Текст книги "Князь Лавин"

Автор книги: Ольга Погодина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Цао, естественно, изучал историю, и весьма тщательно, подчерпнув оттуда не одну блестящую идею, позволявшую ему столь долго удерживаться у трона. Однако, по его мнению, гули были выдумкой летописца, скорее всего написавшего свой трактат в одном из монастырей, где почитали Желтого Монаха.

– Кроме того, по моим личным наблюдениям, военный министр Жэнь Гуй также… ведет себя весьма подозрительно, – добавила Жань Э.

Да уж. После неожиданного падения обеих Гхор следовало бы ожидать, что министр немедленно использует открывающиеся возможности, (а как же, планы победоносных компаний, набор войск, дислокации, – это все прекрасная возможность доказать императору свою востребованность на высоком посту!). Однако Жень Гуй, против всякого здравого смысла, тянул и тянул. Шуань-Ю даже несколько раз спрашивал, так что же с Гхор, однако тот ограничивался какими-то невнятными оговорками. Совсем на него непохоже, – что правда, то правда, Цао и сам заметил.

– Господин Той? Этого не может быть! – воскликнул Цао, однако мысленно он уже охватывал складывающуюся картину: упорные слухи среди населения, несколько таинственных исчезновений людей, несколько взлетов неожиданных людей, – таких, например, как этот рыбоглазый судья. Внезапный разрыв господина Тоя с его любовницей. Смерть, – одна за другой, – обеих его жен. До непристойности поспешные и скрытные похороны. Нелепое назначение девчонки. Странное поведение военного министра. И – да, совершенно изменившееся выражение глаз господина Тоя. Раньше он, Цао, всегда мог легко читать по ним, что на самом деле чувствует господин Первый Министр. Последние несколько встреч в его глазах, казалось, опустились две чугунные заслонки. Цао, признаться, решил, что стареет и теряет свою обычную наблюдательность…

– Я предполагаю, что в скором времени из императорского архива исчезнут все сведения о гулях, если это уже не так – продолжала Жань Э, – Потому я принесла тебе копию тех, которыми пользовалась сама. – с этими словами она протянула ему толстую тубу с бумагами, – Ах да, и можешь спросить архивариуса: господин Той там недавно появлялся с весьма любопытным запросом.

История была настолько дикой, что мозг Цао оказывался верить ей. Его смущало только одно: Жань Э всегда поддерживала партию Феникса. С чего бы ей теперь приходить к нему, его извечному врагу, с этой детской небылицей, и наговаривать на своего многолетнего протеже?

– Предположим, то, что ты говоришь, правда, – медленно сказал Цао, – Что дальше?

Императрица вытащила из складок одежды маленький амулетик.

– Тогда это тебе. Не бойся, он не отравлен, – она показала точно такой же, свисавший с ее дряблой шеи, – Ты – мой враг, Цао, и теперь слишком поздно что-то менять. Но ты все же человек. И по-своему верен моему сыну.

– Откуда тебе знать? – усмехнулся. Цао.

Вместо ответа императрица чуть приподняла свою чашку.

– Гули не пьют, Цао, – мягко отвечала она, – И, уж, прости, не пахнут.

Цао почувствовал себя так, что вот-вот покраснеет. Однако слова были сказаны не из желания оскорбить, – он безошибочно уловил это. Между ними все было сказано, много лет назад. Они могли говорить без обиняков.

– Это и вправду защищает? Ты хочешь, чтобы я дал его Шуань-Ю? – спросил он.

– Тебе он поверит, – пожала плечами императрица, – А меня обзовет полоумной старухой.

Это польстило Цао, – даже больше, чем следовало, и неприятный осадок от ее предыдущих слов рассеялся Потому что в голосе Жань Э не было ничего, кроме усталости. Никакого намека на лесть. Похоже, она была искренней (а это поднимало стоимость сказанного очень намного).

– Сделай это, Цао, – сказала императрица, поднимаясь, – Это первый и единственный раз за двадцать лет, когда я тебя о чем-то прошу.

Она и вправду верит во все это. Он увидел на ее лице отпечаток страха, – глубоко спрятанный за всеми этими белилами, за бесстрастной маской. Он знал ее достаточно хорошо, чтобы самому испугаться.

Когда она покинула его, Цао решительно приказал его не беспокоить ни под каким видом, и довольно долгое время провел за изучением свитков. Встал, не заметив, что между бровями залегла и никак не желает разгладиться глубочайшая складка.

Следом он вызвал архивариуса и приказал доставить ему оригиналы всех прочитанных им отрывков. Провел до заката в ожидании.

Архивариус лепетал что-то несусветное, когда его доставили в небольшую комнатку, скрытую за резными панелями прямо за спиной кабинета Цао. Комнатка не имела окон и была обита толстым слоем шелка-сырца, так что крики из нее не были слышны даже в кабинете Цао.

Первые два пальца архивариус клялся, что не знает ничего. Еще три истошно визжал, что ему пришлось допустить в архивы человека по приказу Жань Э, и это он уничтожил все заказанные господином Цао документы. После того, как у господина архивариуса вытек один глаз и раскаленное острие почти прижалось ко второму, он, наконец, произнес имя господина Тоя и сумму, за которую сам согласился найти и уничтожить все бумаги. Все подлинные свитки, некоторым из которых было более семисот лет. Цао задумался.

Больше архивариус ничего не сказал. Должно быть, у него было слабое сердце, так как он умер, не дожив даже до третьей ступени " бамбуковой змеи". Жаль.

Господин Цао, выйдя, сменил одежды, и осведомился, как провел день император. То, что император неожиданно согласился принять господина Тоя, и, – что удивительно, – этого мелкого пакостника Гань Хэ, – сначала удивило его, но потом он вдруг вспомнил смазливую девочку, последнее время скромно стоявшую за троном императора, и встревожился. Однако стояла глубокая ночь, а он чувствовал себя уставшим.

Стоило отложить наутро такие важные дела.

Утром, против обыкновения, император не послал за ним, и Цао, начиная тревожиться все сильнее, отправился к нему сам. Он шел насколько быстро, что слегка запыхался, достигнув покоев Господина Шафрана, и пот обильно стекал у него по спине. Стражники у дверей давно были им куплены, и пропустили его без звука.

Шуань Ю казался вялым и сонным. Он лежал на своей огромной постели под балдахином, морщил лицо от падающего в комнату через широкие окна света. Голос его был глухим. Цао весьма неприличной скороговоркой выложил императору все, что узнал и чему был свидетелем. Он умолял императора немедленно отправить в дом Яншао лучшие " зубы дракона", чтобы немедленно избавиться от страшной опасности, нависшей над империей и над драгоценной особой Шафранового Господина. Шуань-Ю слушал, зевая.

– Ты совсем спятил, Цао, – равнодушно сказал он, опуская с постели босые ноги на пушистый белый ковер из шкуры огромного зверя с далекого севера, – Если хочешь избавиться от Первого Министра, придумай историю поубедительней.

– Мой господин, – Цао хорошо улавливал интонации, и понял, что потерпел поражение, – Примите хотя бы это. – он протянул императору амулет.

– Забавно, – император посмотрел на неказистую игрушку в пухлой ладони, однако брать не стал. Губы его брезгливо сморщились. – Не знал, что ты суеверен, как глупая старуха. Убери это.

Цао поднял глаза на императора. Его пробрал зимний холод. Он торопливо пробормотал извинения и попятился к двери, лихорадочно размышляя, успеет ли до вечера завершить все свои дела, – или ему следует бежать из дворца в чем есть. Потому что глаза Шафранового Господина не были глазами, которые он так хорошо знал.

Шуань Ю улыбнулся незнакомой холодной улыбкой, невозмутимо разрезая персик (они поспевали намного раньше своего срока в императорских оранжереях). Несколько капель сладкого сока попали ему на халат, когда он, нечеловечески сильным и быстрым движением метнул инкрустированный кинжал в лоб склонившегося в поклоне господина Цао, – ту единственную точку, где лобную кость можно пробить одним ударом. Господин Цао умер мгновенно, не издав ни звука.

Крови из раны вытекло совсем немного. Шуань Ю какое-то время задумчиво смотрел на труп.

– Жаль, – прошипел император на нечеловеческом языке, – что от стали нет амулетов…

. Он оставил труп лежать на ковре, и хлопнул в ладони. Жажда уже томила его.

Глава 13. Битва на плоскогорье Танг

– Велик тот хан, что простого люда не чурается, – сказал Баргузен, принимая из рук молоденькой жены хана, Зии, чашу с архой. Неторопливо отпил, наблюдая за лицом Чиркена. Остался доволен и продолжил: – Такой хан всегда знает, каковы чаяния его племени.

Чиркен молчал. Настороженно. Выжидающе. Уж конечно, ему донесли, о чем говорят люди у своих очагов. О чем с ними говорил Баргузен после того, как вернулся.

– А говорят они о том, что угэрчи Илуге несправедлив, – добавил Баргузен и замолчал, отправив в рот изрядный кусок вареной баранины. Жевал неторопливо, давал хану время повременить с ответом.

– Отчего же? – медленно сказал Чиркен, однако без особенной уверенности, – Доля добычи, что он прислал, была самой большой.

– А ты знаешь, так ли это? – вкрадчиво спросил Баргузен, – Вот я могу сказать, я был там, когда была захвачена вся дань Шамдо. Это была совсем небольшая часть. Основную долю угэрчи забрал себе.

Одна бровь Чиркена дернулась.

– Ты, верно, хорошо считать умеешь.

– А что тут считать? – развел руками Баргузен, – С Шамдо, быть может, и впрямь все по справедливости прислали. А остальная добыча где? Все города Гхор сдались, однако угэрчи с них дань брать запретил, а то, что взял, на их же оборону и потратил. А зачем тебе, хан, эта груда камней, находящаяся неизвестно где? Эти города самому угэрчи нужны. С помощью степных племен он их отстоит, а там, глядишь, и сам ими править будет. Я слышал, он сейчас и живет во дворце, как какой-нибудь куаньлинский наместник, и куаньлины уже служат ему.

– Да и пусть – нам что? – равнодушно бросил Баргузен.

– А чьих воинов он для этого использует? – вскинулся Баргузен, глаза его загорелись, – Твоих, хан. А чью законную добычу отнимает? Твою, хан. А чью власть тем самым ставит под сомнение?

Он позволил последнему вопросу повиснуть в воздухе, заметив, что края ноздрей Чиркена нервно подрагивают.

– Твоими устами говорит злоба, – наконец, сказал он, – Угэрчи отослал тебя из стана, вот ты и злишься.

– Конечно, злюсь, – согласился Чиркен, – А как же не злиться? Я прошел с ним подземелья кхонгов! Я принес ему первую победу на равнинах Шамдо! Я практически первым вошел в Шамдо! И что же? Угэрчи отдает мне под командование свою полоумную девку, а когда она, как и следовало ожидать, напоролась на опытного воина и получила свое, я оказался виноват! Война – это не гарцевание на коне и бои на деревянных мечах. Ее затея с самого начала была безумной, – так почему я один должен за это расплачиваться?

В глазах хана начало появляться что-то похожее на понимание. Жена хана за его плечом осуждающе поджала губы.

– И что же ты предлагаешь? – скривив губы, спросил Чиркен, – Отозвать джунгаров? Чтобы они сидели по норам, покрыв себя позором на всю степь, пока другие покрывают себя бессмертной славой?

– О нет! – Баргузен облегченно рассмеялся. Получилось! Получилось – раз уже пошел такой разговор! – Сидеть по норам – не занятие для великих воинов, какими на самом деле являются джунгары. Но и плясать под дудку угэрчи тоже не след. Нет, надо пойти самим и взять то, что нам полагается! Отомстить куаньлинам за наших павших и забрать их скот и женщин, сжечь их земли – а Илуге пусть делает что хочет!

– Джурджаган на это не пойдет, – медленно сказал Чиркен, словно что-то прикидывая,

– Пусть Джурджаган лижет задницу угэрчи, – покрываясь пятнами, выкрикнул Баргузен, – Большой отряд и не нужен, все равно регулярные войска куаньлинов полностью разбиты. Куаньлинские поселения беззащитны, как куропатки в поле! Мы можем взять все, что хотим! Эти куаньлинские суслики воевать не умеют и только покорно отдают дань своим наместникам, – а теперь и угэрчи! Так что же нам ждать! Возьмем все безо всяких потерь – это я тебе, хан, обещаю! Я знаю те места и, проезжая, присмотрел несколько, где можно будет взять добычу – и уйти совершенно незамеченными. Разве не так всегда поступали наши предки, когда брали все, что им хотелось получить?

– Такое дело обыкновенно требует совета с военным вождем, – пробормотал Чиркен.

– А разве не ты – хан? – Баргузен все больше распалялся, – Еще неизвестно, как запоет Джурджаган, и кому он теперь больше верен – своему племени и тебе, хан, – или угэрчи?

Чиркен дернулся – это и для него было предметом долгих размышлений. А Баргузен продолжал гнуть свое:

– Разве тебе, хану, не позволено больше, чем другим? Есть закон для Джурджагана, а разве есть для тебя закон? Ведь если есть – во власти хана его и изменить!

Хорошо говорил,складно. Чувствуя, что сам воодушевляется, и что Чиркен подается на его уговоры.

– Вот заодно и посмотришь, кто по-настоящему тебе верен, а кто… – Баргузен многозначительно не договорил.

Чиркен помрачнел, отпил архи. Неужели он сказал что-то не то?

Хан поднял голову, в глазах был холод. Он властно махнул рукой.

– Что ж, ты свое сказал. Иди. Я подумаю.

Вот так, подумал Баргузен, пятясь из ханской юрты и закипая от злости. То сидел, улыбался, а то вдруг – рраз! – и, словно раба, отослал. Ох уж эта власть, что с людьми творит…

Сидеть в юрте, с женой, не было сил. Зря он вообще женился. Из злости женился, – чтоб никто, а особенно рыжая стерва, не подумали, что его так уж обидел ее отказ тогда, два года назад. Отказала-таки! А Илуге, – тоже мне, брат, даже вмешиваться не захотел! Распустил девку донельзя, а Баргузену теперь – опять! – из-за нее жизнь покалечил.

Баргузен зло пнул носком сапога попавшийся на дороге камень. Камень попал в пробегавшую мимо по своим делам собаку и пес, недоуменно и жалобно взвизгнув, метнулся с дороги. Баргузен почувствовал мрачное удовлетворение. Вот так бы и с угэрчи!

Ничего, если Чиркен откажет, он, Баргузен, к тэрэитам поедет. Эти и так не слишком-то жалуют угэрчи. И доля им досталась меньшая, а ртов голодных куда как поболе, чем у джунгаров. Да, он поедет к тэрэитам. Они побегут за ним как миленькие, – еще бы, кровный брат угэрчи, обиженный им: глядите, как справедлив ваш кумир! Баргузен хорошо понимал, что следует извлекать выгоду из всего, и из своей горькой обиды в том числе. Придет и его день!

… После его уход в юрте хана воцарилось долгое напряженное молчание. Зия, неслышно передвигаясь по юрте, убрала посуду, бросила объедки собакам, немедленно устроившим за порогом визгливую свару. Она, к удивлению Чиркена, отказалась от собственной юрты, отказалась от постельных служанок и вела хозяйство сама, как обычная женщина. Чиркену это одновременно и нравилось, и раздражало. Он боялся себе признаться, что привязался к маленькой охоритке, хотя первое время оба переносили…нелегко.

Сейчас Чиркен уже достаточно знал ее, чтобы чувствовать: не одобряет. Ну и что, в конце концов, не женское это дело – одобрять или не одобрять его, хана, суждения и дела! Однако томительное молчание раздражало все больше и, наконец, Чиркен не выдержал:

– Что молчишь? Язык проглотила?!

– Ты все знаешь наперед, мой хан, – мягко сказала Зияя, глянув на него своими мягкими оленьими глазами, – Мысли твои, я верю, мудры, а поступки благородны.

– Издеваешься? – Чиркен насупился.

– Отчего же? – Зия подняла темную прямую бровь, – Если только в твоих мыслях нет злого умысла, а в делах -зависти и корысти. Тогда – издеваюсь.

Оружие мужчины – меч, оружие женщины – язык. И этим оружием маленькая охоритка, как оказалось, владела хорошо. Чиркен почувствовал, что краснеет.

– Есть мысли и дела, которые диктуются необходимостью, а не благородством, – как можно суровее сказал он.

– А есть такая необходимость – слушать этого человека с его злым языком? – невозмутимо спросила она.

– Есть! – почти заорал Чиркен, – Власть хана – это не нечто незыблемое. Она как огонь в очаге: перестанешь поддерживать – погаснет! И так уже я для моего племени не более чем память о моем деде! Все взоры джунгаров устремлены туда – к Илуге! К Джурджагану!

– Ты тоже хотел бы оказаться там, а? – в голосе жены уже не было укоризны. Просто сожаление.

– Да, – признался Чиркен, пряча глаза, – Быть ханом – занятие для стариков, не для воинов!

– Быть ханом нелегко, – согласилась Зия, – Это значит в какой-то мере не принадлежать себе. Мой дед, Кухулен, часто так говорил.

– Твой дед получил все в свое время! – зло сказал Чиркен, – Он успел побывать и великим воином, и мудрым вождем. Отцом пятерых сыновей– воинов и хуланов. Дедом и прадедом. Ему повезло.

– Не так уж повезло, – проронила Зия, – Если вспомнить поход Дархана.

Чиркен подумал немного… и промолчал. Мочал долго, становясь все мрачнее.

Потом поднялся. Пинком отбросил в угол чашу с остатками еды.

– Я все равно поеду.

***

– Угэрчи! Приехали твоя мать и Заарин Боо! – к нему, размахивая руками, несся один из сотников Джурджагана. Кажется, Токум, – вот как его зовут.

Она здесь!

Илуге вместе с Ли Чи проводили осмотр наспех возведенных укреплений. Крепостные стены Чод, в отличие от стен Шамдо, были сложены не из кирпича-сырца, а из камня, которого вокруг было в изобилии. По приказу Илуге сотни рабочих трудились, выкапывая вокруг города ров, а вырытую землю вместе с грудами щебня складывая перед ним, образуя насыпной вал. С гор подвозили телеги с камнем, который складывали в груды с внутренней стороны стен, чтобы иметь возможность осыпать ими противника, подобно обвалам в горах. В неподвижном воздухе висела плотная пыль, оседавшая на лице толстым слоем, раздавались возгласы надсмотрщиков и отрывистые слова команд.

С показной неторопливостью отдав Ли Чи последние указания, Илуге спустился со стены, где его ждал Аргол, наслаждаясь сочной травой, которую целыми возами свозили в город с окрестных лугов, запасаясь кормом для лошадей. Он едва сдерживался, чтобы не послать коня в галоп, однако ехал неторопливой рысью, принуждая себя выслушать Токума, который также доложил о прибытии Чонрага, Малиха и всех, кого он оставил охранять свою мать и сестру, отправляясь следом за Джурджаганом.

Она здесь!

Площадь перед дворцом была полна воинами, приветствовавших его громкими криками и ударами мечей о щиты. Приветствовав их, Илуге торопливо пересек внутренний двор, подходя к Залу Приемов.

Ицхаль и Заарин Боо были там. Малих о чем-то тихо говорил с Джурджаганом. Чонраг, по-детски раскрыв рот, глазел на покрытые росписью стены и колонны.

Илуге подошел к матери. Наклонил голову.

– Я рад, что вы здесь. Где Янира?

В прозрачных глазах Ицхаль мелькнула смешинка.

– Я попросила этого важного человека, "распорядителя внутренних покоев", проводить ее в приготовленные для нас комнаты, и он повел ее туда. Бедняжка еще очень слаба, а долгое путешествие не пошло ей на пользу.

К Эрлику все! Элира и Дордже Ранг сами найдут Ицхаль и все ей объяснят! Илуге резко развернулся на каблуках и взлетел по широкой лестнице на третий этаж. Он сам выбрал покои для своих родителей и сестры – рядом со своими.

Двойные двери под его ладонями с грохотом распахнулись. Толстенький куаньлин в малиновом халате, подпрыгнув от неожиданного звука, тут же согнулся в низком поклоне. Илуге хватило одного взгляда, чтобы тот, забормотав что-то, начал пятиться к двери.

– Янира!

Она стояла у окна, отвернувшись. Широкий вышитый пояс, охватывавший ее талию, только подчеркивал, как она похудела, истаяла, словно свеча на огне. Длинный ярко-синий вышитый халат с белой оторочкой был, несомненно и непривычно, женским. Белый шелковый платок полностью закрывал голову, плотно охватив шею.

Ее лицо, лишенное привычного обрамления сверкающих волос, казалось бледным и усталым. В руках она держала чашку, из которой струился нежный и сладкий запах горячего молока, и меда, и горных трав.

– Янира! – Илуге в три шага пересек зал, остановился рядом, ожидая, как она бросится ему на грудь, как всегда случалось в минуты радости.

Ее глаза были огромными на белом лице. Огромными и печальными.

– Здравствуй, угэрчи, – бесцветно произнесла она, бесцельно теребя длинный широкий рукав своего женского одеяния. Ее руки, обычно с обломанными ногтями и грязные, теперь были чисто вымыты, однако желтоватая мозоль от меча на правой руке еще не сошла. Движения девушки, обычно легкие и порывистые, сейчас были какими-то неловкими и неуверенными, словно бы она сомневалась, должна ли находиться здесь.

– Янира, что с тобой? – Илуге осторожно опустил руки ей на плечи, боясь повредить ей, боясь дотронуться, – и испытывая острую необходимость сделать это. Плечи под его пальцами были ужасающе хрупкими.

– Ничего. Я, как видишь, выздоровела, – она пожала плечами, словно тяжесть его ладоней давила на них, – Теперь со мной все хорошо, только иногда голова болит. И слабость.

Илуге выдохнул с облегчением:

– Ничего, просто еще прошло так мало времени. Ты обязательно поправишься!

Его слова становились все более фальшивыми по мере того, как он произносил их. Не то стоило сказать сейчас, не то!

– Да. Я поправлюсь, – безучастно сказала девушка, пригубливая чашку с остывающим молоком, – Твоя мать тоже так говорит.

– Похоже, ты совсем не рада меня видеть, – Илуге попытался пошутить, однако в голосе прозвучала горечь. Что случилось с Янирой? Где ее сияющий, горящий счастьем взгляд, каким она прежде встречала его после долгого отсутствия, и ради которого он торопил коня в те минуты, когда от усталости хотелось лечь и заснуть прямо на голой земле?

Она вскинула голову и смотрела на него долго, жадно, словно ища чего-то. Потом ее глаза снова померкли, она опустила голову.

– Почему же? – она силилась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, – Я рада.

– Да что с тобой? – взорвался Илуге.

– Извини, – прошептала она, – Я…я не справилась.

– Великое Небо! – ему хотелось снова схватить ее за плечи и трясти, как последнее время, когда они ссорились, – О чем ты говоришь?

– Нарьяна…Нарьяна бы справилась, – теперь девушка часто сглатывала, явно сдерживая слезы, – А я…

– При чем здесь Нарьяна? Почему ты все время вспоминаешь о ней? – почти закричал Илуге. Иногда ему казалось, что Янира все время твердит о Нарьяне специально, чтобы вновь вызвать в Илуге ужасную смесь боли – и непреходящей вины. Рана так и не зажила, осталась внутри, исходя сукровицей и напоминая о себе в такие вот моменты… Старая рана…

– Потому что…потому что ты ее любил, – дрожащим голосом выговорила Янира. Ее лицо искривилось, став совсем жалким.

Илуге уже забыл, когда она плакала последний раз, и совершенно растерялся.

– Я убил ее! – закричал он, схватившись за голову, – И недавно чуть не убил тебя! Неужели не достаточно?

– Достаточно для чего? – Янира недоуменно смотрела на него сквозь мокрые ресницы.

Илуге проглотил горький ком. Его счеты с дочерьми Эрлика, конечно, – это только его счеты.

– Все, хватит. Я рад, что ты приехала. Поговорим позже. Сейчас мне надо срочно переговорить с матерью, и…

– Илуге, – Янира вдруг схватила его за руку, – Иногда мне кажется, что ты не снимая носишь кольчугу не только на руке, но и в сердце. Скажи, что тебя так ожесточило? Я чем я виновата?

– Ты? – от удивления Илуге на мгновение потерял дар речи, – Ни в чем ты не виновата!

– А в чем тогда дело?

Великое Небо, Янира иногда – что собака,вцепившаяся в кость!

– Неужели ты не понимаешь? – почти прошипел он, – Я не могу! Дочери Эрлика ходят вокруг меня, облизываясь! Я навлекаю беду на всех, кто мне дорог…

– И это все только поэтому? – прошептала она, – Значит, рядом с тобой могут находиться только те, кто тебе безразличен? На кого тебе наплевать! Я была неправа! У тебя не кольчуга на сердце – твое сердце сплошь из железа!

Лицо ее загорелось ярким румянцем, синие глаза метали молнии. Теперь Илуге, как ни странно, почувствовал облегчение: это была та Янира, которую он знал. Которую любил, изо всех сил не желая себе в этом признаться. И, словно дождь, пролившийся после долгой засухи, с облегчением пришла яростная жажда, – тем более неистовая и слепая, после всех этих долгих изматывающих ночей, когда он пытался себе представить, как будет жить без нее.

Илуге улыбнулся и сделал шаг, чувствуя, как кровь оглушительно грохочет в висках. Янира, полураскрыв рот, завороженно глядела на него.

– Знаешь, я… – начал он, медленно охватывая ее лицо ладонями, – В тот день я поклялся себе Великим Небом, что сделаю это, если снова увижу тебя живой…

– Сделаешь…что? – выдохнула она. Ее глаза все еще были мокрыми, и ему хотелось целовать ее всю, но полураскрывшие на вздохе влажные губы притянули его к себе, не дав закончить фразы.

На ее губах был вкус молока, и меда, и горных трав. Ему показалось, что внутри него загорелось пламя, жаркое и холодное одновременно, растеклось с кровью по всем жилам, достигло сердца и взорвалось в нем. Его пальцы, легко пробежав по ее лицу, ощупывая его, будто пальцы слепого, скользнули вниз и, наконец, прижали ее к себе так, словно бы ничего вокруг не существовало. Поцелуй становился все глубже, все ненасытней, и жажда все нарастала, становясь ослепительной.

Он услышал слабый стон, и вернувшийся разум окатил его холодной волной страха. С неимоверным усилием он оторвался от нее, глянул в лицо и ахнул, увидев две свежие царапины на нежной коже, оставленные грубой кольчужной рукавицей. Темные капли набухали в царапинах, заставив его тоже слегка застонать.

– Ох, прости меня! Я больше не…

Маленькие руки с неожиданной силой легли ему на плечи, нагнули голову, привлекая все ближе и ближе. Янира улыбалась ему улыбкой, какой еще не улыбалась никогда. От этой незнакомой зовущей улыбки мурашки разбежались по всему телу, наполняя его жидким огнем.

– Ты больше никогда меня не оставишь. Пообещай мне.

Он пообещал.

***

Илуге молча глядел на ряды казненных. Дождь хлестал по его плечам, капал со шлема, рукавиц, носков промокших сапог. Городская площадь маленького приграничного городка Пу на восточной границе была заполнена до отказа, и обнаглевшее воронье уже даже не отвлекалось от своего отвратительного занятия при появлении всадников. Две сотни мужчин, женщин и даже детей, – все они были мертвы более пяти дней и их изуродованные тела уже начали распространять зловоние. В рыжей жиже, к которую превратилась грязь на площади, копошились мокрые псы. Людей не было, окна домов, выходивших на площадь, таращились в него слепыми бельмами закрытых ставен.

Военный вождь мегрелов, Хамман, степенно оправил дорогой, густо вытканный парчой куаньлинский халат. Его круглое, как блин, лицо с мясистыми щеками, утопленным носом и бородкой клинышком было безмятежным, словно он встречал угэрчи в родном утуге:

– Мятеж был подавлен в самом зародыше, угэрчи. Мы потеряли всего пятерых воинов – а если бы не мое своевременное решение, куаньлинские псы вырезали бы нас в своих постелях.

Хамман здорово раздался с того времени, как Илуге его видел в последний раз. Или это ему кажется. Ишь, переваливается, что разжиревшая по осени утка! В заплывших глазах Хаммана было что-то почти непереносимо неприятное. Мегрельский выродок!

Илуге подавил инстинктивное желание отшатнуться, когда Хамман, расплывшись в приветственной улыбке, потерся носом о его щеку – обычный знак приветствия. Одернул себя. Не след ему думать так о ком-нибудь из своих вождей, и позволять вести себя своей личной неприязни. Если уж он справился со своим желанием вцепиться в глотку каждому из ичелугов – справится и теперь. Илуге ожесточенно потер лицо, пряча проступавшую гримасу.

– Почему был поднят мятеж? – Ему и двум тысячам его воинам пришлось скакать два дня без передышки, на сменных лошадях, когда в Чод примчался мегрел с известием о бунте.

– Почему? – искренне удивился Хамман, – Ну, я думаю, это потому, что их женщины предпочли этим худосочным выродкам наших багадуров!

И он хохотнул, довольный своей шуткой. Илуге скрипнул зубами. Ему дозарезу был нужен мир именно здесь, на границе!

– А что, Хамман, – чуть более медленно, чем обычно, протянул он, – женщины и дети тоже представляли опасность?

– Конечно, – пожал плечами тот, – Не примись мы рубить головы семьям заговорщиков, они бы сражались до последнего. Забаррикадировались в крепости и мне бы пришлось напрасно потратить жизни своих. А так – сдались все практически без боя.

Три тысячи мегрелов Хаммана, оставленные Илуге в Пу, против жалких полутора сотен мятежников. У Илуге заломило виски.

– Я ведь присылал вестников в требованием установить мир с местным населением, Хамман? – опасно ласково спросил Илуге, – Скажи – присылал?

Угол рта Хаммана дернулся.

– Присылал. Но это был бунт! И я не был намерен терять понапрасну своих воинов! Жизни этих поганых куаньлинских крыс не стоят и зимнего снега!

Его ноздри раздувались от обиды и непонимания. Илуге подумал о трех тысячах мегрельских воинов, стоящих за ним. Наверняка Хамман покрывает какую-нибудь идиотскую выходку кого-то из них. Надо попросту прищемить Хамману хвост – все выдаст как есть. Рот бы затыкать не пришлось.

– Поедешь со мной, – хмуро приказал он, – Вместо тебя оставлю Азгана, он наведет порядок. И немедленно распорядись убрать трупы с площади. С соблюдением всех положенных куаньлинских церемоний.

– Их следует выбросить за ворота на корм псам, – недовольно буркнул Хамман.

– Немедленно – пока к этим трупам не добавился и твой.

Великое Небо, отчего этот чурбан настолько же жесток, насколько недальновиден! Раньше, насколько Илуге помнилось, Хамман особенной свирепостью не отличался. Или это так и бывает с такими людьми – их делает безудержными как раз безнаказанность?

Однако опасные нотки в голове угэрчи, говорившие, что тот готов привести в действие свою угрозу, Хамман уловил. Покосился за ворота, где широкой лентой растянулись воины угэрчи, мчавшиеся на подмогу. И промолчал, склонив голову.

– Как прикажешь, угэрчи. Соблаговолишь ли отдохнуть?

– Некогда мне рассиживать, – Илуге до сих пор подмывало что есть силы съездить мегрелу по зубам, – просто чтобы отвести душу. Вместо этого он поднял Аргола на дыбы, развернулся. Коротко переговорил с Азганом. Слова бросал, будто выплевывал – короткие, злые. Аргол, которому предалось настроение хозяина, нетерпеливо приплясывал на месте, а едва Илуге отпустил поводья, как он рванул в галоп, поднимая фонтаны грязи. Хамман, скорее обескураженный, чем злой, замешкался, однако ослушаться приказа угэрчи не посмел – велел подвести коня и пристроился следом. Воины, вынужденные развернуться, откуда приехали, тоже выглядели угрюмо.

Когда Пу скрылся за небольшой сопкой на горизонте, Илуге, наконец, придержал Аргола. Чувствовал себя он на редкость скверно. Мутно как-то, неспокойно. Будто изнутри что-то скреблось. В голове разрозненными кусками всплывали бесконечные дела. Донесения разведчиков об организованной по границам Гхор цепи постов пока были спокойными. Но это затишье перед бурей – стоит ли говорить. А людей у него катастрофически мало. Стоит ли предавать известности произошедшее? Или…