Текст книги "В воскресенье утром зелье собирала"
Автор книги: Ольга Кобылянская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Ольга Кобылянская
ПРИМЕЧАНИЕ
ОЛЬГА КОБЫЛЯНСКАЯ
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
Ольга Кобылянская
В воскресенье утром зелье собирала
Ой, не ходи, Грицю, на вечорницi[1],
Бо на вечорницях дiвки чарiвницi.
Солому палять i зiлля варять,
Тебе, Грицуню, здоровля позбавлять.
Тамта одная чорнобривая,
То чарiвниця справедливая!
I чарiвниця i зiлля знає.
Тебе, Грицуню, заздрiсно кохає!
В недiлю рано зiлля копала,
У понедiлок пополокала,
А у вiвторок зiлля варила,
В середу рано Гриця отруїла.
Прийшов же четвер – Гриценько умер,
Прийшла п’ятниця – поховали Гриця;
Сховали Гриця близько границi,
Плакали за ним всi молодицi.
I хлопцi Гриця всi жалували,
Чорнобривую всi проклинали;
Нема й не буде другого Гриця,
Що’го зiгнала з свiту чарiвниця!
В суботу рано мати доню била:
«Нащо ти, суко, Гриця отруїла?
Не знала-сь того, що зiлля умиє?
Що Гриц сконає нiм когут запиє?»
«Ой, мати, мати! Жаль ваги не має, —
Най ся Грицуньо у двох не кохає!
Оце ж тобi, Грицю, за теє заплата:
Iз чотирьох дощок темная хата!»
Это было давно. Поэтому никто не знает даже названия местности, где произошло событие, о котором здесь говорится. Знают только то, что в горах.
Среди гор, подымавшихся величественно ввысь, пряталось, точно в котле, довольно большое село.
Леса здесь – вековые, дремучие...
У подножья одной из гор, под названием «Чабаница», к которой и жалось наше село, протекала бурная река. Шумная и быстрая, неслась она, пенясь, через громадные недвижимые каменные глыбы. Река эта окаймляла Чабаницу, словно хотела ее обнять. Казалось, к этой-то реке и спускались с самой вершины Чабаницы густыми рядами пихты, один за другим. И остановились глубоко в долине, уже у самой реки.
Стояли здесь, распластав зеленые крылья, с уходившими вверх кронами, и шумели... Не так, как в долине одичалая река, – с ее громким плеском, рокотом и гулом, – а по-другому, на свой особый лад.
Что-то в воздухе, спокойное и в то же время тоскливое, взволнованное и крылатое, баюкало, клоня ко сну, – исходя при этом печалью. Ровно и осторожно здесь, тихо, а там и вовсе шепотом, и всегда монотонно, и всегда – только шум и шум...
Тоскливо было расти деревьям на вершинах.
Куда ни взглянешь, везде одно и то же. Везде море зелени, всюду однообразное колыханье, вечное повторение одного и того же.
Вон на той горе пихты густыми рядами упрямо карабкались из долины наверх.
С этой снова сбегали, расставив руки, с размаху, вниз.
И так – повсюду.
И летом, и зимой, и в вёдро, и в ненастье, – всегда однообразие. Всегда одна и та же песня, одинаковый ритм. Одинаковое баюканье, одинаковый шум...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неподалеку от реки, примыкая огородом к горе Чабанице, стоял, вместе с прилегающими к нему постройками и мельницей, дом широко известной вокруг богачки, вдовы Иванихи Дубихи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шумела река, гудела мельница, шумели сосны – и постоянно вместе; ночью ли, днем ли – они держались всегда вместе.
Зеленели пихты, заслоняя и осеняя густой тенью дом известной богачки, набожной и строгой хозяйки, Иванихи Дубихи.
Как только она вышла замуж, у нее в огороде появились цветы.
Красовались они до поздней осени, так как она еще с девичьих лет их любила. А овдовев и оставшись только с единственным своим ребенком, так привыкла к ним, что ее огород у дома, хоть и не слишком большой, показался бы ей без цветов горше пустыни.
Самыми красивыми были там многолетние красные маки, которых ни у кого, кроме нее, во всем селе не водилось.
В этом-то замкнутом со всех сторон горами селе, к великому удивлению его жителей, провели однажды несколько дней цыгане. Не один или два, как мог бы кто-нибудь подумать, а целый табор, который внезапно появился на нескольких телегах. Проехав много городов и сёл, цыгане на обратном пути в Венгрию расположились со своими шатрами именно здесь, у венгерской границы, по соседству с горой Чабаницей, в некотором отдалении от села.
Жителей, хоть были они и не робкого десятка, крайне встревожило появление этих непрошенных черномазых гостей. О них издавна рассказывали вещи, не вызывавшие к ним склонности. Уже одна только связанная с ними легенда, правда не всем известная, – будто их предки отказались приютить Марию, бежавшую с Иосифом и с божьим младенцем на руках, – вызывала к ним враждебное чувство. К тому же всем было известно, что у цыган повсюду в горах были тайные притоны и убежища, откуда они нападали по ночам на путников, грабили и убивали их, обогащаясь добытым таким образом добром. Потом исчезали так же загадочно, быстро и таинственно, как и появлялись. Куда, каким путем и по какой причине – никто толком не знал. Прикочевав куда-нибудь, они раскладывали по ночам большие костры, оповещая жителей о своем появлении; потом днем разбредались поодиночке по деревням – кто за милостыней, кто расспрашивая, нет ли котлов в починку; одни – собирать в горах чудодейственное зелье, другие – ворожить; те играть на скрипке или на цимбалах за кусок хлеба или какую-нибудь старую одежонку... а эти, как уже сказано,– грабить путников; и все это в какой-то спешке, все – будто на лету.
Появившись на этот раз здесь, в этом селе у подножья Чабаницы, они попросили разрешения задержаться на неделю. Им отказали, сократив срок пребывания наполовину. В течение этих нескольких дней случилось у них происшествие, которое не так скоро позабылось.
Прибывший табор состоял из пяти крытых запыленным рваньем фургонов, откуда выглядывали устрашающе черные косматые головы старых и молодых цыганок и детей.
По бокам и позади телег, запряженных лошадьми и мулами, шли цыгане, с любопытством оглядывая все вокруг своими блестящими черными глазами.
Как уже сказано, они раскинули шатры неподалеку от села и реки, у подножья Чабаницы, и тотчас же, с наступлением сумерек, разложили большой костер.
На третий день после их приезда в одном из шатров поднялись шум и брань, которые не затихали два дня. Ровно на третью ночь по их появлении Мавра, молодая жена цыганского атамана Раду, родила сына. Отец, увидав, что ребенок на диво бел, набросился на несчастную мать с руганью, угрозами и кулаками, обвиняя ее в измене. Старая мать несчастной, почитаемая, по цыганскому обычаю, ввиду ее преклонного возраста, больше всех в таборе, защищала дочь, с диким криком и бранью бросалась вихрем между нею и Раду, в то время как чуть ли не все женатые цыгане стояли за обманутого мужа, их вожака.
– Опозорила табор, нашу чистую цыганскую кровь первым же сыном, чтоб ей утра не дождаться! – шумели они, проклиная ее, как и их вожак, разъяренный отец, который кипел от обиды и жаждал мщения. Он грозил кулаком, стоя среди цыган, столпившихся у шатра преступницы и повторявших за ним, как один человек: «Первым же сыном!..»
– Откуда взяла ты эту белую собаку? – бросался снова и снова Раду к больной, которая лежала почти без чувств на телеге среди подушек и лохмотьев, то прижимая и заслоняя собой младенца от дикого, горящего, разъяренного взгляда мужа, то снова цепенея от страха перед тем, что могло в любую минуту произойти.
Лучше бы ей умереть, чем дожить до этого. Ей хотелось бы умереть, да что от этого?! Несчастная не разжимала губ, не произносила ни слова и замирала от ужаса...
А он сам, Раду, гораздо старше ее, в каком-то синем кафтане с большими серебряными пуговицами и бубенцами, с украшенной серебром толстой палкой в руках, – знаком, указывающим, что он начальник этого, пусть и небольшого, табора, повторял одно и то же:
– Откуда ты взяла его? Но я тебя научу, ты у меня поймешь, кто такой Раду, я покажу тебе, чьей ты женой была, – и с такой силой трепал бедную за волосы, что она только стонала.
– Постой, я тебе покажу. Через три дня духу твоего не будет в этом шатре, а это отродье (и он указывал на ребенка) заброшу аж за третью гору отсюда. Ты думала, что выйдешь за меня, а потом опозоришь меня и весь мой табор? Пропадай же ты, сука, если не понимала своего счастья и того, как должна вести себя жена рая[2]. Гляди!!! – грозился он. – Гляди! Какого сына после трех лет замужества родила! – и захохотал, сплюнув сквозь зубы. – Твое счастье, что еще лежишь среди нас да что отец твой Андронати, а мать старше всех годами в таборе; а то и трех дней не потерпел бы я тебя в своем шатре, – он топнул в ярости ногой, презрительно сплюнул и вышел из шатра...
Мавра запустила свои тонкие смуглые пальцы в волосы над низким лбом и ослабевшей рукой рванула их. Из молодой груди вырвался одновременно и тяжелый и мучительный стон и жалобный вздох... а потом умолкла, болезненно закрывая глаза, из которых струились горячие слезы. Большие серебряные монеты, вплетенные в черные пряди волос, вдруг сползли ей низко на лоб, придав смуглому, будто из потемневшей бронзы, лицу удивительную, чарующую красоту.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ночь была летняя, ясная, спокойная, и темные лесистые горы великанами вздымались до небес, а вершины самых высоких из них словно расплывались в лунном сиянии и прозрачной ночной мгле...
Раду появился среди цыган. Здесь собрались только мужчины, одни лежали, другие сидели вокруг большого костра, курили и громко разговаривали о случившемся... Женщины и девушки в это время хлопотали вокруг другого костра, поменьше, – они стряпали, нянчили ребят, кормили и укладывались с ними на покой, толкуя с не меньшим жаром о дальнейшей судьбе молодой и красивой Мавры, которой давно завидовали, потому что Раду, выбирая ее себе в жены, подарил ей серебряные и золотые мониста и потому что она, гадая простым людям и господам, добывала больше денег, чем другие; и вот теперь, после трех лет замужества, она родила своему мужу белого сына с синими глазами!.. Тьфу!
Как уже сказано, Раду появился среди своих людей и швырнул широкополую шляпу оземь, не проронив ни слова.
– Раду! – начал тогда старый Андронати, отец молодой двадцатилетней преступницы. – Раду, что ты хочешь сделать? Я знаю, что Мавра виновата, знаю, как велит поступать наш обычай с изменившей женщиной, и знаю, что если не мы накажем, то грех сам может покарать ее не меньше нашего. Покарать сейчас, или через двадцать лет, или еще позже, но покарать должен. Что ты хочешь делать? Мавра виновата. – И с этими словами он покорно склонился перед молодым вожаком.
Раду не ответил ничего, а вместо ответа разодрал на груди своей синий кафтан и снял с шеи небольшой мешочек.
– Освободите мне место! – крикнул он. – И слушайте внимательно!
Цыгане задвигалась, освобождая место молодому вожаку, и расположилась вокруг него, полные любопытства и покорности. А Раду, как царь ночи, гневно и гордо потрясал головой с ниспадавшими на плечи длинными вьющимися черными волосами, отличительным признаком свободного человека. Потом сунул руку в мешочек и, вытащив полную горсть блестящих червонцев, швырнул их оземь, как перед тем свою шляпу, и крикнул:
– Вот раз – тому...
И, проделав то же самое снова, крикнул опять:
– Вот два – тому... А вот и три – тому, кто уберет с моих глаз через два дня изменницу, а с ней и ее белую собаку!..
...Цыгане сразу притихли, но ненадолго; вскоре послышался шум, походивший сперва на рокот одних только басовых струн, а затем – на шелест листвы...
Все знали, что у них очень тяжко карают за измену, но то, что они услышали этой ночью, – такого у них не бывало еще никогда; такого – нет! Сколько драк и злодейств бывало среди них! Чего только не случалось. Но чтобы сам рай выступал и приказывал убить свою жену, расплачиваясь за это чистым золотом, – такого среди них еще не бывало. Подобное могла придумать лишь такая обезумевшая от ревности, отчаянная голова, как Раду.
В первую минуту не знали, что и сказать, с чего начать. Их захватило врасплох это страшное решение вожака. Поэтому они сперва молчали.
Но недолго длилось молчание встревоженных цыган. Снова поднялся старик отец, Андронати, высокий, тонкий, бородатый цыган, первый среди них музыкант, – даже и теперь державший скрипку в руках.
– Погоди, Раду... – сказал он, поднимая плавным жестом руку. – Погоди ты, Раду. Над всеми нами есть бог, и мы все его дети, и белые и цыгане, Раду и Мавра. Ты на ее судьбу...
Раду прервал старика, с его уст сорвалось страшное проклятье, но Андронати продолжал:
– Ты, Раду, единственный сын у своего отца, старейшины в Семиградье, а Мавра единственная дочь у меня, знаменитого музыканта Андронати из Пусты[3], – и вы поженились. И потому для меня ты – то же, что Мавра, а Мавра – то же, что ты. Не позволю я Мавру изгнать или погубить, как ты этого хочешь, хотя знаю, что наши обычаи велят за любую измену жестоко карать, все равно мужа или жену. Я бы и тебя не позволил погубить, случись что-нибудь, и законно потребовал бы этого. Мы будем судить Мавру иначе, по-хорошему, по-человечески. Позволь ей только еще три дня пожить среди нас, об этом тебя просит отец Андронати. – И, промолвив это, он склонился перед молодым еще вожаком.
– Изменница она отъявленная, чтоб ей утра не дождаться! – опять вырвался дикий крик из клокочущей яростью груди мужа.
– Может, и не дождется, – отозвался старый Андронати. – Уж больно ты хочешь со свету ее сжить. Пожалуй, она сама уйдет от нас навеки, и твои золотые дукаты останутся при тебе.
– Пусть уходит, пусть уходит! – поднялся гомон среди цыган. – Опозорила нас. Первым же сыном, первым же ребенком! А что будет дальше! Вон ее, она сама себе дорогу выбрала! – крикнул голос из толпы. – Вон!
– Нет, убить, чтобы и с другим так не поступила! – шипел Раду. – Убить!
– Через три дня Мавры не будет среди нас, – отозвался снова Андронати. – Ее судьбу решил уже сам ребенок, которого вы разорвали бы на куски, даже останься Мавра среди нас. Каждый колотил бы его. А так... она исчезнет с глаз ваших и Раду.
– Сам убьешь? – раздался вторично голос из толпы, голос товарища Андронати, цимбалиста.
– Сам.
– Тогда бери золотые!
– Нет! Оставляю их вам. Пользуйтесь ими вы. Вы все моложе меня. Мне их не нужно. Мавра отныне словно и не дочь мне. Кусок хлеба для себя и своей жены я добуду. – И, протянув гордым движением вперед скрипку, он погрозил кулаком молодому вожаку.
– А пащенок твоей дочки? – спросил тот, гордо выпрямившись и сверкнув ненавидящими глазами на неустрашимого тестя. – Мне он не нужен. Убью! Затопчу, как гаденыша!..
– О нем не думай. Я беру это на себя... Он... – и внезапно оборвал свою речь.
Между ними, точно призрак, появилась вынырнувшая из какого-то шатра старая мать Мавры. Страшная, косматая, с монистом из серебряных монет, которые замерцали на груди при лунном сиянии. Вынырнув откуда-то, она тут же упала к ногам Раду и Андронати.
– Простите Мавре, коль согрешила, не губите молодую, бейте, избивайте, но только жить ей дайте! – заголосила она в отчаянии, простирая умоляюще руки. – О Мавра, Мавра, что ты натворила? Что на тебя нашло? Каким вражеским ветром тебя обдуло? С какой стороны? В долинах ли, в горах ли? Мавра, доченька моя... сердце мое... Мавра! – кричала она не своим голосом. – А я тебя, доченька, при свете месяца зельем обмывала, для тебя чуть не каждую ноченьку о доброй доле умоляла. Малым дитятком тебя медом кормила от дурного глаза... до замужества... как от огня... оберегала. А пришел лихой час и с ним твой ворог... и вот это... ой, спасите, смилуйтесь... хоть на несколько дней мне ее дайте... хоть до Пусты... дозвольте довезти, потом убивайте да вместе со мною, – и бухнулась головой в землю.
– Отойди, старуха! – крикнул Андронати. – Зачем сюда приползла!.. Чтоб побили? Уж забыла? Не полагайся очень на свои седины. Прочь, говорю, отсюда. Прочь от мужчин, не видишь – совет? Тут Раду и люди судят. Скажи последнее слово, а пока я свое скажу! – обратился он опять к вожаку. – Позволь Мавре хоть четыре дня меж нас пожить, настолько поправиться, чтобы ее отец напоследок перед вами ей сыграл. Перед вами... попрощался бы с ней. Потом... либо... прости, либо поступай по своей воле, начальник. – И снова, как раньше, он смиренно поклонился.
– Не прощу я Мавре, я ее видеть больше не хочу. Нам с ней не жить! – злобно отозвался Раду. – Сама виновата...
– Сама... сама... – прошел чуть слышно льстивый шепот среди цыган. – Сама, только она!
– Это твое последнее слово, Раду? – спросил Андронати, а старая мать заголосила снова, запустив руки в седые волосы.
– Последнее.
И снова повторил то же, что сначала, бросив горсть червонцев на землю.
– Это первый раз тому...
– Это второй раз тому...
– Это третий раз тому, кто избавит меня каким угодно способом через четыре дня от проклятой изменницы. Слышали мое слово?
– Слышали.
Поднялся тогда в ответ на эти слова со своего места музыкант Андронати. Поднялся и обвел странным взором все вокруг. Страшным огнем горели его черные сверкающие глаза.
Сунул скрипку подмышку и сказал:
– Я ухожу. Послезавтра вечером вернусь. Тогда сойдемся опять вместе. Прощайте!
И он наклонился к жене, которая, обезумев от горя, лежала на земле, крикнул:
– Что с ума сходишь? Ступай к Мавре. Никто не посмеет ее и пальцем тронуть, послезавтра вечером уйдет она от нас, и ты отвечаешь мне за нее. Я ухожу и вернусь. Послезавтра вечером все, как сегодня, соберитесь здесь – и ждите, Андронати худого не принесет. Тем временем обсудите, кто из вас подберет червонцы за Мавру. Я иду...
И ушел...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На третий день вечером он вернулся.
Снова кружок цыган в разных позах. Среди них Раду. Бледный и неспокойный, как демон. Минуту назад дрался он со старой матерью своей больной жены, выгнавшей его из Мавриного шатра.
Неслыханное дело у цыган – чтобы женщина поднимала руку на мужчину, да к тому же еще и мать Мавры! Изменницы этой!
Но он всем покажет. Всем. И старым и молодым. Изменницу – да еще защищать?! Нет, он ей покажет. Старухе и...
Когда они так сидели, подошел к ним Андронати со своей скрипкой. Скрипку отдал пришедшему вместе с ним товарищу-цимбалисту, а сам вынул большую пузатую бутыль с водкой и поставил в круг среди цыган.
– Пейте до дна, братья! – воскликнул он. – Пейте и не жалейте. Сегодня Андронати прощается со своей Маврой, так запомните же этот вечер! Мавра! – крикнул он и ударил себя кулаком в грудь. – Мавра! – И от внезапно охватившего его горя голос его задрожал. – Не можешь ты еще, голубка, к нам выйти... Но ты там не одна. С тобой мать и все жены ваши, братья мои... Пусть она не знает, что завтра ее последний день среди нас. Но Андронати, – продолжал он, повернувшись опять к шатру, – перед своими товарищами и твоим мужем, вожаком, прощается с тобой, голубка, чтобы запомнили... – И его голос опять задрожал, сорвался. – Подбросьте в огонь пихтовых веток, – крикнул он, будто стараясь этими словами придать твердость своему голосу, – чтобы, разгоревшись, играл он на всю гору своим светом, полыхал бы, рассказывал: Мавра с цыганами прощается. Пейте, не жалейте! Жар раздувайте, полымя вздымайте, чтобы далеко оно Мавриной душе уже сегодня светило. Пейте, братья! Пейте, Андронати-музыкант просит. Пейте, не жалейте! Кто знает, где мы очутимся вскоре... и будет ли еще Андронати меж вас. Не станет Мавры... не станет и горя у Андронати... Всем... как кому суждено. Ей выпадала счастливая доля... пейте!
И ходит Андронати, и просит... наливает, а сам себе будто забывает доливать. Только слезы с глаз ладонью утирает.
Раду лежал на земле, опершись на локоть, и, стиснув зубы, не обмолвился ни словом, точно был тут один-одинешенек.
Он первый медленно осушил поднесенную ему Андронати серебряную чарочку, переходившую из рода в род, как необычайно ценимая вещь, и погрузился в думы о Мавре. Он был, казалось, не в своем уме. Что ему теперь до нее? У нее сердце лживое. Когда выходила за него замуж... уверяла, что любит, а потом изменила... Да еще с чужаком. И он уже догадывается, с кем... Там, в маленьком венгерском городке, недалеко от Пусты, куда они время от времени заходили... и где нередко отец ее игрой на скрипке деньги зарабатывал, а она гадала, иногда пела под скрипку, а подчас и плясала... Там был один молодой бояр, который за цыганскую музыку большие деньги швырял... а иногда, вместе с другими, верхом... мимо их шатра вихрем мчался в степь. С ним. Ну да он уж ею не дорожит. Пусть она и красивая, пусть и лучше всех умеет гадать, – хоть еще такая молодая, – пусть она дочь славного у цыган Андронати – ему она больше не жена. Бросил золотые свои цыганам – пусть сделают с ней, что хотят. Убьют или кинут где-нибудь. Ему все равно. Только бы отомстить, только бы с глаз долой! Живая ли, мертвая – все равно. Иначе до добра это не доведет! А он свой табор не бросит... чтоб ее не видеть. Значит, она должна уйти с глаз долой. Как?.. Все равно. Она ему уже безразлична. Разве что... еще бил бы ее... а впрочем, она ему безразлична...
Безразлична? При этой мысли его хмурый взгляд, воровски, украдкой, словно бы случайно, упал на шатер, где находилась преступница, и, точно пронизывая, впился в него.
Безразлична?
Проклятая! Изменила. Ему изменила. Первому среди цыганских вожаков изменила.
Вокруг него люди пили и громко разговаривали о Мавре, да заодно и о нем. То соглашались, то спорили. То и дело вмешивались и женщины. Он вынужден был с ними пить, хоть душу его разъедало что-то горькое, точно тлеющая, подброшенная в огонь рыжая, высохшая пихта дымила и потрескивала...
Так горело и в его груди. Но он обязан был тут присутствовать.
В последний раз должен был это сделать. Для себя, для людей, для Андронати, которого в таборе очень уважали.
Вдруг все задвигались.
Андронати в последний раз обходит круг и угощает, не жалея вина, почти каждому переливает через край, а потом берется за скрипку.
И вот он стоит посреди них.
– Люди! – восклицает он. – Цимбалы, свирели в руки, а кто со мной, то и скрипку. Мавра! – повернулся он к шатру, где была его дочь. – Мавра! Прощайся с Раду. Завтра в эту пору ты не будешь нашей, – и провел смычком по струнам. Потом склонил низко голову над скрипкой, будто уловил идущий изнутри ее голос, дающий ему какое-то особое тайное повеление, и – заиграл.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Исходил жалостью.
Плакали скрипки, звенели цимбалы, трепетали звуки свирелей, а над всем этим властвовала одна-единственная струна скрипки Андронати. О, эта скрипка! Стонала, плакала человеческим голосом, разливалась печалью, разрывалась от рыданий и все о Мавре и о Раду рассказывала.
И снова жалоба...
Будто жаловалась нежная пчелка, трепетала; металась, впивалась в сердце, вызывая грусть и тоску, и расплывалась горем.
Андронати играл дойну.
– Мавра! – вскрикивал он в отчаянии время от времени, сам не свой от страшного горя, и притопывал ногой. – Мавра! – Он играл, раскачиваясь всем телом, как безумный. – Мавра! Твой отец играет... Андронати играет для тебя в последний раз среди своих; завтра, может, ты уж не услышишь! Мавра!
Раду лежал, уткнувшись лицом в землю, охваченный только одним чувством. Изменила ему. Изменила, и он не прикоснется больше к ней, разве что в гневе. Убьет! Иначе он не может, такое уж у него сердце. Не может. Не может. Голос скрипки, казалось, пронизывал его душу, истерзанную болью и алчущую мести, и, как оса, опять и опять впивался в нее, бередил рану. «Белого ребенка родила, от чужака, чужого мужчины». Стоном исходила скрипка, плакали цимбалы: «Чужака какого-то...» И от этих мыслей, от этого чувства муки и ревности он, казалось, сходил с ума. «Белого ребенка... на третьем году после замужества... Мав-ра! Будь ты проклята за свою измену, пусть все горе падет на твою голову!»
Полная луна засияла из-за высокой, покрытой лесом горы и не двигалась с места.
– Раду! – словно голос Мавры донесся вдруг к нему, и разбитая скрипка Андронати очутилась возле его головы. – Раду!
Он вздрогнул, когда рядом с ним на землю повалился Андронати.
– Мавра, Ма-в-ра! Мы прощаемся с тобой навеки, на... веки, – стонал он и просил после длительного молчания: – Спите, люди, спите. Эту ночь еще проведем вместе, а завтра сами прикончите ее, кто хочет. Кто взял червонцы, пусть тот возьмет и ее душу или ее самоё. Не так ли, Раду?
– Так, – послышался сухой ответ вожака.
– А потом обратно в Пусту – в широкую, бескрайнюю степь.
– Ух-га, Пуста! ух-га! – ухал неистовым голосом музыкант. – А сегодня спите пока. И с вами со всеми старый Андронати.
Он сел, подобрав под себя ноги, запустил пальцы в волосы и горько зарыдал. Выхода не было, он должен был разлучиться со своей Маврой. Измена, особенно измена женщины, а тем более жены вожака, неизбежно влекла за собой кару. Он лучше других понимал вину дочери – и вот сейчас ее последняя ночь среди них, цыган. «Спите, люди!.. – просил, молил он. – Спи, Раду. Смотрите! Все вокруг затихло. Коли уж так суждено, пускай сбудется. Месяц всему свидетель; братец-месяц, что нас никогда не покидает. Спите, люди, спи, Мавра, спи, Раду, молодой, осиротелый атаман-рай. Вы мои дети. Молчите все, пусть она среди нас в последний раз хорошо выспится. Спите. Спи, Мавра... спи, Раду. Нас только Пуста ждет... Широкая, глухая степь. Тсс... Тс... спите... Мавра... спит... тсс... спите...
Все стихло...
Спали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Был первый час этой же ночи, когда молодая красивая жена атамана Раду Мавра со своим белым сыном навеки покидала его шатер и сходила с его пути.
Цыгане и Раду спали как убитые, и только двое кошачьими движениями выползли из кучи спящих. Это был старый Андронати и его верный друг музыкант-цимбалист, который никогда с ним не разлучался. Оба они заранее уговорились не пить столько, сколько другие, а когда все уснут – вынести Мавру из шатра вместе с ребенком и таким образом вырвать ее из рук Раду, спасти от смерти или по меньшей мере – от увечья. Приговоры цыганских старейшин бывали подчас ужасны, и поэтому они решили, не посвящая никого в свою тайну, еще до истечения четырех дней унести Мавру из табора и спасти ее от беды или смерти. А вне табора, считали они, Мавра будет спасена. Она умна и хитра и, конечно, устроит свою жизнь, до тех пор пока они снова когда-нибудь встретятся. Ее ребенка Андронати подкинет какому-нибудь бездетному богачу... где-нибудь вон там, в одном из сёл за горой Чабаницей, – и все будет хорошо. Лучше так, чем погибать или остаться калекой на всю жизнь. Раду любил иногда мстить своим врагам, нанося им увечья, этого-то и боялся старый музыкант.
И, когда все заснули крепким сном от напитка, – Андронати заправил его сонным зельем, которое искал два дня в горах, – они с товарищем вынесли Мавру и ребенка из шатра.
Не погибать же, точно зверю, молодой и красивой, единственной его дочери, а жить. Жить среди добрых людей. Мир широк. Бог кормит всех, прокормит и ее. У Раду оставаться ей нельзя: стоит ей только подняться с постели – он отомстит ей так, что она останется калекой на всю жизнь. В своего славного отца, семиградского цыганского атамана, пошел он своим злым нравом – мстительный и непреклонный, как смерть, даром что красив, ровно месяц, и умен не по возрасту.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мавра, тоже опоенная зельем, спала как мертвая, когда ее уносили, и не слышала ничего. Только месяц да звезды видели, что происходило, больше никто.
У Андронати зубы выбивали дробь, его клонило к земле от горя. Но лучше унести ее, в надежде на милость чужих людей, чем видеть ее убитой или изувеченной навеки. Так он все же когда-нибудь еще увидит ее, раньше или позже отыщет, но видеть ее калекой для него горше смерти.
Шли Чабаницей вдоль шумной реки, которая пенилась и металась в своем ложе, в диком беге там и сям ударяясь о камни-великаны и разлетаясь в брызги.
Шли в противоположную сторону от пути их табора, шли до тех пор, пока не отыскали удобное место, которое, по их мнению, находилось и достаточно далеко от села и в то же время... не совсем глухое.
Близ мельницы недавно овдовевшей богачки Иванихи Дубихи, но вдали от села уложили они Мавру под высокой раскидистой пихтой и оставили.
Пихта считалась у цыган священным деревом, оберегавшим от смерти, их другом. Сейчас пихта была единственной защитой несчастной до той поры, пока над ней не сжалится какая-нибудь человеческая душа. Рядом со спящей положили узел со всеми ее вещами и червонцами, которые подобрал с земли цимбалист, товарищ Андронати, и которые подарил теперь дочери своего верного друга.
Затем оба они ушли.
Первым – товарищ, чтобы улечься опять на своем месте, не возбудив ни в ком подозрений, позже – Андронати. Отец вернулся на мгновение к своей дочери.
Она еще спала.
Поплакав горькими слезами, он произнес над нею какие-то колдовские слова, которые должны были охранять ее в дальнейшей жизни от зла, взял на руки ее белого сына и двинулся дальше. Он нежно прижимал к себе ребенка и в то же время произносил заклинания и проклятия, чтобы тот обидчик, который совратил его мать и довел ее до такого несчастья, вовеки не предстал перед лицом господа бога... а вечно бы мыкался по свету. В нищете и заботах. В голоде и в холоде. Чтоб он вовеки не дождался...
Куда он несет сироту, – спрашивал Андронати самого себя. Он еще не знал. К каким отцу-матери? Он их не знает, не видел, немного слышал о них – а идет. В счастливую ли минуту подкинет ребенка? Пока Андронати жив, он всегда будет проклинать обидчика. А его проклятья страшны, их боялись все. Они сбывались.
И старик шел.
Шел под гору узкой тропой, начинавшейся неподалеку от мельницы Иванихи Дубихи: слева была Чабаница, справа – край глубокого оврага-пропасти, по дну которого мчался какой-то шумный поток.
«Белая» эта тропинка, как называли ее жители села, то карабкалась вверх, то спускалась опять, соответственно очертаниям горы Чабаницы, а справа от нее все тянулся глубокий, темный овраг, отделявший Чабаницу от соседней скалистой горы, обращенной своей лесистой, отвесной, как стена, стороной к Чабанице и к ее белой тропе.
Белая эта тропа тянулась то через густой лес Чабаницы, то среди красивых лугов и пастбищ, оставаясь везде белой и узкой.
И вот она кончилась.
Казалось, она, прижавшись к земле, словно расплылась в какой-то дороге, которая тянулась где-то рядом и, наконец, пересекала белую тропу, преграждая ей дальнейший путь и поглощая ее, словно река ручеек.
Вместе с сереющим рассветом вошел Андронати в третье по счету село от Чабаницы, недалеко от горы, высившейся уже на самой венгерской границе.
