Текст книги "В воскресенье утром зелье собирала"

Автор книги: Ольга Кобылянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Гриць привлекает ее к себе, прижимает к груди.

– Да если я скажу, что из этого выйдет?

– Выйдет то, что нужно, об этом пусть не печалится, – отвечает она. – Ты только скажи.

– Да вот, – говорит он, наконец, – Тетяну Иванихи Дубихи в третьем селе отсюда знаешь? С черными бровями, первую богачку?.. Она его любит.

Настка побледнела.

– Туркиня?

– Туркиня.

– Та, с золотыми полумесяцами в ушах, что своими бровями всех мерит с головы до ног?

– Та самая, что бровями мерит.

– К тебе, Грицю, привязалась? – спрашивает едва слышно.

– Насмерть полюбила...

– А ты?

Гриць смеется, снова прижимая ее к сердцу.

– Обеих я вас люблю, обе вы одинаковы. Одна синеокая, другая чернобровая. Обе вы дивчата, только Настка – не Туркиня.

Настка стала серьезной, как никогда.

– Гриць! – говорит она. – Разве две души в тебе, что двоих любишь, двоих сватаешь, двоих обманываешь? Но знай!.. – прибавила она, и вдруг ее синие глаза сверкнули. – Настку не бросишь. Настку не обманешь.

– Пока я еще ни одной не обманул! – защищается Гриць. – Ведь еще ни к одной сватов не засылал.

– Но дорогу знал, когда говорил, что любишь?

– Знал, Настуня. И теперь еще знаю, – отвечает он. – А все-таки жалко Туркиню. Станет плакать. Станет проклинать. И меня и тебя. Что нам с этим делать?

– Поженимся, – говорит решительно Настка и вдруг обвивает Гриця, словно большая змея.

– А Туркиня, Настка? Я же ее не хочу убивать. И она, как ты, верно меня любила.

Настка опустила глаза, нахмурилась и с минуту будто раздумывала над чем-то.

– Ты о ней не беспокойся, – ответила она, наконец. – Я беру ее на себя, сама с нею справлюсь, чтобы все было хорошо, чтобы она не проклинала нас, ни тебя, ни меня.

Гриць посмотрел на Настку, стоявшую близко от него, почти касаясь его грудью. Она уже опять была такой же, как всегда, доброй и ласковой, опять умела найти выход, когда он совершенно терялся. Не изменилась. Ее ум сказывался решительно во всем.

– Что ты сделаешь с ней? – спросил он, наконец, робко, почти смиренно.

Настка рассмеялась. Потом, помолчав, обвила обеими руками его шею и устремила на него свои синие, теперь искрящиеся глаза, которые он так любил, и спросила:

– Ты очень любишь Туркиню, Гриць?

Гриць оттолкнул ее.

– Оставь меня в покое, Настя, – вскипел он, внезапно раздраженный чем-то в ее тоне. – Делай, что хочешь, но оставь меня в покое. Раз я все тебе сказал, теперь оставь меня в покое...

– А Туркиня?

– Убей ее, если она стоит тебе поперек дороги. Я ее убивать не стану.

– И я тоже, Грицунь, – ответила Настка и захохотала, показывая белые зубы. – И я тоже, Грицунь!

– Так делай что хочешь. Вы обе одинаковы. А меня оставьте.

– Мы обе одинаковы, говоришь, – подхватила она, – и поэтому тебе все равно, кого посватать. Я издавна уже твоя... ты сам первый дал слово, теперь уже не бросишь, меня ты не обманешь...

– А Туркиня? – ввернул вновь Гриць.

Настка скривила уста в нехорошей усмешке.

– Не печалься о ней, – сказала она коротко. – Я ее не убью.

– И я нет, Настуня. Но что ты с ней сделаешь? – допытывался Гриць тревожно.

У Настки снова заискрились глаза, даже позеленели, и она опять рассмеялась.

Гриць рассвирепел.

– Чего ты опять хохочешь? Мне не до смеха!

– А мне до смеха, – ответила Настка. – Ты, Гриць, образумься, – стала она вдруг поучать его со своей обычной спокойной рассудительностью, благодаря которой всегда брала верх над ним, над его двойственным характером. – Или ты вправду думаешь, что ты только один на свете? Что, коли она за тебя не выйдет, то не найдет другого? Сохрани бог иметь такой разум, как у тебя!

Гриць умолк.

– Да, найдет, – говорит он вдруг. – Но будет проклинать, будет попрекать...

– Кто, Гриць? Туркиня? – спрашивает Настка. – Неужто ты ее боишься?.. Кто будет проклинать? – повторяет она вызывающим тоном, заранее отвергая все возражения, которые может от него услышать.

– Иваниха Дубиха, – отвечает Гриць. – Она не шутит...

– И пусть, – говорит пренебрежительно Настка. – От проклятий я нас уберегу. Ты мне только расскажи про нее все, что знаешь...

Гриць смешался.

– Что рассказать?.. Красивая... и уж...

– Правда ли она такая богачка в своем селе?

– Такой ее люди считают. Я не считал отар ее овец. Скотину ее на водопой тоже не гонял. Раз говорят – первая богачка, так, верно, уж богачка.

– Так, так, Гриць, не кручинься, – начала снова успокаивать Настка. – Она и без тебя замуж выйдет.

– Да я знаю, что выйдет. Жалко только так говорить.

Настка выпрямилась... а была она высока.

– А меня не жалко? – произнесла она голосом, дрожавшим от давно накипевших слез и огорчений.

– Да как не жалко, – успокаивал ее Гриць. – Жалко, голубка. Даже и себя жалко, что вот двоих полюбил, а пока еще ни одной у меня нету. Одну взял бы и другую бы не оставил. Одну любил бы, а другую бы ласкал. Одну бы сватал, с другой бы венчался. – И с этими словами он как-то странно рассмеялся. – Что мне делать?

– Двоих не любить.

– Так не любите... вы! Брось меня, Настка. Зачем меня удерживаешь? Если ты меня оставишь, засватаю Дубивну...

Настя расплакалась.

– Бога ты не боишься? – спросила она сквозь слезы. – Теперь так говоришь? Какая в тебе душа?

– Станем когда-нибудь все перед богом. Я, Дубивна и ты. Молчи, не плачь. Слышишь? Я, Дубивна и ты! И он нас рассудит. Молчи, не плачь, – утешает ее Гриць и снова привлекает к себе девушку. – Чем я виноват, что так вышло? Разве я хотел этого? Так было суждено или это, может, на меня напущено. – Последнее слово он произнес улыбаясь, однако Настка не обратила на него внимания.

– Зачем ходил ты к Туркине, коли у тебя уже была я? – спросила она.

– Потому, что приворожила, – отвечает он. – Первая чаровница. Красивее всех в селе. Черными бровями да очами приманивала, красными цветами мака, что втыкала в волосы, держала близ себя. Вот и ослепила душу и разум. Чего ты хочешь? На то ж я хлопец, на то ж у меня и сердце... Молчи, не плачь! – уговаривает он. – Я еще не умер, вот коли когда-нибудь умру, и ты останешься вдовой, тогда и плачь или даже голоси, а покуда еще смейся. А не хочешь смеяться, так люби по-прежнему, иначе брошу тебя и уйду к Дубивне. Она не плачет.

Настка затрепетала в душе от этих слов, но успокоилась и вытерла слезы.

– Я тебя люблю, Гриць... ты же мой, – сказала она и, приблизившись к нему, нежно обняла, как прежде. – Мы ведь обручились, Гриць... Слышишь? – спрашивает она, просит, а в ее сверкающих тревогой глазах – угроза. – Мы дали друг другу слово. Меня ты не обманешь...

– Слыхал уж. Когда ты кончишь? – вскипел опять Гриць. – Что знал, я сказал тебе по совести, а теперь оставь меня в покое. Чего ты хочешь? Чтобы я ушел куда глаза глядят? Мне это не трудно – уйду.

Настка опять обнимает его.

– Не куда глаза глядят, Гриць... – успокаивает она его, не помня себя, – а венчаться, Грицунь...

– И обвенчаемся... но... – и внезапно оборвал речь, отстранив от себя девушку, чью решительность знал и которой боялся.

– Никогда больше к Туркине не ходи, – приказывает вдруг внушительно и строго девушка, пронизывая его своими ясными глазами, которые даже потемнели в эту минуту от происходившей в ней внутренней борьбы, и добавляет: – Чтоб мы да из-за нее не поженились! К ней придет другой. Она без тебя не пропадет, она богачка, Гриць, а я... – и смолкла. Слезы снова навернулись ей на глаза, и она закрыла лицо руками.

– Не бойся, молчи! – успокаивает ее Гриць. – Разве я тебя покидаю?.. Не пойду никогда к Туркине. Не веришь? Потому, может, что я сказал, будто она самая красивая на селе? Так это правда, что красивая, правды за пазуху не спрячешь, – говорит он, а сам улыбается в усы. – Не бойся...

У Настки опять заискрились глаза.

– Гриць! – погрозила она рукой. – Меня ты не обманешь, я тебе это еще раз говорю, а к Дубивне не ходи.

Гриць молча отвернулся от нее и, пройдя несколько шагов, крикнул:

– Будь здорова!

Она не ответила, но тут же, одумавшись, мгновенно оказалась возле него:

– Не пойдешь?

Он оглянулся:

– Не пойду!

– Нужно кончать, Гриць.

– Нужно.

– Я уж сама закончу. Ты только на глаза ей не попадайся, а об остальном не беспокойся.

– Я не беспокоюсь! – ответил он. – Беспокойтесь вы. Вы все одинаковые. Оставь меня в покое... – и продолжает путь.

– Гриць, я готовлю рушники...^[8]

– Готовь на осень...

– Да осень вот-вот уже.

– Ну и ладно.

– А то, Гриць, утоплюсь, пропаду! – жалуется, грозит Настка.

– Ничего! – сказал он и остановился. – Вы не пропадете. Скорее я помру...

– Я не допущу, Грицуня...

– Ишь ты! – сорвалось вдруг с уст Гриця, после чего он смолк и ушел...

Старый Андронати притащился в село, где жил Гриць со своими родителями, и уже чуть ли не второй раз обошел все дворы, прося милостыни. И снова, как обычно, подала ему синеглазая Настка едва ли не щедрее всех. Она любила подавать ему милостыню, так как он благодарил искренно и красноречиво, умел сказать такое приятное, что иной раз слушал бы его слова и не наслушался.

Так было и на этот раз.

Поблагодарив и призвав благословение на ее голову раз десять, он еще несколько раз низко поклонился молодой бойкой дивчине за то, что она была не только щедра на подарки, но и сама ему нынче калитку отворила, чтобы не утруждался. Но сегодня – стоит ему только оглянуться – он все время видит ее возле себя. Провожает его, щебечет ласковые слова, советует поберечь в горах свои старые ноги, а то горы – погибель для ног, если кто родом не оттуда...

Так она говорит и вдруг останавливается...

И, постояв с минуту, в конце концов садится и просит присесть и его.

Дед удивлен, но не садится. Он только оперся на свою клюку и глядит на нее. Какая она добрая и ласковая, эта дивчина, какая милосердная! И не только теперь она такая, а всегда, с тех пор, как он ее знает.

– Господи, благослови ее, господи, благослови! – повторяет он то и дело и собирается идти дальше. Однако Настка поднимается и удерживает его.

– Дедушка, – говорит она. – Сегодня я хочу с вами кой о чем поговорить. Вы хоть садитесь, хоть стойте, но сказать я должна.

Старик удивился.

– Говори, дитятко, – отвечает он, – все, что тебе надобно или что хочешь узнать, а я уж лучше постою. Так уж привык вечно на ногах, что лучше мне постоять.

– Дедушка Андронати, – начала Настка, окидывая ясным взором далекие вершины, словно вспоминая что-то, собираясь с мыслями, – вы меня, дедушка, знаете. Меня и Дончукова Гриця, с которым не раз разговаривали, и знаете нас не с нынешнего дня. Знаете, чьих я родителей, чьих он родителей. Потому и послушайте, что я вам расскажу. А после того, как расскажу, я о чем-то вас попрошу.

– Говори, душенька, голубушка, – отвечает старик и еще крепче опирается на клюку, внимательно глядя на девушку и стараясь не упустить ничего из ее слов. Она ж такая добрая, такая синеглазая. Славное дитя, хоть куда. Никогда с пустыми руками из хаты не отпускала, а частенько и угол для ночлега готовила, в то время как кое– где на него только подозрительно поглядывали, а то и вовсе на усадьбу не хотели пускать.

– Мы любимся давно, дедушка Андронати, как вы сами догадываетесь, я и Гриць Дончуков, – признается девушка.

Старик улыбнулся.

– Вот то-то новость! – произнес он. А потом живо добавляет, и в голосе его нескрываемая теплота. – Кто бы такого не полюбил! Много я бродил по свету, но такого красивого, живого хлопца, как этот Гриць Дончуков, как ты говоришь, нигде не видел. Когда на коне едет, похож на самого святого Георгия... Хорош да пригож, благослови его боже! Да притом добрый, и разумный, и сердцем мягкий. – И с этими словами старик, будто что-то припомнив, снова рассмеялся. – К красивым он так и липнет, правда, голубка? – спрашивает он, посмеиваясь.

– И да и нет, дедушка, – отвечает Настка, но как-то не сразу.

– В том-то и штука, белая ты моя голубка...

– Гриць только меня одну по-настоящему любит...

– А ты откуда знаешь, как хлопцы любят? – перебивает он. – И к тому же такие, как твой Гриць! Одну или нескольких?

– Потому что он сам мне рассказывал.

Дед даже присвистнул сквозь зубы от удивления и опять засмеялся.

– Тогда о чем же твоя печаль, коли он тебя любит? – спрашивает он. – Или перестал уже любить, хочет к другой сватов засылать?

– Э, нет, дедушка, – отвечает нетерпеливо Настка. – Гриць не таков. Беда в другом, и вы нам пособите.

– Я? А чем я вам могу помочь? – спросил он. – Где же ваши родители, разве они не хотят, чтобы вы повенчались?

– И это, дедушка, не то. Они не против. Повенчаться – мы повенчаемся... только вот... – и смолкла.

– Только что? – спрашивает дед более оживленно. – Для чего я вам тут нужен? Я, старый, бедный, сам живу из милости людской, от людских даяний.

– Правда, дедушка, – отвечает сочувственно Настка. – Но если вы нас на этот раз выручите, мы, как поженимся, возьмем вас к себе. Навсегда останетесь у нас; будем о вас заботиться, пока воля божья.

Дед рассмеялся.

– Это ты так лишь говоришь, дивчина, – торгуется он, – что возьмешь старого цыгана к себе. А только выйдешь замуж, меня и знать не захочешь!

– Э, дедушка, – возражает Настка и смеется над недоверчивостью старика. – Не такие мы, дедушка, не такая я неблагодарная, и Гриць не из таких. Сами вы сказали, что у него сердце мягкое. Значит, верьте!

– Ладно, в чем же дело? – спрашивает дед, и сам уже заинтересовавшись. – Зелье вам какое-нибудь нужно? Со мной его нет. Надо еще собирать.

– Да нет. Не зелье, дедушка, – говорит Настка, – а только ваш старый разум и слово такое.

– Сло-во? Ага! – протянул дед с удивлением.

– Слово, дедушка, и разум...

– Говори же, чтоб я знал.

– Дедушка, – снова начинает Настка и делает глубокий вздох, будто готовясь тяжело взмахнуть руками, – дедушка! – и ее голос дрожит, и губы ей не повинуются. – Слушайте: за горой Чабаницей, за «Белым камнем», как его называют, живет одна мельничиха – вдова, по имени Иваниха Дубиха. Сама Иваниха Дубиха богомольна. Она первая богачка в селе, к бедным милосердна. Вот все, что я знаю про старуху. Но у нее есть дочка. Одна-единственная, дедушка, изнеженная, как птичка, и зовут ее люди «Туркиней».

– А-г-га! – произнес дед протяжно, словно вдруг что-то вспомнил. Однако умолк в ожидании дальнейшего.

– Эта Туркиня, дедушка, как зовут ее в селе, чаровница и приворожила к себе Гриця. Верно, злым зельем сердце его отняла, а со своими черными бровями стала нам поперек дороги. Были у меня сваты, и мы уже заручены, да только сердце Гриця еще непокойно. Меня обнимает, а Туркиню любит; меня целует, а по ней тоскует. Не может ее забыть, все она ему снится, с красными цветами в волосах, с нежными словами на устах. Выручай, дедушка, – молила девушка, сложив руки, как для молитвы. – Ты же Грицуню знаешь, у него мягкое сердце, будет он колебаться между нами двумя. Будет горькое житье и ему и мне. А все из-за нее, из-за черных бровей, из-за злого зелья, из-за ее наговора. – И, произнеся это, Настка умолкла и, казалось, готова была лишиться чувств, хоть и оставалась на ногах, а дед призадумался.

– Говоришь, очень красивая? – спрашивает он спустя несколько минут.

– Красивая, точно сама княгиня. Черные брови у нее, говорит Гриць... Глазами манит, словно звездочка ясная, а цветами привораживает. Что, дед, я могу сделать? Выручай!

– И богачка, говоришь?

– Первая на все село, говорят.

– А мать – богомольная?

– Как монахиня.

– К бедным милосердная?

– Этого уж не знаю. Говорят, что добрая, но очень строгая. Говорят, она – точно пани.

– А дочка привораживает? – спрашивает дед недоверчиво.

– И бровями, и зельем, и красными цветами, которыми всегда украшает себя, к себе притягивает... Ох, дедушка! – прибавила почти со стоном отчаяния девушка: – Спаси!

– Как же, голубка, ты хочешь, чтобы я тебе тут помог? – спрашивает дед опять и задумывается над судьбой Гриця. Жаль потерять расположение этой белокурой Настки, жаль и Грицуня – нельзя допустить, чтобы он жил с раздвоенной душой. Вот и его Мавра тоже так двоих полюбила, а в конце концов свою долю загубила...

Дед вздохнул и, казалось, еще тяжелей склонился на свою клюку.

– Скажи, что мне делать, – я так и сделаю. Только зелья у меня нет, не в силах я его собирать. Вот разве примолвить что – только это еще могу. Словами Дубивну отвращу; а для иного уже не гожусь, старость не дозволяет... Кабы мне Мавру...

Настка оживилась. Ее синие, как небо, и всегда ясные, веселые глаза замерцали вдруг каким-то странным зеленоватым блеском, и она отозвалась:

– Я вас научу, дедушка. Я уже придумала, чем ее напугать, чтоб она оставила моего Гриця. А вы помогите. Разве не жалко вам Гриця, если он жизнь свою испортит, на мне женится, а по ней будет убиваться? Я ей сначала через вас пригрожу... а коли не поможет... знаю, куда пойду... На горе Чабанице живет одна ворожейка, она умеет всему помочь... К ней я пойду. Но сначала идите вы, словами пригрозите. Пойдете, дедушка? – просит Настка.

Дед продолжал раздумывать.

– А позовешь деда на свадьбу? – поломался он немного, а сам мыслями был все время с Грицем...

– Ой, дедушка, приходите! – воскликнула обрадованно девушка. – Только передайте мои слова Дубивне, как следует ее попугайте, а передавши мое, и от себя поругайте.

– Ну, говори, голубка, – отозвался дед. – Ради счастья Гриця пойду на все, а уж коли я слово скажу, то будет сказано. А коли закляну – то будет заклято. Пусть, наконец, Гриць успокоится.

– Так, дедушка, – подхватила Настка и повторила: – Пусть, наконец, Гриць успокоится!

– Так скажи-ка, голубка, как ты хочешь, чтобы я сделал, – спросил снова дед.

Настка выпрямилась, глубоко вздохнула и начала:

– Разыщи, дед, Дубивну, попроси милостыни и, благословив ее, скажи ей:

«Я прослышал, Туркиня, что ты любишь Гриця, самого красивого хлопца с венгерской границы; что ты привораживаешь зельем, цветом и наговором; что ты творишь зло, отнимаешь счастье.

И слышал я, Туркиня, что Гриць тебя не любит, он давно уж другую голубит. Синеокую Настку он выбрал, и скоро уж с ней повенчается.

Чего ты от него хочешь, прекрасная Дубивна? Чтобы невесту бросил, к тебе пришел? Да ведь тебя проклянут не только невеста, но и все люди, кто только про тебя прослышит. И пойдут над тобой по всему селу смех да издевки, и останешься ты со своим горем одна, точно страшное видение.

И слышал я, Туркиня, что у тебя есть богатство, значит ты хлопцев себе найдешь и кроме Гриця. Невеста Гриця, – знай это, – из-за тебя плачет, от горькой обиды на тебя страдает, тяжко проклинает. Гриць тебя еще не видел, а ее уже любил, тебя миловал, а ее уже сватал. Потому он ее и возьмет до того, как доведется сватов засылать, тебя посватать.

И слышал я, Туркиня, все, что говорю теперь, от невесты, которую Гриць берет в жены. Сам он ей жаловался, что ты всему горю виною, что его манила, голову кружила.

Подняв черные брови, словно бы дивилась, а в то же время разума лишала. Красными маками вроде украшалась, а в это же время к себе манила. По лесам бродила, эхом играла, а в то же время блудом с пути сводила...

Теперь он опомнился, тебя он чурается, черных бровей боится, с русыми ласкается. К тебе уж не придет, и не жди нигде, разве когда увидишь на вороном коне. Тогда отвернись, чтобы люди не знали, что Гриця любила, у другой отнимала.

И Гриць, говорю я, давно с Насткой с этой, а про тебя, Туркиня, и думы нету. Перестал тебя, чаровница, любить он, и не будет больше к тебе ходить он. Распрощайся с ним...»

– Так вот, дедушка, – закончила, точно отбарабанила, Настка, испустила вздох, будто сбросив с души бремя. И отвернулась.

Дед долго стоял молча, словно все еще над чем-то раздумывал. Наконец, отозвался:

– Лучше теперь, чем слишком поздно. – И, вспомнив вдруг Мавру, помрачнел. Затем после минутного раздумья прибавил: – Не сейчас я передам, дочка, то, что ты наказала, а только после третьего оглашения, чтобы не имела ведьма времени свадьбу задержать. Черные брови с давних времен лихо причиняли, и коли кто не знает от них снадобья, тот гинет, точно в глубоком омуте. Слава богу, доченька, что ты синеока, лихого не творишь, добро сеешь. Я ей передам все твои слова, да еще от себя добавлю, что сам знаю. Пусть она идет своим путем, не преграждает Грицю его дороги к счастью. Я за него молюсь, давно уже молюсь, он мне как родной, ради него я все сделаю. Не беспокойтесь больше ни о чем, славные мои дети, разве лишь о том, чтоб добрую свадьбу справить. И бедных тоже позовите. Деда не позабудьте. Дед вам споет, откуда Гриць родом, почему он тут и почему тут дед. Теперь дай вам боже счастья, доченька моя синеокая, а за Грицем смотри, от нее стереги. Посверкай глазами, как та чернобровая, и он, мягкий, как нам известно, за тобой пойдет, а ту забудет. Дед свое сделает. Дубивну отвратит, посторожит Грицево счастье – и все будет ладно.

Старик кивнул девушке головой и, не сказав ей больше ни словечка, поворотился и ушел. Настка тоже побежала обратно в хату, принялась за работу, и все за работой пела...

Оставалось три-четыре недели до покрова. Гриць опять выехал однажды по приказанию отца в соседнее село по делам и поскакал на этот раз на своем коне через гору Чабаницу и притом по белой тропинке. Прошло уже несколько недель, с тех пор как он не приезжал сюда, к Тетяне. Во-первых, как-то не было времени, так как отец точно цепью приковал его к работе, а во-вторых, он боялся Настки. Несмотря на всю свою доброту и уступчивость, она, с тех пор как узнала об его отношениях с Тетяной, готова была мчаться за ним хоть сюда, лишь бы не допустить его свидания с Дубивной...

Проезжая теперь эти места шаг за шагом, он не переставал думать о девушках.

Чем это кончится?

На Настке он обязан жениться, он ведь уже и посватал ее. Но о том, что будет с Тетяной, он и сам себе не представлял. После покрова его свадьба с Насткой. А та еще ничего не знает, сватов ждет.

Давно уж он ее не видел.

Правда, он несколько раз приезжал сюда тайком, да как-то так в последнее время получалось, что, когда она приходила в лес, – он в это время был на работе. Когда же он тайком выезжал к ней в воскресенье, – она почему-то была необходима матери, и сама не являлась. Вот так мало-помалу и разошлись их пути, несмотря на то, что они любили друг друга. Да бог знает, не к лучшему ли это, хоть она ему и мила, очень мила. И как же она ему мила! Да все понапрасну...

Но свидеться они все-таки свидятся, хоть Настка и противится этому. То, что он дал слово Настке больше никогда к Тетяне не приходить, его не слишком беспокоит... Будь что будет, а он любить не перестанет. На Настке он женится, а Тетяна как?

«Тетяна?» – повторил испытующе какой-то внутренний голос, напомнивший ему чуть ли не голос Настки, но тут же смолк.

Как с ней поступить?

Двоих сватать невозможно. Пусть теперь обе уладят это между собой, если уж так случилось. Пусть Настка все сделает. Она так сказала. Она догадлива, любой выход найдет, она его любит, про Туркиню знает, пускай теперь сама все улаживает. Убить – не убьет... Чем он тут может помочь? Поднимет шум? Дивчата все одинаковы, своей беде сами способствуют, а потом плачутся, мозги себе сушат.

Что ему от них?

Счастье, может быть? Гриць, помрачнев, вздохнул. Какое уж там у него счастье? Что двоих сразу любит? Только его и счастья, что чувствовал себя в лесу с «Туркиней», как в раю, что любила его всей душой, но долго ли это было? Вот вдруг «Настка» встала между ними, и все словно окаменело – пришел конец. И добра Настка и душевно к нему относится, лучшей он не знает... и не то, чтобы немила стала, но он полюбил Туркиню. Нет, Дубивна запала ему в самую душу, и забыть ее он не в силах.

Но теперь-то, как он с ней поступит?

С матерью ее?

Иваниха Дубиха не шутит.

Кабы хоть с Тетяной повидаться, второпях друг другу улыбнуться, все бы легче стало на сердце, и будь что будет, – а так...

А дальше?

Что дальше? – спросил он сам себя и не находил ответа.

Дальше... Как-нибудь уж обойдется, – сказала умная Настка. – Дубивна красива и богата, выйдет замуж и без тебя. Что тебе беспокоиться?

И верно.

Что ему печалиться?

И у дивчат свой разум. Пусть беспокоятся сами. И они любили. Тетяна тоже любила.

Отчего она теперь спряталась? Узнала про его свадьбу с Насткой?

Может, и узнала...

Ой, Туркиня, моя ласточка, какое у тебя сердце?..

И вот так, раздумывая о себе и о дивчатах, проезжая знакомые места вдоль белой тропинки, бросает он взоры то налево, в глубокий овраг, то направо, на Чабаницу с ее «Белым камнем», где также с нею встречался.

И почему-то надеется, что откуда-нибудь выйдет к нему навстречу Тетяна. Нарядная, улыбающаяся, украшенная своими красными цветами, и скажет, как обычно: «Это я...» Однако, как ни вглядывается он, как ни жаждет его сердце успокоения от встречи «с нею», – «она» не выходит. Не выходит, и не слышно ее голоса.

И вздыхает скорбно Гриць, хмурит угрюмо брови. Должна была выйти, – требует этого его сердце; он же здесь. Правда, он ее не посватал, как обещал, он на ней не женится, принесет ей горе; но кто именно в этом виноват? Разве он один?

Оба виноваты...

Поэтому пусть бы вышла, пусть бы всегда любила. Была бы здесь. Была бы такой, как раньше... хоть один раз еще... Один раз...

– Тур-киня! – почти бессознательно крикнул он.

«Туркиня!» – прокатилось эхо на противоположной лесистой стороне горы и заглохло.

– Ты тут? – бросил он с неописуемой тоской в голосе новый призыв... и ждал.

«Тут», – слабо отразило эхо его собственный голос, и стало тихо... Сколько ни прислушивался он хоть к какому-нибудь шелесту с любой стороны, как ни жаждал его услышать – ничто вокруг не шевелилось...

Гриць погрузился в раздумье и перестал ждать.

Знал. Теперь уж не увидит ее.

Узнала, что он посватал другую, и не выходит, плачет…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Погруженный в думы, не обратил внимания Гриць на то, как небо над ним незаметно затянулось тучами. Потом холодный ветер зашатал деревья, зловеще прогремело, и вскоре сверкнула молния. Удары за ударами, и такие сильные, что вороной конь Гриця в диком испуге взвился на дыбы.

«Что-то больно встревожен конь, недоброе это предвещает», – думает Гриць, озираясь.

Небо зловеще. Черные, густые тучи. В лесу темнеет все больше, начинают падать крупные капли дождя. Сначала редкие, а затем все гуще, все сильней. Он подгоняет коня, тот несется размашистой рысью, дальше по белой тропинке, вверх, а тем временем раскаты грома потрясают всю гору Чабаницу и, словно перекатываясь через все соседние, где-то остановившись, замирают.

Похоже, что двойной дождь льется на Гриця. Один, как ему казалось, из разорванной тучи, а другой – с пихт. Во время быстрой езды он старается отыскать взглядом место, где бы можно было хоть на миг укрыться от дождя и успокоить, усмирить перепуганного грозой коня. Узкая белая тропинка, обвивающая Чабаницу и тянущаяся у края оврага, размокла, и резвый конь, несясь все дальше в гору, почти ежеминутно поскальзывался.

Опасно было ехать так над самой пропастью на пугливом коне. Гриць слез с коня и, ведя его в поводу, стал осматриваться.

В пропасти-овраге шумит и клокочет увеличившийся вдвое от ливня бешеный поток, увлекает за собой все на своем пути и мчится дальше.

То там, то сям с горы скатываются оторванные силой дождя мелкие камни и исчезают внизу в воде...

Вдруг Гриць останавливается.

В стороне, на бугорке, который гора словно выдавила из себя и который совершенно скрыт от взоров густыми ветвями разросшихся здесь пихт, стоит, а вернее сказать, прячется под ними маленькая хатенка-сторожка. Старая и покосившаяся.

Белая тропинка, по которой идет Гриць, пробегает также и мимо нее. И хотя тропинка не кончается у ее дверей, а тянется дальше, может быть и до самой подошвы Чабаницы, все время опоясывая гору, – этого он не знает, – а все же хатенка представляет собой некоторое убежище.

Стоит хатенка и даже будто клонится над пропастью и показывает с одной своей стороны покривившееся оконце, а с другой – такую же перекошенную дверь.

Гриць мигом решается. Он войдет, переждет грозу, которая, точно адский котел, кипит над лесом и горой, а затем поедет дальше.

Задумано – сделано. Останавливается, привязывает возле хаты коня, с той стороны, где не так хлещет дождь, а сам направляется к двери.

Здесь он – высокого роста – наклоняется, так как дверь в хатенку, низкая и покосившаяся, с трудом может пропустить рослого мужчину.

Но тут его прямо ужас охватывает.

Как раз в ту минуту, когда он отворил дверь снаружи, кто-то нажал на нее и изнутри, и не успел он сообразить, в чем дело, как перед ним оказалась, будто вынырнув из-под земли, какая-то старая цыганка. Седая, косматая, с черными сверкающими глазами, – она улыбнулась.

– Входи, сынок, входи, – приглашала она с деланым смехом, за которым скрывались тайный страх и неуверенность. – Входи в хату. Я уже скоро год, как тебя дожидаюсь, карта предсказала. – И, уступая ему дорогу, она прижимается к черной задымленной стене, чтоб дать ему пройти.

Гриць, вдруг увидевший перед собой страшную, как привидение, цыганку, в первый момент заколебался. Но, взглянув еще раз в лицо цыганке, глаза которой светились какой-то хватающей за сердце тоской, он смело шагнул внутрь.

После свежего лесного воздуха ему в лицо неприятно пахнуло струей дыма из печи. Он постоял с минуту, пригнувшись, осматриваясь. Ни разу он не доезжал до этой хатенки, несмотря на столько свиданий с Тетяной летом здесь, в лесу. Лишь сегодня ненастье завело его прямо сюда! Какая нужда, какая нищета! Несколько живописных ветхих лохмотьев, две цыганские торбы, клюка... Какой-то сундучишко, заваленный свежими травами, на ветхой, закопченной, пустой полке краюха хлеба, на жердинке под потолком старый красный платок, какого не увидишь в окрестных селах, рядом несколько связок сушеных грибов, у печи лавка, на печи черный, как цыганские космы, кот, повыше, на печном карнизе, черный ручной ворон с толстым клювом и блестящими глазами – вот и все.

– Садись, сынок, посиди у бедной цыганки! – приглашает Мавра вошедшего Гриця. – Присаживайся, не побрезгуй. Вот я тут, бедная, одна на весь лес, и редко человеческая нога переступит мой порог. Живу, сам видишь, как бог дает. Подадут что добрые люди – вот и сыта. Не подадут – тогда корешками живу, как и все наши бедные цыгане. Вот оно как. Садись!

Гриць молча садится и все глядит на цыганку, которая кланяется ему почему-то чуть не до самой земли, напоминая этим старого Андронати. Потом через минуту он поднимается и смотрит сквозь вмазанное прямо в стену стекло, представляющее собой оконце.

– Ничего, ничего, – успокаивает его Мавра, – дождь еще льет. Посиди маленько у бедной цыганки. Глянь-ка, я одна-одинешенька на всю гору, на весь лес. Коли порой кто проходит этой тропинкой, то я еще вижу человеческое лицо, а коли нет – так и нет. Посиди, сынок, – говорит она оживленно и все время пристально смотрит ему в глаза. Глаза ее засверкали вдвое ярче обычного.