Текст книги "Приключения женственности"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Отцы, я тут недавно Витюху встретил. – Борода меньше всех ощущал напряжение. – Ну, скажу вам, крепко он влип.

– Надеюсь, не по бабской части, – хмуро проронил Никита.

– Именно по бабской, как ты усек? – Борода опять не заметил, что наступает Никите на любимую мозоль. – Он сговорился с девицей с ромгерма, фигуристой такой, насчет фиктивного брака. Ей – деньги, ему – прописка.

– И почем же? – Саша свернул веер своих карт, перестав торговаться за прикуп.

– Что, интересно, сколько стоит свобода? – съехидничал Никита.

– Тыща. – Борода и сумму знал. – Прошло два года, насчет жилплощади ничего не уладилось, а от него требуют, чтобы выписывался. Если нет, заставят платить алименты – девица за это время родила. Не от Витюхи, конечно.

– Ну и дурак, – то ли рассказу, то ли мыслям о себе подвел итог Никита.

– Вспомнил, я же тебе «Лолиту» должен отдать. – Саша вышел в коридор и вернулся с книгой, распухшей от хождения по рукам.

– Ну что, ты тоже шокирован? – на всякий случай спросил Никита. Считалось недопустимым оправдывать влечение к нимфетке.

– Не понимаю, что за сложности с этим романом… – Сашу никогда не интересовало, из какого сора растут стихи, из чего приготовлено произведение. Он, как профессиональный гурман, оценивал только вкус и содержание полезных витаминов. – Это же не про запретную любовь к малолетке, а про избирательность чувства. Когда все остальные бабы просто противны, – поспешно снизил он пафос. – И показать это можно только на экстремальном материале. Ну, написал бы Набоков роман, в котором герой предан взрослой женщине – никакого же впечатления. Нет, это по-своему нравственная книга.

– Роман написан прекрасно, – согласился Никита и, желая возвыситься над всеми, изрек: – Но нравственность там и не ночевала.

– Слушай, у тебя ведь тоже была Лолита, – напомнил Борода, постукивая пальцами по столу и нервно соображая, можно ли объявлять мизер с двумя дырами в одной масти.

– Да нет, она только ростом маленькая. А так оказалась вполне сложившаяся…

Разговор о женщинах пошел по второму кругу, но предгрозовая атмосфера исчезла.

– И Женя со мной согласна… – Уйдя в свои думы, Саша сделал неверный ход и упустил возможность поймать мизер.

– А я одну из Селениных встретил совсем недавно в очень веселой компании. – Обрадованный ошибкой партнера, Борода откинулся на спинку стула и закурил. – Нон-конформисты, художники. Ребята, сразу видно, на платонические отношения не способны. «Девушка, я вас просто обязан написать», а потом раз – и на матрас.

– Да это наверняка была Алина! – рассерженно перебил Саша.

– Не сотвори себе кумира, – назидательным тоном сказал Никита. – Слухи о нравственности этих сестриц всегда были преувеличены. – В его голосе звучала явная мстительность. – Как насчет кофейку? – Никита поспешно бросил опасную тему: Саша, конечно, не будет требовать никаких доказательств, и все же, на всякий случай…

– От кофе теперь не отказываются. С первого марта двадцать рубчиков кило будет, – радостно объявил Борода, хотя ничего приятного в четырехкратном повышении цены не было.

– Сколько бы ни стоил – все одно бурда. Я вас настоящим, гранулированным напою, из-за бугра привезенным. – Никита принес из кухни большую пластмассовую банку с пузатой завинчивающейся крышкой, похожей на атомный гриб, и тут дверной звонок заиграл Моцарта. – Это отец, с задушевным разговором пришел. Сидите! – приказал Никита и пошел открывать.

– Буду я еще спрашивать!

В комнату ворвалось искусственно разъяренное существо в дубленке, рыжих сапогах на высоченных каблуках, с детским лицом, непрофессионально загримированным под взрослую женщину.

– Молодой человек! Помогите мне раздеться! – велела она Бороде. Присутствие растерявшихся зрителей сделало ее хозяйкой положения.

– Как ты посмела, после всего! – Никита выхватил у Бороды дубленку и попытался вернуть ее незваной гостье, но та, старательно не замечая его, плюхнулась на диван, взяла из пачки, лежащей на столе, чужую сигарету и вкрадчиво спросила у Саши:

– Огонька не найдется?

Только сейчас узнав ту самую Ларису-Лолиту, из-за которой Никиту выгоняли с работы, он автоматически полез в карман за спичками, но все-таки остановился – сообразил, что, дав ей закурить, еще сильнее укрепит позицию девицы, как бы станет на ее сторону.

Немая сцена была прервана появлением Никитиного отца.

– Что же ты дверь не закрываешь? – остановился он в дверном проеме. – Ребята? Здравствуйте! – И тут его взгляд наткнулся на Ларису. – Она? – Получив утвердительный кивок сына, подошел к девушке и сухо представился: – Юрий Борисович, отец.

Строгость и отсутствие агрессивности с его стороны поставили стену между Ларисой и остальными, она неестественно хихикнула и протянула ему руку с так и не зажженной сигаретой для поцелуя. Никитин отец сделал вид, что не понял жеста, повернулся к ребятам и с нарочитой вежливостью попросил:

– Позвольте на непродолжительное время лишить вас общества сей дамы.

Издевка, упакованная в изысканное выражение, достигла цели: Лариса прямо на глазах превратилась в жалкое, вульгарное создание, которое послушно поплелось за Юрием Борисовичем на кухню.

– Что теперь-то ей от тебя нужно? – Борода не хотел оставаться в неведении.

– Уму непостижимо! – Никита все еще не перевел дух. – И с мужиком я ее застал, и про тамиздат доложила куда не следует, а все равно требует, чтобы женился. Люблю, говорит. Или просится хотя бы пожить, пока нигде не пристроится. Ну, ладно, давайте доигрывать. Отец с ней разберется.

– Слушай, у нас штат рецензентов перелопачивают… – Саша не мог сосредоточиться на игре. – Давай тебя запишем.

– Что, очередная чистка? – перебил Борода.

– Ага, там лажа вышла. «Чайник»; один подсунул из вредности в свою рукопись десятка полтора стихотворных размышлизмов лауреата Ленинской премии. Рецензент, естественно, авторство не угадал, сборник раздраконил и почти все отрицательные примеры – из выдающегося мастера. А шустрый молодец возьми да и отправь отзыв самому лауреату. Такое разразилось…

– Что-то уж очень на анекдот похоже, – усомнился Борода.

– Да мы все персонажи одного довольно дурацкого анекдота, – хмуро заметил Никита. – Я б у вас поработал, но отца просить не хочу…

– Просить буду я, а кто чей отец, и так знают.

Пульку доигрывали по инерции – без спора уступали тому, кому шла карта, на десятикратной не угадали снос, и игра окончилась. Все время шикали друг на друга, пытаясь сохранить тишину, но дом был построен еще до революции, и сюда не проникали не только звуки человеческого голоса, но даже шум воды в туалете.

– Ну-с, кто победил? – С этими словами в комнате появился Юрий Борисович.

Ничего нельзя было понять ни по его виду, ни по интонации. И вопрос дурацкий: никто не подсчитывал результата. Победил ли Юрий Борисович – вот что хотелось знать.

– А эта где? – не вытерпел Никита. Он стал похож на мальчика, который спрашивает у папы, прогнал ли тот обидчика.

– Все в порядке, сынок.

«Эта» была по другую сторону баррикад, презумпция невиновности распространялась только на сына.

– Читал вашу рецензию. – Юрий Борисович подсел к Саше. – Растете. Глубокий, научно аргументированный разбор. Можно браться и за сложные вещи.

– Например, за опусы Борисова-пэра, – поддел уже успокоившийся Никита.

Задник опустили, на сцене продолжалась благополучная, защищенная жизнь.

10. ЗАЩИЩЕННАЯ ЖИЗНЬ

До одиннадцати еще пятнадцать минут, и от метро к издательству Женя медленно, стараясь растянуть время, шла пешком. Народу немного, люди совсем другие, не похожие на тех, с которыми она каждое рабочее утро ездила в Институт летательных конструкций и каждый рабочий вечер возвращалась домой. Идти бы сейчас вот с этими ребятами. Похоже, студенты. Нет, лучше не с ними: сессия. Сама же завидовала тем, кому не нужно сдавать экзамены. Особенно жалко себя было зимой. Все снуют с елками, апельсинами, коробками и коробочками, предвкушая лучший в мире праздник – Новый год, а тебя ждет Ших, который и с третьего раза зачет по математике не всем ставит. Некоторых даже тридцать первого декабря держал до половины двенадцатого, на Центральном телеграфе – с факультета уборщицы выставляли.

Вместо того чтобы успокоиться, разволновалась еще сильнее. В узком вестибюле ее встретило огромное зеркало в резной раме – некогда дамы, прибывшие на бал, любовались перед ним собой и контролировали взгляд кавалера, который, стоя за их спиной, помогал снять меховую пелерину.

Так, платье не помялось… Еще бы, специально всю дорогу ехала стоя. Волосы растрепались. Можно здесь расческу из сумки достать? Ладно, украдкой сверху причешу и зажим поправлю. Французский. Сейчас уже, наверное, не модно, да и похожие в каждой галантерее продаются, а тогда мечтала… Интересно, кто это? В зеркале Женя увидела, как в дверь вошел угрюмый человек со старомодным портфелем из свиной кожи, пригладил низкую, скрывающую глаза челку, глядя себе под ноги, и нажал кнопку лифта. Он весь сосредоточился на не очень, видимо, приятном для себя деле – посещении издательства… Что же там может быть плохого, что? Писатель, наверное… Имеющий полное право сюда приходить.

Женя пешком поднялась на второй этаж и несмело царапнула дверь начальника отдела кадров. Никто не ответил, хотя из кабинета передавали сигналы точного времени – одиннадцать ноль-ноль. Постучала смелее, толкнула дверь – закрыто, спросила у пробегающей мимо девицы, но та пожала плечами, мол, из другого отдела.

Пришлось ждать. Узкий полутемный коридор, присесть негде, а вот так стоять тут с видом бедной родственницы – унизительно уж очень. Вдруг забыл? Не должен. В пятницу вечером сам позвонил, время назначил, так и сказал:

– Если вы согласны на оклад сто пятьдесят, то сейчас же в приказ, и в понедельник добро пожаловать, приступайте.

Женя была готова работать здесь даже бесплатно. Правда, и Анна Кузьминична, заведующая редакцией, и директор говорили о ста семидесяти рублях, но торговаться неловко. А кадровик на ее молчание отреагировал по-своему и стал оправдываться отрывистыми фразами:

– Мы ошиблись. Нет такой ставки у редактора. Какую вам обещали. Через год-два себя проявите. Вам оклад повысят.

Если ставки такой нет, то как увеличат зарплату через год-два? Да ладно, Женя постаралась не думать об этом мелком обмане, надеясь, что это все же не правило, а неприятное исключение.

– Вы уже прибыли? – почему-то удивился начальник отдела кадров. – Ну, следуйте за мной. А кто ваши данные доложит? – спросил он по-военному. И по-военному же, очевидно, не извинился за опоздание.

Все кадровики, которые попадались Жене, к начальству относились, как к генералам, себя считали офицерами, а остальных – рядовыми.

Минут двадцать, бесконечных, ходили по этажам и кабинетам, пока не нашли на совещании у директора одного из замов, согласившегося представить нового сотрудника. Женю поразил сильный запах одеколона и рыжий цвет его волос, явно благоприобретенный.

Из-за двери на четвертом этаже доносился сердитый гул, вдруг прерванный истерическим криком:

– Ты! Ты! Ты! Это ты вбила мне гвоздь в голову! Какого лешего ты тут юбку свою протираешь! Ты не можешь руководить! Для тебя что Пушкин, что Антошкин! Антошкин даже лучше – он может духи подарить!

– Скорее «скорую»! – Из комнаты выскочила немолодая женщина со смешанным выражением радости и озабоченности на сердитом лице.

Поднялась суматоха. Бегали с чайником, с таблетками, с мокрым вафельным полотенцем.

– Анна Кузьминична, это когда-нибудь кончится? – Женин сопровождающий не вытерпел и выудил сухопарую даму из нехорошей комнаты.

– Ах, вы уже здесь? – Второй раз за день Жене удивились. – Извините, Альберт Авдеич, тут у нас небольшой эксцесс.

– Да уж вижу…

– Это больной, очень больной человек. – Сочувственными словами начальница явно хотела убить двух зайцев: продемонстрировать свою гуманность и выгородить себя.

– Вот я вам и привел совершенно здорового сотрудника.

Так Альберт Авдеич оценил Женино молчаливое спокойствие. Сам он, казалось, воспринял гневные разоблачительные выкрики без малейшего изумления, как простую констатацию правды, которая никогда ничего не изменит.

Быстро и умело представив Женю, он удалился. Анна Кузьминична, невысокая особа в очках с лицом землистого цвета принялась назойливо хлопотать вокруг нее: усадив за стол только что увезенной в больницу Майковой, сгребла без разбору все ее бумаги и унесла к себе в кабинет, потом при всех стала объяснять Жене, как трудно здесь работать, как она рада молодому пополнению. Во всеуслышание объявила, что поручает новой сотруднице редактировать собрание сочинений Кайсарова. Не веря своему счастью, Женя подняла голову и наткнулась на враждебные взгляды и угрюмое молчание. Все здесь имело двойной смысл, а как понять его – загадка.

Анна Кузьминична еще несколько раз просунула голову в дверь комнаты, где Женя впилась во вступительную статью. Соседи шептались, то слетаясь к одному из столов, то многозначительно выходя в коридор.

Громко, без таинственности обсуждалась только работа корректоров – оказалось, это большой отдел, которым все редакторы были недовольны. Вспоминали довоенную корректорскую. Тогдашний директор был отважным и набрал на службу дам дворянского происхождения, безупречно образованных и, что самое важное, своей честью отвечавших за качество работы. Редакторы тогда бегали к ним советоваться… А нынешние то и дело с важным видом спрашивают друг у друга, можно ли написать так или этак, – и следует элементарный вопрос по стилистике или даже орфографии, который вроде бы не должен возникать перед человеком с высшим гуманитарным образованием.

Оказалось, удивительное случается здесь довольно часто, и удивительное не только для новичка. С совещания вернулся грузный лысеющий редактор, чей стол был напротив Жени. Его только что покарали снижением квартальной премии за книжку стихотворных миниатюр, изданную с большим перерасходом бумаги: директор не поленился, подсчитал, что в ней целых пятнадцать полупустых страниц с двухстрочными стихотворениями. За что на него, директора, кричали в вышестоящей инстанции.

Все непонятно. С одной стороны, разве преступление – отделять совершенно разные миниатюры друг от друга? С другой – зачем вообще издавать этого неостроумного и необразованного стихотворца? И наконец, почему так спокоен наказанный?

Ответ на последний вопрос Женя вскоре получила от дамы с сердитым лицом: Петр Иванович, так звали редактора, участник войны, даже немножко инвалид, и это обеспечивает ему прочное положение в издательстве.

– Нас и уволить могут за идеологическую ошибку, с него же – как с гуся вода. А материальные потери ему автор возместит, мелочиться не будет.

Вечером, когда все уже собрали в стопки корректуры, достали из холодильника добытые на воле продукты, уложили их в авоськи и прозвучал призыв: «Ну, девочки, погребли!» – в комнату влетела испуганная начальница и, причитая: «Кайсаров пришел! Кайсаров пришел!» – потащила Женю за собой.

– Павел Александрович! Эта молодая особа – ваш новый редактор. Поработайте с ней, не буду вам мешать… – Пятясь задом, Кузьминична выбралась из своего кабинета.

«Да, запихнули в клетку с тигром, да еще и дверь захлопнули», – подумала Женя.

Но этот поджарый, собранный человек с цепким взглядом живых карих глаз – лишь покрасневшие усталые веки выдавали его возраст – бросился на нее не сразу. Сначала решил проэкзаменовать:

– Вы хотя бы читали то, что я написал?

– Да, я все читала.

– Так уж и все? – Голос Кайсарова смягчился.

– Я посмотрела план первого тома и думаю, что он неправильный, странный какой-то. Надо гораздо больше включить ваших рассказов двадцатых годов, которые давно не переиздавались, а ведь они так перекликаются и с вашими новыми вещами, и с самыми авангардными поисками молодых.

– Вы считаете? Знаете, как критики меня за эти рассказы называли? Литературный старьевщик, сочинитель криптограмм, – хитровато улыбнулся Кайсаров. – И вы надеетесь, что их сейчас пропустят?

Это была новая для Жени постановка вопроса.

– Главное, это читателю нужно. Пока их только в Ленинке отыщешь.

– Вы, я смотрю, литературный человек. А мне тут позвонили, говорят, что Кузьминична сунула мое собрание сочинений какой-то девчонке, совершенно некомпетентной. – Кайсаров заговорил с Женей, как со своей. – Я ей такое устроил по телефону! А потом решил все-таки сам посмотреть… – Взгляд мэтра медленно прошел с ног Жени до ее лица и остановился на груди. – Теперь понимаю, что правильно сделал.

– Совсем как в ваших романах, где всегда есть мотив клеветы. Но ведь кончается все хорошо.

Говоря с Кайсаровым, Женя впервые чувствовала себя собой. Провинциальная робость исчезла, она легко находила нужные слова, чего не было ни с университетскими друзьями, не считая Саши, ни с официальными лицами.

– Да, и у нас с вами все будет отлично.

11. ЖИЗНЬ ИЗМЕНИЛАСЬ

Жизнь изменилась.

Это было не увлечение, не любовь, а странная безудержная страсть. Редко встретишь врача, который не только не гнушается, но и с удовольствием выполняет работу медсестры, сиделки, санитарки, нянечки. В редакторской профессии Жене нравилось все – от составления пятилетнего плана до монотонной и совсем не творческой работы по чистке рукописи, когда надо напечатать слово на машинке, аккуратно вырезать его из листа бумаги и вклеить на то место, где Кузьминична жирной синей линией зачеркнула крамольное по ее мнению и наверху, задевая другой текст, поставила знак вопроса. И так пять, десять, сто раз…

Только один человек помогал Жене – секретарь редакции Валерия Петровна. Перед войной она приехала в Москву, чтобы поступить в пединститут, но оглянуться не успела, как оказалась замужем за сыном крупного военачальника. Через несколько дней после полного веселых сюрпризов медового месяца ее арестовали. Если бы это стряслось в ее прежней, нишей и трудовой, жизни, контраст не был бы так мучителен… Следователь попался хороший, объяснил, что это предупреждение свекру. Началась война, быстро дали срок и отправили работать в дом малютки, на Колыму. Освободили в сорок шестом, досрочно – хлопотал свекор, ставший дважды Героем Советского Союза, маршалом. Но вернуться в семью не согласилась – поняла, что за это исторически короткое время пропасть между ней и маршальским сыном стала непреодолимой.

Пошла служить в издательство, наискосок от дома, где в коммунальной квартире жила она с привезенными из провинции престарелыми родителями. Кормить семью из трех человек в те времена было очень трудно, брала работу на дом. Машинистка Валерия Петровна была первоклассная – двадцать пять страниц в час десятью пальцами вслепую без единой опечатки. Но при Жене она уже зарабатывала не этим. Источником дохода, помимо секретарского оклада в сто двадцать рублей, были расклейки. Женя так и не смогла привыкнуть к этому варварскому жертвоприношению: разрывают два экземпляра книги и наклеивают каждую страницу на лист белой бумаги. И с автора в частном порядке взыскивают за эту ценную услугу по пять копеек за страницу или даже по десять. Некоторые писатели, из начальников, злили тем, что присылали готовые расклейки, сделанные секретаршами. Ничего не поделаешь: своя секретарша ближе к телу.

Низким прокуренным голосом Валерия Петровна громко объяснялась с начальницей, обсуждала производственные вопросы. И очень тихо, почти шепотом, советовала по телефону автору, как вставить книгу в план, рассказывала Жене очередную любовную новеллу из жизни только что отошедшей от ее стола редакторши – если та распорядилась напечатать договор, отнести корректуру на подпись в главную редакцию или поручила еще какое-нибудь досадное дело, из тех, что составляют служебные обязанности секретаря редакции. При этом делались непрозрачные для Жени намеки на небезупречность моральных и профессиональных качеств этого человека, из чего следовало, что обращать внимание на него не надо и что Женя все равно лучше всех. Несмотря ни на что. На что не надо смотреть – понять невозможно.

Каждое предание было отточено частым рассказыванием, знали его с подачи Валерии все сотрудники, исключая, конечно, главное действующее лицо.

Вот тихая, неразговорчивая Маша Майкова. Пишет диссертацию, в партию вступила. Ради знаменитого либерала Баринова украдкой, как подпольщица, бегала в корректорскую, чтобы восстановить снятые цензурой куски из его статей. А он на дочке генерала женился, без всякого объяснения с Машей. Вот и увезли ее в психушку.

Или Аврора Ивановна, дама с неприятным лицом. Прошла в издательстве, как пишут в юбилейных адресах или некрологах, славный путь от курьера до старшего научного редактора. На самом же деле с трудом карабкалась по карьерной лестнице, пребывая на каждой ступеньке такой огромный срок, что сделалась притчей во языцех. В очередной раз жалуется на нехватку времени, недвусмысленно намекая, что больше и лучше всех работает именно она. Ну, тут очень кстати подковырнуть рассказом (конечно, за ее спиной) о том, как, выпросив разрешение не приходить на службу, она звонит дочери: «Замочи белье, у меня завтра библиотечный день».

Проблема неузаконенного свободного дня Женю не беспокоила – в субботу и воскресенье она скучала по издательству, скрашивая уикенд посещением Ленинки, чтением рукописей, корректур, а иногда и работой с Кайсаровым, для которого все дни недели были на одно лицо…

– Здравствуйте, Евгения Арсеньевна! Вы волосы распустили? А вот раньше было принято прически носить, чтобы овал лица подчеркнуть, – весело заметил Кайсаров, помогая впервые пришедшей к нему Жене выбраться из тяжелой шубы.

Не мешкая, она подошла к зеркалу и заколола волосы на затылке.

– Господи! Так не бывает! – П. А. от восхищения Жениной реакцией снял очки и отошел в угол. Полюбовавшись ею, он поправил узел широкого старомодного галстука, застегнул пуговицы темно-синего шерстяного жакета, предложил: – Сейчас чайку выпьем, – и ушел на кухню.

Оставшись одна, Женя присела на край ампирного стула и принялась рассматривать гостиную. Круглый стол на музейных львиных лапах накрыт обыденной клеенкой, на нем две чашки, тарелка с сыром, хлеб и начатая коробка зефира в шоколаде. В комнате просторно расположились большие удобные вещи, похожие она видела в искусствоведческих книгах и альбомах: комод в стиле ампир, двустворчатый шкаф, переходный стиль от барокко к классицизму, инкрустированная жардиньерка.

– Какая красивая мебель! Так и хочется воскликнуть: уважаемый шкаф!

– Да, мебель старинная, но это не гарнитур, каждая вещь сама по себе, со своей историей. Когда-нибудь я напишу о них. Чай сейчас заварится. – П. А. подошел к бюро, на котором лежала кучка писем. – Вот, в сегодняшней почте послание от сумасшедшей старой девы, без подписи и без обратного адреса. Рассказывает, как ее подругу преследует главный инженер. Но я-то вижу, что речь о ней самой, она за ним гоняется. Сексуальная психопатка с манией величия. И конец: «Прошу вас это письмо никому не показывать». А я вам читаю! – Кайсаров отрывисто захохотал.

Из письма было ясно, что автору не больше сорока, но семидесятипятилетний Кайсаров говорил о ней как о женщине пожилого, неинтересного ему возраста.

– Минутку, я еще раз позвоню… На дачу. У жены стенокардия, врачи прописали постельный режим, а дозвониться невозможно.

– Что, никто не подходит? – испугалась Женя и уже готова была ринуться на дачу, чтобы помочь.

– Да нет, все время занято. Наверное, с кем-нибудь разговаривает, – пожаловался Кайсаров с обидой. – Вот посмотрите статью. Я здесь про экранизацию классики пишу и заступаюсь за режиссера. Его фамилия Гребень. Снял «Горе от ума», очень хороший фильм, а на полку положили.

Кайсаров все еще терзал телефон, когда Женя кончила читать.

– Замечательная работа! Сейчас редко кто понимает и ценит специфику кино. Обсуждают литературный сценарий, а не фильм. Ведь главное – что увидел глаз. Многие современные фильмы можно только слушать – все будет ясно. И еще про «искажение классики». Приди домой, раскрой книгу – там все на месте осталось, ничего не испорчено. По вашей статье похоже, что получилось настоящее кино.

– О, как вы тонко понимаете. Скоро придет Гребень, я думаю, мы вместе сможем поговорить. Что же вы ничего не едите? – Сам Кайсаров не торопясь отрезал от бутерброда маленькие куски и с наслаждением смаковал.

– Спасибо, не хочется, – сказала Женя чистую правду.

– Сразу видно благородного человека – он и не ел, а сыт, – с хитроватой улыбкой процитировал Кайсаров слова Плюшкина.

Еще больше он обрадовался, когда Женя предложила вымыть посуду. В кухне было очень чисто. Вообще вся квартира ухоженная – без запыленных углов, без больших и маленьких завалов, но и без закабаляющего порядка, когда каждый предмет, от ножниц до стула, раздраженно требует вернуть его на свое место. Как непохоже на обиталища стариков, у которых вещи под конец жизни завоевывают и подоконники, и стены, громоздятся на комодах и шкафах и потихоньку вытесняют самих владельцев в мир иной.

Женя достала толстую папку с расклейкой третьего тома собрания сочинений Кайсарова и стала ее перелистывать, сверяясь с картонкой, на которой столбиками были выписаны номера страниц с важными и не очень вопросами к автору. Произведение, вошедшее в золотой фонд советской литературы – официальная оценка романа, десятки раз издавалось с одними и теми же неточностями.

– Вот здесь у вас: «Солнце скрылось за горой», а у Майкова: «Солнце скрылось под водой». Это сознательная трансформация?

– Так «Спи, дитя мое, усни» – Майков? Нет, какая там трансформация! Я это воспринимал как фольклор. – Кайсаров добродушно рассмеялся. – Конечно, надо поправить.

– Я сравнила два варианта вашего романа. Мне кажется, многое вы зря сократили.

– Зря! Как будто я этого хотел! За первую часть меня даже в «Правде» ругали. Лет пять потом ко мне никто не приходил, телефон месяцами молчал. А с каким трудом я его писал! Только одно начало – толстенная папка. Никак не удавалось. Оказалось, очень трудно описывать женщину. Я решил, что напишу много-много всего, может быть, получится. А вот теперь в последней повести о Зое Звонаревой рассказано мало, а ведь получилось!

Даже в дружеском разговоре Кайсаров следил, чтобы хула не перевесила хвалу. Но это было открытое, простительное хвастовство, похожее на похвальбу ребенка.

– Сокращала ваша Аврора. Перестраховщица, между нами говоря, первостатейная! Она все скользкое вымарывала – и как в тридцать седьмом при сколько-нибудь серьезных разговорах телефон подушкой закрывали, и про аресты, и как всех в стукачестве подозревали…

– Вот это все и восстановим. А почему выпал диспут с Маяковским, сцены в Доме литераторов, как они на спектакли Мейерхольда ходили, как Зощенко читали? Ведь у вас был еще и фотографический портрет эпохи, и такие важные детали пропали!

– Дай вам Бог сохранить это чувство правды, эту искренность на всю жизнь…

– А кусок про колхоз я бы убрала – чувствуется его конъюнктурность…

Женя была так увлечена работой, что на комплимент не отреагировала – уложила его в уголок памяти, чтобы потом, наедине с собой, распробовать и посмаковать.

– И тут вы правы. Ведь что тогда получалось: кулак, тот, кто много и с хорошими результатами работал – плохой, раскулачить, а бедняки, неумехи, лентяи, пьяницы – молодцы… У меня в первом варианте по-другому было. Архив на даче, я сейчас позвоню, мне найдут. – Кайсаров пошел к телефону. – Что же у тебя все время было занято? Нет? Ох, я – дурак, здешний номер набирал. Конечно, было занято – я сам же и занял.

Пропищал звонок, и Кайсаров попросил глазами, чтобы Женя открыла входную дверь.

Режиссер оказался высоким человеком спортивного сложения. В этот холодный зимний день на его ежиком стриженной голове не было шапки, под нейлоновой курткой советского производства тонкий колючий свитер плотно облегал широкие плечи, хмурый взгляд исподлобья выражал решительность и целеустремленность.

Кайсаров усадил его за чтение статьи, а сам продолжил работать с Женей.

– Павел Александрович, дорогой вы мой! – Гребень порывисто вскочил со своего кресла и обнял Кайсарова за плечи, развернув его лицом к себе. – Слов нет, как глубоко вы поняли мой фильм! Новая для меня интерпретация!

Видно было, что Гребень хорошо умеет срежиссировать свой отзыв. Слова нашлись, но что-то его больно задело. И когда он стал аргументировать высокую оценку кайсаровской статьи, ни разу не упомянув о других экранизациях, Женя догадалась, что сами имена коллег и названия их фильмов вызывают у него почти физическую боль.

Кайсаров же удобно расположился в кресле, с удовольствием слушал и слышал только похвалу себе. Внезапно для него Гребень иссяк, и в комнате установилось неловкое молчание.

– В своем фильме вы согласны или спорите с Мейерхольдом? – Женя не выдержала и заполнила паузу плохо сформулированным вопросом.

– При чем тут Мейерхольд? Я его не читал и спектакль не видел! – сердито оборвал ее Гребень.

Этого Женя не могла понять. Ну, сделать все наоборот, противоположно Мейерхольду, но почему не учесть его совсем не бесполезный опыт? Как Светлана могла с ним дружить? Такой крепкий, сильный, а столько слабых мест… Почему такой озлобленный?

А Гребень уже мог говорить только о своем будущем фильме:

– Начинается с того, как главный герой, писатель, выступает в клубе, где знакомится со своей восторженной поклонницей, влюбленной в его книги. Такая длинноногая провинциальная Брижит Бардо. Оказывается, она работает в клубе после окончания университета, директор обещал прописку в Москве, но за это требует от этой чистой невинной девочки… – Гребень недовольно посмотрел на Женю и с видимым усилием заменил многоточием крепкое словцо. – Ну, писатель, конечно, возмущен и предлагает ей свой кров, упрашивает приятеля, старого холостяка, фиктивно на ней жениться, чтобы выручить несчастную.

– А почему же он сам на ней не женится? – наивно удивилась Женя.

– Да он женат, – с сожалением ответил Гребень и скомкал свой рассказ. – Ну, в конце он теряет и ее, и друга. Старик влюбился, организовал ей карьеру, та стала влиятельной особой и расплатилась с главным героем отрицательной рецензией на его фильм.

– Так он писатель или режиссер? – подцепил рассказчика Кайсаров, до того равнодушно дремавший в кресле.

– Какая разница! Это неважно! – резко бросил Гребень, но тут же сообразил, что отвечает не беззащитной Жене, а авторитетному хозяину и вежливо стал объяснять: – Здесь дело в психологии. Я хочу показать, как настоящий художник уязвим, как он одинок…

«Трудно будет снять такой фильм, – подумала Женя. – Пока получается, что его цель – любыми средствами оправдать главного героя, даже если для этого понадобится одни и те же поступки оценивать в зависимости от того, кто их совершил». А вслух спросила: