за Био.
Ты разрешишь?
 
 
Биофил
Валяй…
(Биофил привстает и крадучись уходит в развалины.)
 
 
Некрофил
(грустно усмехается). Он согласен.
Великое молчание веков
кристаллизуется в святые прописи,
мгновенья остаются от эпох,
сегодня – дьявол,
завтра скажут – бог.
Нам времени не жаль,
мы не торопимся.
Кричим мы раньше,
чем нас могут слышать,
змей яблоко ронял и говорил:
«Как тянет нас к себе Земля,
аж ноги гнутся!»
А что в ответ услышал?
«Обойдется. Пойди и вылечись
у костоправа».
Змей первым понял, что Земля —
вкруг солнца.
Никто не возразил.
А он был первым,
но не было врагов, как у Коперника.
Мои враги грубы, мне бы потоньше
богов, умеющих казнить, но и ценить.
Таких, каким тебе был я,
антихрист!
Порою человек зло совершит,
казнится он, пока не разумеет,
что это есть добро, только расхожее
со старым представленьем о добре.
И тьма сияет ярче солнца.
Пока другой не совершает зло,
еще добрее прежнего. Не знаю,
что грех, что благо.
Муравей, прости.
Мы наступили на тебя, антихрист,
но сколько добрых чувств мы
испытали!
И сколько мыслей ум разволновали…
Теперь я стих великий сочиню!
С твоих высот трагедия спустилась,
она вошла в огромный зал со сцены,
она вошла в леса,
прошла пустыни,
столицы, села, областные центры.
Она, как подать с душ,
с дымов налог.
Словам моим залогом,
страхи эти,
поэзия моя, – ты монолог
разыгранной на всей земле
трагедии.
Нет зрителей в спектакле этом
долгом,
мы все участники,
не зная толком,
откуда луч протяжный. Что горит?
Единственно спасенье – говорить.
…А если б муравья мы не убили,
что было бы с поэзией моей,
подумать страшно!..
 
 
(Он закрывает лицо руками и надолго умолкает. Руки. Руки. Руки.
Баба, делая странные пассы руками, пытается избежать растопыренных рук Биофила.)

Биофил.
Арабочка! Индейка! Синекдоха!
Давай не будем.
Говорю тебе, образованный я, стихи
пишу.
Новый в местах этих. Приезжий!!!
Ночлега ищу. Позови в гости.
Нет ли у тебя башни из слоновой кости!
 
 
Некрофил
(отрывает ладони). Уйду!
Я ни при чем. Я только говорил.
Пусть Биофил останется, подонок.
Он уговаривает даму в черном,
не зная, что она не дама вовсе.
Смерть Муравья она.
Пришла с небес за духом муравьиным.
Он вырос потому, что мы мешали ей
забрать его в небесную духовку.
Он больше смерти стал,
бессмертен он,
дух от него такой,
как от пожара.
(Обращается к Трупу):
Ты не вини его, о Муравей,
он – Биофил,
и со своей бы смертью
так поступил бы,
в страсти до бровей,
в соломину свою,
герои, верьте!
Все беды от того, что мы сильны,
и чувства наши топчут
страх основы.
Да как мы смели!..
Не признав вины,
влюбиться в смерть
и наслаждаться снова.
 
 
Муравей к этому времени подрос еще немного. Он лежит, как громадный слон, растопырив лапы.
Некрофил рядом с ним на камешке – ничтожество.
Лапы шевельнулись, дрогнул ус.
 
 
Некрофил
Но помешать ему я не могу.
Он действует, я должен говорить,
иначе кактус переплюнет маков,
а мир, как принято, неодинаков.
Ужасные последствия, и все же
согласен я. Зачах бы мой талант,
о чем бы я писал стихотворенья?
Пусть рухнут небеса,
останутся паренья
трагедии. Пусть обнажатся символы.
Мы кланялись, изображая месяц,
кресту уподоблялись, распинались,
отныне – не кресту и не дуге,
прямой Соломине нам поклоняться.
Отныне нет в стихах моих вопросов,
есть восклицания,
стрела – тире.
Без кроны, без корней —
стволы дерев.
Двуногие мои остолбенеют,
все станут Соломонами:
стереть
с лица земли изломы гор,
степь плоская – вот идеал вселенной,
чтобы ничто Его не заслоняло,
над линией степи,
чтоб возвышался
лишь Муравей.
Я верю только в Минус.
Настало время поклоняться Меньшим.
 
 
Биофил, выходит из-за стены, отряхнулся. Достает кисет почти пустой. За ним – растрепанная Смерть Муравья.
 
 
Биофил
Холодна. Как свинья!
 
 
Он отправляет последнюю понюшку в ноздри, в рот, оттянув веко, сыплет в глаза, в ухо. В другое ухо не хватило. Отшвыривает пустой кисет.
 
 
Некрофил
Кто?
И ты сказал у Трупа Муравья,
она – свинья?
(Он кричит, поглядывая на Т р у п.)

Биофил
Ну, не свинья, по правде говоря,
но так себе.
 
 
Некрофил
Да ты!.. Да я не знаю,
что сказать!.. Я высказался весь.
Я только говорил. Я ничего не делал.
 
 
(И Некрофил рухнул на колени).
 
 
Биофил
(ей): Да брось ты дурочку ломать.
Сказал – женюсь и точка!
Я человек сурьезный. Обещал —
сполню.
Дай чихнуть человеку.
 
 
Так и остался с выпученными глазами, медленно осел на колени.
Увидел: гигантский Муравей стоял на всех лапах и шевелил усами.
 
 
VI
 

Биофил

Увы, мне господи Соломон-Антихрист! И остах аз един! Избави мя, господи, и предам ся яко Иерусалим в наказании Навуходоносору, царю Вавилонскому. И поклонюся прямой Соломине твоей, вот те черта! Виждь ныне скорбь и беду мою и помози мне, буди нам истинный судиа и суди в правду меж мене и миром человеческим и обличи вину коегождо нас. И помилуй и спаси, яко муравьелюбец. Оле, Соломине царю, терпения твоего.

Черницу, аки простыя девица, за себя поимаше, насильствующе,

блудное дело творяще пред очима Муравьиныма. Несть беззакония моево исчести можно!..

О солнце, как не померкнеши сияти не преста!

О как луна в крови не преложися и землю как стерпе таковая и не пожре мене живома!

Велик бо плач, и скорбь, и беда, и стенание от мене поганого!

В Муравейную веру, имени твоего ради, во царствие свое прими мя, благослови мя и черницу нареченну на брак святый!.. Осени, бессмертный!

Муравей поднял бревно соломенное. Биофил припал лбом к земле. Некрофил лежал, крестом раскинув руки. Пострадавшая одной ладонью закрывала грудь, другой пыталась спасти от взоров зала дрожание бедра.

Биофил видел, как у самого носа бегали по земле мураши маленькие. Один из них остановился вдруг. Биофил в этот момент вдохнул и, о горе! Мураш влетел в правую ноздрю. Задвигал щекотно лапками, перебрался по какому-то каналу в левую ноздрю. Уж

он ему в носу поскреб!..

 
Биофил
Не надоть! Не на!.. Не на!.. Не на – пчхи! Р-р-чхи! С-е-чхи! Т-чхи! У-у-чхи!
 

Голова его бессильно моталась. Он чихал не, переставая. Туча взвилась.

Потерялись в ней очертания Бессмертного Мураша, его оплодотворенной Смерти, распластанная крестом фигура Некрофила. Сверкнула молния в туче пыли.

До последнего держался Био. Он стоял руки по швам, прямой, как Соломина, и чихал.

Чихал на все.

Конец

Примечание. Так сотворен был новый бог Антихрист. Убийство—зло, ибо оно порождает веру. Унижая – возвышаем.

Не хватайтесь за соломинку.

ЭПИЛОГ

Биофил молился Соломине, пока не привык, а привычка – это уже неверье. И серые и черные мураши перестали действовать на его чихательный аппарат.

Некрофил уже не отдыхал. Создав черту (единицу), он боролся с ней сначала традиционными средствами: крестом (двойкой), дугой (пятеркой), затем комбинированным знаком – Крест и Дуга (2-|-5), наконец освоил новую форму – квадрат (четверку), постепенно в скорописи превратив его в круг. Вершиной его эволюционерства стала Восьмерка ( удвоенный круг). Биофил всякий раз (при очередной смене идола) протестовал, издевался, давил, крушил, чихал и – молился; В конце жизни с облегчением понял: единственно кому и чему он не верил,– это Некрофилу, гнилому интеллигенту.

* * *

Природа и древность несут нам знаки, которые в нашем прочтении превращаются или в метафоры или в загадки. И от того, насколько человечество подготовлено к восприятию этих немых сигналов – гор, неба, деревьев, буйволов, коз,– зависит биологическая и духовная жизнь на земле.

Человек—тоже иероглиф. Мы всякий раз заблуждались, когда нам казалось, будто мы прочли его. Много миллионов лет человек был смиренным рабом природы, поклоняясь всему, что постичь он был не в силах. С первой геометрической фигуры, которую он начертил на песке, начался великий бунт человека.

Сегодня человек достиг небывалого, он может посмотреть на себя, землянина, с другого космического тела – и не увидеть себя.