Текст книги "Реми-отступник (СИ)"

Автор книги: Оливер Твист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Глава 26 Среди скрогов

Прежде чем отправить Реми к другим рабам, его отвели в кузницу, где скрог из местных, незаметно усмехаясь в черную окладистую бороду и бросая на него осторожные, любопытные взгляды, сковал ему цепью руки и ноги, а кожаный ошейник заменил на железный с клеймом самого скарга. Это означало, что отныне Реми является личным рабом Морриса и скарг имеет право не только делать с ним все, что захочет, но и лишить его жизни, когда заблагорассудится. К ошейнику крепилась еще одна цепь, которая могла быть использована как поводок, если раб сопровождал своего хозяина, или для других не менее практичных целей. А кроме того, железная табличка на которой надзиравший за рабами ворон выцарапывал особые отметки, если был чем-то недоволен. По ним стража определяла какому наказанию подвергнуть после заката провинившегося невольника, днем ему полагалось трудиться, не отвлекаясь ни на что другое. Табличка Реми быстро заполнялась.

Яма была довольно тесной и глубокой, со стенами из грубого, холодного камня, поверхность которого изобиловала острыми изломами и бугрилась выступами. В этом был особый, воспитательный смысл, который Реми постиг на собственной спине, когда в первую же ночь его приковали к ввинченному в стену кольцу, укоротив цепь на железном ошейнике так, что он не мог ни встать, ни лечь, ни отодвинуться подальше от стены, и был вынужден провести ночь пытаясь хоть как-то устроиться на неровностях камня. К утру его обнаженная спина была покрыта синяками и кровоточащими ссадинами.

Вместе с Реми в яме находилось еще около сорока скрогов, большей частью крепких, здоровых мужчин, вернее некогда крепких и здоровых. Сейчас это были изможденные, со следами страдания на лице люди. После нескольких лет, проведенных в неволе у воронов, моральные и физические силы пленников истощались, они уже не могли работать как прежде, а значит становились бесполезны. Тогда их отправляли либо в клетку к нирлунгам, либо на потеху к вронгам. А вороны отправлялись в людские селения за новой добычей.

Цепи на узниках никогда не снимались, по утрам в яму опускали шаткую деревянную лестницу, по которой рабы, подгоняемые плеткой, выбирались наружу, где, встав на колени, ждали пока их не соединят общей цепью, чтобы бодрой трусцой гнать на работы, в каменоломни, на рудники, копать землю, чистить ров, окружающий крепость, или валить деревья и таскать бревна. Кормили два раза в день: в полдень и вечером, перед тем как отправить в яму. В подставленные рабами ладони кухонный скрог звучно шлепал ложкой из грязного закопченого котла полусырое варево из старых овощей и залежалой крупы, которое готовил тут же на костре. Пить из узкого, деревянного корыта, стоявшего на земле, можно было только с позволения вронга, выполнявшего обязанности надсмотрщика. В день на всех полагалось около ведра воды, что было явно недостаточно при тяжелом, изнурительном труде, поэтому скроги не брезговали лужами, когда могли до них добраться.

На ночь яму закрывали решеткой, которую запирали на замок, а если хотели наказать рабов, то сверху еще и деревянным щитом с плотно подогнанными досками, тогда в яме воцарялась могильная тьма и очень быстро становилось нестерпимо душно.

К появлению среди них Реми, скроги-рабы отнеслись с враждебной настороженностью. Реми слышал, как они шептались между собой ночью: «Что делает здесь этот чужак? Он слишком похож на ворона. Он точно из их проклятого племени. Посмотрите, ему даже не сбрили волосы. Они черны как ночь. Хорошо бы прикончить хотя бы этого выродка». Они бросали на Реми полные застарелой ненависти и злобы взгляды. Если он пытался заговорить с ними, плевали ему в лицо. Как-то раз под покровом ночи, несколько скрогов набросились на него с кулаками и долго били. Когда в яме рабы устраивались на ночлег, устало валясь вповалку на пол, где было слишком мало места для всех, Реми неизменно оттесняли в ноги, к самой стене, где ему приходилось лежать, вжимаясь в острые камни. При этом кто-нибудь из скрогов старался пнуть его побольнее. Они ругали и поносили его постоянно, так словно он не разделял с ними все тяготы и невзгоды рабского состояния, а наказаниям подвергался даже чаще, чем они. Это не отменяло того, что он был для них вороном, на котором они могли выместить свою бессильную ненависть. Но постепенно к нему привыкали и отношение менялось не на дружелюбное, но хотя бы менее враждебное. Тогда Реми, по распоряжению Морриса, переводили в другое место, у воронов была не одна такая яма. И все начиналось с начала.

Реми стойко переносил выпадающие на его долю испытания, кротко сносил все издевательства как от воронов, так и от товарищей по несчастью. Никогда не отвечал на оскорбления, молчал, когда другие принимались роптать и громко жаловаться на судьбу. Он понимал, что скарг неспроста отправил его к рабам, где мог держать Реми в оковах сколько угодно долго, не боясь, что тот захочет применить свою силу, так неосторожно раскрытую им в поединке. И Реми знал, что не сможет этого сделать, даже если бы захотел, железо мешало воронам обращаться. Порой при виде чужих страданий, в нем поднималось мрачное, темное пламя, грозя всесокрушающей вспышкой, но железо держало в оковах не только Реми. И он стал опасаться, что когда-нибудь это пламя выжжет его изнутри.

Проходили неделя за неделей, казалось Верховный ворон, отправив его к рабам, забыл про Реми, но это было не так. Скарг внимательно слушал, все, что каждый день доносил ему Раггис – ворон-надсмотрщик, часто недовольно хмурился при этом и коротко бросал со злобой:

– Никакого снисхождения…

Зато наведался Фрай, он не мог упустить такого приятного зрелища, как сидящий в яме среди рабов Реми, надежно закованный в цепи. Фрай упивался этим зрелищем, льющим целебный бальзам на незаживающие и кровоточащие раны его самолюбия. Он долго насмехался над тем, кто однажды преподал ему хороший урок, и стоя на краю ямы кидал в Реми камни, целясь большей частью в голову. Он развлекался так, пока не пришло время закрывать отверстие решеткой. Да и потом не забывал про своего бывшего подопечного, донимая издевками.

В один из дней рабов отправили трудиться над укреплением рва вокруг крепости, где они обтесывали огромные черные валуны, добывая их на каменоломне поблизости. Волоком, через лес, тащили к месту, чтобы затем выкладывать из них толстую, прочную стену над глубокой и широкой канавой, заполненной мутной водой, такого нездорового цвета, что даже мучимые жаждой скроги не решались сделать глоток, боясь усилить свои страдания еще и нестерпимой болью от кишечного отравления. Сами вороны опасаясь попусту потерять партию работоспособных невольников, пригрозили, что утопят в ней любого, кто посмеет лишь прикоснуться к воде. День был жаркий, все выбивались из сил. Реми и еще несколько скрогов только что приволокли, используя прочные, толстые канаты и деревянные жерди, большой неровный формы камень, с которым им пришлось изрядно повозиться, с огромным трудом двигая его под гневные окрики ворона Раггиса, который без устали размахивал плетью, хлесткими ударами подгоняя «этих копошащихся бездельников».

От воды поднимался тяжелый, гнилостный запах, от него было трудно дышать и делалась мутной голова. Притомившись орудовать плетью Раггис отошел подальше от вони, в тенек, под раскидистый куст орешника, где с удобством расположился и принялся закусывать, попутно услаждая и подкрепляя себя глотком-другим можжевелового вина. Реми, пользуясь минутой, устало прислонился к камню, чтобы хоть немного перевести дух, и прижался горячим, влажным лбом к его твердой поверхности, чувствуя, как исполосованную хлыстом спину немилосердно жгут лучи полуденного солнца.

– Эй ты, фарга, опять бездельничаешь. А ну, подойди сюда, ленивая скотина! – услышал он позади себя до тошноты знакомый голос. Реми медленно обернулся. Так и есть, Фрай стоял неподалеку на лесной просеке, самодовольно и нагло усмехаясь. – Я тебе говорю, белая падаль.

Реми пришлось повиноваться. Он склонил голову и, привычно придерживая руками цепь, чтобы ее тяжелые звенья не били его по ногам, двинулся к Фраю. Остановился в паре шагов от него, и стал ждать, что будет дальше, не надеясь, впрочем, ни на что хорошее.

– Ты, что, – разгневано закричал вдруг Фрай, подскочив к нему. – Забыл кто ты есть? Забыл, как должен стоять перед свободным вороном?

Реми покорно опустился на колени, желая лишь одного, чтобы Фрай, вволю натешившись, быстрее убрался отсюда подобру-поздорову, и не появлялся как можно дольше, а еще лучше совсем. При этих мыслях Реми почувствовал, как от внутреннего жара стало трудно дышать, как напряглись мышцы в стремлении удержать пробуждающееся пламя. Он глубоко вздохнул, и тут Фрай, размахнувшись, сильно ударил его по лицу. Голова Реми дернулась, он пошатнулся, на смятую, пожухлую траву брызнула кровь, а левый висок запульсировал болью. Фрай снова неторопливо, с удовольствием размахнулся, чтобы вмазать как следует еще раз, но тут Реми внезапно поднял голову и в упор посмотрел на него пристальным, сумрачным взглядом. Рука Фрая, занесенная для удара, замерла в воздухе, он вдруг застыл, не смея отвести глаза. Потом медленно опустил руку, судорожно моргнул, отступил на несколько шагов и завопил, как будто даже заикаясь:

– С-стража! Эй-эй, с-стража, сюда!

И Реми понял, что Фрай боится его. Боится, пожалуй, также сильно, как и ненавидит. Его, стоящего перед ним на коленях, в оковах, и все равно боится. Он опустил взгляд только, когда позади раздались торопливые шаги и Раггис, недовольный тем, что его потревожили, ворчливо произнес:

– Ну, что за вопли. Фрай, ты переполошил всех жаб в этом болоте. Что еще случилось?

– Эта белая падаль осмелилась дерзко смотреть на меня! Он угрожал мне, свободному ворону! Этот раб! Он грозился мне темным огнем! – возбужденно закричал Фрай. Он потрясал в воздухе руками, брызгая в негодовании слюной, но не приближался к Реми, продолжавшему безучастно стоять на коленях и размышлять про себя: надолго ли удалось отвадить Фрая и чем придется заплатить за возможность обходиться какое-то время без его утомительных визитов.

– Ладно, ладно, не шуми, он будет наказан, – сказал ворон, зевая. И выцарапывая на табличке Реми очередную метку, пробурчал. – Вечно с этим грязным, ленивым скотом покоя нет.

Потом пнул Реми в спину коленом, и проорал: А ну, хватит прохлаждаться, поднимайся. Живо за работу.

Вставая, Реми скосил глаза и посмотрел, что за метку поставил Раггис, потом тяжело вздохнул про себя: ему предстояло получить еще десять ударов плетью и провести ночь, прикованным к стене с плотным мешком на голове. Ну что ж, уныло подумал Реми, могло быть и хуже…

…Прошло несколько месяцев, население ямы за это время сильно поредело, кого-то доконал непосильный труд, кого-то жестокие наказания, еще десяток скрогов умерли от истощения и болезней, подхваченных в сырой, промозглой яме, по которой беспрепятственно хлестали холодные, осенние дожди. Так бывало и раньше, никто из рабов не жил здесь долго, самые выносливые могли продержаться от силы лет пять, если не часто подвергались наказаниям, а также имели крепость духа, помогавшую переносить страдания и не сойти с ума, что нередко случалось среди рабов. Но в этот раз они решили, что это Реми, будучи вороном, навлек на них мор и усугубил их несчастья. Его нечеловеческие стойкость и терпение, вызывали у скрогов изумление и зависть, а еще суеверный страх и новые приступы ненависти. «Конечно, – говорили они, – он же из другого теста. Он из этого черного племени, проклятый ворон. Наверняка, ему помогает какая-то дьявольская, воронья сила, иначе он давно бы сдох.» Они громко проклинали и ругали его, не упуская повода ударить из-под тишка. Реми ничего не отвечал на это, он всем сердцем жалел несчастных, замученных рабов. У него была надежда выбраться отсюда, у этих людей не было даже надежды. Они могли обрести свободу от тяжких, опостылевших оков, только покинув свое бренное тело.

Как-то ночью, Реми проснулся от чьих-то мучительных, полузадушенных стонов. Он открыл глаза и своим обостренным зрением разглядел висящего на цепи скрога, которого недавно бросили к ним в яму. Это был еще молодой парень, здоровый, но сильно напуганный и потому неуклюжий. Он чем-то провинился днем и ему назначили наказание, которое здесь называлось «счастливый сон висельника», когда раба на продолжительное время подвешивали за цепь на ошейнике к решетке, так что он касался пола только кончиками пальцев. И был вынужден стоять так в мучительном напряжении, не имея возможности помочь себе даже руками, заключенными в оковы. Сам Реми не один час провел в таком положении. Он приподнял голову и всмотрелся, парень явно простоял так уже долго и силы его были на исходе. Ноги у него дрожали и подгибались, несколько раз он оступался и повисал всей тяжестью на цепи, начиная хрипеть и задыхаться. По лицу его катились слезы отчаянья, снова и снова он пытался устоять на трясущихся от напряжения ногах, и что-то шептал в перерывах между стонами. Проснулся кто-то из скрогов и начал ворчать, что своими воплями он мешает им спать, а чуть свет их снова погонят на работы. Но парень ничего не слышал, он был готов лишиться чувств, чем, возможно, подписал бы себе смертный приговор.

Реми приподнялся и осторожно, стараясь не греметь цепями и не привлекать к себе внимания, стал пробираться между крепко спящими скрогами к парню. Приблизившись, он опустился на четвереньки, тронул его за ноги и подставил свою спину, чтобы тот мог опереться на нее. И когда тот встал ему на спину, тихо охнул от навалившейся тяжести.

– Спасибо, – едва слышно прохрипел парень, переводя дух. – Кто ты? Я тебя не вижу, проклятый ошейник мешает. Как тебя зовут, друг?

– Это неважно, – тихо ответил Реми. – Как отдохнешь, продолжай иногда стонать, чтобы страж тебя слышал. Иначе он решит, что ты освободился и укоротит цепь.

– Хорошо, – прошептал парень. – Ты ведь не бросишь меня.

– Нет, – ответил Реми, чувствуя, как хрустит позвоночник под бременем крупного тела, – не брошу.

Когда парень отбыл наказание, то увидев, кто ему помогал, в испуге отшатнулся. Смущенно отвел глаза, не сказав Реми ни слова, отполз в сторону и отвернулся от него. Реми не винил его за это, он понимал, что даже этот человек, разделяя общую ненависть, не мог не видеть в нем ворона, но на душе у него стало очень горько…

Зиму Реми вместе с другими рабами провел в руднике. В открытых ямах, ни один из них не встретил бы весну. Там, запертые в глубоких шахтах, они при тусклом, чадном свете масляных ламп, а чаще всего в кромешной тьме, по несколько недель прикованные к одному месту, с ногами, забитыми в колодки, почти на ощупь дробили кирками золотоносную породу, которую поднимали наружу.

Наверх он вышел в начале весны, по особому распоряжению скарга. И хотя была глухая, безлунная ночь, Реми едва не ослеп от света звезд, он показался ему нестерпимо ярким. От свежего, влажного воздуха, еще пахнувшего недавним снегом, внезапно закружилась голова, он несколько раз споткнулся и едва не упал. На глазах у него заблестели слезы, он уже не чаял ощутить на своем лице дуновение ветра. И хотя было оно еще по зимнему обжигающе-холодным, после мрачной духоты рудника и того, что ему довелось там пережить, оно показалось Реми нежным и ласковым, как прикосновение материнской ладони. Когда тащившие его на цепи вронги, свернул к крепости, Реми понял – время пришло, и душа его затрепетала от волнения. А сердце в предчувствии того, что предстояло, зашлось одновременно от радости и от боли.

Глава 27 Реми исчез

Эйфория присела на кровать, в волнении стиснув руки, и задумалась. После неудачного разговора с отцом за завтраком, она все никак не могла успокоиться. Лэптон-старший редко выходил из себя и даже втайне немало гордился своей железной выдержкой, снискавшей ему среди подчиненных репутацию человека холодного и жестокого, способного, не моргнув глазом окончательно и бесповоротно решить чью-то судьбу, невзирая на мольбы и слезы, при этом не меняя ровного, равнодушного тона голоса. Только с любимой дочерью он позволял себе такую слабость как ласковая улыбка и приветливый, добродушный тон, уступая ее капризам и прихотям. Но сейчас Эйфория уловила в его глазах ледяной, суровый блеск и была неприятно поражена резким тоном, обидными, несправедливыми словами и тем, как гневно исказилось и покраснело, обычно невозмутимое лицо отца. Забыть о Реми! Да разве такое возможно даже и представить, особенно после всего что было с ними в этом удивительном походе.

Эйфории нестерпимо захотелось сейчас же вновь увидеть его, обнять, заглянуть в лицо и услышать его голос, вдохнуть его запах, ощутить силу и надежность его объятий. Она уже вскочила, чтобы тут же отправиться в старый дом на Тенистой улице, но в дверь негромко, уверенно постучали и, когда Эйфи открыла, в комнату вошел, сохраняя гордую осанку, Джоэл Лептон.

– Эйфория, милая, я бы хотел с тобой поговорить, – начал он, осторожно примостившись в мягкое кресло, с нежно-зеленой шелковой оббивкой, стоявшее напротив ее кровати. Этот изящный предмет мебели, привыкший к более утонченным фигурам, недовольно затрещал под его тяжестью. – Ты поступила невежливо, не дослушав и не приняв во внимание мои доводы против этого знакомства. Но я тебя вполне понимаю. Ты еще очень молода, не знаешь жизни и потому легкомысленно относишься к таким серьезным вещам. Ты хочешь ввести к нам в дом этого молодого, гхм… человека. Но что ты знаешь о нем? Где ты с ним познакомилась? Вас кто-то представил друг другу? Расскажи мне, дорогая, чем так привлек тебя этот юноша, что он тебе наобещал?

Эйфория недоверчиво посмотрела на отца, пытаясь понять, что скрывается за этим любезным тоном и маской заботливого внимания. Ей очень хотелось облегчить себе душу, все рассказав, и тем самым убедив отца изменить отношение к Реми, но ее останавливал холодный блеск его глаз. Она медлила с ответом и поэтому Джоэл, вздохнув, заговорил снова.

– Мне неприятно и больно сознавать, Эйфория, что ты не хочешь открыть мне, твоему отцу, свое сердечко. Ты знаешь, как я люблю тебя, дорогая, и все, что я хочу – это видеть тебя счастливой, довольной и радостной. После смерти мамы ты отдалилась от меня, завела новых друзей, с которыми проводишь время, не ставя меня в известность. Я с терпением отношусь к этому, милая. Я понимаю, что сам виноват, что уделяю тебе не все свое внимание, но поверь, ты – самое дорогое, что у меня есть. И ради твоего счастья и благополучия я готов на многое.

– Отец, – воскликнула Эйфория, растроганная проникновенной речью Лэптона-старшего. Не часто она слышала от отца, постоянно занятого делами и сдержанного в проявлении чувств, такие откровенные слова. В ее сердце запылал яркий огонек надежды. – Я тоже очень тебя люблю и так рада, что ты решил меня все же выслушать и понять. Как только ты узнаешь Реми поближе, узнаешь какой он отважный, добрый и заботливый, ты полюбишь его также как и я. И если ты хочешь видеть меня счастливой, то не буду скрывать: все мои мечты о счастье связаны с только с ним. Он…

– Довольно, Эйфория, – внезапно прервал ее излияния Джоэл, с неудовольствием наблюдая, как загорелись восторгом глаза дочери, а щеки запылали румянцем восхищения. – Я вижу, что ты всерьез очарована этим… юношей. Мой долг отца заботиться о твоем благополучии и безопасности. Это тяжелая ноша, но я готов ее нести. И готов оберегать свою дочь даже от нее самой. Боюсь, что сейчас ты не можешь оценить своего блага, но со временем будешь мне только благодарна.

С этими словами он поднялся и быстро вышел. Эйфория успела заметить гневную складку у него между бровей и услышала, как он пробормотал со злостью: «Какой прохвост!» Она тоже вскочила и бросилась к двери, но было уже поздно. Несколько раз повернулся в замке ключ и шаги отца стали удаляться. Эйфи забарабанила в дверь кулачками и закричала:

– Сейчас же выпусти меня! Отец! Ты все равно не сможешь держать меня здесь вечно!

Лептон-старший, услышав эти крики, остановился на лестнице, ведущей со второго этажа дома, и мрачно пробормотал, стиснув в руке ключи от комнаты дочери: «Так долго и не понадобится, милая.» Потом угрюмая, гневная складка между бровями разгладилась, лицо его обрело прежнее невозмутимое выражение, он спустился на первый этаж, в просторный, отделанный светлыми деревянными панелями, холл, дал распоряжения прислуге и сестре, затем собрался и вышел из дома, лишь на секунду помедлив на крыльце от внезапного помутнения в глазах, словно перед его взором мелькнула чья-то черная тень…

… Первый час Эйфория в ярости металась по комнате, колотила в дверь руками и ногами, кричала, чтобы ее немедленно выпустили или она сотворит, что-то ужасное, подбегала к окну и высунувшись долго изучала расстояние до земли, прикидывая, хватит ли ей простыней, чтобы выбраться из собственной комнаты, где она внезапно стала самой настоящей узницей. Ах, если бы перед ее окном росло высокое, раскидистое дерево, с крепкими, толстыми ветвями, самые надежные из которых проходили бы как раз вровень с подоконником, чтобы она могла подобно юркой белке соскочить с него и бежать туда, куда так стремилось ее сердце и где были все ее помыслы. Но деревья, старые, умело обрезанные садовником, яблони и несколько черемух, росли с другой стороны дома и никак не могли быть ей полезны в данный момент. Окно же ее комнаты выходило на восточную сторону, где открывался прелестный вид на крыши соседних домов и кусочек улицы за ажурным кованым забором. Под самим окном была разбита большая клумба с чайными розами, аромат которых будил ее по утрам вместе с первыми солнечными лучами.

Эта нарядная комнатка, под самой крышей их большого дома, такая всегда уютная и любимая, сейчас показалась Эйфории тесной, душной ловушкой из которой она непременно должна выбраться, даже рискуя сломать себе шею. Отец не имел никакого права запирать ее так бесцеремонно, она совершеннолетняя и может делать все, что хочет, не спрашивая на то, его позволения. Конечно, как любящая дочь она должна почитать своего отца и все такое, но как, скажите на милость, это сделать, когда с тобой поступают так несправедливо, так вопиюще несправедливо. Так обмануть ее доверие. А ведь она была готова уже все рассказать ему о походе, и о живых камнях, и о том, что собирается пройти Посвящение. Она видела чудо рождения живых камней, держала их в своих ладонях, а Реми держал ее руки в своих ладонях, и от этого сердце Эйфи билось сильнее, чем от всех чудес Благословенного края. И живые камни не навредили ей, напротив, они подарили ей мгновения такого невероятного счастья, что Эйфория порой сомневалась, что это было на самом деле.

Все эти мысли крутились в голове девушки, пока она кромсала крошечными серебряными ножничками свою белоснежную батистовую простынь, жалея, что под рукой нет более прочного полотна, чтобы сплести веревочную лестницу достаточной длины. Эйфория провозилась с этой затеей довольно долго и наконец соорудила нечто, по ее представлениям похожее на средство призванное вызволить ее из заточения. Закончив, она подбежала к окну и сбросила смотанную в клубок лестницу вниз. Потом разочаровано вздохнула, простыни хватило только на половину пути к прекрасным, но очень колючим кустам. И выглядел результат ее стараний как-то до обидного жалко и совершенно ненадежно. Эйфория смотала обратно лестницу и осмотрелась в поисках чего-нибудь подходящего, чтобы проложить себе путь к свободе. Она распахнула шкаф и стала увлеченно рыться на полках, выбирая что еще можно пустить в расход, как вдруг позади нее раздался встревоженный голос тети:

– Эйфория! Что ты делаешь, милая?

– Ах, тетя Ануш, – отмахнулась раздраженно Эйфи, – не мешай, пожалуйста. Мне нужно что-нибудь такое…

Тут она обернулась и увидев открытую дверь, не говоря больше ни слова, выбежала прочь. Тетушка только покачала головой глядя ей вслед…

… Завидев в конце длинной Тенистой улицы знакомую красную крышу, крытую старой черепицей, Эйфория ускорила шаг, предвкушая скорую встречу. Затем остановилась, пригладила руками волосы, жалея, что впопыхах не прихватила расческу, отряхнула пыль с длинной светлой юбки и постаралась успокоить дыхание, заставлявшее, в сердечном, радостном волнении, часто вздыматься ее высокую грудь. Калитка была распахнута настежь и висела на одной петле, печально поскрипывая под порывами свежего ветра, словно откинутая грубой, сильной рукой. Это показалось Эйфории странным, но торопясь увидеть Реми она не придала тому должного значения. Легко взбежав на крыльцо, она постучала в дверь, нетерпеливо приплясывая на месте и вглядываясь в тускло блестевшие цветные стеклышки, ожидая его появления. Не сразу за дверью послышались неуверенные шаги и за стеклом замаячила чья-то тень. Человек подошел к двери, но не спешил открывать.

– Реми, – закричала Эйфория, снова постучав. – Это я, открой, пожалуйста.

Наконец, дверь распахнулась и на пороге возник Джой, красный и почему-то сильно смущенный. Он молча втащил ее в дом и закрыл за ней дверь. Потом также ни слова ни говоря, опустив голову и как-то странно сгорбив плечи, пошел по коридору в комнату. Эйфории не понравилось, как выглядела его спина, как у сильно виноватого или расстроенного человека. Ее мгновенно окатило тревожным холодом.

– Джой, – позвала она, следуя за ним по пятам. – Что ты здесь делаешь? А где Реми? У тебя все в порядке? Почему ты молчишь?

Они вошли в комнату, и Эйфория остановилась, пораженная до глубины души. Обычно у Реми было очень чисто и прибрано, на подоконниках и столе высились аккуратные стопки книг, в старомодном шкафу хранились его скудный гардероб и походное снаряжение, на полках стояло несколько цветочных горшков и снова книжные томики. Сейчас все это было сброшено на пол, разорвано и растоптано, тетрадные страницы, исписанные знакомым ей почерком засыпаны землей и залиты чернилами, карандаши переломаны, его любимые книги разорваны по корешкам и ветер, залетавший в открытое окно, шевелил на полу обрывки страниц, на которых виднелись чьи-то пыльные следы. Эйфория в ужасе посмотрела на Джоя и прошептала побелевшими губами:

– Где Реми? Это сделали вороны? Да, Джой? Они напали на него здесь? Но как?

Джой тяжело вздохнул, отвернулся и отошел к окну, еще больше поникнув плечами. Потом произнес не поворачиваясь, глухим, несчастным голосом:

– Нет, не вороны. Его забрала утром городская стража. Я знал, что ты придешь, поэтому решил дождаться тебя здесь.

– Но что случилось, Джой? – голос ее задрожал от близко подступивших слез, готовых вот-вот прорваться. Эйфория продолжала с недоумением и ужасом рассматривать учиненный стражами разгром. – Почему его забрали? За что?

– Я не знаю, – Джой развернулся, перестав наконец созерцать за окном все тот же безмятежный пейзаж, очарование которого без Реми значительно поблекло. – Он отдал мне вчера живые камни, и как мы договорились я отнес их к источнику Посвящения, чтобы сдать на хранение и сегодня получить в городской управе оплату. Вот, кстати, возьми. Здесь твоя доля. Реми сказал, чтобы я разделил на всех троих поровну, хотя он и добыл почти все камни. Ну так ему и труда нет их ловить. Ты ведь заметила, что они сами к нему липнут.

Джой протянул ей небольшой полотняный мешочек, по виду довольно тяжелый, где что-то негромко брякало. Но Эйфи отшатнулась от него, взглянув на Джоя так, словно он совал ей не деньги, а змею, по меньшей мере ядовитую гадюку с распахнутой в оскале пастью. Джой смущенно кашлянул, покраснел и положил мешочек на стол, потом продолжил:

– А Брант, ну тот, что заведует казной, он и говорит, что видел, как Реми вели в городскую каталажку. Он тоже не знает, что случилось и спрашивал меня. Я ответил ему, что мы только вернулись из похода и все прошло благополучно. Я не стал им говорить, Эйфория, что было там на самом деле. Ведь все вроде обошлось и живых камней теперь у города достаточно, чтобы Посвящение состоялось. Может это какая-то ошибка.

Эйфория молча опустилась на стул, тот, что не так сильно скрипел, и прикусила в волнении палец. Мысли ее метались как раненые птицы, сердце билось в тревожном болезненном ритме. Она покачала головой, пробормотав:

– Нет, это просто невозможно. Он не мог так поступить. Никогда…

Потом смахнула набежавшие слезы и произнесла решительно:

– Я должна увидеть Реми.

– Нет, Эйфи! Нет, подумай, как это будет выглядеть. Что скажет твой отец, когда узнает!

– Отец! – воскликнула Эйфория, лицо ее запылало, а в глазах зажегся очень злой, нехороший огонек. – Что ж, он что-то скажет, наверное. Вот только буду ли я его теперь слушать. Все, Джой, пропусти меня.

Но Джой, заступив ей дорогу, не спешил отходить в сторону, схватил за руки и сам не свой от беспокойства, забормотал:

– Нет-нет, Эйфория! Пожалуйста, будет лучше, если я сам схожу, узнаю в чем там дело. Тебе не нужно идти, послушай меня.

Но Эйфория с упрямым, сердитым выражением лица, молча стряхнула его руки, обошла стороной и быстрыми шагами направилась к выходу, но у самой двери задержалась, подобрала грязную, порванную тетрадь с записями Реми, собрав все до единого листочки, и только после этого ушла. Джой с досадой пристукнул по столу крепко сжатым кулаком и, немного постояв в тяжелом напряженном раздумье, двинулся вслед за Эйфорией, не забыв плотно прикрыть дверь в разгромленное жилище.

…В узкое, забранное решеткой окно, лился неяркий вечерний свет, бросая на противоположную стену красноватый отблеск, с каждой минутой все больше тускневший. Реми лежал на голой, каменной скамье, закинув руки за голову и наблюдал, как гаснет день. Час назад его посетил человек из управы и сообщил, что Город больше не нуждается в его услугах и завтра на рассвете он, по распоряжению губернатора, должен покинуть пределы этих земель без права на возвращение. Ему также запретили перед уходом куда-либо заходить и с кем-либо видеться. До границы края его доставят стражи, а пока ему надлежит находиться под замком, как лицу, чья благонадежность вызывает серьезные сомнения. Посетивший его чиновник также добавил внушительно, что в случае, если после выдворения, он будет вновь замечен на территории города или в окрестностях, его объявят опасным для общества преступником, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В чем заключалась вина Реми, человек из управы не счел нужным ответить.

И теперь Реми в сотый раз перебирал в уме, что из событий последних недель могло послужить поводом для изгнания. Но вместо ответа, каждый раз перед его мысленным взором вставал образ Эйфории. С тоской и печалью он думал, что вряд ли им суждено увидеться хотя бы еще раз, что чувства их едва зародившись уже должны быть убиты разлукой. И что вспыхнувшая в нем надежда на счастье оказалась всего лишь мимолетной улыбкой судьбы, а радостные ожидания сгорев, рассыпались пеплом.