Текст книги "Узелок Святогора"
Автор книги: Ольга Ипатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Княжеские груши
Желто-зеленый кленовый лист, качаясь в воздухе, медленно падал в синюю стынь реки; солнце высвечивало в нем прожилки и словно не давало ему падать, растворяя в могучем золотом потоке, который тянул его к земле.
Школьница Лиза Михалевич, стоя на берегу реки, следила, задрав голову, за противоборством двух стихий, испытывающих свои силы на прозрачном кленовом листке. Когда же, затрепетав в последнем протестующем усилии, лист неохотно лег на воду, она вздохнула огорченно и нагнулась за растрепанным портфелем, который валялся у ног.
– Лиза!
Голос, позвавший ее, был негромким, она мгновенно замерла и подняла голову, потом тяжело выпрямилась. Живой румянец на ее круглом веселом лице сменился бледностью. Из-за толстого, с морщинистой корой клена выступил мужчина в черном помятом костюме, из-под которого выглядывала пожелтевшая нейлоновая рубаха. Редкие волосы, падавшие на высокий, с залысинами лоб, были уже посечены сединой, возле губ, когда-то красивой, четкой формы, а теперь слегка отвисших, лежали две глубокие складки. Оглядываясь, он заторопился к девочке. А та дернулась, чтобы побежать, но осталась па месте, только опустила голову и набычилась, глядя под ноги.
– Ну как ты живешь, дочка? – нарочито бодрым голосом, каким обычно обращаются к маленьким детям, чтобы показать свое равенство с ними, заговорил мужчина.
Неопределенно пожав плечами, Лиза отвернула голову.
– Как это понимать – хорошо или плохо? – так же бодро, как будто не принимая ее молчаливости, спросил мужчина.
– Хорошо.
– А… как учишься?
– Ничего.
– Как это – ничего? Тройки есть?
– Нету.
Разговор превратился в монолог, и Лизин отец понял, что нужно переменить тактику. Теперь он видел в дочери норовистого жеребенка, которого нужно обуздать.
– Это мать так тебя настроила?
Девочка впервые подняла голову и взглянула на отца. Ее серые (отцовские) глаза были ясными и чистыми, словно небо передало им прозрачность.
– Я пойду, папа, – сказала она и, вцепившись обеими руками в портфель, шагнула в сторону, чтобы обойти отца.
– Постой, Лиза! – Он испугался. Схватив за плечи, попробовал удержать, и она остановилась, выжидательно и страдальчески глядя на него. – Что же ты, и разговаривать не желаешь с родным отцом? А я… ехал сюда. Торопился, узнавал, где ты. Знаешь ведь, меня не пустят к тебе. Мать запретила… А я… скучал очень!
– Правда, скучал? – недоверчиво прошептала Лиза, и, уловив ее волнение, он усилил нажим:
– Еще как скучал. Ты не представляешь! Доченька…
Под ярким осенним солнцем на лице его, слегка одутловатом, стали заметны глубокие морщины на лбу и поменьше у глаз; на висках означились красные прожилки. Лиза стоит понурившись, ей тяжело и неспокойно – от отца идет знакомый с детства запах табака, и волнение подступает к самому горлу. А он не умолкает.
– Не надо судить… отца! Слышишь? Ты никого не слушай, живи своим умом. Мало ли злых людей. Я тоже… виноват перед тобой. Эх, дочка, дочка!
Лиза видит, что отец и сам растрогался от своих слов, в серых блеклых глазах его стоят слезы. Она чувствует какую-то фальшь в торопливых отцовских словах. Но понимает и то, что отец заискивает перед ней, потому что ощущает свою беспомощность: уйди она, отвернись, что ему останется? Только смириться. Ни силой, ни словом, ничем не сможет он ее остановить. И острая, тоскливая жалость побеждает – она судорожно бросает портфель под ноги и, ткнувшись в жесткий помятый пиджак, на мгновение застывает, обхватив отца худыми длинными руками. Губы ее шевелятся, словно выговаривая непривычные, идущие из какой-то глубины ее существа слова любви и жалости. Безмерная томи-тельная радость сострадания охватывает с такой силой, что хочется крикнуть, удариться о землю и заплакать во весь голос… но тут же испуг захлестывает ее, она стыдливо отстраняется.
Сияющее солнце стоит над головой, пахнет теплой соломой и сухими кленовыми листьями. Мир, как всегда, ясен и чист. Видно, как над рекой плывет сверкающая серебряная паутина и как белая пена бьется о тонкие серо-зеленые прутья ивняка.
…– Лиза-а! – звонко донеслось из гущи желто-красных деревьев. В школе-интернате только что закончился урок, и подруги звали Лизу, чтобы никто не заметил ее отсутствия. Этот урок Лиза прогуляла.
– Мне надо идти, – шепчет девочка; голос ее становится мягче, ясные серые глаза затуманиваются. – Мы всегда ходим вместе.
– Подожди! – Отец засуетился, долго и судорожно вытаскивал из кармана что-то твердое и круглое. – Вот тебе! Это груши, называются «бергамот». По-турецки означает – «княжеские груши».
«Княжеские груши» большие, прозрачно-желтоватые, бока их помялись и слегка почернели. Возле интерната несколько деревьев, на которых висят точно такие же груши, но Лизе кажется, что они и поменьше, и поплоше отцовских.
– Ты ешь. Они вкусные!
– Спасибо.
А голоса все звенят над кленами:
– Лиза-а!
– Да здесь я! – отозвалась Лиза раздраженно, и тогда несколько голосов сразу завопили ей навстречу:
– Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это!
– Где ты была? – закричала Лизина подружка Валечка, замахиваясь портфелем на мальчишек, которые встретили Лизу насмешками. – Я уж думала, ты заблудилась. Чего улыбаешься? Староста наябедничать собрался, но мы ему показали!
– А разве я улыбаюсь? – искренне удивилась Лиза, не замечая, что на губах ее – детских, но с едва заметной горькой морщинкой – дрожит улыбка. – Где была? Возле речки.
– Она с русалкой беседовала, – усмехнулся староста, серьезный, в роговых очках. – А я красней перед воспитательницами.
– Как же, с русалкой! Скрывает она что-то! – прокричала Валя. – Где была? – И шепотом Лизе: – Ну?
И Лиза, нехотя отстав от подруг, объяснила:
– Понимаешь… Я отца встретила.
– Ну?! Этого пьяницу? – Лицо у Вали стало насмешливым. – А что он тебе привез?
– И вовсе он не пьяница… – Лиза помрачнела, глаза ее сверкнули.
– Как же не пьяница, если его прав родительских лишили?
– Тихо! Что ты орешь… на весь мир!
– Лизка, так это все знают. Ты что, жалеешь его? Чего он хоть привез тебе?
– Обязательно привозить?
– А чего же приезжал? Ну, что там, в портфеле?
– «Княжеские груши».
– Да ну! Какие это? Покажи!
Валя схватилась за Лизин портфель, закричала весело и беззаботно:
– Девчонки! У Лизы груши какие-то княжеские! Идите сюда!
– Какие груши? – Лизу окружили, затормошили. Опа не отдавала портфель.
– Обыкновенные. Называются «бергамот», по-турецки «княжеские».
– Покажи!
Валя вырвала портфель, и не успела Лиза ничего сказать, как бергамоты ее пошли по рукам.
– Ну и невидаль! – насмешливо констатировал староста. – Таких груш у нас в саду сколько хошь!
– Таких у нас нет! – Лиза даже обиделась.
– Хочешь – сравним? Точно такие. Э, да они же из нашего сада!
– Мне отец их привез из другого города!
– Он тебя обманул! Он же пьяница! – объяснила Валя, протягивая Лизе портфель. – Выкинь ты их! Пошли.
– Пойдемте, ребята! – скомандовал староста, и все поспешили за ним. Желтые груши, брошенные кем-то в траву, лежали возле самой дорожки, недалеко от почерневшей картофельной ботвы.
– Нашла о чем горевать! – Валя залихватски закинула портфель за плечо. – У меня вообще никого. И не надо! А то копейку жалеет на подарок. Пошли!
Лиза наклонилась над грушами, провела рукой по теплой душистой кожуре. Нахальная черно-желтая оса уже ползла по примятому краю груши, на другую взбирался упорный маленький муравей.
– А я их заберу. Ты просто Дура. Раскудахталась как курица: «Не те, не те! А они те! „Княжеские“!»
– Я дура! – вскинулась Валя. – Да ты… ты… – У нее задрожал голос, и, оборвав фразу, она торопливо пошла по дорожке, пряча лицо.
Над полем, над кленами плыл аромат теплых зрелых груш. Лиза бережно подобрала их, одну положила в кармашек передника, другую надкусила. Под ногами ее кудрявились фиолетовые цветки чебреца, качались желтые глазки пижмы. Девочка стояла, исподлобья глядя вслед уходящей подруге, потом глубоко вздохнула. Было тихо, и только нахальная оса никак не хотела улетать, вилась над Лизиным лицом, над ее рукой, бережно сжимавшей золотистую – «княжескую» – грушу.
Завороженный пион
Третий день шли дожди, и девчонки, что поселились в Вериной хате, приходили усталые, запачканные вязкой коричневой глиной, с красными озябшими руками, которыми они целый день копались в земле, выбирая картофель. Вере нравились ее постоялицы, особенно одна из студенток, Галя, тихая, несмелая девушка с длинными русыми косами, в плотном коричневом свитере домашней вязки, который скрывал ее худенькую фигуру. Старуха Авгинья, родная Верина сестра, наоборот, больше привязалась к Ане – та то и дело подсаживалась к пей, с интересом глядя, как свивается под узловатыми, но все еще цепкими бабкиными пальцами белоснежная шерсть. Аня была побойчее, сверкая белыми зубами, хохоча, рассказывала она об всем, что происходило в эти дни на поле.
Вера и бабка Авгинья держали корову и овец. В деревне коров уже держали немногие – в совхозе была ферма, а для собственной коровы корм доставать было нелегко. Но Вера не представляла себе жизни без своей Красули – без тихого ее мычания по утрам, когда она шла с подойником в хлев, без ласковости, с которой корова терлась лбом о Верин подол, без спокойствия, с которым она, не дожидаясь провожатых, шла к воротам дома. Вера вообще любила все живое истовой какой-то любовью, как будто все, что ее окружало, сильнее связывало ее с жизнью, помогало переносить одиночество. Галя несколько раз вызвалась идти с нею в хлев – доить Красулю, и та на удивление быстро подпустила девушку к себе и терпеливо дожидалась, пока тонкие Галины пальцы не освободят ее от тяжелого, наполнившего большое вымя молока.
– Смотри, тебя слушается, – удивилась тогда Вера, и высохшее, сплошь посеченное морщинами лицо ее заулыбалось. – Городская, а доить откуда умеешь?
– У тетки в Сибири корова есть, там и научилась, – Галя ласково погладила Красулю по боку, подняла ведро.
– А батька с матерью где?
Галя опустила глаза, нагнулась, сняла с ведра соломинку.
– Матери нет, в прошлом году умерла. А батька… Вера заботливо взяла у нее влажное, теплое ведро, остро пахнущее сыродоем.
– Если тяжко, не говори.
– Да нет, вам я скажу, тетя Вера! Он… он за драку в тюрьме сидит. Когда мама умерла, он чуть с ума не сошел. Нервный стал, а тут дружки что-то не так сказали…
– Моя ж ты девочка! – Вера хотела погладить Галю по голове, но постеснялась. Да и сноровки не было у нее такой – ласкать детей. И еще побоялась Вера, что руки у нее шершавые, небось сделает Гале больно. Но с того дня опа всегда старалась то подсунуть Гале лишний блин за завтраком, то взбить подушку ей на ночь, когда девчонки ложились рядком на большой ее, пышной постели, сплошь заваленной пуховыми подушками. Вера гордилась своей кроватью. Одеяло на ней было пуховое, подбитое малиновым атласом, и подушки тоже были пуховыми – Вера рвала для них перо старательно, чтобы ни одной колкой остины не попало в пуховики. Но Вера почему-то не любила спать в постели, все старалась лечь с бабкой на печке, и потому стояла пышная эта кровать как-то сиротливо и неприкаянно. И Вере было приятно, что студентки, вечером ложась спать, с наслаждением вытягиваются на перине, что и по утрам, когда она сама перестилает постель, хранится в ней душистое, живое тепло, от которого даже капроновые покрывала на подушках потеряли былую свою надменность и несгибаемость…
– Мы у вас, тетя Вера, как в раю живем! – смеялась Аня. – Девчонки нам завидуют, говорят, что лучшая хата в деревне – ваша!
– Не диво! – откликалась бабка Авгинья. – Такую трудягу, как Веруня, поискать надо. Эх, был бы мужик здесь, Микола аль Иван!
– Кто это – Микола, Иван? – спросила однажды Галя.
– Микола – брат ее, – кивнула бабка Авгинья на Веру. – А Иван…
– Не надо, бабка, – покраснела Вера, и девушки с удивлением увидели, как вспыхнули серые, с красноватыми ободками усталости ее глаза, как прояснилось и тут же погасло лицо.
– Иван – жених! – Бабка говорила чуть пришептывая, но взгляд ее маленьких быстрых глазок с желтыми морщинистыми веками был тверд. – Да какой! Первый парень у нас в Рубежевичах. Да и Верка была не промах…
– Тетя, перестаньте! – повысив голос, произнесла Вера. Она встала, пошла к печке, набрала в миску новую порцию кулеша. Аня и Галя переглянулись, удивленные вдруг открывшимся перед ними пространством. Там, в том измерении, которое им и вообразить казалось невозможным, серая, увядшая, с печальным усталым взором тетка Вера была, оказывается, одной из первых девчат на селе. Галя взглянула на нее и тут же быстро отвела взгляд. Аня открыла рот, собираясь спросить, что же случилось с Иваном и Миколой, но передумала и принялась за кулеш.
– Господи! – говорила она потом, идя с Галей к старой вербе, возле которой собирались студенты, чтобы охать на уборку в дальнее поле. – У нас чего ни коснись – везде война, война, война! Сорок лет прошло, а она будто вчера была. Пока вы с теткой Верой корову доили, бабка мне вчера рассказала, как их всей семьей расстреливали за партизан…
Дни то распогаживались, то снова все вокруг окутывала холодная серая мгла. Однажды Вера поймала себя на том, что она, впервые за много лет, торопится домой не потому, что там ждет изголодавшаяся Красуля или стонет на печке, грея больное, изношенное тело старая Авгинья… В хате, просторной, всегда аккуратно убранной, с бесчисленными белыми салфеточками и вышивками по стенам, с огромным ковром, когда-то подаренным Вере за ударную работу, теперь было по-настоящему тепло, и Вера скучала, когда Аня и Галя уходили к подружкам на посиделки или отправлялись на танцы в сельский Дом культуры, что был в соседней деревне Межево. Она, подоив корову и поужинав, все сидела возле телевизора, пока не кончались все вечерние передачи, а потом, походив немного по хате и протерев полы, бралась за вышивание.
– Спать бы шла! – ворчала с печки Авгинья. – Чего глаза портишь зря? Вон всю хату вышивками закидала, отдохни!
– Кроены из хаты выжили, теперь вышивка мешает? – беззлобно отзывалась Вера.
– Кому твои кросны нужны? Мужика по всей деревне не найдешь, чтобы их чинить, – возразила Авгинья. – Иди спи, без тебя придут девки!
За долгие годы они научились ладить друг с другом, хотя, начиная свою новую, одинокую послевоенную жизнь с теткой, Вера не раз со страхом думала, что им не ужиться: тетка Авгинья имела характер прямой, неуживчивый, не раз ссорилась с родней. Больше всего от нее доставалось родной сестре, Вериной матери, – незлобивой, спокойной Татьяне.
Вера сидела, склонившись над вышивкой. Давно уже па работала иглой, давно. В последние годы стали хуже видеть глаза, дел как будто прибавилось – может быть, оттого, что не могла Вера с такой легкостью, как прежде, летать по дому, управляться и с мужской, и с женской работой, и в колхозе успевать… Тогда еще совхоза не было, на трудодень давали с гулькин нос, но все равно работала она со страстью, самозабвенно и потому никогда не прятала глаз, всю жизнь смотрела на людей прямо, с гордостью и достоинством. Не было в ее жизни ни одного пятнышка, не было и взлетов больших, так что, когда приехал корреспондент писать о ней как об ударнице, нечего было Вере говорить ему – годы сливались для нее в сплошную вереницу, и только редкие праздники помнились в ней да какие-то небольшие события: то премия, то подарок, то вот болела Красуля или щенилась Алька…
Бабка Авгинья тоже не спала. Она ворочалась, вздыхала. Потом слезла с печи и села напротив:
– Поедешь в район, таблетки мне привези. Оленьи… – Элениум это, тетка.
– Я и говорю – оленьи. Я тогда крепко сплю, ничего не помню.
– Хорошо, привезу. Теперь их без рецепта не выдают, надо попросить у участковой.
– Попрошу, детка. А то плохо мне. Закрою глаза, снова Маню вспоминаю. И Митьку. Свалился он, помню, с крыши, а я вместо того, чтобы пожалеть, лозиной его, лозиной… Как ты думаешь, душа его зло помнит, или ей все равно, что когда-то кляла его?
– Мы сколько говорили с вами, тетка… Спите. Спите, я завтра сама участковую попрошу, чтобы рецепт выписала.
Бабка Авгинья что-то забормотала про себя, потом снова полезла на печку. Лежала, глядя на лампочку выцветшими глазками, что-то пришептывая.
– Хватит бога беспокоить, – заговорила Вера, – хватит себя травить.
– Я себе прощенье выпрашиваю, – отозвалась Авгинья. – Я у них, моих деток, прошу, чтобы забыли зло.
– Если бы вы их не кляли, думаете, живыми бы остались? А маму мою кто проклинал, а полдеревни почему погибло?
– Если бы я их не кляла, то, может, хоть кто в живых бы остался. Ведь были молодые еще, зачем им в партизаны идти? А оно вон как все обернулось…
Вера встала, отбросила шитье.
– Жизнь прошла. Никто не виноват – ни вы, ни я, что судьба нам такая выпала. Не надо мертвых тревожить. И слова свои не вернете…
Бабка Авгинья все ворочалась на печи и вздыхала.
Вера, растревоженная, ходила по хате, стараясь ступать неслышно. Поколебавшись, она подошла к сундуку, откинула тяжелую, кованую его крышку. В сундуке лежали платья ее и матери, одежда братьев и отца. Отдельно, в платочке, лежали вещи, приготовленные Авгиньей для смертного часа – оттуда выглянули твердые, с резиновым ободком тапочки. Но Вера искала другое, рылась осторожно и тихо. И вот наконец достала то, что искала, – кофточку из упругого кремового шелка. Этот плотный, прохладный шелк покупала еще мать.
Вера видела, с какой трепетной нежностью гладила мать тонкую материю, вспоминая, что была в этой кофточке, когда к ней сватался отец. По рукавам и вороту шли мелкие, яркие цветы – их вышивала мать еще в девушках, когда готовила приданое, мечтая о счастье, о суженом…
Потом мать подарила эту кофту ей, Вере. Было это перед самой войной, Вера только начала ходить на вечеринки. Помнится, в субботу заглянула к ним в хату соседка, Елена. Она редко показывалась на людях, и говорили о ней, что знается Елена с недоброй силой. Сторонились люди Елены, однако, если вдруг мор нападал на скотину или болячка выскакивала на теле, шли к ней, просили, чтоб заговорила.
Тяжело опираясь на палку, Елена присела в углу, одобрительно взглянула на Веру:
– Красивая будет девка.
– Красивая – что? Дал бы ей бог счастья! – отозвалась мать.
– Счастья? Какого ты счастья хочешь? – усмехнулась соседка, и черные глаза ее заблестели молодым огнем, а маленькое личико словно разгладилось. – В богатстве жить или коханой быть?
Вера смущенно улыбнулась, покраснела, опустила голову.
– Значит, о хлопце подумала! – не отступала Елена. – Ну что ж, я тебе помогу.
– Какие хлопцы! – заупрямилась мать. – Дите она еще!
– А на вечеринку готовится…
Вера и в самом деле гладила на столе кофту, осторожно водила громоздким утюгом по шелку. Елена взяла в руки материн подарок, потрогала упругую материю, вышитый у ворота пион.
– Я тебе этот пион заговорю. Кого ни захочешь – будет твой.
– Григорьевна, миленькая, рано ей еще про хлопцев думать! – снова заговорила мать, по Елена обернулась, посмотрела на нее своими большими, близко посаженными глазами, и та замолчала, как поперхнулась.
Елена долго смотрела на пион, что-то тихо шептала, а потом протянула кофту Вере:
– На. И не слушай мать. Спеши! Вам всем спешить надо…
Она ушла, а мать с дочерью посмеялись над ее странными словами и тут же забыли о них. Вера отправилась в кофте на посиделки, и Иван оказался возле нее, и жарко грел грудь багровый с алым пион. Потом Иван провожал ее, они дошли до моста, потом остановились и простояли до самого рассвета…
А вскоре началась война, и в первый же день, когда немцы вошли в деревню, была убита Елена – за то, что плюнула в лицо какому-то важному офицеру, который зашел к ней выпить воды. Потянулись черные, страшные дни. Ушел с партизанами брат Микола. А потом случилось это. Однажды ночью по доносу соседа, Змитрока Асташонка, немцы неслышно окружили три хаты, где ночевали партизаны, и расстреляли всех, кто там был. Одна из этих хат была Авгиньина, там тоже ночевали партизаны, которых привел в дом сын, Митька. Ночевала там и Верина мать, которая пекла хлеб для отряда.
Когда всех вывели во двор и поставили у стены, Верина мать хотела заслонить собой Митьку, но, остановленная выстрелом, упала на сестру, Авгинью, и тем спасла ее, обеспамятевшую и неподвижную. Авгинья горько жалела о том, что не погибла вместе с детьми. Более всего мучило ее то, что однажды, в запале, она прокляла своих детей, требуя, чтобы они перестали бегать в отряд и тем самым навлекать на семью опасность. И вот – словно подслушала ее судьба! И она казнила себя все годы, все долгие годы одиночества и памяти, которая никак не хотела гаснуть и все возвращала и возвращала ее в то предрассветное утро, она опять видела запылавшую хату и Митьку, упавшего с простреленной головой рядом. Сейчас она спала и стонала во сне, а Вера все сидела с кофтой на коленях.
Вскоре в дверях задвигалась щеколда, она поспешно убрала кофту и встретила Галю и Аню тихой, светлой улыбкой.
…Девочки еще крепко спали, когда Вера ушла на ферму. Спала и бабка Авгинья, убаюканная теплом печи, которую успела истопить Вера. И только когда в хату, постучав, зашел бригадир, все они разом проснулись. Бабка Авгинья испуганно вздрогнула, девчонки весело завизжали от неожиданности и нырнули под малиновое одеяло.
– Ну, Петрова и Асташонок, вы даете! – заговорил их бригадир, кудрявый Антон. – Все уже собрались, думали, вы заболели.
– Да нет! – отозвалась Аня, осторожно высовывая свою куцую, под мальчика остриженную голову. – Мы мигом, подожди за дверью!
Аня и Галя быстро вскочили с постели, лихорадочно замельтешили по хате. Бабка Авгинья села на печи, остро глядя вниз.
– Это кто ж из вас Асташонкова? – заговорила она наконец.
– Я, бабушка! – быстро заплетая косу, отозвалась Галя. – А что?
– А батьку твоего как звали?
– Степан.
– Степан? А мать, часом, не Аленой?
– А вы их знаете, бабушка? – спросила Галя, а Аня мельком взглянула на Авгинью и на мгновение застыла, глядя на ее лицо, но потом, досадливо охнув, бросилась надевать куртку.
– А тетка и дядька твои, значит, в Сибири? – все спрашивала Авгинья, опуская с печи голые, тощие ноги.
– Да в Сибири же, бабушка, я уже говорила! – Галя доплела косу и, намазав хлеб, сунула два куска в полиэтиленовый мешочек. – Я спешу, вы уж не ругайтесь за беспорядок!
В обед к Вере на ферму заглянул председатель.
– Ты чего это, молодица, девчат с постоя гонишь? – спросил он.
– Каких девчат? – не поняла Вера.
– Студенток. Мне их бригадир жаловался, Чем они тебя допекли?
Вера, не понимая, смотрела на председателя.
– Ну, может, не ты, так бабка твоя, – смягчился он. – Ну, вредная старуха, никак на нее не угодишь!
Вера бросила убирать навоз, поспешила домой. Едва войдя в хату, заметила: шкаф открыт, вещи девчат – плащи, куртки, – что висели в прихожей, исчезли.
– Ты что это, бабка? накинулась она на Авгинью. – Ты чего меня срамишь перед людьми? Что тебе девчата сделали?
Бабка Авгинья сидела возле стола, положив на колени крупные для ее худенькой, высохшей фигуры руки.
– Я эту, вторую, не гнала. Только Асташонкову.
– Какую Асташонкову?
– Гальку.
– Зачем?
– Ты что, не понимаешь? – Бабка Авгинья сидела прямо, только большая рука ее дрожала мелкой, неудержимой дрожью. – Говорю: она Асташонкова. Дочка Витьки, брата Змитрока Асташонкова, а она, стало, этому гаду племянница родная!
Вера стояла ошеломленная. Она вспомнила – Змитрок, старший, отбыв наказание, подался в дальние края, а Витьке тогда было годков десять, он уехал в город, да так никогда больше и не приезжал в Рубежевичи. Неужели Галя – его дочка?
– Она небось ничего этого не знает.
– Знает не знает, а семя асташонковское в своем доме не потерплю!
– Три дня им тут осталось, бабка.
– Не-е, дочушка моя, не могу! Сама бы из дома ушла. Ты, может, молодая была, а я… Ты этого не видела. Не видела, как у Мани кровь на мои руки лилась, ты Митьку холодного на руках не держала…
Опа внезапно опустилась на пол. Вера успела подхватить ее. Бабкино тело было легким, почти невесомым, высохшие ноги обуты в детские тапочки. И Вера, с жалостью хлопоча вокруг нее, подумала почему-то о том, что в хате сегодня совсем холодно, хотя ее топили с утра, – наверно, потому, что ветер переменился, а дверь внизу иструхлявилась, пропускает холод…
Через три дня студенты уезжали. Холодная малиновая заря висела над дальними хатами, дул резкий, предзимний ветер, и девушки зябко кутались кто во что, прижимаясь друг к другу в ожидании машины. Вера не пришла в клуб, где студентам вручали грамоты, – бабка Авгинья не вставала, и ту часть домашней работы, которую делала она, приходилось тянуть Вере. Теперь она подошла к примолкшей кучке девчат, неловко отозвала в сторону Галю. Галя подошла, виновато глядя на нее, кусая губы. Косы ее были спрятаны под платком, и она показалась Вере какой-то повзрослевшей, а может быть, похудевшей. Девчата настороженно примолкли.
– Ты… не сердись на нас, – помолчав, сказала Вера. – Девочка ты хорошая…
– Я… я ничего. – Галя крепко прикусила губу, глаза ее наполнились слезами. – Я же ничего не знала. Понимаете, ничего!.
– Что ты… – Вера отвернулась. – Красуля тебя полюбила, – попробовала она усмехнуться. – А бабка, она у нас такая…
Они замолчали. Вера мучительно искала слова, Галя опускала голову все ниже и ниже.
– Ты знаешь, – решилась Вера. – Я тут тебе… подарок припасла. На память. Чтобы ты не думала… Аня мне сказала, что тебе один парень нравится… Носи! Эта кофта особенная. Мне ее поносить немного довелось, а родни никакой. Кому оставить?
– Да что вы! – Галя испуганно отдернула руку. – Вы мне – подарок?!
– Ну а что ж? – просто сказала Вера. – Ты мне к сердцу пришлась. Тепло от вас в доме было. А это – Ане. Тут конфеты. Ты ей сама отдашь…
Она повернулась, пошла к деревне. Ветер метнулся ей в лицо, обдав его холодной пригоршней первого снега. Она подумала, что надо будет починить дверь, чтобы не выветривалось тепло. Зима, похоже, будет долгой…
