Текст книги "Узелок Святогора"

Автор книги: Ольга Ипатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Золотое яблочко на серебряном блюдечке

Встречная машина вынырнула из-за поворота неожиданно. Михась резко крутнул руль вправо и тут же почувствовал, что утратил управление. Он попробовал вывернуть руль, который стал внезапно непослушным, но замелькали в глазах деревья, и машина, заскользив по мокрому шоссе, тяжело ударилась в толстый ствол сосны. «А-а-а!» – пронзительно завизжала Ирина. Машина, ударившись о сосну, перевернулась и снова встала на колеса. Ирина и Михась, путаясь в ремнях, в налетевших на них с заднего сиденья одеялах, наконец вылезли наружу и опустились бессильно на траву. Прошло несколько минут. Ирина, шатаясь, встала, отошла в сторону, испытывая сильное головокружение, а Михась машинально принялся собирать выкатившиеся из машины яблоки. Потом, опомнившись, бросил все, что удалось собрать, и похромал к машине.

Передок «Жигулей» был смят, как консервная банка, по которой проехали на самокате; крыло нелепо вздыбилось, посредине зияла дыра с глубокими рваными краями, на которых еще были видны остатки сосновой коры. Двигатель превратился в железное, облитое светло-коричневым маслом месиво. И только тогда Михась по-настоящему понял, что случилось, и забегал вокруг машины, охая и проклиная идиота на задрипанном «Москвиче», по вине которого они попали в аварию.

– Хорошо, что мы застраховали! – сказал он, безуспешно пробуя выпрямить радиатор. – Главное, колеса целы, а за верх тысячи две получим. На ремонт, может, хватит. Ну еще за доставку заплатим, штраф в ГАИ… Ах черт возьми, как не повезло!

От двигателя пахнуло жаром – с утра машина пробежала около четырехсот километров.

Вверху, на шоссе, скрипнули тормоза. Серый «Запорожец» остановился неподалеку. С насыпи, посапывая, стал спускаться бородатый толстяк. Худая женщина, наверное жена, следила сверху.

– Ну-у, вы еще целенькие? – удивился мужчина. – С такой высоты могли сразу в рай отправиться… Как это вас угораздило?

– Да ехал тут один… Если б догнал я его сейчас, я бы… – Михась сжал кулаки, стал рассказывать о случившемся.

– Гонит сейчас небось, улепетывает, – согласился мужчина. – Ну что ж, таких хамов сейчас поразвелось. Какой в жизни – такой и на трассе.

– В Госстрах надо быстрее заявлять, – подала голос женщина. – У вас она застрахована?

– Да застрахована! Перед самой поездкой застраховали. Это же надо – на юг съездили, и назад, до дома, всего ничего осталось!

– Сто раз еще на юг съездите. Раз живыми остались, значит, счастливые. И молодые ж вы какие! – Она с некоторой завистью разглядывала Ирину.

– Вы только машину не трогайте пока, – предупредил мужчина. – А то Госстрах придерется, и хлопот потом не оберетесь.

– Так, может, вы жену мою возьмете, она заявит?

– А что, пожалуйста! – живо согласилась женщина. – Довезем до самой конторы!

– Ира, давай-ка, вот люди подвезут! – окликнул жену Михась.

Ирина подняла голову, обвела всех туманным взглядом и, ничего не сказав, пошла от машины к березовому леску.

– Наверно, еще не пришла в себя, – виновато пояснил Михась. – Спасибо за совет, ничего не поделаешь. Чуть позже поедем.

Начался мелкий дождь. Он сеялся на траву, на березняк, на машину. Осколки стекла, валяющиеся вокруг, заблестели мутноватыми капельками. Машины продолжали останавливаться на шоссе, но, уверившись в том, что все живы, владельцы их быстро отъезжали – одни ехали по этой оживленной дороге домой, возвращаясь с юга, другие, наоборот, стремились туда – к ласковому морю, ко всей праздничной, нарядной суете приморских курортов. И все говорили, что на этом месте часто случаются аварии.

Михась подошел к жене.

– Слушай, что с тобой? Ты что, ударилась?

Ирина подняла голову.

– Спросил! А сначала побежал к машине – не ко мне!

– Но ведь ты же встала и ни на что не жаловалась, кажется?

В голосе Ирины зазвучали слезы:

– Михась, подумай: ведь мы могли погибнуть. Вот на этом месте, возле этих берез.

– Ну не погибли же. Даже царапин на пас нет. Повезло! Вот только в расходы влипли.

– Это не страшно. Ты у меня заработаешь.

– Зря ты так, Ир.

– Как так?

– Обижаешь. Мне деньги достаются нелегко.

Она опустила голову. Длинные белые волосы упали на лицо, закрывая его. Ирина и в свои тридцать лет оставалась молодой, тоненькой, словно девочка.

– Разве? – вяло ответила она, помолчав. – Я думала, заказов у тебя сколько угодно.

– Сколько угодно? Ты бы поинтересовалась, что значит получить заказ! Да выполнять его, висеть вниз головой во всяких кафе и забегаловках! Это тебе не укольчики делать в своей спецполиклинике! И между прочим, кто тебя туда устраивал, а?!

– Ты, ты, конечно! – Она все сидела, не поднимая головы, потом заглянула ему в глаза: – Ведь мы могли разбиться, понимаешь ты это?

– Но не разбились! – с раздражением повторил он. – Слушай, ты, я вижу, еще не в себе. Соберись! Надо кому-то ехать в ГАИ, в Госстрах! Иначе мы можем потерять страховку. Ну?

Она обхватила себя руками, и только сейчас он заметил, что она вся дрожит.

– Это не просто так. Это нам предупреждение. Чтобы не жили так, как раньше.

– А что тебе не нравилось в этом «раньше»? – Он, не сдерживаясь, уже кричал на нее, взвинченный, раздраженный, заводился все больше и больше, – И вообще! Иди в машину, если уж помочь мне не хочешь!

– Не трогай меня! – вскрикнула Ирина, вырываясь.

– Не дури. Иди в машину!

Но она упрямо мотнула головой, так что длинные белые волосы упали на лицо. Одна прядь зацепилась за пуговицу его куртки. Она вскрикнула, отмахиваясь, больно зацепила его длинными ногтями по шее, и тогда, уже совсем не владея собой, он ударил жену. Ирина дернулась, вскочила, потом, коротко всхлипнув, повернулась и побежала вперед, путаясь в длинной траве в своих неуклюжих босоножках с четырехугольными толстыми носами. Михась шагнул было вслед за ней, но потом, со злостью щелкнув пальцами, поднялся на шоссе и упросил первых же пассажиров заехать по дороге в ГАИ, чтобы сообщить об аварии.

Вернувшись, он забрался в машину. Осмотрелся. Ирины нигде не было видно. «Ничего, поостынет, – думал он с неослабевающей злостью. – Ишь, истеричка, нашла время для выяснения отношений!»

Дождь усиливался. Похолодало; по осколку стекла, чудом оставшемуся в пазах, потекли длинные капли. Михась открыл сумку, застрявшую между передними сиденьями, достал свитер, поеживаясь, вышел снова: нужно было как следует осмотреть машину… Так и есть – одно колесо спущено. Достав домкрат, он стал его снимать, с досадой думая о том, что зря он не сдержался, теперь нужно будет прилагать какие-то усилия, чтобы снова помириться с женой; и вместе с тем злость на нее все росла.

С Ириной явно что-то происходило в последнее время. Тихая и простая в первые годы, опа постепенно преображалась. Куда-то исчезли ее несмелость и угловатость, она все больше и больше подделывалась под тот модный тип худенькой женщины-подростка, который, знала, нравится ему. Она модно и броско одевалась. Когда-то вечно занятая то дежурствами, то домом, сейчас она вела усиленную погоню за дефицитными вещами, делала свое жилье не просто уютным, но таким же броским и модным, как она сама. Но вместе с тем усиливалась и ее нервозность, и что-то испытующее, холодное сквозило подчас в ее взгляде, прежде простодушном и восторженном. В первые годы после института их дом был полон молодых художников. Сколько было тогда разговоров, планов! Ему предложили остаться в столице гравёром, и он пошел, надеясь позже заняться серьезным, настоящим делом. После, с годами, появился круг друзей, клиентов, он начал работать с серебром, осторожно пробуя себя в опытах с финифтью, мозаикой, нащупывая что-то свое. Но «свое» получалось редко, а деньги были нужны все больше и больше, и потому все тяжелее удавалось начинать то настоящее, серьезное, надежда на которое так согревала вначале. Клиенты же были довольны его работами, благо шла мода на дорогие, массивные вещи, и он все откладывал настоящую работу, а жизнь набирала скорость, и не было времени ни на что другое, кроме погони за заказами, работы, нужных знакомств, круг его жизни все расширялся, требуя от него новых усилий и, в свою очередь, порождая новые и новые потребности.

Ира, казалось, охотно шла ему навстречу, радовалась машине, которую они купили три года назад, с удовольствием ездила на юг и оживленно рассказывала об этом знакомым. Что ей нужно? Чего ей не хватает? Знает ли она, чего стоит ему все, что имеет их семья, – именно ему, потому что ведь у нее зарплата мизерная, ее хватает только на косметику да на хлеб, в лучшем случае, с маслом?

…А в это время Ирина, вся промокшая насквозь, сидя под раскидистой осиной, вспоминала первые встречи с Михасем. Он тогда был студентом-дипломником, во время практики забрел в их районный Дом культуры, и она, будущая медсестра, впервые танцевала с художником… Она замирала от волнения и тайного восхищения: высокий, русоволосый, сероглазый, он казался ей Принцем, о котором тайком мечтают все девчонки в раннюю пору розовых снов и радужных надежд. Ей казалось, что она уже видела Михася, видела тогда, когда мать рассказывала ей сказки и бережно укрывала на ночь свою единственную дочь; мягкие ладони матери, живое ее тепло и трепетная, прозрачная паутина сказки, обволакивающая с приходящим сном, совместились в ее сознании… Особенно любила она сказку о золотом яблочке, которое катилось на серебряном блюдечке и показывало весь мир – Ирочка никогда не уставала слушать ее.

Она была счастлива, что Принц выбрал именно ее, она пошла за ним бездумно и легко и жила его жизнью, покорно принимая все, что нужно было ему, отрекаясь от себя и радуясь этой жертве…

Она обхватила себя руками, пытаясь согреться. Рубаха не грела. Она была с фирменным ярлыком, эта пестрая, яркая рубаха. Таким же броским, фирменным, было на ней все, и сейчас впервые ей показалось, что ярлыки эти как клейма. Тысячи женщин и девушек ходят, помеченные ярлыками – на платьях, джинсах, туфлях, платках, ярлыки обвивают их, опутывают, душат. Дикая мысль пришла в голову: если она вдруг исчезнет, Михасю можно будет подсунуть другую – светловолосую, тоненькую, джинсово-фирменную, и, если б это произошло, заметил бы он подмену? И кто ему нужен в конце концов – она, Ирина, или символ той Ирины, которой восхищаются его друзья и знакомые?

Она жила счастливо все эти годы. Да, счастливо, и смешно думать, что все перевернул тот случай, пустячный и вместе с тем тревожный, хотя никто не заметил его и сама она не придавала вначале ему особого значения.

Было это в прошлом году, когда они во второй раз отправились на юг и, отыскав у одесского лимана удобное место, разбили палатку. Неподалеку расположились такие же молодые семейные пары, выехавшие отдыхать на собственных машинах. Вместе они ходили загорать, ездили за продуктами, разводили по вечерам костры и пили пенное, крепкое вино поселковых виноградарей, а после, включив транзистор или магнитофон, танцевали до полуночи.

Над лиманом висели близкие, теплые звезды, шуршащая волна то накатывалась на мягкий берег, то отходила назад, таща за собой гальку и песок. Далеко над мысом, что клином врезался в реку, горел прожектор, и голубой свет огромным веером стлался до горизонта, переливался и время от времени лениво скользил вправо или влево. Где-то далеко гудели катера, над невидимым в темноте тутовником шелестел ветер, и сквозь кустарник видны были чужие костры, разложенные по всему берегу. В тот вечер Ирина танцевала особенно самозабвенно, раскрывая объятия ночи и всему, что жило в ней, – внимание кишиневца Аурелио, ощущение своей женской силы и обаяния – все это занимало и лихорадило кровь. Другие женщины понимающе улыбались и настороженно следили за своими мужьями, – все, кроме киевлянки Тапи. Она затеяла печь в костре картошку, и ей то и дело приходилось отрываться от танцев. Вдруг она вскрикнула: головешка обожгла ей руку. Игорь, ее муж, бросился в палатку, схватил бинты и мазь, и, забинтовывая Тане руку, смотрел на нее с такой тревогой и заботой, что у Ирины защемило сердце.

Полная, неторопливая, с отчетливыми морщинками возле рта и губ, какие бывают у женщин, которые много и охотно смеются, Таня выглядела намного взрослее ее, своей ровесницы. Но женственной силой веяло от нее, домовитостью и еще чем-то, что дает женщине только счастливая семейная жизнь и что так отчетливо чувствуют окружающие. И, лежа вечером в машине рядом с Михасем, уткнувшимся растрепанной головой ей в плечо, Ирина горько размышляла о том, что, случись с Таней какая-нибудь беда, Игорь будет преданно и самозабвенно ухаживать на нею. А Михась? Михась никогда не смотрел на нее так. Правда, он называл ее ласково «лялькой», и она сама стремилась уловить в его взгляде прежде всего оценку своей внешности, приготовленного блюда, повой вещи в доме…

Ночь все плыла над лиманом, голубая и черная, и слабо вспыхивали на крыле машины отблески огня с проходящих катеров, ощупывающих путь впереди пучками красного света. Ирина тихо вышла из машины и до утра просидела возле погасшего костра, остро пахнущего гарью. А утром, по привычке разглядывая себя и подкрашиваясь, заметила у глаз две тоненькие морщинки, которые уже не уходили, сколько она ни прилагала усилий…

* * *

…Михась подошел незаметно, она вздрогнула, увидев плащ, который он протянул.

– Извини, если можешь. Просто нервы разыгрались.

Она натянула на плечи коричневую ткань, расправила на голове капюшон, медленно пошла назад, к машине.

– Лялька, ну прости!

– Я сама виновата.

– Ну и ладненько! Всякое бывает, правда?

Он говорил обрадованно, но лицо было жестким, и такими же холодными и непрощающими были глаза. И она сделала последнюю, отчаянную попытку.

– Пойми: мы, наверно, когда-то любили друг друга. А теперь – только удобны друг для друга, живем порознь. И ты… Столько мечтал, думал об искусстве – где это все? Мне когда-то хотелось, думалось, что ты будешь работать, создавать талантливые вещи, а я… я буду служить тебе, буду думать, что и моя жизнь не напрасна, что я помогаю тебе быть выше, чище, красивее. Талантливее! А что получилось? Кто ты теперь? Ремесленник?

– А ты бы хотела иметь Айвазовского? Ты и так не прогадала. Ну скажи, чего тебе не хватает? Чего ты хочешь? Подвигов? Сейчас не то время. Высоты? Она не каждому по плечу. Неужели ты, тридцатилетняя баба, все живешь и бредишь идеальным героем? Не хватит ли? Не пора ли понять, что то, что имеешь, другие завоевывают жертвами, усилиями. А ты? Чего ты хочешь еще, сидя за моей спиной?

– Хочу яблочка на серебряном блюдечке.

– Чего-чего?

– Золотое яблочко на серебряном блюдечке. Знаешь, то, которое катится-катится и показывает большой и прекрасный мир.

Он не обратил внимания на ее иронию.

– Что у тебя, мало занятий? Создавай условия для мужа. Коли своих пациентов.

– А еще?

– Хватит с тебя. Другого нет! И не будет, Ира. Разве ты этого не понимаешь? Остальное – сказки. Такие же, как твое яблочко. Пойдем и забудем эти бредни.

– Бредни?

– Забудь о них. И чем скорее, тем лучше. Не то…

– Не то ты бросишь меня?

– Я этого не сказал. Но и ты не испытывай мое терпение. Не думай, что ты нечто особенное. Таких, как ты, полно, целое море.

Она не закричала, не взорвалась. Тихо ответила:

– Думаешь, я не открыла этот секрет? Не думала об этом? Вот потому и кричу. Мне уже тридцать, а я ничто. Одна из целого моря. А хочется быть единственной… И могла же стать. Где же я себя потеряла, в чем, когда?

Он махнул рукой и пошел к машине. Темнело. Сиротливо и страшно чернели искалеченные внутренности мотора, бесполезное колесо тихо сипело, как бы истекая памятью о пройденных дорогах.

Ирина стояла неподвижно, несчастная, смятенная, не находя ответа, думала над тем, как жить дальше. Не глядя на жену, угрюмо молчал Михась.

У ног Ирины, покачиваясь, трепетали на ветру ярко-зеленые листочки земляничника и пружинистые стебли вереска – такие яркие, свежие и синие, словно природа создала их и нарочно поместила в этом месте, где часто происходят аварии…

Бумеранг

Теплым июльским вечером, в субботу, за неделю до свадьбы Василя Асоты, в речке Светлянке утопился его брат Тимка.

Василь в ту субботу не поехал домой, в поселок; нужно было на примерку в ателье, потом в магазин «Счастье» – выбрать обувь: он как раз высмотрел подходящие туфли: на тонкой кожаной подошве, с желтыми аккуратными кантами и шелковыми шнурками. Нужно было, кроме того, купить подарки сватам и свидетелям, хотя кое-что у него было: капроновые, со штампованным фабричным узором рушники, белые и розовые цветочки, которые будут вдеваться в петлицы, конфеты в ярких блестящих обертках… В ресторане все уже было заказано, но свадьба должна еще продолжаться дома, в поселке, и он неутомимо рыскал с друзьями по магазинам, чтобы все было как следует, потому что Верочка не из простой семьи, ее родителей ничем не удивишь, а удивить их Василю ох как хотелось…

Когда племянник Мишка, примчавшийся к нему ночью на председательском «газике», сказал о смерти Тимки, еле выдавливая застревавшие в горле слова, Василь осел на стул и некоторое время не мигая, тупо смотрел на племянника.

– Утопился? – Он удивился собственному голосу, хриплому, сразу как будто постаревшему, и вздрогнул, представив себе мать. – Да как же… как же это?

Тимки нет! Стыдливый, светло-русый, он вечно сидел, уткнувшись в книжки, за что мать ругала его. Еще в прошлое воскресенье он показывал аккуратно вырезанный из бумаги кукольный театрик, блестя голубыми глазами и любовно разглаживая пальцем тонкие фигурки кукол, что норовили свернуться в трубочку; одну из этих кукол он гладил особенно бережно, словно лаская, и что-то хотел сказать ему, Василю, как всегда занятому и спешащему…

– Говоришь, из-за Катьки Рыжко? Которая ж это Катька? Рыжая, с веснушками? Которая в универмаге работает?

– Угу, – кивнул Мишка. И пробормотал: – Собирайся, Вася, машина ждет.

– Да что он, любил эту Катю? Эту рыжую?

– Наверно. – Племянник пожал плечами. – Никто ничего не знает. Был у них какой-то разговор. Катя плачет, говорит, что ничего такого не было, он просто ее пригласил на танцах, а она заявила: «Сопляк ты еще девчат завлекать». А так оно было или нет… Собирайся, Вась, а?

Посидев несколько мгновений, Василь и в самом деле начал собираться: обулся, натянул яркую, с картинками майку и медленно влез в узкие, уже потертые джинсы. Затем бросил в спортивную сумку большую вялую палку колбасы и, помедлив, положил несколько бутылок водки: понадобится на поминках. После, все еще словно оглушенный, пошел вслед за Мишкой по притихшему длинному коридору общежития, где у входа сидела, ожидая, пока они выйдут, дежурная. Позевывая, она закрыла за ними дверь, глаза ее были сочувственными и добрыми – она уже знала о несчастье.

Прохладой летней ночи, пропахшей липовым цветом и гудроном, пахнуло на Василя, и он зажмурился, словно надеясь, что все это сон, все пройдет и развеется с приходом дня. Когда он открыл глаза, все так же колыхались под ветром облитые синим светом липы, тихо гудели лампы, похожие на перевернутые чашечки ландышей, недалеко ждал «газик» – под самыми окнами общежития, темными, равнодушными и глухими…

Машина загудела, медленно выбираясь на дорогу, помчалась по разбитому шоссе, которое подлежало ремонту и потому все было обставлено знаками. Но шофер, невзирая на знаки, лихо поворачивал «газик», отдавал себя скорости и ветру, и это еще больше растравляло Василя, все больше отдаляло его от остального мира, где было так легко и беззаботно, заставляло мучительно думать сразу обо всем: как быть теперь со свадьбой, как утешить мать?

Он вспомнил, как вел Тимку в первый класс. Мать часто болела, а старший, Антось, был занят хлопотами по хозяйству, и они, два младших брата, дружили между собой и росли вместе, так что Василь не раз шутя называл себя нянькой. И впрямь он был для Тимки и нянькой, и учителем, и самым главным авторитетом. Потому, приведя его в школу и смешавшись с толпой родителей, ощущая в руке горячую, потную ладошку брата, он впервые почувствовал себя взрослым, взрослым по-настоящему, словно вырос в эти минуты, когда подводил Тимку к учительнице. Непонятно, откуда пришло к нему и чувство щемящей жалости к Тимке – к худым его плечикам, застенчивой усмешке и привычке тихо возиться в углу, словно он боялся помешать окружающим и хотел, чтобы его меньше замечали.

Мать говорила, что и эта боязнь, и застенчивость – от нее, передалась по наследству. Воспитывалась она у мачехи, боялась лишний раз попасться ей на глаза, но потом, с годами, все прошло. «Пройдет и у младшенького!» – махала она рукой, озабоченная тем, как поднять их на ноги, – отец давно бросил семью, осел где-то в Карелии сторожем, и алименты от него шли мизерные. В семье было только самое необходимое, и Василь давно привык, если попадало к нему что-нибудь вкусное, в первую очередь делиться с Тимкой. Подсовывая малышу конфету или пряник, всегда говорил:

– Это тебе зайчик прислал! Из леса, в подарок!

– А за что мне подарок? – спрашивал Тимка. – А какой он, зайчик? Ты его видел?

И Василь сочинял истории о том, где и как видел он зайчика, о чем они говорили и почему Тимке нужно учиться на пятерки… Подрастая, они все играли в эту игру, и, принимая от Василия подарок, Тимка благодарил зайца и передавал ему приветы, а старший брат отвечал серьезно: «Передам».

В последние годы, правда, сам того не желая, Василь как-то отдалился от семьи, от Тимки, занятый устройством в городе, поисками работы. Теперь он работал в пожарной команде шофером, жил в общежитии и усиленно вживался в новый для него образ жизни горожанина, жителя столицы. Работа попалась легкая – внимательно смотреть за машиной, чтобы она была готова к выезду в любую минуту. Вызовов было не так уж много, но Василь жил скорее не работой, а другим: развлечениями и заботами молодого, холостого парня, с жадной завистью глядящего на других, беззаботных и привычных ко всему ровесников. Его все еще называли пренебрежительно «деревенским», и он недоумевал, почему это: разве он не так, как другие, был одет, разве не подражал наиболее ярким парням из своего окружения в манере держаться, в том, что и как говорить? Он даже записался в группу каратэ, где занятия вел известный в спортивном мире тренер, молодой, энергичный и предприимчивый, достающий своим питомцам абонементы в закрытые бассейны и финские бани, начинающие входить в моду. Там и усваивал Василь первые уроки этики, которая состояла в том, что если ты силен, то прав; прав ты и тогда, когда красиво и модно одет, потому что можешь свысока смотреть на остальных… И хотя считалось, что нужно уступать слабым, что одежда не делает человека человеком, но Василь твердо усваивал уроки повседневности, которые состояли в том, что девушка охотнее познакомится не с тем, у кого штанины висят как макароны, а из-под пиджака торчит белый шарфик (именно так был он одет в первые месяцы), а пойдет с парнем «в фирме», умеющим хорошо «трепаться», показать, что он из «своих», знающих десяток-другой современных пластинок и авторов… Он чувствовал радость и оттого, что был наконец принят как равный в группу «своих», «фирменных», ребят, что и он достиг чего-то – чего именно, он и сам не мог сформулировать точно, зато хорошо знал, что достиг. И самым главным из всего этого было знакомство, а после и тесная дружба с Верочкой.

Верочка была именно такая девушка, каких обычно рисуют на этикетках, на рекламных проспектах: тоненькая, невысокая, с длинными светло-русыми волосами, распущенными по плечам, с большими наивными глазами, великоватым ртом. Она улыбалась широко, зазывно, ослепительно. За наивностью голубых глаз скрывалось умение мгновенно остро и точно определять цену людям и тем вещам, в которые они были одеты, выделять «своих» и с презрением относиться к тем, кто пробовал подделаться под них, независимых, одетых в дорогие, недоступные для многих вещи. Но Василь был молод, и первая же встреча с нею в переполненном зале дискотеки, в дурашливой, веселой, беззаботной толпе, под звуки ритмичной, зажигающей кровь музыки просто ошарашила парня. Изящная, смеющаяся, вся в косых полосах света– розового, голубого, зеленого, с ослепительной молодой улыбкой на загорелом личике, Верочка показалась ому олицетворением того, к чему он так жадно стремился. На ней были белые джинсы и голубая кофточка, плотно обтягивающая тонкую фигурку и открывающая точеную смуглую шею, на которой ритмично раскачивались в такт танцу темно-вишневые бусы, – свет, падая на них, зажигал шарики странными дрожащими огоньками. Позже он узнал, что это были гранаты, подаренные Верочке бабушкой, и то, что она могла иметь дорогие старинные вещи, тоже как-то поднимало ее в его глазах, делало еще более желанной и недоступной. Да что грана-

ты – он понятия не имел о множестве вещей, о которых Верочка говорила легко и небрежно, с оттенком скуки и легкого превосходства! И он каждый раз с восторгом и отчаянием думал о том, почему она выбрала именно его, Василия Асоту: ведь у нее могли быть другие, в тысячу раз более достойные парни? Верочкин отец был в городе человеком известным – директор большого завода. Такими же влиятельными людьми были родители ее друзей.

С той первой встречи, когда Верочка пошла с ним танцевать и он обнял ее тонкое, податливое тело, завертела, понесла его куда-то молодая властная сила. Каждое воскресенье они уезжали куда-нибудь с компанией таких же, как они, молодых и беззаботных парней и девушек, ночевали на дачах, в палаточных городках, в кемпингах. И всюду Василь видел, что спортсмены – это нечто вроде касты: перед ними открывались двери закрытых охотничьих домиков, падали ведомственные барьеры, и они, молодые ребята, все больше ощущали себя особенными людьми; это соединяло их, заставляло держаться сообща. Поездки требовали много денег и времени, и Василь почти перестал приезжать домой. Если же приезжал, то всегда мать совала ему то продукты, то немного денег, отрывая от себя и Тимки. Старший, Антось, жил своим домом, приходил к матери, чтобы помочь ей в том, что требовало мужских рук. Фотографии Верочки, которые привозил с собой средний брат, Антось разглядывал с неодобрением, именуя ее «мурзилкой», мать же только молча разглядывала лицо горделивой, красивой и уверенной в себе девушки, иногда спрашивала:

– Ну а родители ее как тебя принимают?

– Ничего… – неуверенно отвечал Василь. Ему не хотелось рассказывать, что мать Верочки едва здоровается с ним, а отец, встречая его в доме, равнодушно бросает: «Здорово, парень!» – и молча идет в свой кабинет.

– Ну так… – догадываясь, что не все ладно у Василя, вздыхала мать. – Они ж большие люди…

На такие слова Антось злился, ругал мать и брата:

– Подумаешь, директор завода! А наш Василь крапива под забором, что ли? Вон какой хлопец! Что он, хуже этой цацы?

– Не хуже, но…

– Чем он им плох? Шофер? А кто она? Лаборантка! Всего-навсего окончила техникум – и это при таком-то папочке!

Василь молчал. Разве можно было рассказать, каким огромным, необыкновенным счастьем были для него встречи с Верочкой, сколько добивался он, чтобы она согласилась стать его женой вопреки желанию родителей?! А когда она согласилась (было это после одной вечеринки, где Василя атаковали сразу три Верочкины подружки, чего он даже не заметил, как не замечал никого с тех пор, как познакомился с нею), он так взволновался, что не спал несколько ночей.

Тимка же в отличие от Антося внимательно разглядывал фотографии, восхищенно слушал, как старший брат расписывает поездки за город, дискотеки, Верочкины манеры и умение одеваться… Несколько раз были они и в ресторане, и когда брат назвал сумму, которую заплатил за ужин, мать охнула, всплеснула руками.

– Это ж сколько можно купить за все это!

– А правда, Василь, – спросил как-то младший брат, – что твоя Верочка похожа на Катю Рыжко?

– Катю? Еще чего! – пренебрежительно сказал Василь и забрал у Тимки Верочкину фотографию. Одно то, что ее можно было сравнивать с какой-то Катей, показалось ему оскорбительным.

– А и правда, – согласилась мать. – Точно наша Катя, ну та, которая в универмаге.

– Это которая в прошлом году школу окончила? – припомнил и Антось. – Ну и сравнили!

– Может, Катя не такая видная, но все равно красивая, – отстаивала свое мать.

Видно, говорило в ней неясное желание доказать, что и здесь, в поселке, есть хорошие девчата, но Василь не захотел тогда и слушать ее доводы, оборвал ее и Тимку.

От матери он как-то слышал, что Тимка здорово бегает за этой Катей, но не придавал тому особого значения, хотя недоброе чувство к девушке, которую посмели сравнить с его Верочкой, осталось. Поэтому-то в один из нечастых теперь приездов, прохаживаясь с друзьями по танцплощадке, где толкались пары, он зло высмеял ее, только что протанцевавшую танец с его бывшим одноклассником:

– Ну, Иван, и выбрал ты себе девку!

– А что? – насторожился тот.

– Да посмотри: ноги у нее, словно палки, тонкие! А губы как у негритянки, толстые.

– Ну и что? – запротестовал было Иван, но их разговор слушали и другие парни, и ему стало, наверное, стыдно, потому что в тот вечер Катю он больше не приглашал. Василь с некоторым удовлетворением посматривал на девушку, одиноко и растерянно стоявшую у ограды, а потом забыл о ней, о своей нелепой мести, и уехал, занятый все тем же – собой и Верочкой…

Сейчас он вспоминал об этом так ясно и отчетливо, словно видел перед глазами и размокшие от дождей доски ограды, у которой в синем коротком плащике стояла Катя, и ее бледное, с большими голубыми глазами и вишневым накрашенным ртом личико. Да и в самом деле, она чем-то неуловимо была похожа на Верочку, а обе они – на тех ярких, броских девчонок, чьи лица глядели с открыток, наклеенных на стекла машин, украшали стены в общежитиях. Не сам ли он виноват в том, что вызвал у младшего брата желание любить – и любить именно такую, как Верочка, похожую на нее?! И что бы делал он сам, если бы Верочка вдруг бросила его, запретила встречаться с нею?!

Он неподвижно застыл на заднем сиденье, чувствуя, как что-то грозное, неумолимо подступает к сердцу, когда он представляет бегущего к реке Тимку. Что это был за взрыв отчаяния, так ослепивший брата, обесцветивший для него все вокруг – теплое вечернее солнце, дышащий цветами и медом луг, саму жизнь?!

Полосы света выхватывали из темноты то стог у дороги, то поле спелой, плотно стоящей пшеницы, то вдруг зайца, который на мгновение застывал, ослепленный, а потом резво сигал куда-то в сторону. Чувство непонятной, необъяснимой и оттого еще более гнетущей вины плотным кольцом охватило Василя, и с невыносимым грузом вины и потери он зашел в хату, увидел мать, которая не бросилась навстречу, как обычно, но, шатаясь, поднялась с кровати и ждала, пока он подойдет, а потом упала ему на плечо и затряслась в плаче.