Текст книги "Только теннис"

Автор книги: Ольга Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Первый раз я увидела Дмитриеву, когда Нина Сергеевна разрешила нам, одиннадцатилетним, присутствовать на ее тренировке. В то время Ане уже помогал и Сергей Сергеевич Андреев. На деревянной лавке у динамовских земляных кортов мы сидели замерев. То, что я не шевелилась, глядя, как играет Дмитриева, я хорошо помню. Как-то на тренировку к Дмитриевой не пришел кто-то из спарринг-партнеров, и нас, шмакодявок, отправили на другую сторону корта принимать, а точнее, бегать и подавать ей, отрабатывающей подачу, мячи. В группе "помощников" Дмитриевой оказался весь будущий цвет советского тенниса: Марина Чувырина, Таня Чалко и я. Можно представить, с каким чувством мы выходили против чемпионской подачи! Аня била, а мы счастливо вздыхали: "А-ах!" Позже мне Аня рассказывала, что она обратила внимание на то, что никто из девчонок ее подачу не принимал, кроме одной маленькой и черненькой. Так и она меня запомнила.

Мой папа знал спорт, как большинство мужчин, хорошо. Поскольку мы жили у стадиона "Динамо", папа болел за динамовские команды. Футбол, русский хоккей, потом хоккей с шайбой – самые интересные для него виды спорта. На динамовском катке папа научил меня кататься на коньках. Думаю, что моя спортивность – это от папы. Однажды он пришел ко мне на тренировку и увидел, как на первом корте играет Дмитриева. Он восторженно заявил мне: "Если у тебя будут такие горящие глаза, как у нее, ты будешь хорошо играть!"

Потом, когда мои спортивные успехи пошли вверх, я стала чаще ее видеть. Но никакого внимания на меня она не обращала. Даже тогда, когда я стала участвовать во взрослых соревнованиях. Даже тогда, когда Аню попросили сыграть со мной в паре на кубке Москвы, она сыграла одну игру, но все равно ее внимания я не удостоилась. Или она делала вид, что меня не замечает?

Но когда я попала на свой первый сбор, в первую команду страны, присматривала за мной, шестнадцатилетней, Дмитриева. Нина Сергеевна поехать не могла и доверила меня ей.

Как только я вошла в состав сборной, сразу одержала две победы: над Бакшеевой и Дмитриевой, первой и второй ракетками страны. Аня видела, что я как спортсменка расту, появление соперника ни у одного лидера, естественно, никогда удовольствия не вызывало. А здесь мало того, что девчонка твой конкурент, ты еще ее и воспитывай. Аня умом понимала, что теннисисткой я обещаю стать неплохой, но есть же еще и сердце.

После игры в финале Уимблдона в 1974 году в сборной СССР только два человека меня не поздравили – Володя Коротков и Галя Бакшеева. Было ужасно неприятно и тогда, неприятно вспоминать это и сейчас. Аня же при встрече сказала: "Когда я узнала, что ты вышла в финал, мне было тяжело. Почему этого не сделала я? Но я себе же и ответила: "Аня, ты должна быть выше своих чувств, ты сама виновата, что этого с тобой не произошло". Я ее понимаю. Тем не менее, когда я вернулась домой с турнира, одна из первых поздравительных телеграмм пришла из Коктебеля, где Аня тогда отдыхала.

Я помню, как звонила из Лондона: "Я выиграла еще один матч!" Витя только удивленно промолвил: "Да?" Было неясно, чему он удивляется – то ли моей победе, то ли звонку из Лондона, в то время звонок выглядел почти такой же неожиданностью, как и мои победы. Долгое время Москва была единственным пунктом, дозвониться до которого из любой точки мира проблема. Первый раз я позвонила домой, когда обыграла Гулагонг в финале Куинс-клаба, накануне Уимблдона 1973 года. Я сказала телефонистке: "Я обыграла Гулагонг и хочу сообщить об этом мужу". – "Ах, это вы обыграли Гулагонг?!" И Москву мне дали через минуту.

В Лондоне гастролировал Большой театр. Композитор Кирилл Владимирович Молчанов, отчим Ани, в то время директор Большого театра, пригласил нас с Аликом Метревели на спектакль. "Спартак" Хачатуряна я впервые увидела в Лондоне. Когда я вошла в финал и моя фотография красовалась во всех газетах, Кирилл Владимирович "сокрушался": "Оля, о тебе пишут больше, чем о Большом театре". Мы, в свою очередь, пригласили Кирилла Владимировича и Владимира Васильева, теннисных фанатов, на Уимблдон, но прийти они не смогли – Михаил Барышников, "сбежав", улетел в Америку, поэтому они дальше своей гостиницы выходить уже "не желали"...

В 1968 году Аня родила второго ребенка, маленького Митю. Она звала меня, к большой моей гордости, купать Митю, поскольку одна не управлялась. Старший Митя, папа младшего, отбывал воинскую повинность. Хотя служил он актером в Театре Советской Армии, домой его отпускали редко. Аня звонила, назначала время, и я приходила поливать трехмесячного Митю из большого кувшина. Мне казалось, я помогала Ане воспитывать ребенка.

Я никогда в жизни не курила. Ни разу в моей жизни не было случая, заставившего бы меня взять сигарету. Аня курила всегда, даже в годы активных занятий спортом. "Оля, пойдем курнем!" Призыв означал, что она будет курить, я – сидеть рядом, потому что в эти минуты Аня любила поговорить, а я внимательно ее слушать.

Первые шаги на Уимблдоне мне ставила Дмитриева. Она рассказывала мне о лучших теннисистах, учила правильно смотреть теннис. Она говорила мне: "Когда ты смотришь какой-либо матч, ты должна смотреть не только на красоту игры как специалист, ты должна смотреть на технику, постановку ударов, выяснять, чем различаются школы, как это можно использовать, и уж потом наслаждаться остроумными комбинациями, но все, все оставлять в памяти". Спустя годы я с благодарностью вспоминала эти уроки, которые помогали мне в свое время как игроку, а потом уже и как тренеру.

Мне было интересно с Аней, и я ей всегда немного завидовала. Когда Аня говорила о новых стихах, о которых я, как и все, слышала, но не читала, я отбивалась приблизительно так: "Конечно, Евтушенко запросто приходит к тебе домой и читает свои стихи, а мне его книжку еще достать надо". Круг друзей Ани всегда был необыкновенно широк и интересен. Ее отец – известный театральный художник, мама – замечательная актриса, отчим, после смерти отца, композитор Кирилл Молчанов. Аня выросла в артистической среде и дышала в ней легко и просто. Со знаменитой балериной Екатериной Максимовой она писала вместе диктанты. Аня рассказывала о своих друзьях детства, ставших международными знаменитостями, с такой простотой, что невольно становилось завидно. Я встречала в своей жизни много детей знаменитых родителей, но в отличие от них Аня никогда этим не кичилась. Более того, она относилась к своей, как казалось мне, необычной жизни как к вполне рядовой, стремясь в ней выразить себя, доказать свое "я". Аня сумела дважды это сделать: и в спорте, и после спорта.

Я сталкивалась и с таким отношением к себе, когда мне указывали, иногда и не очень деликатно, что я из рабочей семьи, следовательно, мы стоим на разных ступенях общественной иерархии. Я обычно жалею таких людей. Они, как правило, занимают в жизни не свое место. У Ани даже приблизительно ничего подобного в характере не водилось. Конечно, сыграли свою роль и воспитание, и глубина ее души, и ее ум.

Я уже говорила об Аниной черте приходить на помощь в решающий момент. Я не собиралась после рождения ребенка оставлять спорт, решила, что буду восстанавливать форму и какое-то время еще поиграю. Когда кто-то из спортсменок делает подобное, я восторгаюсь, преодолеть этот порог совсем не просто.

Самое страшное, что после рождения ребенка ты вдруг видишь, что никому не нужна. Я не говорю о родственниках и близких. Ты не нужна тем, кто играл с тобой в одной команде, с кем делила радость побед и горе поражений, и тренер забывает твой номер телефона. Ты уже в спорте не существуешь, ты все должна доказывать заново. Ситуация невероятно тяжелая, тем более что ты полностью обезоружена отсутствием формы. Аня прошла этот путь дважды и успокаивала меня, обещая поддержку. Со дня рождения Кати она звонила мне каждый вечер и рассказывала, что и как надо делать с ребенком. Теребила Аня меня не случайно, потому что я вернулась из роддома с такими мыслями: "Ну все, я родила, а остальное меня не касается". Но вскоре поняла, что Витя боится даже дышать в сторону ребенка, мама за тридцать лет опыт растеряла, и получилось, что все заботы лежат на мне, деваться некуда. Мама потом мне говорила, что я носилась по квартире с таким суровым лицом, что она боялась подойти не только к ребенку, но и ко мне. К тому же мама заболела, тяжело и надолго, через несколько дней после того, как я вернулась из роддома. Каким-то образом Аня почувствовала, что творится у нас дома.

Аня звонила и спрашивала, как у Катеньки животик, как она спала, плакала ли? Обычные жизненные заботы, обычные слова, но они успокаивали. Она находила на них время, а у кого-то не нашлось.

Когда Кате исполнилось три месяца, Аня сказала: "Все, ты должна восстанавливаться". Да и я понимала, наступил предел, еще чуть-чуть, и мне уже прежнюю форму не вернуть. Но каким образом попасть на площадку? Я же кормила Катю. И тогда Аня обсудила с моей мамой вопрос о выделении времени для моих тренировок. Кстати, мама с того времени полностью попала под Анино влияние. Позже, когда у меня случались сложности во взаимоотношениях с мамой, – ей казалось, что теннис я люблю больше, чем дочь, – их урегулировала Аня. Она объясняла маме нашу цель, не забывая отметить, как далеко мы еще от нее находимся. Аня говорила маме: "Знаете, Анна Илларионовна, если Оля сейчас не начнет играть в теннис, ей будет потом очень трудно, а может быть, вообще про спорт надо будет забыть". Мама гнула свое: "Как же Катя, ведь ее надо кормить?" – "Не волнуйтесь, я буду привозить Олю точно к кормлению". Аня приезжала на своей машине, я заканчивала утреннее кормление дочки, одевала тренировочный костюм, и мы ехали на ЦСКА, где она выводила меня на корт. Я играла максимум полчаса, еле-еле перебивала мяч, принимала душ и приезжала к следующему кормлению. Аня уже не выступала, и свое подвижничество объясняла желанием похудеть. Вроде бы она и не занималась мною специально. Но я знала, что свое время тратила она ради меня. Похудеть она могла совершенно спокойно, играя с кем-нибудь другим, кто бы еще и сам возил ее на тренировки.

Летом 1978 года в Аргентине проходил чемпионат мира по футболу. И хотя не могу сказать, что я страстная болельщица, но сидела у телевизора, получая удовольствие от артистичной игры бразильцев. Как грациозно, как красиво они бегут! Я глядела и думала: "Боже мой, как легко они двигаются. Неужели и ко мне вернется прежняя легкость". И тут же начала рядом с Катиной кроваткой делать разминку для пресса, чтобы поскорей ощутить радость того состояния, когда мышцы полностью тебе подчиняются, когда можешь доставать любые мячи.

Когда дело дошло до серьезных тренировок, Вите пришлось взять отпуск. Но с началом интенсивных занятий Катя сразу отказалась от моего молока. Точнее, после первой же серьезной тренировки она отвернулась от материнской груди.

Катя родилась 25 мая, а в декабре в Австралии должен был начаться Кубок мира, командное первенство мира среди женщин. Я спросила у старшего тренера сборной – тогда им был Шамиль Тарпищев, – буду ли я играть за команду? Если меня не собираются брать, я и торопиться не стану с возвращением формы. Шамиль сказал, что сборная на меня рассчитывает. Я немного удивилась, но в то же время мне было приятно услышать, что он в меня еще верит. В конце концов, я оказалась в Австралии, причем первым номером, поскольку мой авторитет в мире держался по-прежнему высоко. В то время правила были другие, и моя классификация, несмотря на перерыв, осталась прежней.

Эстафету у Ани приняли Кирилл Владимирович Молчанов и Володя Васильев, они оба регулярно ходили играть в теннис на ЦСКА. Стоял октябрь. Конец сезона, все игроки разъехались на отдых, теннисная жизнь начиналась с середины ноября. Утреннее время, когда нет занятий с детьми, самое свободное, поэтому директора и солиста Большого театра пускали на крытый корт ЦСКА. И Кирилл Владимирович и Володя, конечно, знали, что я только что родила, но они не понимали, как мне трудно играть.

Пропущен был всего лишь год. Год я не играла. Как только после первенства СССР 1977 года я вернулась в Москву и мне сказали, что я беременна, врачи сразу запретили мне играть. Сейчас, по-моему, советуют активно двигаться, буквально до последнего дня перед родами. Я считалась, как говорят, старороженицей, и меня берегли. Я очень хотела иметь ребенка и поэтому внимательно прислушивалась к любому совету врача. Приходила на тренировки, помогала молодым. Должна сказать, что дни беременности были самыми спокойными и счастливыми днями в моей жизни. Я чувствовала себя прекрасно, я наконец была хозяйкой в доме, готовила обеды мужу (ему такая жизнь тоже нравилась), ходила в музей, в театр... в Москве гастролировал балет Бежара, я с мужем пересмотрела все его постановки. На первом спектакле Витя очень нервничал, на втором уже немного успокоился, а после третьего ему даже стало нравиться ходить на балет. Я посещала все выставки, помня о примете, что в моем положении надо смотреть только на красивое. Я твердо следовала этому правилу.

...Наконец заговорил и мой характер. Обычно я играла в паре или с Володей, или с Кириллом Владимировичем, Витя становился против меня, так невольно они меня разбегали. Мои партнеры, естественно, оставляли для меня большую часть площадки, вроде бы заслуженный мастер спорта, к тому же Морозова могла бы взять на себя игру. Я уступать не привыкла, приходилось бегать за каждым мячом. Витя, конечно, развлекался как мог. Любая Витина свеча моему партнеру казалась необыкновенно сложной, а я должна была эту свечу, где бы ни стояла, достать. Каждое ускорение смертельно мучило меня, но я заставляла себя его делать, при этом еще и старалась показать, что мне совершенно не тяжело. Смешно говорить, но благодаря своим партнерам из Большого театра я вновь почувствовала, что могу двигаться.

К середине ноября я вошла в ритм своих обычных тренировок, к моим занятиям подключился тренер сборной. Теперь я уже целенаправленно готовилась к Кубку Федерации.

Я испытывала огромную радость, что снова в команде. Пусть подумают обо мне нехорошо, но по дороге в Австралию я надеялась хорошо выспаться. Катеньке тогда шел шестой месяц, и она никак не хотела спать по ночам. И хотя муж вставал к ней регулярно, я все равно просыпалась. Наступило трудное время, ведь я уже начала работать с полной нагрузкой и должна была иметь нормальный сон. Тем не менее никак не получалось проспать целиком всю ночь. Можно отдать Катеньку на ночь к бабушке, но тогда бабушка днем будет валиться с ног.

Витин отпуск прошел, второго, понятно, ему никто не дал, и жизнь моя становилась с каждым днем все ужаснее. Мне говорили: "Как ты хорошо подготовилась к Кубку Федерации!" А как я готовилась? Утром вставала ни свет ни заря (Вите завтраки я уже не готовлю, это ясно), готовила еду Кате. Кормила ее кашей, мыла, убирала и заворачивала. Пока кормила, готовила новую порцию каши. В это время приходил Витин папа. Катечка, уже укутанная в одеяло, выезжала на прогулку. Огромная, тоже укутанная, бутыль с кашей ожидала ее возвращения. Пока Катя с дедушкой гуляли, я садилась в машину и отправлялась на тренировку. К половине десятого выскакивала на корт. До половины двенадцатого тренировалась. Пятнадцать минут душ, к двенадцати я вылетала из зала. До часа я должна была купить продукты для дома, для Кати, для мамы и тети, которые лежали в больнице. Мама и тетя Катя попали в соседние больницы это единственное везенье, что они друг от друга неподалеку расположились. Я возвращалась домой с полными сумками, а дедушка привозил с прогулки Катю. Кормила ее, вновь перепеленывала. Катя не засыпала после второго кормления, мы с ней общались, разговаривали, а я попутно готовила обеды – для дома и двух больных. К шести часам возвращался с работы Витя. Катя, как почетный приз, передавалась ему, а я уезжала к маме и тете. Конечно, мне помогала семья брата, сына тети Кати, поэтому я моталась по больницам не каждый вечер, но через два дня на третий обязательно. Утренняя часть моей жизни не менялась полгода, вечерняя разнообразилась, но последние месяцы перед выездом тренировки проходили уже и вечером.

Вот почему, летя на командное первенство мира, я эгоистично мечтала отдохнуть и отоспаться. Но как только я села в самолет, меня стало грызть беспокойство, такого щемящего чувства я не знала никогда: страх за ребенка. Что с ним? Ему ведь шесть месяцев, а ты его оставила! Пусть даже с самыми близкими людьми – мужем и мамой, но оставила! Весь долгий перелет я себя уговаривала, что могу выспаться, никто ведь не кричит, не мурлычет, не курлычет. Я требовала от себя: засни! Но заснуть не могла, хотя всегда хорошо спала в самолете.

В Австралии, когда мы вышли из самолета, нас встретила 35-градусная жара. У Лены Елисеенко даже лопнули сосуды на ногах. Синяк был размером в маленькую дыню. Первый матч со сборной Швейцарии. Как играла, не помню, но чувство, что умереть могу прямо на корте, в памяти осталось. Я бежала за мячом с таким ощущением, что тащу за собой привязанную к ноге гирю. Ноги не слушались, руки не слушались, но выиграла.

Второй матч был со сборной Румынии. Я играла с Ружечи, которая входила в десятку мира, да и команда Румынии считалась тогда сильной. Выиграла я первый сет, во втором мне стало ясно – сейчас лягу на корт, а встать уже не смогу. Тарпищев на переходах обдувал меня, обмахивал полотенцем, лил на голову воду, какие только процедуры он не проделывал, все казалось бесполезным. Какими-то дикими усилиями, при счете 3:3, я выигрываю подачу Ружечи. Я сажусь и думаю: "Оля, тебе осталось выиграть два гейма, надо сделать это сейчас, иначе ты помрешь на площадке, если игра затянется до третьего сета". А Ружечи отказалась играть дальше, она повредила колено. Прежде я всегда ее обыгрывала, и до того, как она вошла в десятку, и после. Мне показалось, что Ружечи побоялась продолжения матча. Она только что победила на турнире в Японии, где отлично сыграла, и, видно, не хотела получать отрицательные эмоции. Таким образом, в нашем активе было второе очко. Я обычно играла после Наташи Чмыревой, а она в своем матче победила.

В третьем матче мы встретились с командой Югославии. Моей соперницей оказалась Мима Яшовец, тоже входящая в десятку мира, и ее я обыграла в двух партиях. Так мы вышли в полуфинал, где встречались со сборной Австралии. Чмырева проиграла свою встречу, и в финал мы не попали, так как проиграли пару, но я победила в трех партиях Турнбул, также представительницу первой десятки. Крис Эверт и вся американская команда болели за меня. Поддержка американок меня буквально потрясла.

Когда мы вернулись в Москву, в ЦСКА проходил зимний международный турнир, я и на нем сыграла. После турнира комплексная научная группа сборной СССР по теннису проводила обследование. И, по ее данным, выходило, что мне нельзя было играть в теннис, а тем более невозможно было обыграть четырех спортсменок из первой десятки. Анна Петровна Скородумова, которая много лет работала в КНГ, говорила мне, что она никак не могла понять, как можно в таком состоянии вообще двигаться на корте. Я смеялась, шутила, что измерения они провели неправильно, а скорее всего, я настолько талантлива, что и в таком состоянии способна обыгрывать представителей первой десятки. Рассуждая серьезно, должна признать, что своим возвращением в спорт обязана Ане Дмитриевой.

Дмитриеву я никогда не называла Анной Владимировной, всегда Аней, но никогда не говорила ей "ты". Равенство возникло позже, когда Аня оставила спорт.

Многие теннисисты обижались на то, как Дмитриева комментирует их матчи. Я полагаю, что, великолепно зная теннис, она заслужила право на личное мнение. А тот, кто не согласен с ней, пусть ее опровергает. Часто меня упрекали в том, что наши мнения совпадают. Я не видела в этом ничего плохого. Я, как и Дмитриева, считала, что советский теннис может достичь больших успехов. Конечно, ее комментарии не для пятидесяти тысяч человек, профессионально разбирающихся в теннисе, а для миллионов, не знающих, что такое кросс или дропшот. Многие впервые знакомятся с теннисом, и лишний рассказ об Уимблдоне не должен раздражать тех, кто про него уже знает.

Слишком большая эмоциональность Ани, когда она ведет репортаж с теннисных соревнований, оттого, что она любит свой родной вид спорта и очень хочет ему помочь.

Немногие знают, что Аня замечательная хозяйка и кулинарка. На любом домашнем дне рождения она накрывала стол не только обильный, но и изысканный. Аня как-то в шутку мне сказала, что ей надо было открыть кооперативный ресторан. Она считала обычным делом приготовить какие-то розетки с куропатками. Причем она говорит: "Что тут особенного, купила куропаток, пощипала..." Когда я вспоминаю, что в каждой куропатке граммов сто мяса, я замираю от восхищения перед ее терпением. Для меня же два часа, проведенные на кухне, непозволительно потерянное время. Она и ест так же аппетитно, как и готовит. Я очень любила обедать с Аней, потому что вместе с ней не питаешься, а наслаждаешься этим действом.

С Аней всегда интересно. В 1987 году она ездила с нами в Канаду, на Кубок Федерации, и все мои девчонки сидели и слушали ее рассказы разинув рты, как в свое время слушала ее я. Она им сообщала: "Вы на своего тренера внимания не обращайте, она синий чулок. Я ей говорила: "Курнем, Оля?", а она не соглашалась. Я ей еще что-нибудь увлекательное предлагаю, она опять отказывается. Но такого стервозного характера у нее тогда еще не было". Девчонкам подобные рассуждения, конечно, нравились, а меня устраивала та дружеская обстановка, что складывалась не без участия Ани. Я к тому же была обеспечена прекрасными ужинами, так как мы жили с Аней в номере с огромной кухней, и первое, что мы сделали, приехав в Канаду, отправились закупать продукты, соусы, приправу.

Мне кажется, что у нас с Аней всегда складывались интересные матчи. Она любила активную игру: подачу с выходом к сетке, хотя ее нельзя было назвать быстрым игроком. Первые мои значительные победы связаны с именем Дмитриевой, так как были победами в поединках с ней. У меня приличный кросс (диагональный удар справа), а она прекрасно играла слева. И мой кросс шел под ее бэкхэнд, которым она владела слабее. Нина Сергеевна хорошо знала особенности своей бывшей ученицы и давала мне точный план на игру.

И хотя Нина Сергеевна всегда страшно болела за Аню, даже после того, как та ушла от нее, она жаждала, чтобы кто-нибудь из ее учениц обыграл "изменницу". И я оказалась той самой девочкой, которая начала побеждать Дмитриеву. Впервые я обыграла ее на первенстве Москвы в 1965 году. Принципиальным получился матч осенью 1967 года в Тбилиси, мы играли с ней финал международного турнира. Зрители падали с деревьев: мест на стадионе не хватало. Аня обыграла в полуфинале Вопичкову из Чехословакии, а я – Бакшееву. Мы жили в одной гостинице, и Аня просила, чтобы я ее разминала, да и мне самой нравилось с ней разминаться. Под присмотром Сергея Сергеевича Андреева мы тренировались. Ходили вместе завтракать и, в общем, почти не разлучались. Но вот в последний день турнира Аня подходит ко мне и спрашивает: "Оля, ты будешь со мной разминаться перед финалом?" Я в ответ: "Если ты не против, то да". И у нее произошел, как мне кажется, легкий стресс, видимо, она не сомневалась, что я скажу "нет", что Нина Сергеевна мне не разрешит... Немного обескураженная, Аня спрашивает: "А завтракать пойдем вместе?" – "Конечно". Идем утром вдвоем завтракать, мне проще, я малоизвестная теннисистка, а она чемпионка, которая должна отстаивать свое преимущество. "Яичницу будешь?" – "Буду". – "А помидоры?" – "Буду". – "А мацони?" – "Буду". Надо сказать, что своим уверенным "буду" и тем, что я все съела, я, наверное, ее еще больше расстроила. Так, во всяком случае, мне кажется.

Мы размялись. После разминки, за пятнадцать-двадцать минут до матча, я любила побыть одна, сесть где-нибудь в сторонке и ни с кем не разговаривать. Как бы собрать воедино всю свою энергию и, выйдя на корт, тратить ее уже на площадке. Я понимала, что психологически не должна уступить Ане, иначе мне будет худо... Прошел дождь. Смотрю, Аня меня избегает. В ожидании, когда подсохнут лужи, она начала разминаться с Сергеем Сергеевичем. Я сразу успокоилась. Уже немного искушенная в психологической борьбе, понимала, что Аня нервничает куда больше, чем я. Я выиграла у нее финал. Сергей Сергеевич сел рядом с Ниной Сергеевной, чтобы она мне не подсказывала, но та все равно подсказывала. У меня сохранилась фотография с этого матча, где они сидят рядышком.

Аня со мной после матча держала себя так, будто ничего не случилось. Кстати, так же вела себя и Марина Крошина. А вот Бакшеева ко мне не подходила, та проигрывать не умела.

Если по спортивным результатам я Аню обошла, то в обычной жизни она меня вела за собой. Она была и старше и умнее, ведь разница между нами девять лет. Когда мы приезжали за рубеж, она всегда брала на себя роль распорядителя куда пойти, где купить, что посмотреть. В Париже благодаря ее друзьям я испытала однажды чувство настоящего революционера на баррикадах. В 1968 году на Кубок Федерации мы прилетели последним самолетом, потому что в Париже началась всеобщая забастовка. (Я уже рассказывала об этом раньше.)

Так вот, в один из вечеров в маленькой гостинице, где остановилась сборная, мы готовили чай с помощью кипятильника, как это делали, наверно, все советские командировочные в любом уголке мира. Вдруг к нам в номер вошел человек, высокий, с седой бородой, с трубкой, вылитый Хемингуэй. С порога "Хемингуэй" заявил: "Вы, советские люди, сидите здесь, чай распиваете, когда в Париже идет революция!" Я замерла. За спиной "Хемингуэя" я даже не сразу заметила второго гостя. Это были друзья Ани, студенты Сорбонны. Они, москвичи, учились во Франции по обмену. Аня, конечно, завелась с полуоборота: "Что мы должны делать?" – "Выйдем на баррикады!" Семена Павловича Белиц-Геймана, руководителя нашей делегации, мы беспокоить не стали и потихоньку ушли на баррикады. Отправились на бульвар Сен-Мишель, как говорят парижане, "бульсанмиш", в студенческий район.

Второй наш спутник, более спокойный, предлагает "Хемингуэю": "Все же с нами девочки, может, пойдем в кафе?" Благоразумие победило. Зашли в маленькое кафе, а на улице буйствовала толпа. На наших глазах перевернули машину. И парижские студентки, длинноволосые, в белых джинсах, разбирают мостовую, вынимают из нее булыжники и выкладывают их вокруг перевернутой машины. Ощущение, будто все это видишь в кино, – настолько все нереально. Я вижу, как с другой стороны высаживаются из машин полицейские в касках, со щитами. Более спокойный наш спутник встревожился, особенно после того, как хозяин кафе выключил свет и в темноте обратился ко всем: "Дамы и господа, просим всех выйти через черный ход".

Хозяин предупредил, что в предстоящей стычке скорее всего полетят стекла, но может произойти что-нибудь и серьезнее. "Если хотите, вы, конечно, можете погибнуть, но мне бы не хотелось за это отвечать", – приблизительно так прозвучала фраза, сказанная им. Тут наш "Хемингуэй" проявил норов и решил досмотреть до конца развернувшиеся события. Вмешалась Аня, она сказала, что надо уносить ноги. С оставшейся публикой мы двинулись к запасному выходу, там нас встретил запах гари и слезоточивого газа. Слезы, сирены, крики. Но мы уже переходили к Лувру по мосту Александра III. В тот майский вечер я на себе испытала действие слезоточивого газа. Был страх, было и волнение, но я вдруг ощутила себя участ-ницей студенческих волнений в Париже.

Я преданно служила Ане, восхищаясь тем, какие у нее интересные друзья! Один из ее приятелей, например, собирал камни. Никто не поверит, но однажды из Александрии и Каира мы тащили до Москвы огромную сумку, полную камней. Причем каждый имел бирку "с пирамиды Хеопса", "с лапы сфинкса", "с александрийской дороги".

АЛЕКСАНДР МЕТРЕВЕЛИ

Метревели – выдающаяся личность в советском теннисе. Его теннисный дар необыкновенно интересен. Каждый раз, когда я вспоминаю, как играл Метревели, и рассказываю о его теннисе, я прежде всего вижу перед собой удава, гипнотизирующего кролика, стоящего по ту сторону сетки.

Матч Метревели – Какулия в финале чемпионата страны 1978 года в Донецке. Матч – из пяти партий. Теймураз выигрывает в двух, ведет в третьей 5:2. Алик же мучается на корте. Он мучается, но ищет способы переломить игру. Зрителям, скорее всего, это было непонятно, но мне, пересмотревшей столько матчей Метревели (хотя именно этот, только родив Катеньку, наблюдала по телевизору), легко было прочесть скрытый подтекст. Чуть ли не в каждом гейме Алик пытается найти новую тактику, но Теймураз прекрасно знает каждый шаг своего постоянного соперника, спарринга и товарища. Что ни предлагает Алик, Теймураз сразу же разрушает. В тот день Какулия был в исключительной форме. Счет, мне кажется, 30:15 на подаче Какулии. Теймураз идет к сетке, Алик бросает свечу, высокую и крученую, Теймураз запутался – и все. Этот единственный мяч дал Алику зацепку, как выиграть матч. Дальше проблем для Метревели не существовало. Он выиграл мяч, а через полтора часа и встречу.

Метревели не мог признать ничьего преимущества. До смешного. Если у Алика новый костюм, он должен быть самым красивым. Если я выбираю платье себе и платье Нане, его жене, Алик спрашивает: "Какое платье тебе больше нравится?" Я показываю какое, и Алик его забирает. Меня не существует, да я и не сопротивляюсь, женщина не должна сопротивляться.

У нас с Витей были "Жигули", а я хотела поменять их на "Волгу". Я сказала об этом Алику, мы в житей-ских делах всегда друг с другом советовались. Первое, что он ответил: "Морозова, зачем тебе она нужна?" – "Алик, как?" "Тебе не нужна "Волга", тебе хорошо и на "Жигулях". Алик уже имел "Волгу", и получилось бы так, что мы вроде с ним наравне. Сперва я опешила, потом, конечно, рассмеялась.

Моя мама обожала Алика и Теймураза, они Витины друзья, я в прекрасных отношениях с их женами, и было обычным делом, что, возвращаясь из зарубежной поездки, Алик приезжал к нам, а не в гостиницу, и у нас оставался ночевать. Раз он приехал к ночи, через полтора дня снова должен был отправиться на турнир, и я ему посоветовала не летать в Тбилиси, а пожить у нас. Мы тогда купили стиральную машину, и я заверила Алика, что к поездке все его вещи перестираю не хуже Наны. Утром уже все было развешано, мы с Витей уехали на тренировку. Возвращаемся к обеду, Алика нет. Я думаю: что же он на себя надел? Наконец вечером появляется: "Слушай, Морозова (потом уже он начал называть меня Олей, а в то время только по фамилии), у тебя не пропали мужнины штаны, а рубашка, а свитер? А что денег нет, не заметила?" Он взял все перечисленное, хорошо хоть документы Витины оставил, и слетал в Тбилиси. Это в характере Метревели. Лег спать, чтобы нас не беспокоить, хотя для себя решил слетать домой. Проблемы с билетом у Алика не возникало. По-моему, взять с собой Метревели до Тбилиси считал для себя за честь любой экипаж гражданской авиации, не говоря уже о бортпроводницах.