Текст книги "Приключения женственности"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

– Твой папаша имел бледный вид на толковище в Союзе, – скользя безразличным взглядом по вагону, заметил Никита. – Либо клеймить – либо защищать. А он принялся мямлить, что Рахатов, мол, написал много хороших стихов о Москве, но зачем же он борется за Солженицына, который в своих выступлениях плохо о Москве отзывался. При чем тут Москва?

Никита рассуждал немного свысока, но не агрессивно. Его-то отец не оплошал: Борисов-старший еще раньше отказался приветствовать высылку Солженицына, и поэтому обсуждать Рахатова его даже не приглашали.

– А, это его дела. Дочь за отца не отвечает. – Инна говорила об отце как о совсем постороннем человеке. – Ты лучше расскажи-ка о своих подвигах в Коктебеле. – Она перевела разговор на другую тему вовсе не от неловкости. Это был ответный ход, предусмотренный неписаными правилами поведения в их круге.

– Ничего скрыть нельзя! – не без гордости проворчал Никита.

У Саши Коктебель вызывал лишь ассоциацию с Волошиным, к стихам которого он был равнодушен. Произведения Аверина и Борисова он считал беллетристикой, хотя отдавал должное «гражданскому мужеству» отца Никиты, а разговаривая с Инной, старался не иронизировать над милицейскими детективами ее отца.

На «Речном вокзале» заспорили – куда выходить. Саша стал сосредоточенно размещать в пространстве ход поезда, Беломорскую улицу и Ленинградское шоссе. Его уверенные теоретические выкладки, конечно же, вывели всех троих на неправильную сторону.

– Иваном Сусаниным теперь буду я, – провозгласила Инна и сразу узнала дорогу, по которой однажды шла с Женей в гости к Алининому музыканту.

Дверь была не заперта, и они оказались в тесном коридорчике однокомнатной кооперативной квартиры, которую купил хозяину его бывший тесть, известный московский адвокат. Он любил первого своего зятя и осуждал дочь, успевшую после развода еще раз выйти замуж и снова развестись.

– Легки на помине! – Алина чмокнула всех троих. – А мы как раз вспоминали, когда же в последний раз все вместе виделись?

– Твой день рождения отмечали. – В голосе Жени прозвучало недоумение – как это можно забыть!

Сколько раз стояла она перед ночным городом, который раскинулся под окнами ее общежитской кельи, и спрашивала: «Где же ты?» – и умоляла: «Появись скорее!» И перебирала в памяти самые пустяковые подробности встреч с Никитой, как будто перелистывала большую детскую книгу сказок в сером коленкоровом переплете, где между страницами вложен то засушенный лист, то цветок, то букетик. И ждала, что он придет и скажет: «Извини, я долго не звонил. Очень важные дела помешали. Но я пришел, и я люблю тебя».

А много ли было встреч? «Зеркало» Тарковского в Малаховку ездили смотреть, «Мастера и Маргариту» на Таганку, булгаковские места отыскивали – всегда в компании, никогда наедине. Женя поневоле была как бы летописцем их «неформальной группы», как выражался сведущий в новейшей терминологии Саша. Ей были дороги все, кто связан с Никитой, даже задавака Инна.

В кухне места хватало для двух-трех человек, и Женя принялась переносить еду и посуду в комнату. Она старалась сохранить непринужденность, и ей это удалось, если не считать взволнованного позвякивания стаканов на подносе, который она несла. Стола в комнате не было, но Алина привычно постелила на рояль сначала клеенку, потом скатерть. Хозяин дома только что вернулся с тбилисских гастролей и привез оттуда лаваш, ноздреватые белые сыры и травы непривычных цветов и запахов.

– Хванчкара, любимое вино Сталина, – объявил Саша, разливая темно-малиновую жидкость по кавказским армудикам с тонкими талиями.

– Тонкое жизненное наблюдение. – Инна не пропустила возможность вставить язвительный комментарий. – Кофе – любимый напиток Бальзака, итальянцы едят макароны, последняя книга Дюма-отца была кулинарной…

– Должна ли женщина иронизировать – вот в чем вопрос, – то ли одобряя Инну, то ли защищая Сашу, лениво пробаритонил Никита.

– Остроумие красит любого человека. – Саша взял сторону дамы.

Прозвучала эта фраза несколько выспренне. Может быть и потому, что она противоречила его прежним рассуждениям о женственности, доброте, снисходительности как о единственных украшениях прекрасного пола. Но и необычное внимание к Инне, и внезапное изменение мировоззрения заметила только Женя.

– И почвенники первую пьют стоя, а потом поют «Боже, царя храни». – Никите захотелось повеселить компанию к месту рассказанной историей.

И правда, все сгрудились вокруг рояля с питьем в руках.

– Кто такие почвенники, при чем тут царский гимн? – спросила Алина, отправляясь на кухню, откуда запахло готовыми хачапури.

– А, вы не знаете? – Никита обрадовался, оторвал кусок лаваша, медленно прожевал его и принялся компетентно пояснять: – Есть такой журнал «Литературная молодежь». Это вы, надеюсь, слышали? Ну, началось с того, что главный редактор выстроил сотрудников в своем кабинете, самолично налил каждому водки и произнес тост за успешное начало. – Никита встал навытяжку, щелкнул каблуками, как будто был обут в начищенные сапоги со шпорами. – А пришло к тому, что теперь они каждую пятницу собираются, про царя-батюшку толкуют и что-то там насчет чистоты крови…

– В наше-то время?! – крикнула из кухни Алина. – Раньше ты правдоподобнее выдумывал.

– У меня свидетели есть! – распалился Никита.

– Ты что, фонарь держал? – Инна смерила его презрительным взглядом.

– Да мне Борода рассказывал. Он там с самого начала работает. Сейчас и Светку пробует устроить.

– А, эти! – брезгливо сморщилась Инна. Она с трудом переносила и Светлану, и Бороду и если случайно видела их отдельно от общей компании, то не узнавала и не здоровалась. По близорукости.

– Да, Борода говорил, что в «Литературной молодежи» служит, – подтвердил Саша, пробегаясь по клавиатуре рояля. – Меня, между прочим, один известный в узких кругах критик тоже спрашивал, не составить ли протекцию в этот журнал. И еще добавил: «Правда, там нужны сугубые славянофильские воззрения. А у вас их, кажется, нет?» Мне интересны и братья Киреевские, и братья Аксаковы, но какое отношение к ним имеет «Литературная молодежь», понять никак не могу. – Под его пальцами наконец сложилась тема Виолетты, которую так любила Женя.

– Сашенька, славянофилы – это сейчас у писателей значит совсем другое, – засмеялась Инна. – Я тебя потом просвещу. – Она нежно обняла его за плечи, и Саша слегка опьянел от сладкого запаха незнакомых духов.

– Вот и еще один попался в сети, – равнодушно прокомментировал Никита. – Я выбрал бы другую, когда бы был, как ты, поэт. – С этими словами он подошел к окну, у которого сиротливо стояла Женя.

Неожиданная цитата была паролем, по которому Женя отличала «своих», интересных ей людей. От волнения она стала приглаживать волосы, одернула короткую кофту. Инна давно объявила, что они с Никитой снова стали только приятелями – слишком похожи друг на друга, скучно. Так почему даже не позвонил?

– Как похорошела! Выпьем за тебя? – Никита говорил медленно, ласково, давая ей время прийти в себя. – Как дела? Сашка сказывал, все устроилось?

И горечь с поспешно-услужливой готовностью исчезла. Помнил, спрашивал. Ей не пришло в голову, что Саша мог сам рассказать, без расспросов.

– Устраивается. – Женя стала старательно, с подробностями излагать свою эпопею. – Директор папиного завода, не в смысле того, что ему принадлежит, а тот, на котором он работает, – неуклюже пошутила она, – директор попросил начальника Института летательных конструкций, своего бывшего однокашника… – То ли от смятения, то ли от выпитого в ее речи появилась нелепая интонация отчета. – Это одно министерство. Нашли мне место в отделе информации, переводчиком с английского. Прописали в подмосковном общежитии… – Тут она заметила, что Никита думает о своем, и замолчала. Пауза вывела его из задумчивости.

– Женечка, едем ко мне – с собакой надо погулять, там и поведаешь о своей жизни.

Да она уже почти все рассказала. Но очень хотелось еще побыть с Никитой, был он такой близкий, почти родной. И Женя послушалась.

4. НЕ БОИШЬСЯ?

– Не боишься?

Женя не поняла вопроса. Так гладко все шло – подвернулся частник – «жигули» шоколадного цвета, Никита небрежно наклонился к шоферу, и тот услужливо распахнул заднюю дверцу. Помчались. Успокаивали мягкая мелодия, лившаяся из динамиков за спиной, ненапряженное молчание и даже скорость, которую не замедлил ни один светофор – все они горели зеленым светом.

Дома хозяина ждал красивый, мускулистый дог.

– Не боишься? – Никита повторил вопрос, когда они втроем спустились во двор. – Давай свою руку – темень… Тут у нас дня три назад балетного критика убили и квартиру подожгли. Говорят, любовник убил.

– Любовница? – поправила Женя.

– Да нет, именно любовник.

И хотя она не сообразила, о чем речь, больше переспрашивать не стала. Завизжали тормоза, ослепило въехавшее во двор такси. Из него стремительно, но несуетливо выбрался высокий плечистый мужчина в серебристом плаще, наглухо застегнутом у подбородка, и внимательно посмотрел на прижавшуюся к подъезду пару.

– Никита? А ты, оказывается, уже вырос. И вкус, прямо скажем, у тебя неплохой, – спокойно и ласково глядя Жене в глаза, похвалил незнакомец, в котором она вдруг узнала того самого Рахатова, чьи стихи ее одноклассницы переписывали в тетрадку и запоминали наизусть. – Передай отцу привет от Саши, – выделив голосом имя, небрежно бросил он и уже с порога, без всякой связи то ли посетовал, то ли обличил: – Одни уезжают, а другие их осуждают и за это получают свои тридцать серебреников в размере Госпремии.

Никита сразу расшифровал отрывочные фразы:

– Рахатов из Норвегии только что вернулся. Саша – это Галич, он туда в июне насовсем уехал. Мой отец тоже с ним дружил. Ну а премиями расплачиваются за послушание. Не со всеми, конечно, а только с избранными. Осудил Солженицына – получай.

– Неужели за это?

– Да нет, называется: «За большой вклад в развитие многонациональной советской литературы». А Рахатов, как все они, считает, что он один только и заслуживает премии. – Насмешка помогла Никите восстановить права, на которые, как он почувствовал, посягнул знаменитый поэт.

Вернулись домой. Никита вынул из холодильника молоко и размороженную клубнику. От изысканных, но таких холодных яств у Жени заныли зубы, ее пробрала дрожь: темно-зеленая кофта и плиссированная юбка, которые она сегодня выбрала, может быть, и шли ей, но плохо сочетались с зябкой ноябрьской ночью.

– Прохладно что-то. – Никита вышел из кухни, где они сидели за большим круглым столом, и вернулся в уютной стеганой куртке.

Женя съежилась. Теперь неудобно даже свой собственный плащ накинуть – подчеркнуть невнимание Никиты.

– Как тебе служится? – Ее великодушия хватило еще и на вежливый вопрос.

– Хорошо, что ты напомнила. – Никита оживился. – Мне передачу для африканцев надо сделать о молодых специалистах. Ты кого-нибудь знаешь, кто после университета процветает?

– С нашего курса прилично устроились только номенклатурные дети. – Женя задумалась, перебирая своих немногочисленных знакомых. – Остальные, пожалуй, нет.

С аппетитом доедая свое любимое лакомство, Никита пояснил:

– Я бы мог сам изобрести подпоручика Киже, но у нас теперь требуют реальные факты. Да и жалко на службе выкладываться. Все, что придумывается, вставляю в свой роман.

– Новый «Мастер и Маргарита»? – почтительно спросила Женя.

– Ну уж нет. «Мастер и Маргарита» – это для тех, кто не читал ни Евангелие, ни Гофмана! Совершенно ясно, что Христа и Гофманиану соединить невозможно.

– Что ты! Это же так красиво: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской…»

– Лакированная фраза, – перебил Никита, не дав даже докончить цитату, совершенство которой так оттенял Женин необычный голос. – У Максудова был пробор безупречный. Писали, что это автобиографическая деталь. Так вот у Булгакова каждая фраза с пробором. Парикмахерское искусство! А, давай спать… – Он ушел в гостиную, откуда послышался скрип раздвигаемого дивана.

От холода, от невысказанных возражений, от неожиданных слов – «давай спать…» – на Женю напал столбняк. Она покорно поплелась за Никитой, освободилась от одежды, легла рядом. Уличный фонарь то ярко вспыхивал, то горел вполнакала. В тревожно меняющемся свете комната казалась совсем чужой, враждебной.

Никита склонился над Женей.

Она испуганно обхватила себя руками и стала тупо повторять одну и ту же фразу:

– А если дети будут?

– Какие дети? – Никита не сразу понял, о чем речь. – Ты что, в первый раз?

– Да.

Он даже приподнялся на локте, но испуг, так и рвавшийся из ее распахнутых глаз, подтвердил правдивость признания.

– Тем хуже.

Для кого хуже? Женя покорно повернулась на спину и на странную возню Никиты отвечала прежним бессмысленным вопросом. Казалось, что в этой огромной комнате лежат не они, а другие, посторонние люди, что все это происходит не с ней. Она вспомнила про завтрашнюю Алинину свадьбу. Сашка свидетелем будет, надо ему напомнить, чтоб свой паспорт не забыл. Да нет, уже сегодня.

– Ничего у нас с тобой не получится, давай спать, – пробурчал Никита и отвернулся к стене.

А Женя так и пролежала до рассвета, стараясь не ворочаться. То спрашивала себя, почему ей не стыдно и не страшно. То надеялась, что эта ночь забудется и снова можно будет ждать звонка Никиты.

5. ВНЕЗАПНАЯ ТИШИНА

Внезапная тишина разбудила Женю. Она схватила будильник и подбежала с ним к окну. Пять часов. Зачем так рано? И только больно ударившись о стул с выглаженным хитоном, сообразила, что сегодня суббота. Не утро, а вечер. Надо торопиться.

Пока варится кофе – душ, анальгин от головной боли, синяя тушь. Положила в сумку «Новый мир» – по дороге дочитать «В августе сорок четвертого». Жаль, уже немного осталось.

Автобус подошел, когда Женя окоченела и отчаялась уговорить себя не нервничать. Достала журнал, но при таком экономном освещении ничего же не видно. Пересела на переднее кресло и принялась смотреть в незамерзшее водительское стекло. Захотелось подумать о приятном, но по привычке сам собой начал составляться список неудач: служба – бессмысленная, квартира – новую надо искать, хлопотать о кооперативе, уроки – надоели…

– Чего киснешь?

От резкого голоса Женя вздрогнула и начала оправдываться:

– Да нет, что ты! – Она сразу узнала Бороду, но как к нему обращаться? Исчез, так сказать, контекст, в котором прежняя кличка была уместна. Хотя борода удержалась. – Здравствуй, Андрей.

– Куда едем?

– В «Большой», на «Анну Каренину». Алина с мужем ждут, опаздываю.

– Это что, опера или балет? Впрочем, не важно. Я с вами. Вчетвером-то стрельнем один билетик!

Жене совсем не хотелось стоять на холоде с униженным вопросом или отбиваться от спекулянтов, заламывающих невозможные цены, но она не осмелилась отговаривать Бороду, наоборот, застыдившись своих недобрых мыслей, с преувеличенной заинтересованностью стала расспрашивать про его житье-бытье.

– А, пока дела не блестящи. Комнату снимаю в Пушкине, там и прописан у старухи. Ездить далеко. Зато работа! Такие люди! Боремся за возрождение русской нации! Я и Светку туда устроил. Она прописку московскую уже заимела – замуж вышла за какого-то журналиста-старикана. Ну, она вписа-а-лась в коллектив! – ухмыльнулся Борода. – Ты-то где? – вспомнил он про Женю только потому, что дальше уже шел бы слишком мужской разговор.

– В Институте летательных конструкций. Переводим и издаем кем-то добытые тексты. Правда, американцы в это время придумывают новые самолеты, про которые наши мало-мальски толковые инженеры читают в подлиннике…

Борода первым вышел из вагона, и тут же к нему подскочила толстушка с требованием лишнего билетика.

– А вам куда, девушка? Здесь три театра…

– Андрей, и так опаздываем, – не сдержалась Женя. Сердилась она на себя: вряд ли сестра будет рада увеличению компании.

– Ну нельзя же так! – хмуро выговорила Алина и за опоздание, и за Бороду.

– Ты прости, нас ждут, – произнес ее муж таким тоном, что просьба застряла у Бороды в горле.

– Кто ждет? – спросила Женя, когда они поднимались в гардероб первого яруса.

– Да брякнул первое, что пришло в голову. Откуда он взялся?

– Наша Женечка отшить никого не в состоянии. – Алина гневно посмотрела на мужа, который замешкался и не сразу помог ей снять шубу. – Доброта тебя погубит.

– Уже, – призналась Женя.

– Что «уже»?! – рассердилась Алина.

– Уже погубила, – потерянно призналась Женя, вытирая покрасневший нос.

Этот ответ, как ни странно, успокоил Алину, Женя же стала раздумывать, почему так сказалось. Никита? Она привыкла, приноровилась к разочарованию, которое каждый раз выскакивало из телефонной трубки – его голоса не было ни разу. А если нечаянно встретятся? Упрекнуть, что забыл? Заговорить как ни в чем не бывало? Гордо кивнув головой, пройти мимо? Чем гордиться – другой вопрос. Может, самой ему позвонить? В голове все смешалось, и Женя с удивлением почувствовала, что тревога возникла не у нее одной.

Анна Каренина летит навстречу белокурому Вронскому. Рвется к счастью, а на сцене мечется станционный мужик – рок, судьба. Страстное стремление – взмах руки, прыжок, объятия. Неужели она понимает, что мчится к смерти? Нет, не только об этом танец. Настоящая жизнь – на этой сцене. Каждому исполнителю придумать движения, которые превратят их в действующие лица: Вронского, Каренина, Бетси, кавалеров на балу, офицеров на скачках…

Как сделана сцена «итальянская опера»! Жене показалось, что это из соседних лож уходят зрители, возмущенные присутствием Карениной.

И мигающий луч поезда, под которым погибла Анна, смотрит из глубины сцены в глаза каждому зрителю.

Осталось счастье.

Спустились в партер, где Плисецкая под дождем из цветов, летящих с верхних ярусов, с балкона, левой рукой прижимала огромный букет, а правую плавно отводила в сторону и приседала в полупоклоне.

– Откуда они столько цветов взяли, зима же?! Дорого стоят, наверно! – С этими словами к ним протиснулся Борода. – Никак найти вас не мог! Вы что же, в буфет не ходили? А я шампанского выпил. Помогает преодолеть условность балета. Вообще-то не стоит тех денег – я за пятерку билет у спекулянта купил. Не так высоко, но место какое-то неудобное. Пришлось почти все время стоять – иначе ну прямо ничего не увидишь. Но зато я все закоулки облазил, на всех ярусах побывал, теперь имею полное представление о Большом.

Монолог был произнесен под аплодисменты, предназначенные актерам. Борода оттянул высокий глухой ворот толстого свитера с нелепым желто-синим орнаментом и сосредоточенно пытался программкой загнать туда прохладный воздух. Он даже не заметил, что несколько вежливых кивков Женя сделала, ни разу не повернув головы в его сторону.

– Время-то детское! Вы куда сейчас? – спросил Борода, когда все вышли на прозрачный мороз.

– Да вообще-то домой, – ответила за всех Алина подобревшим после спектакля голосом.

Остановились у колонны. Высоченные двери открывались все реже – последними уходили завзятые балетоманы. Промчался мальчик-лилипут, модно одетый южанин пропустил неуклюжую рыхлую женщину в резиновых ботах.

– Зайдем к одному парнишке, будущему Льву Толстому? – не унимался Борода.

– Неудобно, нас же не звали, – почти согласилась Алина.

– Я приглашаю, – высокопарно изрек Борода. И тут же по-простому пояснил: – Там каждый вечер компашка ребят-авангардистов собирается. Пошли, не пожалеете.

– Что у тебя с квартирой? – тихо спросила Алина у сестры, когда они свернули с Пушкинской в темный переулок.

– Сегодня утром звонок в дверь – хозяйка. Говорит, заскочила по пути. Глазки так и бегают. В шкафу покопалась, в туалет зашла, для вида воду спустила. Села чай пить. И вдруг, между делом, в придаточном, заявляет, что племяннице надо бы пожить здесь недельку. «Ведь есть же раскладушка!»

– За семьдесят рублей в месяц еще и племянница в нагрузку?! – возмутилась Алина.

– На этот раз удалось отбиться, – но чувствую, будет следующая агрессия, – с горечью призналась Женя.

– Девочки, вы где?

Алинин муж с Бородой ждали их у подъезда совсем провинциального обшарпанного дома. Пахло щами и кипяченым бельем.

– Вот видите, у них всегда не заперто. – Борода ощупью пробрался к квартире на первом полуподвальном этаже и открыл скрипучую дверь.

Стало чуть светлее, и ребята неохотно пошли следом. Слабая лампочка освещала только вешалку, на которую была небрежно наброшена груда одежды. Из темного угла выскочила непонятного возраста худышка в джинсах и с чайником в руке, крикнула: «Привет!» – и побежала дальше. Алина с сомнением посмотрела на мужа.

– Уже чай пьют, – огорчился Борода. – Раздевайтесь скорее!

Просторная комната, казалось, приготовлена для ремонта: голое окно во всю стену, деревянные некрашеные табуретки, на одной из которых валяется груда перепутанной проволоки, потертый дерматиновый диван, везде окурки. Несколько человек вокруг круглого стола без скатерти спорят о религии.

– Что за бред? Вера – эмоциональна?! – Лицо неопределенного возраста с длинными редкими космами вокруг большой лысины произнесло эти слова тоном, каким обычно спрашивают: «Ты меня уважаешь?»

Как ни в чем не бывало Борода пододвинул к столу табуретки и усадил на них Женю и Алину. Потом исчез и вернулся с вымытыми, но мутными стаканами и пузатой бутылкой гамзы в плетеной корзинке.

– Так и знал, всю водку уже уходили, – посетовал он, разливая красную жидкость по сосудам.

– Хотя бы скажи, кто эти люди, – шепотом попросила Женя.

– Я и сам толком не знаю. – Борода наморщил лоб и почесал затылок. – Длинноволосый – скульптор, а Коля, хозяин, в соседней комнате, танцует. Да вы пейте поскорее, а то и этого не останется.

– Откуда у него такая квартира? – Женя пригубила стакан и осмотрелась.

– Так он здесь дворником работает. Тут коммуналка была. Всем жильцам уже отдельные дали, у кольцевой, он один остался.

– Дворник… А говорил – авангардисты. – Алина строго посмотрела на мужа, как будто не она первая согласилась пойти сюда.

– Конечно, будущий Лев Толстой. А может быть, Достоевский. Он в Литинституте заочно учится и рассказы пишет, – с какой-то непонятной гордостью объявил Борода.

– Ни Лев Толстой, ни Достоевский, кажется, авангардистами не были, – поддела Алина.

Но Борода не ответил. Быстрым движением, предназначенным, правда, для жидкости другого цвета, он опорожнил стакан. Сморщился, наклонил бутылку и сосредоточенно стал ждать, пока упадет последняя капля.

На полу нахохлился типовой школьный дневник, заполненный взрослым почерком. «Нравственно то, что нравится», – углядела Женя. Дальше шли неразборчивые каракули.

Плотная блондинка ввела в комнату молодого человека с осоловелыми глазами.

– Коля сегодня не в форме, – констатировал Борода.

– Зато я в форме, – агрессивно заявила блондинка и села Бороде на колени. – А это кто такие?

– Ты что, мать! Сразу видно, в консерваторию не ходишь! Известный пианист с супругой, – объявил Борода, нисколько не смутившись.

– А это вторая супруга, что ли, точно такая же? – Блондинка попыталась ткнуть рукой в Женю, но покачнулась и чуть не упала на пол.

– Так только кажется. – Бороде пришлось обнять блондинку обеими руками. – Женя – она совсем другая, разве не видишь?!

Увидел скульптор. Он подошел к Жене и церемонно предложил показать ей свое творение. Им оказалось сооружение из проволоки, внутри которого виднелся фланелевый ком.

– Венера с утепленной маткой, – слащаво провозгласил он.

Алина хмыкнула, а Женя в недоумении отступила в угол.

– Ну, нам пора. – Алинин муж решительно взял сестер под руки и вывел их в коридор.

– Я с вами, тут до метро есть короткая дорога. – Борода тоже стал одеваться.

– У меня, кажется, кошелек пропал… – виновато пробормотала Женя, обыскав карманы своей и Алининой шубы.

– Кто ж деньги в пальто оставляет! – Муж Алины как будто был уверен, что здесь и не такое может случиться.

– Да ты, наверно, просто дома его забыла. – Борода попытался отогнать угрызения совести. И с облегчением вздохнул, обнаружив, что его деньги на месте.

– Не расстраивайся, что ж теперь… – Алина погладила Женю по плечу. – Сколько там было-то?

– Сорок с копейками, – растерянно ответила Женя.

На улицу вышли в угрюмом молчании. Женя пожалела, что сказала про кошелек: исправить уже ничего нельзя, а настроение у всех испорчено. Конечно, лучше бы она купила бежевые итальянские туфли, которые на работе предлагали, такой у них красивый кожаный бант. Не хватало десяти рублей, но ведь можно было одолжить у кого-нибудь.

Борода лениво соображал, успеет ли на электричку, если пойдет провожать Женю.

– Даму, надеюсь, берешь на себя?! – решил за него Алинин муж.

Женя отнекивалась – она нисколько не боялась позднего часа, да еще представила, как Бороде придется в свое Подмосковье возвращаться… Твердость проявила Алина:

– Не деликатничай! У нас на работе итальянцы рассказывали, что в Москве объявился маньяк, убивающий женщин в красном.

– У меня красного ничего нет, разве что лак на ногтях. Обещаю варежек не снимать, – попыталась отшутиться Женя.

Но Алина настояла на своем.

– Надо так надо, – добродушно сказал Борода и пошел рядом с Женей. – А откуда итальянцы?

– Алина работает корректором, ошибки исправляет в переводах Плеханова и Брежнева на итальянский.

– Она что же, и этот язык знает? – из простого любопытства спросил Борода.

– Мы вместе его учили на четвертом курсе. И еще польский, датский, венгерский. – Женя не удержалась от хвастовства. – Думали, наши специальности другие, а вот теперь обеих языки кормят.

– И в моей жизни было много перепитий…

«Перипетий», – не решилась вслух поправить Женя.

– Денег не было. Напишу: «Вышла интересная книга, рассказывает о том-то и том-то» на треть странички и разошлю в десяток районных газет. Обратный адрес – московский. Газет пять печатают столичного журналиста и присылают два-три рубля. Целых полгода кормился. Потом, правда, деньги стали все реже приходить. Ну а когда из газеты «Ленинский путь» получил письмо: мы, мол, не уверены, что эта же заметка не появится в «Ленинской искре», я и завязал.

– И что они всполошились? Наверняка и без твоих заметок эти газеты все равно что близнецы, даже названия похожи, – вслух сказала Женя, а про себя подумала, что пока Борода наивно рассказывает про свои почти детские, невредные хитрости, с ним еще можно иметь дело, хуже будет, если он решит, что рассказывать не стоит, а хитрить можно и нужно.

Забыв про полоску льда, по которой дети, а иногда и она сама подъезжали к крыльцу, Женя поскользнулась. Помочь ей Борода не догадался, но терпеливо подождал, пока она встанет, отряхнется. Пришли они вместе, но каждый был сам по себе.

– Можно я хотя бы чаю у тебя выпью, согреюсь немного? – Был он такой жалкий в своей вязаной шапчонке с линялыми полосками, в кургузой курточке на синтетической подкладке…

– Конечно, – без энтузиазма согласилась Женя.

У лифта на них уставились две женщины, похожие на провинциальных училок, с одинаковыми чемоданами в руках.

– Селенина? – строго спросила та, что постарше.

– Да, – испуганно кивнула Женя.

– Как поздно вы домой возвращаетесь, – осудила другая. – Мы – от Тамары.

И пока Женя сообразила, что Тамара – это жена троюродного брата из Турова, которую она видела всего один раз в жизни, обе тетки уверенно вошли в квартиру, всем своим видом демонстрируя, что они великодушно прощают Жене столь позднее возвращение.

– Нам не сказали, что вы замужем, – непонятно кого обвинила старшая.

– Да нет, я не муж, я ее только провожал, – сконфузился Борода. – Тогда я пошел? Пока.

Незваные гости достали банку клубничного варенья, от которого у Жени часто бывала аллергия, и ей пришлось долго пить с ними чай под жалобы на провинциальную жизнь, а потом уложить их на свой полутораспальный диван.

Лежа в кухне на раскладушке, она сердилась на маму, которая дала ее адрес Тамаре. Завтра же позвоню и скажу, что любого, кто появится из Турова, буду выставлять за порог – тетки ведь всех соседей оповестили, что она тут живет. А если в милицию донесут?

Засыпая, Женя думала, как же всем в этой Москве плохо: и Бороде, которому каждый вечер надо тащиться в свое Пушкино, и этим бабам, готовым ночевать хоть в туалете, и ей самой…

6. ЖЕНЯ ЖИЛА БУДУЩИМ

Женя жила будущим.

В школе мечтала об университете, о столичной жизни, которую представляла не только по книгам и фильмам. Летние каникулы после девятого класса они с Алиной скоротали у родственников на Украине. На обратном пути целых пять дней упивались Уланским переулком, где жил мамин брат. Он перебрался в Москву из Турова перед войной – на заработки. Зимой сорок первого был ранен, с тех пор работал мастером на игрушечной фабрике.

Утром просыпались от незнакомых Звуков – гулко набегающей тяжелой поступи «Аннушки», ее бесцеремонного позвякивания. Надо было одеться, длинным, только что вымытым коридором (квартальный график дежурств висел на кухне) идти к ванной комнате и ждать, пока она освободится. Неведомая жизнь коммунальной квартиры завораживала.

Полдня стояли в неспешной очереди – в Пушкинский музей приехала Дрезденская галерея. Пока Алина с дядей ходили перекусить в стеклянную пирожковую, начали пропускать следующую партию. Быстро продвигаясь, Женя вдруг увидела, что за ней закрывают железную калитку. От растерянности она послушно вошла в музей и стала сомнамбулически переходить от картины к картине, украдкой всматриваясь в публику. Встретились на балюстраде минут через двадцать – милиционеру на входе дядя объяснил, что в очереди стояла точно такая же – показал на Алину – но она не догадалась их подождать. Никто не сердился. На обратном пути купили длинный узкий батон и сочные желто-розовые персики – в Турове таких не видывали даже на рынке.

Еще запомнилось, как в Парке Горького во время эстрадного концерта, который вел Борис Брунов, Женя вдруг обнаружила, что хочет жить в этом городе. Почему именно тогда? Может быть, потому, что впервые за пять дней никуда не шла, песней была отгорожена от своих спутников, а от впечатлений – привычными лицами провинциалов, многие из которых прямо с чемоданами и авоськами пересиживали здесь промежуток между поездами.

А когда поступила в университет, сразу стала мечтать о той неизвестной, но чрезвычайно интересной жизни, которая обязательно наступит после окончания вуза. Разные картины рисовало воображение, но чего никогда не представляла – это того, что целых три года станут всего-навсего записью в трудовой книжке.

Конечно, кое-какие события случались. Завлаб Зайцев предлагал руку и сердце. Именно эти слова он сказал, только по-французски. Инженеров из Института летательных конструкций посылали на международные авиасалоны. Зайцев вернулся из Бурже в замшевом пиджаке на вырост, ярко-зеленой рубашке, модных брюках клеш цвета бордо и мокасинах на высоком каблуке. Каждая вещь сама по себе отличная, но вместе, на Зайцеве… Особенно смешно сочеталось все это с его рассказами о француженках, которые даже тени на веках подбирают по цвету к платью, туфлям и шляпке. Извинился за скромный сувенир – часики гонконгские электронные, которые привез Жене в подарок. Суточные были уж очень маленькие, а ведь есть еще мама, сестра и две племяшки. Но храбрость и уверенность в себе, очевидно, выдают в Париже бесплатно.