Текст книги "Приключения женственности"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Annotation

Ольга Новикова пишет настоящие классические романы с увлекательными, стройными сюжетами и живыми, узнаваемыми характерами. Буквально каждый читатель узнает на страницах этой трилогии себя, своих знакомых, свои мысли и переживания.

«Женский роман» – это трогательная любовная история и в то же время правдивая картина литературной жизни 70–80-х годов XX века. «Мужской роман» погружает нас в мир современного театра, причем самая колоритная фигура здесь – режиссер, скандально известный своими нетрадиционными творческими идеями и личными связями. «Третий роман» – философский итог исканий автора, поединок мужского и женского начал, мучительная и вместе с тем высокая драма становления личности.

Оксана Новикова

Мужской роман

Женский роман

Мужское-женское, или Третий роман

notes

1

Оксана Новикова

Приключения женственности

Девочки, девушки, дамы! Знаете, над чем не властно время? Проходит молодость, тратятся силы и здоровье, рушатся дружбы, уходят из вашего дома выросшие дети, не выдерживает испытания своей и вашей старостью мужская любовь. И только одна-единственная женственность, ваша женственность абсолютна. Она дана каждой, и только от вас зависит, сохранится ли она навек.

Молодая редакторша Женя, служащая в знаменитом советском издательстве («Женский роман»); самоотверженная, душевно богатая женщина-психолог Ава («Мужской роман»); бизнес-леди Клава, любящая жена, мать взрослой дочери, через новую привязанность открывающая в себе самодостаточную, независимую личность («Мужское-женское, или Третий роман»)… Таков спектр характеров книги, в которой любая читательница найдет художественное отражение собственного женского опыта. И читателям-мужчинам, неравнодушным к жизни, эта книга может многое рассказать о человеческих взаимоотношениях. Ведь знаменитые писатели, скандально известный режиссер Эраст (если он напоминает вам Романа Виктюка – вы угадали), слепой юрист и настоящий мужчина Нерлин – интересны именно тем, что не вмещаются в рамки привычных моралистических представлений.

Ольга Новикова родилась в Вятке (Киров), окончила Московский государственный университет, живет в Москве. Своими литературными учителями считает В. Катаева и В. Каверина (с обоими ей довелось работать и дружить), а также В. Богомолова и В. Маканина.

Мужской роман

О ТАРАСЕ

Отвечать надо сразу, немедленно, как только получаешь удар по гордости, не то ярость схлынет и обнажатся сомнения: он не хотел обидеть… я не так понял… терпел и нам велел… – да мало ли какие найдутся отвлекающие зацепки, опутанные колючки и щепки на засоренном берегу сознания после неизбежного отлива.

Проснулся Тарас от всхлипа. Противно-тягучая слюна сползала из уголка рта, шелк пижамы прилип к спине, тишина опрокинулась на него шайкой ледяной воды… Ближайшие сутки ясны, как продуманная статья с заранее заготовленной последней фразой: «В семь утра Юля отвезла его в Шереметьево», – а перед ней – карт-бланш! – сколько угодно строк-событий, число зависит от создателя – того, кто делает работу, а не от того, кто надзирает. Можно не ложиться спать – и день станет безразмерным: ночью час идет за два или даже за три, но не грех и ранним вечером забыться сном праведника. Конечно, праведника, кто усомнится? Тарас зажмурился, и пока губы бормотали «От сна восстав», придумал начало дня, неожиданное и необходимое, как капля красного цвета на картине Камиля Коро, – прощание с Валей.

Вместо холодного душа, подстегивающего к действиям, решил для предисловия полежать в ванне. Крепкая струя воды превращала цветную лужицу в ласковую пену, и персиковый аромат, как тромб, перекрыл сосуд между чувствами и разумом, твердящим, что лучше бы перед отъездом ничего не выяснять, поберечь себя от бесцельных терзаний, которые могут привести черт (не Бог!) знает к чему, ведь из швейцарской глубинки так просто будет дотянуться мыслями до Пречистенки.

Зеркальная стена еще не запотела, и в ней хорошо было видно превосходство Тараса над новой Валиной пассией. Тарас повернулся боком, напряг мышцы, и на ладной ягодице, как на щеке, появилась соблазнительная ямка. Морщина у глаза? – нет, это бороздка от кружева на наволочке, разгладится. Прямой нос, широкие брови, густые, черные, без серебра, волосы – к сорока годам он сумел не промотать наследство, полученное от прадеда-итальянца. Орудие, данное природой, нацелилось в зеркальное отражение и открыло седой волос, который Тарас тут же выдернул пинцетом. Похожее возбуждение он испытывал, когда с помощью невесомых прикосновений удавалось усадить на экран компьютера летучие парадоксы.

Никуда, ни к матери с сестрой, ни к бывшей жене с дочерью, Тарас не приходил без предупреждения, да и всех друзей и знакомых приучил к тому, что может и имеет право не открывать дверь, если кто-то явится без звонка, но ему самому сейчас даже в голову не пришло известить Валю о своем появлении. Аристократизм состоит и в том, чтобы не быть рабом своих привычек. Если покопаться, подумать, то оправдание найдется: не проверить я еду – попрощаться.

Впервые возник вопрос: как добраться? Встрече в Валиной коммуналке обычно сопутствовала предварительная ласка – неторопливая Пречистенка, приводящая к Малому Левшинскому, где напротив пары двухэтажных полуподков с колоннами устроился доходный дом с застекленными лифтовыми артериями. А как ехать сейчас, когда не терпится поскорее очутиться у медной дощечки: «Ленским – два звонка»?

Карта, прикнопленная на внутренней створке шифоньера, напомнила Тарасу, что цель находится в центре небольшого равностороннего треугольника с вершинами у «Кропоткинской», «Смоленской» и «Парка культуры», и дорога до нее кажется длинной лишь потому, что взгляд обычно цепляется то за чугунную решетку торговых палат XV века, то за фигурку ангела в овальном углублении модернового дома, то за плавные, изогнутые формы балкона.

И расстояние, и время – величины субъективные, от настроения зависящие. Несколько сотен метров вдоль замызганных башен и одинаковых коробок, в которых даже воспоминания не приживаются, хочется пробежать и забыть, как невкусную еду, а три-четыре квартала вблизи Бульварного кольца можно смаковать, не жалея часов. Конечно, сейчас было не до гурманства. Пречистенка стала зачитанной книжкой, в которой скользишь по фразам, страница за страницей, а думами уносишься в непредсказуемое прошлое или реальное будущее. До будущего, до прощания с Валей было гораздо ближе, но Тарас вернулся мыслями назад, к их первой встрече.

Хорошим актером был Валентин… «Почему в прошедшем времени? Перестань каркать!» – оборвал себя Тарас и тут же спохватился: «был» относится не к Вале, а к «хорошему актеру» – он был таким только в руках Эраста, и то не всегда.

Тарас попал в зал, когда ставили свет, и луч прожектора медленно раздевал широкоплечего блондина, на груди которого, как у девочки, не было ни одного волоска. Из первого ряда вырвался крик:

– Сына, ты зачем плечами кокетничаешь?! Сейчас ремень возьму! От центра, от живота все идет – вся энергия оттуда. Текст говорит: «ненавижу!», жест – «люблю!» Ты ведешь диалог, а нужно душою прощупывать душу. Слово – ширма, обман! – Хлопком ладош режиссер осветил сцену, метнул взгляд к выходу и попал в Тараса, который уже собрался ретироваться – таким неуместным ощущал он свое присутствие при почти семейной сцене. – Здравствуйте, дорогой! Садитесь поближе, рядом с гениальностью. Вы знакомы? – Подождав, пока Тарас представился и поцеловал вялую руку даме с крупным носом, плотно сжатыми тонкими губами и налезающей на цепкие, злые глазищи челкой, режиссер повернулся к сцене: – Валюша, плие! Длинный рост для артиста – кошмар! Не делай ничего прямым ходом. Зверя играй! Тело должно быть сжато, чтобы получился взлет наверх, а ты, как молодогвардеец, который ищет подпольщицу. Не двигай глазами! В дверь постучатся все народные артисты Советского Союза, а в пространство души постучишь только ты! Если бы ты не был очень талантливым, я бы тебе это никогда не рассказывал.

Тарас напрягся, но пока не от ударившей по чувствам магии театра: никак не мог он сообразить, кто же сидит рядом. В то время режиссер находился на пути от провинциальной неуклюжести к аристократической светскости: усвоил, что надо представлять друг другу встречающихся у него людей, но пока еще не привык называть их фамилии. И это уже кое-что – хотя бы страхует от неловкости, когда обсуждаешь с незнакомцем некую глупую статью или пьесу (осуждение – универсальная тема для разговора с анонимом), а потом случайно узнаешь или догадываешься по ерзанью собеседника, что он и есть автор обвиняемой бестолковщины.

Соседка сердито теребила обильную бижутерию, драпирующую плоскую грудь, но Тарасу стало не до нее. Режиссер бегал, кричал, месил, как тесто, мягкую челку, шептал, ласкал и стегал словом – и подогнал, приспособил друг к другу своих актеров, своих помощников и своих зрителей, которым случайно или нет разрешено было сегодня отдавать и получать неразбавленную театральную энергию. Примеси не в счет, в природе нет чистого вещества, а эта репетиция – не искусственное, естественное явление. Можно сравнить с удавшейся вечеринкой, где гости начинают петь и танцевать, не стыдясь дурных голосов и нелепых телодвижений.

– Как это, Тасик, описать? Как это рождается? Не знаю. – Режиссер как бы раздвоился: рука дирижировала музыкой и прыжками актеров, а голова наклонилась к креслам партера.

Было понятно, что отвечать не требуется, что и вопрос, и само обращение носит – как написал бы Тарас для газеты «Ныне» – знаковый характер, а в переводе с семиотического на общечеловеческий язык – что репетиция идет удачно, что Тарас включен в число «своих», тех, кто понимает, и ему дается право в нужный момент толковать, объяснять работу режиссера. Когда учитель в школе выделяет умницу, одноклассники начинают явно или тайно ненавидеть любимчика, и часто примитивная реакция на того, кого хвалят, сохраняется у взрослых, особенно если они промышляют искусством. По воле режиссера энергия зала – неважно, положительная или отрицательная, раз это всего лишь мгновение, – устремилась туда, где сидел Тарас, ему в спину. Он обернулся и встретился взглядом с большими голубыми глазами, которые не метнулись воровато в сторону, а продолжали серьезно смотреть на него. Необычный для женщины взгляд – спокойный, некокетливый, пристальный.

– Мы знакомы? – шепотом спросил Тарас, но ответа услышать не успел: локоть внезапно поднявшейся с кресла соседки больно врезался ему в грудь.

– Ну-ка, пустите! – Она уже бесцеремонно пробиралась к рампе. – Почему кофр пустой?! Там должны быть шмотки! Валентин, у вас ширинка расстегнута! – И, повернувшись к режиссеру: – Вы во что мою пьесу превращаете?!!

Начинался – или продолжался? – спектакль в спектакле, энный акт. Настоящий постмодернизм. Скорее всего Тарас был усажен рядом с писательницей в качестве громоотвода: на случай, если она начнет бессмысленное выяснение отношений. Но, видимо, накопившееся электричество уже невозможно было разрядить с помощью интеллигентно-дипломатичного театроведа.

Эраст выдержал паузу, чтобы отделить, не испортить ненароком крепкий образ кухонной сцены, который только что с помощью актеров создавал на подмостках. Потом в тишине негромко, вежливым голосом попросил:

– Дама, сядьте на свою жопу, – и демонстративно посторонился, освобождая проход, чтобы дать возможность выполнить режиссерское указание. – Когда вы в своей кухне крутите котлеты, я не диктую, сколько положить туда чеснока и морковки.

Разве в котлеты добавляют морковь? – некстати подумалось Тарасу.

С ролью профессора, ровным тоном выложившего напоследок убедительный аргумент в научном споре, режиссер справился без малейшего напряжения. А писательница? Никто не ждет мгновенной реакции от человека, чья профессия требует одиночества, затворничества и растренировывает навыки общения, но трезво осознавать свое бессилие и не выходить на ринг с заведомо более умелым противником – условие необходимое.

Базарной брани не последовало. Даму не задело то, что Эраст отпарировал удар, отчитал ее при всех: она настолько не понимала хищной природы театра, что считала себя, автора пьесы, здесь главной. Присутствующие, как и ее персонажи, не были ей ровней. Слывя нелюбительницей давать интервью, она как-то проговорилась, что лучше всех сама читает свои пьесы. По бабской логике из этого следует, что режиссер, актеры, костюмеры, бутафоры, суфлер – перечислять дальше? – хотят присоседиться к ее успеху, отобрать ее славу.

Сейчас писательница послюнявила указательный палец, как бы собираясь перелистнуть страницу рукописи, свела брови, превращаясь в сердитую каргу, задрала голову и засеменила к выходу, всем своим видом говоря: разбираться будем не здесь и не теперь – как инструктор по культуре горкома партии, слабоватый по части аргументов, но умеющий власть употребить. И это она, почти диссидентка.

– Ну, дети, пошли!

Переходя к следующему куску, режиссер и виду не подал, как будто не заметил, что предыдущая сцена была из другого спектакля. Так искусно, так надежно соткал он атмосферу в зале, что бытовая жизнь не могла, никаких шансов не имела ее прорвать.

Тарас попытался объективно посмотреть на небезупречную – с нравственной точки зрения – ситуацию, но поскольку он-то понимал, что и драматург, и критик – бумагомараки, люди в театре посторонние, то признал мистическую правоту режиссера и полезного, можно сказать, спасительного вывода: держись подальше, если не согласен, чтоб тебя в тот самый фарш перемололи, – не сделал.

– Любовь, любовь играй! – кричал Эраст. И это слово в его устах не было пустым звуком. То, что он творил на сцене, действительно было любовью, но не в христианском, общечеловеческом смысле – желанием друг другу добра, это была любовь как стихия общего упоения внутренней красотой и обнаженной грацией каждого, кто признал его власть, независимо от пола. По сравнению с этой репетицией все домашние «бомонды» и ночные оргии (Эраст употреблял это слово совершенно нейтрально, как говорят, например, «выпивка») не более чем дешевая самодеятельность, сколько бы денег и роскоши ей ни сопутствовало.

Репетиция закончилась неожиданно, на взлете – Тарас догадался об этом потому, что движение на сцене стало хаотичным, как будто порвались нитки, которыми Эраст привязал актеров к себе и друг к другу. Что теперь делать? Подойти к толпе, борющейся за внимание мэтра? Подождать, пока он освободится? Независимо и незаметно уйти, как это сделала голубоглазая незнакомка или знакомка – не выяснено – с пристальным взглядом? В голове крутилось несколько сумбурных формулировок, плод восхищения, искреннего, увиденным, и чтобы привести их в порядок, Та-рас предпочел остаться на своем месте.

Режиссер не дождался, пока гроздьями и поодиночке от него отвалится околотеатральный люд, бросил их сам и по пути к скинутой в кресло амфитеатра дубленке остановился возле Тараса:

– Что это вы тут пригорюнились?

В ответ на участие – неподдельное или притворное, зачем выяснять? – Тарас посчитал неблагородным смолчать, раз обвинения писательницы кажутся ему несправедливыми, и выступил адвокатом на чаше всего не видимом для посторонних судебном процессе, спутнике почти всякой известности:

– Вы добавляете в ее пьесу подспудную жалость, щемящее чувство причастности к жизни героев. Вы зажигаете совсем не тем, что имела в виду авторица. В восьми жестах Валентина информации больше, чем в тексте, который он изрекает.

– Валюня, иди сюда! Умного человека послушай, тебе будет полезно!

На полусогнутых, заплетающихся ногах блондин доплелся до рампы, внезапно издал горловой клич, упал на руки, сделал на них стойку, помахал в воздухе ногами, повернулся на сто восемьдесят градусов и спрыгнул в партер. Эраст похлопал его по обнаженному плечу и, убирая руку, медленно и нежно провел по специально для него напряженным мускулам:

– Познакомься, сына, это Тарас…

– Кто же не знает автора первой толковой статьи о нашем величайшем из великих! – перебил атлет и, щелкнув каблуками, резко наклонил голову, отчего длинные волосы занавесили его красивое лицо: – Валентин Ленский, сирота.

ОБ АВЕ

Молодую женщину, что пристально и приветливо смотрела на Тараса, звали Ава. Он отметил взгляд, глаза – приметы, по которым точнее всего можно составить мнение о незнакомом человеке, мужского или женского пола – не имеет значения. Она была красива по-своему: дурнушек Тарас как-то вообще не замечал. В данном случае составляющими красоты (понятия неточного, субъективного) были так называемые правильные черты лица: овал, голубые глаза, небольшой прямой нос, румяные щеки с чуть заметными не ямочками, а впадинами; средний рост, хорошие пропорции – насколько можно судить по одетому человеку, – никакой сутулости, не физкультурная, а врожденная осанка.

Необычно было то, что Ава не знала про свою красоту – не задумывалась об этом. Когда ей было тринадцать лет, она, как всегда после завтрака, поцеловала родителей и собралась в школу, но замешкалась у зеркала, раздумывая, что делать с мелкими прыщиками, появившимися на вчера еще чистом лбу, и услышала папину оценку своей внешности: «Бедненькая…»

Ни тогда, ни гораздо позже – а позже папа умер – ей не пришло в голову обидеться или не поверить. Сомневаться в правоте самого мудрого, самого понимающего и любимого? И потом, она же читала: «Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто не будет любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым».

Как и прототип Николеньки Иртеньева, Ава очень старалась. Школа – с золотой медалью, психфак МГУ – с красным дипломом, аспирантура, диссертация, НИИ. Всем занималась прилежно, с интересом, но без азарта, без волнения.

Влюблялась? Увлекалась. А любила один раз, была счастлива, начала привыкать к тому, что о ней заботятся, и вдруг совершенно здоровый, веселый человек умер от лейкемии, умер через неделю после того, как они с мамой похоронили отца. С тех пор memento mori для нее – это еще и запах еловых лап.

Опустив голову, Ава быстро шла – убегала? – по Садовому в сторону метро. «Ну почему, почему я не познакомилась с ним?! Господи, зачем?!» Негодуя на себя, она встала как вкопанная, и напрасно – тележка с громадным баулом в бело-голубую клетку больно врезалась в берцовую кость. Посреди толпы перед турникетом ни потереть ушибленное место, ни отойти в сторону. Небезопасно погружаться и в метро, и в мысли одновременно.

Нашарив в кармане пластмассовый жетон, Ава сосредоточилась, прошла через автомат и встала на эскалатор, увернувшись от тяжело дышащей молодухи в пуховом платке, которая сосредоточенно прокладывала себе путь к выдуманной с помощью телевизора столичной жизни, и правда не похожей на провинциальную, но не похожей по-другому, чем мечталось…

Воротиться назад? Вот она входит в зал… И что? Жалкие слова бормотать? Мы с вами вместе были на свадьбе общих приятелей… Статьи ваши великолепны… Если она сама себе кажется нелепой, то другие это почувствуют в сто раз сильнее. Человек диктует отношение к себе своим собственным поведением.

Нет, под землей не успокоиться, и Ава вернулась на Зубовский бульвар. Быстрый шаг не помогал найти причину беспокойства, беспомощной потери себя. Кого Тарас назвал в последней статье «мутантами противоестественного отбора»? Критиков, не владеющих языком, прозаиков, не умеющих пару строк срифмовать. Она, психолог, тоже в это стадо угодит, если сейчас же не успокоится. Остановилась уже не посреди дороги – приткнулась к колонне «Человека читающего», достала из сумки вырезку про Музей кино, изучила – в шесть новый фильм Киры Муратовой.

Но нельзя же ни о чем не думать, пока добираешься до спасительного прибежища, где мысли и эмоции режиссерской волей переключаются на экранную картинку, и Аве пришлось своей волей перестать ругать себя. Тут же вспомнилось, как только что, в самом начале репетиции женоподобный красавчик в слезах крикнул Эрасту: «Что же вы меня при всех-то лажаете?!» Режиссеру можно пользоваться крайними оценками «гений – бездарь», между этими полюсами вернее вырабатывается театральное электричество, а для психолога это табу, вот и приходится на самой себе вымещать нереализованный гнев.

Когда в темноте Ава заняла ближайшее к входу в зал свободное кресло и автоматически огляделась, сердце ее сразу заколотилось, щеки густо покраснели: рядом сидели Тарас и ее пациент Ленский.

РЕС

(В другой стране, несколькими годами ранее)

Обычно после ночных съемок я отключаю телефонный звонок – доверяю автоответчику караулить свой заслуженный нечуткий сон. Поэтому, когда в кромешной темноте что-то заставило открыть глаза, я спросонья подскочил к окну: дело плохо, если трамвай теперь меня будит. Старею? Нет, набережная Лиммата, как и положено посреди ночи, пуста. Тихо, зябко. Полез под одеяло, свернулся калачиком и, сам не знаю почему, взглянул на подошву телефона. Зеленая точка, как глаза немого, мигала из последних сил.

– Андреас Майер слушает, – автоматически представился я.

– Извиняюсь, Питер Майер вам кто?

– Петер? – поправил я. – Старший брат.

Я вспотел. Ночью, по-английски даже необычный женский голос – как у Эллы Фицджералд – ничего хорошего сообщить не мог. Мать права, не стоило Петеру одному отправляться в Африку. Запретить надо было, а она только порассуждала вслух – решения мы с раннего детства принимали самостоятельно.

– Понимаете, – продолжала «Элла», – наш автобус сломался почти посередине пустыни, а Питер мимо не проехал, как некоторые… Подобрал нас с мужем и домой отвез. Мы его переночевать у себя оставили – не думайте, мы люди порядочные. Утром муж ушел на фабрику, а я думала, успею смотаться на рынок до того, как Питер проснется – мы-то птички ранние. Честное слово, я ненадолго…

Пока «Элла» хныкала, жалея и оправдывая себя, только себя, я прижал плечом трубку к уху и натянул джинсы: бестолочь эта потратила уже и мое время.

– Как раз сегодня я собиралась мастера вызвать, чтоб газовую колонку починить. Нет, нет, она еще фурычила, но несло от нее… Прихожу – вонь по всему дому! Я – окна настежь и в ванную. А там Питер на полу, ну прямо как мертвый! Я его за ноги оттуда вытащила, надорвалась прямо… В пиджаке медицинская страховка и телефон ваш нашелся. Я врача вызвала!

Без страховки они бы его умирать оставили?

Грубый мужской голос перебил ее всхлипы:

– Забирайте его отсюда немедленно, если уже не поздно. Похоже, сильное отравление газом, сотрясение мозга – он затылком о раковину жахнулся…

– Адрес? Аэропорт ближайший где?

Если нужно помочь, то лучше на время забыть о своих эмоциях – сострадание мешает сконцентрироваться и обдумать план действий, мать давно нам всем это объяснила. Она – единственная, кто сам следует своим советам. И все же я не позвонил родителям, а сам помчался на машине в дом, где мы выросли.

За минуты езды ничего толкового в голову не пришло. Перед глазами маячил разворот из семейного альбома, где на десятке черно-белых квадратиков семимесячный Петер из весельчака превращался в плаксу. Я вцепился в это видение, как будто стоит вернуться назад, в детство, и год за годом пройти всю жизнь Петера – всю? что я каркаю! – и его машина проедет раньше неисправного автобуса.

Своими ключами я открыл двери в подъезд и в квартиру и, не зажигая света, ощупью пробрался в родительскую спальню, хотя бы еще на пару секунд продлив их прежнюю жизнь, без этого ужаса. При свете луны, мягком, нетревожном, я увидел, что Рената лежит с открытыми глазами. Услышала, как я в коридоре за шкаф зацепился? Или предчувствует? Мать без слов накинула халат на длинную ночную рубашку и, приложив палец к губам, вывела меня в гостиную.

– Папа вчера долго уснуть не мог: сердце опять барахлит. Петер?

Когда выслушав мой отчет, отцеженный от оценок и эмоций, Рената села на стул, сжав голову руками, я решил, что она пытается справиться с горем, но оказалось – сосредоточивается:

– Нужен хороший врач и самолет. – Глаза сухие, голос прежний, чуть хрипловатый.

После звонка в Красный Крест, где она служила в конце сороковых, до рождения Петера, отца пришлось разбудить. Мы трое стали называться «сопровождающие».

Кажется, даже мгновения понапрасну не пропало. Во время полета доктор дал отцу сердечные пилюли и успокаивающим голосом задал вопросы о детских болезнях Петера и еще что-то спросил про его здоровье, быстро-быстро тюкая по клавишам портативного компьютера.

А я тупо уставился на пустую пока лежанку, на штативы с колбами и штангами, на мерцающие экраны. Не зря же все это! Не может быть – зря?!

ТАРАС

Мы с Валей не виделись уже целых пять суток. Он должен был выступить в «сборнике» (то есть в халтурном попурри из разножанровых номеров) – платили по-человечески, в конвертах, а не через бухгалтерию, – и решил освежить текст. Сидим у меня в низких, мягких креслах друг против друга, близко, но не дотрагиваясь. Торшер горит. Как будто в подлунном никого кроме нас нет. Валька Михаила Кузмина выбрал: двусмысленные строчки у него так звенят… Я размяк – откинулся на спинку кресла, сполз на край сиденья, ноги вытянул, глаза прикрыл. Вдруг чувствую на своем колене, одетом в тонкое, домашнее, – голую ступню. Она начинает кротко так подниматься по внутренней стороне бедра, медленно, нигде не задерживаясь. Сердце заныло. А его голос не дрогнул, не изменился, я даже открыл глаза и огляделся, нет ли тут третьего, так ровно дышащего. Нет. А он дотягивается настойчивыми пальцами до моих пересохших губ, не прерывая чтения, жилочка на лице не дрогнет.

Я всегда удивлялся, как мгновенно он все перенимает: совсем недавно смеялись над стариканом из великих – или только другом великих, для кого как – тот, говорят, млел, когда сосал пальцы на ножках актрисулек и мальчиков. А Эраст вставил свою историю, про гусар. Под стол, накрытый суконной скатертью, засовывают дамочку, которая, пока они в вист играют, исполняет с каждым вразброд любовь по-французски. Штраф платит тот, кого выдаст испарина, участившееся дыхание, дрожащий голос.

Валентин так и остался совершенно, безупречно спокоен. «Созвонимся», – сказал, уходя. Неправильное ударение на втором слоге уличает небрежение не только русским языком, собеседником тоже, и слово само – отвратительное. Кто будет звонить? Когда? Куда? Ни на один вопрос не дает ответа.

Настало тридцатое декабря, а я так и не знал, смогу ли в новогоднюю ночь его заполучить, чтоб с матерью познакомить. Она с детства мужскую дружбу поощряет и всех женщин, включая мою бывшую супругу, считает недостойными своего сына, то есть меня.

Может, Валя появится на утреннем прогоне в «Современнике»? Пришлось, разбивая день, ехать туда. Кучки театралов перед лестницей слякоть месят, толпа в фойе – разве тут найдешь нужного человека?! Лишь только приоткрыли дверь в зал – как у нас водится, одну дверцу – в нее все и бросились. Шустрее были те, кто изображал из себя завсегдатаев, громко перебрасываясь пикантными доносами на «романов, ир, сереж», величая их по-приятельски запросто, без отчеств и фамилий.

Я прислонился к стене, рассчитывая, что чувство собственного достоинства приведет на обочину и Валю. Если он сюда явится.

– Тарас, дорогуша моя, здравствуйте!

Сладкого голоска и слюнявого поцелуя Простенки только и не хватало. Я нахмурился, но его этим не проймешь – не то зрение, чтобы мимику различать. Да и за что карать его резкостью? Он скучен, а не скучен кто ж?

– Как редко видимся! – Простенко схватил меня за рукав кашемирового свитера и потянул так, что оголил тело между воротом и шейным платком. Пришлось оторвать его от себя, чтобы привести в порядок костюм. – Конечно, кто вы и кто я, отставной редактор. Сократили как неугодного начальству.

Неугодного? Да если и есть в нем что-то нетривиальное, так это нерасчетливая угодливость – услужить рад любому, причем не ради выгоды, а просто так, из добродушия.

Тем временем Простенко продолжал меланхолично сообщать подробности своего социального падения – те, которых другие стыдятся и о которых умалчивают.

– Я теперь книги продаю. Место хорошее – на Тверской, в день иногда полредакторского жалованья получаю, но сейчас холодно уж очень, болею часто. А тогда выручки нет, и зарплаты нет. Уйду я.

Когда фойе опорожнилось, я разглядел Простенку: постарел, шея дряблая, с круглого лица сошел прославивший его почти детский румянец. И без жалких подробностей ясно, что жизнь с удовольствием потрепала его, но, видимо, не добралась еще до того наивного самоуважения, которое проступало в обстоятельном, тягучем повествовании. Нейтральным тоном, без эмоций говорил он сейчас о своих невзгодах, а раньше точно так же перечислял режиссеров, намеревавшихся (в Москве) и ставивших (в провинции) его пьесы «Лара и Юра», «Тарас и его сыновья», «Чичиков», «Мой бедный Уайльд»; сообщал, размашисто опуская несущественную частность о проблематичности своего авторства. А сколько его «верных» планов провалилось! Даже жалко человека. Но сам он быстро забывал о поражении, настолько не помнил, что тут же невозмутимо сообщал об очень схожих перспективах.

– В свободное время хожу по редакциям – кое-какая работенка то и дело подворачивается. Вспомнил молодость, – серьезно, не улыбнувшись пояснил Простенко.

Понятно, на чем покоится его самоуважение – на неумении иронизировать над собой, а значит, на неспособности увидеть себя со стороны. Энергии у такого самоуважения – ноль, собеседнику передать нечего. Вот откуда и скука.

– Сегодня договорился, что буду автором предисловия и редактором книги об Эрасте, которую вы вместе с ним напишете. Вы ведь мне не откажете?

Что на меня нашло? Какая книга?! Загорелся, как… Да не все ли равно, как кто! Придумал, что Валя мне поможет… Даже не выслушал Простенку, ни одного вопроса ему не задал – он бы мне простодушно все выболтал… Знал же, как Эраст водил его за нос…

– Вас гений наш уважает, а я для него стар…

Конечно, как можно даже сравнивать, хвастливо подумал я. Еще как можно, оказалось!

Работать вместе с Эрастом? Любой, кто хотя бы раз побывал на его репетиции, захочет туда снова. Но я – не из тех, кто обслуживает звезду в расчете на подачку и на процент с успеха. Всего-то мне нужно – быть рядом с ним не украдкой, а открыто, работать с ним, не поступаясь своей гордостью и независимостью.

Я не имел ничего против одиночества. Тесная компания превращает тебя в раба, у которого нет права на личную жизнь, приятели становятся соглядатаями. «Я вчера целый вечер до тебя дозвониться не мог. Ты где был?» Жену можно выучить не задавать лишних вопросов – вообще-то у взрослых все вопросы лишние, – а с друзьями у меня не получалось, сразу обижались.