Текст книги "Приключения женственности"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Простенко слушал не только терпеливо, но и с интересом, однако вклинился в первую же паузу, которую Тарас взял, чтобы перевести дыхание.

– Так вот, писательница прямо на глазах становилась счастливым человеком благодаря Эрасту. Ей было с чем сравнивать – примерно в то же время за возможность видеть другое свое произведение на сцене она поступилась принципами, предала правду. Та пьеса была о любви, о женской красоте, очаровании, о женском интеллекте, который никому не нужен, и о мужском карьеризме, о мужчине, за благополучие продавшем свою любовь. Пьеса построена на парадоксе – женщина, которую все хотят, никому не нужна.

– Суперфлю, лишняя. Это, кстати, женская трагедия, которая отражена во всей мировой драматургии, – флегматично заметил Тарас, не скрывая своего равнодушия к чужим драмам.

– …С тех пор каждое появление на сцене произведений «гениальности» было для нее мукой. И вот возникла постановка новой ее пьесы, состоящей из новелл. Эраста пригласили в знаменитый театр. Начальство полтора года принимало этот спектакль – пока все друзья, родственники и знакомые работников минкульта, управления культуры, парткомов, горкомов не посмотрели, они не хотели его запрещать. Возражали против новеллы, где рассказывается о тех, кто ездит за рубеж. Авторица была готова убрать ее – так хотелось ей, чтобы все состоялось, что она вступила в компромиссные переговоры с принимающим начальством – принялась составлять списки замечаний и говорить, с чем может согласиться, а с чем нет.

Единственное, о чем просил ее Эраст: «Нюся, помолчи, я тебя умоляю. Ты их не знаешь. Они завтра придут и скажут, что все в порядке, спасибо. Я ничего исправлять не буду». А те, видя, что она все записывает и с чем-то соглашается, говорили: «Ну, товарищи, вы сначала договоритесь между собой, режиссер и драматург, а потом нас приглашайте».

Дело дошло до того, что ей стали объяснять, будто ее чистую драматургию Эраст пытается подмять под интересы сексуального меньшинства. И когда в одной из новелл актриса выходила из-за занавески после объятий с героем и вытирала платочком рот, писательнице объяснили, что за занавеской была французская любовь и ничего больше.

Кто-то наплел ей, что в одной сцене актеры раздеваются потому, что они гомосексуалисты. Так она направила в театр телеграмму с угрозой снять свое имя, если на сцене будут голые. Актеры частично выполнили ее просьбу: из трех мужиков разделся только один. Но там-то, выпивая, снимали одежду и бабы, и мужики. Это естественно. А ей показалось, что Валька – мир праху его! – специально расстегивает ширинку, хотя у него всего-навсего случайно разъехалась молния. Короче говоря, она во всем начала видеть извращение своей чистой драматургии и кинулась ее спасать, такую она начала борьбу за жизненную правду, что сил никаких нет.

У Тараса, наоборот, силы появились: помня сейчас только о своей книге, он алчно старался вобрать в себя Простенкины сведения, не задумываясь о том, что это только версия, в чем-то напоминающая простую сплетню. Но если новая информация помогает понять предмет исследования, наталкивает на мысль – что тут поделаешь? Особенно ценным было описание новой редакции той, первой пьесы, которую Эраст с подачи Простенки намеревался снять для телевидения. Но гениальность заартачилась. «Будем ее побеждать?» – спросил Простенко у Эраста. – «Ни в коем случае, – ответил он. – Не хочет – не надо. Пусть остается легендой».

– Она слишком превысила свои полномочия автора, тем более что есть десятки прецедентов, когда Эраст зажигал людей совсем не тем, что написано в пьесе, – проговорил Тарас вслух, чтобы лучше запомнить свое резюме.

– А Эраст слова плохого о ней никогда не обронил, на всех выступлениях говорил: «Это замечательный драматург… Мы с Нюсей…»

– И мне присоветовал с ней для книги связаться, – саркастически заметил Тарас.

– Эраст зла не держит, – согласился Простенко. – А та решила, что он присвоил ее славу, что обворовал ее – чисто дамские закидоны.

– Писатель она очень хороший, но… Ущербность в том, что она не разделяет беду с теми, о ком пишет. Как бы заявляет: «Я – другая», а сама точно такая, и другой быть не может.

«Другим» Тарас считал только себя, для чего, как ему казалось, у него были безусловные, но тайные основания. Вытаскивать их наружу он не намеревался. Его вердикт был бы гораздо суровее, случись подсудимой наступить на пятку его амбиций, а так он почти удержался в рамках холодной эстетической оценки и даже проявил толику добродушия, которого достало и на Простенку. Хватило настолько, что в степенной очереди к застекленной будке паспортного контроля он, учтя Простенкин «бизнес-класс» и не рискуя потому заполучить нахлебника, который надеется сэкономить, присоединившись к земляку, чего поначалу опасаются многие русские за границей, – поинтересовался целью его путешествия.

– Шеф распорядился. Отдых в Альпах – награда за верную службу, – укрылся Простенко за почти рекламной формулировкой и неуклюже переменил тему: – Увидимся на родине, вы ведь не навсегда сюда?..

Полувопрос-полуутверждение Тарас оставил без ответа, не считая себя обязанным отчитываться перед кем-либо, тем более перед Простенкой. Для компетентных органов проблема отъезда-возвращения перестала быть столь острой и важной, как прежде, зато превратилась в своеобразное мерило профессиональной успешности. Престиж, нематериальная, казалось бы, штука, в Тарасовой среде зависел от вполне реальных вещей – как часто приглашают за границу, на каких условиях, может ли человек рассчитывать на постоянную работу. Тарас предвкушал, что благодаря Осенней школе театральной критики, куда его пристроил цюрихский друг, актер по призванию и славист по профессии – родственность душ они обнаружили на симпозиуме в Риге лет пять тому назад, – его узнают, признают и в предложениях работы ему, высококлассному специалисту, говорящему и пишущему на англо-франко-немецком, да хоть и по-итальянски – отбоя не будет. Идеал – несколько месяцев в году на приятных и выгодных заработках, остальное время дома Для творчества и общения – казался вот-вот достижимым.

Размечтался! Не было рядом Валентина, чтобы вернуть Тарасу его же сарказмы по поводу слишком оптимистических – из-за незнания реалий – планов. Но, может статься, не нужно было и ему все время сдерживать Валю: самые неожиданные фантазии иногда притягивают к себе энергию из космоса и сбываются – в противовес дикой, невозможной яви.

ОБ АВЕ

Ава, успевшая если не смириться, то привыкнуть, приноровиться к своей нынешней инвалидности – грядущее отсутствие Тараса для нее все равно что ампутация важного органа – не сразу поверила сказочному приглашению судьбы.

– У меня есть для вас письмо насчет конференции в институте Юнга, – сквозь помехи продребезжал старческий голос. – В Москве я был проездом и не видел ни одного почтового ящика. Куда их все у вас подевали? А дома, в Ярославле, я вдруг разглядел, что там уже скоро все начинается. Вот и решил сперва позвонить…

История повторялась – о стольких приглашениях легкомысленных и доверчивых иностранцев Ава узнавала задним числом, что уже перестала сердиться. Заслон, который строит теперь подсознательная зависть, ревность к более известному коллеге, нежелание добра соотечественнику, по крепости не сравнится ни с чем. Что она сделала этому старикану, именем которого были подписаны несколько компилятивных работ в ведомственных журналах? Но тут прозвучало волшебное слово «Цюрих» – и Ава, намеревавшаяся вначале холодно предложить ему не беспокоиться, попросила передать письмо через проводника ярославского поезда, немедленно – доверься почте, и она только усилит цейтнот.

Паника, не из самых больших, завладела Авой. Вместо того чтобы, как обычно, для успокоения варить кофе и слушать «Евгения Онегина» – с самого начала, и к арии Гремина уже иметь оптимальный план выхода из любого дрянного положения, она набрала номер Тараса, добавив себе мандража: обрадуется он, рассердится или ему все равно – непредсказуемо.

– Зря мы с вами торопились! – сердитый, некрасиво злой голос ответил Аве. – Эта отмороженная Расточка опять улетела!

Такого эксцесса с Тарасом еще не случалось. Странная реакция – ведь он почти закончил книгу… Там же есть про фокус с пиджаками, которые Эраст оставлял в разных театрах разных даже городов, чтобы все думали: он где-то здесь… Не говорит он «нет», понимает, что отказывающий вызывает на себя отрицательные эмоции, не нужно ему это при очной ставке… А после… Наверно, «после» для Эраста не существует – ни здесь, ни выше.

– Я не предполагал, что со мной так можно, – обиженно и устало перешел Тарас с крика на еле слышный сип.

Если с другими можно, то почему же с ним нельзя? Да нет, он все понимает, это просто истерика – перенапряжение последних дней сказалось. А тут еще я со своим…

Но делать нечего, нужно было выкладывать свою новость, да и переключение, – если, конечно, известие приятное, – лучший способ успокоить человека.

Долго потом мусолила Ава этот разговор – вспоминала слова, оттенки интонации, пыталась проникнуть в чувства Тараса, в подтекст сказанного, чтобы не слишком обольщаться текстом, прагматический смысл которого был даже слишком хорош: Тарас мгновенно включился, пообещал переговорить с Юлей – той самой? что это значит? – уверил, что вдвоем они все успеют.

С кем вдвоем – с Авой или с Юлей? В процессе мытарств прояснилось – Юля с Авой без Тараса, причем Юля всюду ходила собственной персоной, не передоверяя даже такие элементарные, казалось бы, вещи, как получение пустого бланка анкеты для загранпаспорта. «Если хотите завалить дело – решайте его по телефону», – привела она одну из заповедей своего дяди-мудреца.

При каждодневном общении между молодыми дамами не возникло недовольства друг другом, враждебности или нервности, обе – благодаря профессиям? – держались на поверхностно-дружелюбном уровне и ни разу не отклонились от него. Юле это далось без труда, казалось, она была сделана из добротного однородного материала, который носится хорошо и долго выглядит как новый. Ава же впервые видела женщину, у которой прагматизм совершенно естественно стоит на первом месте, а эмоции, чувства где-то на десятом, не разглядеть (среди мужчин такие составляют большинство). Поскольку Аве пришлось пользоваться этим Юлиным свойством, она запретила себе его оценивать, тем более – осуждать.

Считается, что бескорыстие всегда лучше расчета, но не бывает ничего «всегда», ничего, что пригодно на все случаи жизни. К тому же в чистом виде бескорыстие и расчет в природе не встречаются, а только кажутся иногда таковыми оттого, что человек льстит себе, притворяясь либо настоящим праведником, либо полным циником. Если кроме необъяснимой тяги и интереса к другому нет ничего вдобавок – совместной работы, возможности объединить жизни, даже одного путешествия вместе не планируется, – то люди расстаются. Это по расчету или бескорыстно?

В самом конце знакомства – Ава была уверена, что больше они никогда не увидятся, – ей показалось – и это покоробило, – что Юля, прямо как Эвелина Ганская Бальзака, подталкивает к ней Тараса на этот месяц в Цюрихе. Зачем? Практическая цель не та, что у Ганской, это ясно. Но какая? Неужели ее, Аву, можно воспринимать как подвижный щит, который будет умело гасить всплески эмоций Тараса… Юле-то какой от них вред? Дальше мысль понеслась по типично женскому пути, который прокладывает ревность. Где уж тут вспомнить недавний намек Простенки… А Валентин был еще жив…

Из-за сильного попутного ветра Ту-154 приземлился на двадцать пять минут раньше расписания – бывает и такое, и Ава готова была тихо-мирно ждать обещанного встречающего, но как только стеклянные двери бесшумно раздвинулись, выпуская пассажиров в гулкий полупустой зал, кто-то несильно потянул ее за рукав.

– Пошли скорее, ваш доклад через полтора часа, теперь успеем, – флегматично обратилась к ней смутно знакомая шатенка, протягивая букет полевых цветов в широкой бумажной юбочке, перетянутой васильковой лентой. – Меня Хайди зовут – нас Ленский в Москве на репетиции Эраста знакомил…

Это было сказано информационно, без укора, и Ава застыдилась – как же она не узнала швейцарку, по-своему знаменитую: будучи в Москве на попечении Тараса, та познакомилась с поэтом, который начал повсюду таскать ее с собой, причем только на те тусовки, где его считали самым известным, талантливым или даже гениальным постмодернистом. Вскоре они поженились. При Аве Тарас, некогда по просьбе швейцарского друга-слависта курировавший Хайди в Москве, орал на нечаянно познакомившего их Валентина: «Ты должен был броситься между ними и разнять, как Ахросимова Наташу с Анатолем Курагиным! Для этого рифмоплета жена-иностранка – средство передвижения по планете, он ее использует!» Никакие доводы не смогли пригасить Тарасову злость, но когда поэт в пространном интервью «Вечерке» целый пассаж уделил «необыкновенному поэтическому языку и мирочувствованию» Тараса, отношения их сделались почти дружескими. А Валентин все равно остался виноватым.

Спокойствие Хайди, небоязнь опоздать вскоре передались и Аве: поезд бесшумно и мягко отошел от перрона секунда в секунду по расписанию, вовремя подполз к центральному вокзалу; на пересадку было всего семь минут, но и тут они не бежали, а спокойно болтали на эскалаторе, спустившем их к двухэтажному вагону эс-бана. Всю дорогу Хайди меланхолично, не повышая голоса, говорила, предварительно попросив Аву исправлять ее ошибки в русском, надо признаться, немногочисленные.

Девушка никак не походила на беззащитную, наивную жертву взрослого совратителя, хотя и была почти в два раза моложе своего мужа. Простодушие ее сказалось лишь в том, что она не скрывала своей цепкости, прямо-таки мичуринского взгляда на жизнь: не надо ждать милостей, взять их – ее задача. Что не помешало ей чохом осуждать всех своих земляков: швейцарцы, мол, круглый год думают, как и где лучше провести отпуск, и покупают сразу два дивана потому только, что это выгоднее, чем по одному в разное время.

К концу дороги Ава почувствовала себя террой инкогнитой, которую исследуют на предмет нахождения в ней полезных ископаемых, да к тому же еще она сама должна предложить способ их оптимального использования. А ведь Хайди была по сути при исполнении служебных обязанностей: случайно узнав от Тараса о конференции, она подсуетилась и получила временное, но хорошо оплачиваемое место переводчика, нисколько не мешающее ее учебе в университете. Уточнив несколько сложных мест в тексте Авиного доклада, который ей предстояло синхронить, она вслух подумала, не взять ли его за основу своей магистерской работы.

Ава накренилась под тяжестью сумки, не такой уж большой – ведь приехала она всего на пять дней, но, как все, взяла с собой типичные русские подарки: армянский коньяк, разрешенные две банки каспийской икры, кристаллов-скую водку и книги, пока еще не такие дорогие в Москве, как за границей. Более легкие по весу матрешки и хохлому она перестала дарить после того, как когда-то в Берлине неуклюже задела створку стенного шкафа приютившей ее немки-славистки и увидела три полки, набитые этими «рашен-деревяшен». А Хайди подхватила одну ручку Авиной сумки и простодушно призналась:

– Я им соврала, что у меня машина есть – иначе эта работа мне бы не досталась. Но вы не пострадаете – на поезде, по-моему, и удобнее, и надежнее: в пробке можно проторчать целый час, а билеты на транспорт я вам сама оплачу.

Обогнув старинный лодочный склад, на каменных стенах которого, ближе к черепичной крыше, сохранились куски фресок XVI века, они оказались перед высокими решетчатыми воротами с чугунными виньетками и белым кругом с собачкой посередине и красным ободком по краям – «Выгул животных запрещен». Слева метрах в двадцати подало свой глуховатый голос озеро – только что прошел однопалубный пароходик. Аву потянуло к воде, и она даже сделала несколько шагов, но Хайди сдержала ее, не выпустив свою ручку дорожной сумки. Створка ворот легко подалась, и они попали в ухоженный парк с отцветающими кустами роз. Хотелось глазеть, восхищаться, сравнивать. Осень, а на брусчатке, широкой лентой устилающей дорожки между клумбами и деревьями, не было ни сухих листьев, ни тем более искусственного сора. По внешней каменной лестнице они поднялись на высокий первый этаж белого дома с зелеными ставнями и геранью, с подоконников веселящей и хозяев, и гостей, и просто зевак.

Внутри, в просторной прихожей с кучкующимися участниками конференции к ним сразу, как в гостеприимном доме, подскочила средних лет дама с ласковым бархатным бантом на затылке; тут же перейдя на понятный Аве английский, представила ее директору института, – Ава помянула добрым словом его статью в международном психологическом журнале, – и, разлучив с Хайди, по долгой витой лестнице провела в комнатку со скошенным потолком и большим светлым окном, показав по пути дверь в общую ванную на том же, самом верхнем этаже.

– Ваш доклад в дубовом зале через пятнадцать минут, – щедро подарила дама кусок одиночества.

Приучившись использовать и беречь каждую частицу своего скудного пространства – земли, гор и воды, – швейцарцы перенесли эти навыки на обращение с деньгами и со временем, рационально обживая каждую минуту своей жизни. Такую рачительность называют скупостью чаще всего те, кто ошибается в своих расчетах на чужую щедрость. Однако тут получился случай экстремальный, тут так властно распорядились Авиным временем, что она перекрестилась: слава богу, не имела на него никаких своих планов, доклад давно готов, и она не собиралась на месте ничего додумывать и дописывать.

Под душем следовало бы сосредоточиться на выступлении: по прежнему опыту Ава знала, что не сможет читать свой текст, уткнувшись в бумажку – неудобно не смотреть в глаза тем, кто тебя слушает. Но мысли о Тарасе сбивали ее с праведного пути: приехал ли он сюда послушать и поддержать ее?.. – и сразу, без паузы, чтобы даже гипотетически не ставить его в положение выбора, продолжила: – а если нет, то почему… И тут уже много градаций: не смог или не захотел что-то предпринять, чтоб устранить препятствие, осознанно или нет… Ава тряхнула головой, чтобы не забираться в отношенческие дебри, и прозрачная шапочка со слабой резинкой слетела на пол, освободив кое-как скрученные на затылке волосы. Остаток времени ушел на лихорадочную сушку – благо, за феном не пришлось бежать в свою комнату – на полке лежал казенный.

После доклада Аву так приласкали участливыми вопросами, что она извинилась перед Хайди и перешла на понятный присутствующим английский, дабы поскорее ответить всем и не рассердить следующего докладчика, время которого съедал ее успех. Фуршет был похож на вечеринку в семейном особняке – о гостях заботились и официанты в чер-но-белом, неназойливо следящие за полнотой твоего бокала, и надежные хозяева, как будто чувствующие, кому уютно в одиночестве, а кто, вынужденный рассматривать настенные гравюры со сценами псовой охоты, кажется себе заброшенным и несчастным. Но Ава, перепрыгнув через языковой барьер, оказалась доступной всем желающим. Их было немало, а к концу банкета она обстоятельно поговорила почти со всеми, даже с официанткой, подрабатывающей здесь на уроки русского, которые она брала без какой-либо практической цели, из тяги к русской духовности. Хорошо, что Тарас не сумел приехать, – невозможность быть только с ним возмущала бы ее спокойствие, а встревоженность неизбежно отпугнула бы свежих собеседников.

Один из них, высокий седой господин, куратор филфака, попросил ее задержаться, когда все как по команде начали прощаться. Он долго и витиевато, но не теряя достоинства, просил прощения… за то, что ставит ее в неловкое положение… очень просит не отказывать сразу, взвесить все возможности, что, конечно, все формальности в случае ее согласия он берет на себя… С такими реверансами Аве предлагался спецкурс «Русская Психея» в Цюрихском университете.

Извинения, как потом выяснилось, были не так уж нелепы: две тысячи франков в месяц, что полагалось за спецкурс, на все – на жилье, еду, на обратный билет, так как апексный, оплаченный организаторами конференции, пропал – маловато для по-непривычному дорогой Швейцарии.

РЕС

Ренатины репортажи с места событий, понимаемых ею уже по-русски: ничего по-швейцарски значительного – никто не обанкротился и не разбогател, все живы, больным лучше не стало, никаких путешествий в дальние края, – но сколько эмоций! – заразили меня неведомым прежде азартом и сорвали с места. Я наладил чилийские съемки, бросил группу на толкового помощника и вернулся.

Дверь мне открыла Ава – я узнал ее сразу. Не столько из-за той единственной встречи в сумерках, сколько благодаря Ренатиным письмам мне была знакома эта открытая, приветливая улыбка, прямой взгляд голубых глаз, в глубине которых угадывалась грусть – не скука, устраняемая с помощью друзей, искусства, книг; не отчаяние и скорбь, исцеляемые временем; не меланхолия от равнодушия к жизни, а та грусть, что со временем превращается в мудрость и помогает человеку найти свой, субъективно правильный путь.

– Тсс! – Ава прижала палец к сочным ненакрашенным губам. – Рената просила разбудить ее, когда вы придете, но… Она не жалуется, а мне кажется, со здоровьем у нее не все в порядке.

– О чем это вы тут шепчетесь?! – Из коридора к нам подошла Рената, поцеловала меня в щеку и, заметив тревогу в наших с Авой глазах – а выглядела она и вправду неважно: похудела, в лице проглянула желтизна и только прямая осанка стояла на страже, стойко сопротивляясь превращению леди в старуху, – скомандовала: – Я на кухню, а вы отправляйтесь покататься на озеро. Я продаю наш катер и место его швартовки – все равно он уже никому не нужен.

Ее слова прозвучали горько и обобщающе. Честно сказать, оспаривать это можно было только из вежливости, а приученный Ренатой же говорить всегда по существу, я промолчал. Я не почувствовал, что мать уже не властна над своей жизнью, что ее правила делаются и бесполезны, и даже жестоки – по отношению к ней же самой.

– Как не нужен?! – чмокнув Ренату в щеку, Ава растерянно обернулась ко мне. Она поняла, что речь идет не только о лодке, но без моей помощи ей было не выкрутиться.

Насочиняв про будущие походы в Рапперсвиль, с палаткой, ночевками, я отыскал свои права на вождение катера – экзамен по настоянию отца был сдан лет десять назад – и уже предвкушал, забыв о своих отнюдь не любовных отношениях с водой, прогулку вдвоем, – как вдруг в дверном проеме гостиной возник высокий, моего роста красавец, рассеянно улыбнулся, вопросительно посмотрел на Ренату – она стояла у раскрытого стенного шкафа к нему спиной и не почувствовала взгляда; на Аву, которая как-то странно, непонятно мне напряглась и оцепенела от его мимолетного внимания, – и, не дождавшись от дам формального представления, сам протянул руку и четко назвал свое славянское имя: «Тарас».

Из Ренатиных писем я знал внешнюю мотивировку его появления в нашем доме – мать тянулась к русским, но, конечно, не была бездумной фанаткой из тех, что собирают, например, любые картины, где есть березка, река или развалюха в снегу, не думая об их художественном качестве. Другое дело, если нарисовано это или презентовано твоим другом – тогда и нешедевр можно повесить на стену, ведь в нем конкурируют эстетическая и интимно-человеческая ценности, и каждый сам решает, что для него важнее.

Захотелось понять внутреннее, сердечное отношение Ренаты к черноволосому кареглазому эстету – наверное, оно было выражено в письмах между строк, но я обращал внимание на другую сюжетную линию; и как он с Авой связан – почему, имея достаточный выбор, судя по письмам, именно его она ввела в дом матери. И я пригласил Тараса прокатиться с нами.

Коммуникативных проблем – чего я опасался – не возникло: по-английски оба говорили без напряжения, а Тарас еще и с легкостью переходил на непонятный Аве немецкий, особенно когда рассказывал о дурацкой ситуации, в которую он влип. Узнай я об этом из третьих рук – не поверил бы, что можно наткнуться на столь безответственного швейцарца.

– Говорит, его спонсоры подвели, – все больше теряя спокойствие, горячился Тарас, пока мы переходили Зеештрассе и снимали с цепи катер – он неуклюже пытался мне помочь, а на деле лишь мешал. – Когда приглашал – обещал, что и дорогу оплатят, и суточные, и гонорар дадут, а получилось – он сам меня содержит. Даже не сам, а друг его, ландшафтный архитектор, с которым они вместе жилье снимают. Меня в комнатенку под крышей поместили – живи, сколько хочешь. Но я-то заработать надеялся. Столько важных дел в Москве бросил… Никак не мог предположить, что со мной можно так обойтись.

Последняя фраза была почти заглушена мотором, который удалось запустить лишь с третьего раза, и я оставил ее без комментария. Конечно, жаль человека, но что тут поделаешь… Опасности для жизни нет, вызволять неоткуда и некого, так что остается лишь посочувствовать, но я, например, терпеть не могу, когда меня вслух жалеют. В полном молчании под тарахтенье катера, не замечая усиливающегося ветра, мы добрались до середины озера. Все чаще стали попадаться яхты под парусами и виндсерферы – швейцарцы пользовались подходящей погодой.

Стоя у руля, я спиной чувствовал Авин восторг, а когда обернулся, то опасно засмотрелся на ее сияющее лицо с ярким, неприпудренным румянцем и с влажным блеском голубых глаз. Ветер как хотел трепал ее густые русые волосы, а она даже не пыталась от него защититься: в ней не было ничего искусственного, что может разоблачить или попортить природная стихия.

– Я чувствую себя как в кино, – ответила она на мой восхищенный взгляд и закашлялась – налетевший порыв ветра попал ей в дыхательное горло.

Оба берега, усыпанные огнями, как роскошная рама, обрамляли озеро, и по нему в темноте носилось множество белых парусов и величаво плыл похожий на свадебный торт трехпалубник с гирляндами разноцветных лампочек и музыкой, мелодию которой уже унес крепнущий ветер, а нам остались лишь звуки отбивающих ритм ударных.

Захотелось отличиться, и я сделал лихой вираж, но не рассчитал, и на Тараса попали холодные брызги. Он сердито потребовал быть осторожнее, а Ава наклонилась к нему и принялась промокать его щеки своим шелковым шейным платком. Пришлось повернуть к дому, и когда мы были метрах в пятидесяти от берега, я заметил несущуюся навстречу доску под парусом, с которым никак не мог справиться худенький подросток.

– Tauch!^[1] – проорал я, но либо это был иностранец, либо он оцепенел от страха и ничего уже не соображал.

Мы угрожающе сближались. Ава вскочила на ноги и стала что-то кричать, а я, понимая, что глушить мотор уже поздно, круто вывернул руль. Виндсерфер пронесся в нескольких спасительных сантиметрах от нашего левого борта, а катер подпрыгнул на высокой волне, бегущей наперерез нам от большого парохода, и накренился вправо. Еще чуть-чуть, и мы бы перевернулись, но я сумел удержать руль.

Когда опасность миновала, я обернулся и увидел позади себя одного Тараса, отчаянно вцепившегося в борт обеими руками. Мало того что он не сказал мне сразу о беде, так еще и высматривал Аву не с той стороны.

Злость и отчаяние чуть было не вытолкнули меня в озеро, но я поборол безрассудный порыв, так как при сильном ветре и в быстро наступающей темноте искать Аву разумнее было из катера, чем барахтаясь в воде. Включив дальний свет, я пошарил лучом по волнам и через минуту, показавшуюся мне вечностью, заметил мокрые волосы, как водоросли залепившие Авины глаза и рот. Я веслом подгреб к ней и, приказав Тарасу держать меня за ноги, перегнулся через борт, схватил обмякшее тело под мышки и втащил в лодку.

Она открыла глаза, лишь когда я пятый раз прижался к ее холодным безучастным губам и что есть мочи вдохнул в нее всю свою любовь, которую осознал как новое, захватившее меня целиком чувство только в это мгновение.

О ТАРАСЕ

Инстинкт самосохранения, если он не расстроен депрессиями, таблетками, патологическим эгоцентризмом или еще черт знает чем, помогает сообразить, какая глубина погружения в неприятные мысли о житейской неудаче опасна для жизни, и вытолкнет из засасывающей тины произошедшего в настоящее, поможет осмотреться в нем и даже найти в ситуации недурственные стороны.

Ну, не оценили эти деревенские швейцарцы его уникальный интеллект, многочисленные таланты и умения… Не удалось приспособить цюрихские богатства для улучшения качества своей жизни – обойдемся. Не жениться же на дурнушке типа Хайди! Да и что делать широкому русскому человеку в этой провинции, если даже Фриш и Дюрренматт слова доброго для своей родины не нашли! Тарас позлился, позлился про себя и при Аве и внял ее утешениям, которые состояли в том, что она участливо выслушала его гневные филиппики, ни разу не оспорив своим собственным примером явные несуразности и несправедливости.

Тот же самый инстинкт закрывал рот Тараса при посторонних – ни одной жалобы, ни намека на недовольство не позволил он себе при пригласившем его друге: в Цюрихе все-таки оставались надежда и Ава.

Прощальный ужин намечен на восемь вечера, а утро Тарасу пришлось пожертвовать на покупки, поскольку дальше откладывать это обязательное, а потому малоувлекательное занятие было некуда. Не то чтобы он терпеть не мог магазины – наоборот, приятно пройтись по Банхофштрассе, глазея в витрины, заходя в дорогой многоэтажный «Йель-молли» и в «Си-энд-Эй», что подешевле. Случайно, как в незнакомых прежде музеях и галереях, можно наткнуться на стоящую вещь, которая тебе вдруг окажется по карману. Так однажды среди живописно – и по цвету, и по композиции – оформленных прилавков он углядел развал с рубашками, майками, жилетками из хлопка в пять франков каждая. Презирая в душе дешевку, он все-таки выбрал себе вельветовую блузу в тонкий рубчик, почти шелковую на ощупь – в крайнем случае сгодится для домашнего ношения. А когда сразу же в понедельник собрался докупить еще для себя и для подарков – приобретение было безупречным – никаких следов субботнего беспорядка в торговом зале не осталось, Тарас даже решил, что ошибся этажом, – а в такую же рубашку, слегка другого цвета, но стоимостью уже пятьдесят пять франков был одет пластмассовый манекен.

Но то для себя, сейчас же надо было исполнять заказы матери, дочери, нескольких главных и простых редакторов обоего пола – заказы, которые при вручении называются подарками, хотя, если ориентироваться на ушаковское понимание этого слова: «предмет, вещь, к-рую по собственному желанию безвозмездно дают, преподносят, дарят кому-н. с целью доставить удовольствие, пользу» – именовать так их нельзя, ведь по собственному желанию Тарас не стал бы рыскать по магазинам. Это были желания получателей, высказанные очень по-разному. Пятнадцатилетняя дочь, например, дала список, где кроме конкретного CD-плейера с примечанием «только не корейский» и нескольких дисков с точным указанием исполнителей было место для инициативы: что-нибудь из белья. «Ну, папочка, я на тебя надеюсь». Редакторы действовали изобретательно – от прямого вымогательства до намеков и, наконец, искреннего: «От вас мне все будет приятно». Мать на вопрос «что привезти?» до последнего отнекивалась, говорила, что она уже старая и ей ничего не надо. И это «ничего» оказалось самым трудновыполнимым, невозможным – тут даже Ава, поначалу превратившая шопинг в приятное развлечение, оказалась бессильна: Тарасова привязанность к матери была настолько замкнута на них двоих, что ни одного импульса не просачивалось наружу и никто другой, даже и внучка, не мог заразиться этим чувством, и к четырем часам – в субботу магазины закрывались раньше обычного – Тарас решил прекратить поиски и присмотреть что-нибудь для матери в аэропорту – не хотел, как простые люди, возненавидеть того, ради кого пришлось так долго мучиться.