Текст книги "Приключения женственности"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

– Люди, работающие в моем жанре, находятся в зависимости от смешных словосочетаний, от того, что называется «репризами». Эраст помог мне выработать такой способ существования на сцене, когда создается иллюзия, будто меня не интересует, смеются зрители или нет. Скажем, я произношу фразу. Как было раньше? Я ждал хохота и после этого шел дальше. Сегодня меня совершенно не интересует, есть ли смех. То есть, конечно, это самое важное для меня, но – как для человека, наблюдающего за процессом, а как для участника процесса – нет. Я сказал фразу и бросился к другой части зала продолжать свою мысль. И если есть реакция, то я даю им возможность отсмеяться, но это они вынуждают меня остановиться, а не я вынуждаю их засмеяться. Таким образом создается иллюзия непрерывности действия… К великому сожалению, эстрада – жанр демократический и требования к нему – требования масс-культуры. Ничего более далекого от масскультуры, чем Эраст, нет. Поэтому я и нахожусь на таком разрыве желания, возможностей, спроса… И еще есть одна вещь – не нужно слушать Эраста, когда он начинает простыми житейскими словами объяснять что-то. Если я начинаю вступать с ним в дискуссию, то вижу, как в этом диалоге он неубедителен…

Мы просидели друг против друга, не меняя поз, около часа. Мне оставалось лишь перевернуть кассету, когда диктофончик щелкнул, подсказывать термины для конкретизации слишком общего, любимого им словечка «вещь» и доканчивать за него умозаключения, из которых следовало, что в законах эстрады он разбирается лучше Эраста, шире видит картину в целом. Проще говоря, чуток льстить.

– Видел ваши интервью по телевидению. Вы, конечно, им сто очков вперед дадите, – подхалимничал я, – но жаль – глубина вашей креативной рефлексии там не выявлена. Может, на телевидении этого просто не надо?

– Наверно… – ненадолго задумался эстрадник. – Я не могу выбиться из коридора, который они построили, потому что все зависит только от спрашивающего, во всяком случае для меня. Видите, какая вещь – пришла бы девочка из «Советской культуры», которой дали задание взять интервью про Эраста, и беседа могла кончиться на третьей минуте… Вам в какую сторону? Я подброшу до удобного метро – мне в Раменки, на концерт.

Теперь и у меня было самое нежное отношение к нему.

Дома я сразу сел за расшифровку кассеты. Несложная, думалось, работа: прослушал кусок – записал. Но закончил только к утру – то и дело приходилось возвращаться к скомканному слову, конец фразы забывался, гладкий на слух текст выходил на бумаге корявым и тавтологическим. Приходилось править. И все равно, меня так и подмывало договорить с эстрадником, хотя бы по телефону донести до его понимания непрочтенный им шифр его собственного таланта.

С помощью четырех чашек горького эспрессо я дотерпел до полудня и, не заглядывая в книжку, по памяти, набрал нужный номер. Наверно, он был очень занят, поэтому разговора, на который я настроился, не получилось. Но мы договорились повидаться перед его концертом, сегодня. Отутюжив серые брюки и выбрав галстук в васильковый огурец, к глазам, я соснул, а в восемнадцать ноль-ноль был на Берсеневской набережной у служебного входа. За полтора часа – концерт начинался в полвосьмого – успею кое-что объяснить ему.

– Пойдемте ко мне, – с опозданием минут на пятнадцать, минут, потерянных для нашего с ним общения, появился эстрадник с малиновым пиджаком на вешалке в правой руке.

Мы взбежали на второй этаж. По дороге он вынул откуда-то безвозрастную чопорную чиновницу и, первым войдя в гримуборную, сухо попросил ее, не называя по имени:

– Рукава прогладьте как следует, в прошлый раз костюм был как жеваный, – и не меняя тона, поставив этим унизительный знак равенства между прислугой и мной, обернулся: – Давайте, что там у вас.

Пока он читал, стоя, от усердия наморщив лоб, определенно не имея навыков для этого занятия, – я не знал, что мне делать, что подумать, ведь мне не было предложено ни снять плащ, ни присесть.

«Ладно» – вот все, что произнес он, складывая в стопку прочитанные листки. И ни разу не посмотрел мне в глаза.

Я потоптался, снова пробормотал похвалу его тексту. «Да, недурно, оставлю себе экземпляр», – согласился он, не заметив моей ночной работы. У порога, уходя, я нашелся, как намекнуть, чтоб он пригласил меня на свой концерт:

– Вы не знаете, билеты еще есть? Я хотел бы посмотреть ваше выступление.

– Спросите в кассе, – ответил он мне; словно попрошайке-поклоннику.

Черт его знает, почему я не выскочил опрометью из этой серой каменной коробки! Был в шоке? Оцепенение продержалось почти час: как загипнотизированный, на все наличные я купил самый дешевый из дорогих билетов в партер – раскошелился не напрасно, по балконным вниз не пускали, хотя по всему партеру и оставались большие проплешины; бродил по коридорам среди безвкусно приодетых провинциалов и очнулся через четверть часа после начала аттракциона, когда эстрадник пробалтывал пошлейший текст, запустив правую руку в карман брюк и имитируя этим эрегированный член. Женщины ржали от души. Я не смог дождаться конца «репризы» и под негодующее шиканье возбужденных соседок демонстративно пробрался к выходу. Юмор без пафоса, без сентиментальности, без выхода в метафизику – уродство. Те, кто приходит, чтобы целый вечер гоготать, – эстетически неразвитые люди.

От гадкого ощущения не избавил даже насквозь продуваемый Большой Каменный, по которому я, нарочно истязая себя, побрел пешком.

РЕС

(Забегая вперед)

Сестра не только сама всегда знала, что надо подарить, чтоб обрадовать и родного, и просто знакомого человека, но и с нами делилась своими прозрениями на этот счет. Я звал ее ясновидящей, пока не подглядел, как из необязательной болтовни она выуживает информацию о том, что кому нравится и кто о чем мечтает, и вносит в специальную книжечку, где рядом с именем вместо цифр телефонного номера аккуратно записаны столбики слов с точными предметными значениями. Это стоило перенять. И как только замаячила идея фильма о Томасе Манне со съемками в Любеке, я тут же подключился, рассчитывая пригласить Ренату в город, где они с отцом провели несколько дней еще до рождения первенца.

Мы шли по брусчатке мимо готической Мариенкирхе к дому Будденброков. Пару раз у меня защемило сердце – Рената вспомнила, что они с отцом лакомились любекским «специалитетом», марципаном, откусывая поочередно от одной конфеты. Давнее, невозвратимое родительское счастье, как оголенный нерв, отдалось болью и затихло. Я сосредоточился на семибашенном городе – каким способом передать ощущение любекского гражданина, как воплотить ганзейское начало в моем фильме, как уйти от туристского взгляда… При этом я вполуха слушал историю появления у Ренаты новой постоялицы.

Надо сказать, что когда Петер окончательно переселился в клинику и я снова зажил отдельно, Рената стала пускать жиличек в мою комнату – не столько с денежной целью, а просто идя на поводу у обстоятельств, у случая. Это были славные девушки из славянских стран – одна, из Сербии, училась в балетной школе Кюснахта; другая, чешка, приехала заработать на образование; третья, украинка, готовилась к конкурсу скрипачей. За всех кто-то ходатайствовал – церковная община, соседка по дому, благотворительное общество. Но теперешнюю квартирантку Рената позвала сама. Вот как это вышло.

Славянский семинар, который вольнослушательницей посещала Рената, остался на целый семестр без профессора: предыдущего уволили то ли в результате интриг, то ли вправду за пьянство, а новый, выбранный по конкурсу, вдруг передумал переезжать в Цюрих из Германии – большая зарплата не для всякого европейца решающий фактор, да это к тому же был петербуржец, женатый на немке. В последний момент брешь в расписании заделали с помощью своих кадров да еще молодой дамы из Москвы, предложившей спецкурс «Русская Психея», на который, как бабочки на свет, начали слетаться студенты и вольнослушатели. Недели через две на доске объявлений славянского семинара, что на Платтенштрассе, была прикноплена сиреневая бумажка: нужна квартира для госпожи профессора из России.

Усмехнувшись над собой, Рената призналась: «Я испугалась, что кто-нибудь меня опередит, и поторопилась предложить Аве комнату Петера – в твоей жила чешка, через несколько дней она должна была уехать в отпуск к себе, в Прагу. Я поступила как русская – импульсивно».

ОБ АВЕ

Жизнь Авина скособочилась. Формально все было по-прежнему – старший научный сотрудник в приличном академическом институте, где по несколько месяцев обещают вот-вот выплатить зарплату, сумму символическую, которой едва хватает на коммунальные услуги, частная практика, не замужем. Реально же она отдала себя Тарасу, добровольно вручила ему свою душу (о теле никто не заикался), свое время, свои мысли. Незаметно для себя и без всяких условий. Как это могло случиться? Этот придурковатый вопрос умные люди задают лишь тогда, когда нужно исправить положение, и Ава, захоти она, смогла б напрячься и проанализировать – профессиональное умение – почему после первой же попытки сдала даже свою гордость. А Тарас этого и не заметил. Подтверждалось пресловутое: чем меньше женщину мы…

До полудня Ава была свободна – Тарас свою утреннюю энергию использовал для производства текстов. Проще было в те дни, когда один за другим шли пациенты, автоматически отключая страдания. Пренебрегать трудной, изнуряющей работой Ава не могла: надо было отдать долги – впервые влезла, чтобы купить и быстро, задорого, выучиться водить «жигуленок», так пригодившийся Тарасу, его матери, его бывшей жене и настоящей дочери. Но это уже ранним летом, когда некому больше отвезти ребенка на дачу, мать к врачу.

– Я рада, что у Тараса появился такой верный друг. Он же сам намеревался авто купить. При такой загруженности! У него, как у творческого человека, голова все время занята мыслями. Концепции ведь выстраиваются не только за письменным столом, за рулем тоже могут приходить озарения, что при московском трэфике небезопасно. Отговаривайте его, прошу вас, – как карикатурная свекровь из советской комедии нравов убеждала Аву Тарасова мать.

Авину гордость это даже не ранило – старуха явно не хотела ее обидеть, просто не учла собеседницу. Не было же сказано: пусть лучше с вами стрясется несчастье, чем с моим сыном, поберегите его ценой своей безопасности. Эгоизм материнский можно хотя бы понять…

До покупки машины, весной, Тарас, приглашенный к Аве всегда, в любой день недели и в любой час ночи (своего рода чеховское «если вам понадобится моя жизнь – придите и возьмите ее»), появлялся изредка, всякий раз подгадывая к окончанию сеанса с Валентином. Кофепития втроем – ради этого стоило жить!

Солировал обычно Тарас. И хотя заблестевшие его глаза, румянец на свежевыбритых, прохладных на вкус щеках – у них было заведено чмокать друг друга при встрече, – и небрежное красноречие Ава не относила на свой счет, но полуулыбка, что бродила на его тонких, с резким выгибом губах, никак не была однозначной, и Ава вычитывала нужный ей смысл. Пусть в пучке проводов, что соединяют Тараса с разными человеками, ее жгутик пока тонкий, ему незаметный, – связь есть, личная связь, и уж от Авы зависит, найдется ли в ней самой столько незаурядных, индивидуальных свойств, подключаясь к которым можно получать новый вид человеческой энергии, пригодной Тарасу, сейчас или потом. Во всяком случае, Валентин тут не помеха. Тем более что он стал прятать за привычные шуточки, буффонаду… Что прятать? Даже профессиональные навыки не помогали Аве докопаться до тяжести, обременявшей его душу. Она лишь чувствовала, что Тарас имеет какое-то отношение к беспокойству Валентина, но не решалась выяснять, в чем тут дело. И без конкретных фактов было ясно: животный страх Валентина имеет не только психологическое происхождение. Но в качестве следователя, блуждающего по закоулкам его подсознания, она может наткнуться на улики, изобличающие Тараса, и уже ее подсознание не даст их заметить. Женщина победит профессионала. Лучше не пытаться. В таких случаях отказываются от ведения дела. И Ава радовалась, что можно оставаться на поверхности и не нырять в глубины сокровенного.

В Страстную неделю Валентин громко объявил, что намерен увязаться за Тарасом на литургию и что Ава как настоящий друг обязана разделить с ними тяготы стояния в душном, непроветриваемом помещении. Обязана! Да Ава бы согласилась довезти Тараса до храма Николы в Хамовниках и ждать за оградой столько, сколько ему нужно. А если можно стоять рядом с ним!.. Когда после праздничной службы иерарх вышел во двор, где ему поднесли большую деревянную клетку, и, открыв дверцу, выпустил на волю лазоревку, щегла и голубей, Ава подумала: сизари-то вернутся в свою голубятню, а вот что будут делать в центре большого города маленькие пичужки? И тревога за Тараса, за Валентина, за самое себя только усилилась.

Но и без этого неясного беспокойства забот хватало – пришлось торопиться с книгой. Эта спешка, подхватившая и Аву, и Валентина, подвернулась как нельзя кстати и помогла не думать о главном, роковом для одного из троицы.

– Сдаюсь! – объявил Тарас в середине лета. – Пригласили в Цюрих на Осеннюю школу театральной критики, надо оформляться… И в тексте еще конь не валялся.

Схитрил автор новости или неосознанно выпятил лишь ее неприятные стороны, как стали делать почти все, перед кем маячит приносящая заработок поездка за границу, – выкручиваться перед Авой и Валентином было не совсем честно. Они-то как раз способны были не позавидовать, а разделить радость. Но так уж было сказано…

Месяц еще можно потерпеть, заполнить работой, а вдруг он там приживется? Чтобы скрыть набухшие слезы, Ава вскочила и принялась развинчивать кофейник, еще горячий от только что выпитого эспрессо.

– Обожглись? – первый и единственный откликнулся Валентин. – Давайте белком смажем. – И полез в холодильник.

Из дырки, которую он пробил булавкой в сыром яйце, на пылающую Авину ладошку пролилось облегчение.

Тарас безучастно развалился на угловом диване: ждал, когда кончится возня и займутся им. Говорят, вокруг Бродского всегда суетились те, кто считал за честь быть ему полезным. Последняя, не то предпоследняя его квартира была в трехэтажном особняке на Гринич Виллидж. Все жители этого дома, включая хозяйку, человек семь, служили ему кто как мог. Эта составляющая гениальности имелась и у Тараса.

Для главы «Показания» оставалось опросить семь персон, которые и были распределены по обоюдному согласию между добровольцами, и Ава, договорившись с исполнительницей роли Шарлотты, поехала в ее кирпичную башню на Большой Никитской.

Интересно, какая она, заслуженно народная артистка, уже много лет знаменитая благодаря добротному советскому кино? Типичная русская баба – не деревенская, городская – ее киношный образ. А в жизни? Может, удастся и для себя материал подсобрать, в «русской Психее» что-то новое подглядеть…

Кроме телефонных переговоров был еще обмен репликами на Эрастовых репетициях – вот и все предыдущие Авины контакты с Шарлоттой, но и их оказалось достаточно, чтобы ехать на встречу без неприятного волнения.

Пришлось дважды нажимать на кнопку – после первого звонка минут пять не открывали. Оказалось, заело замок у внутренней, стальной двери.

– Извините, не приноровилась еще – недавно поставили, чтобы шубу норковую не украли. Я вам ее сейчас покажу, хотите? – Шарлотта покопалась в стенном шкафу, напялила на себя бесформенную махину и спросила искренне, почти наивно: – Ну как? Невытянутая норка, некрашеная, с сизоватым оттенком. Пошли в комнату, там свет лучше.

Пока хозяйка возвращала манто на место, искала вазу для подаренных роз, смахивала крошки с журнального столика и пух с кресел, Ава осмотрелась. Заставлено и завешано. На стенах – иконы, гравюры, пейзажи, в углу – труба из ковра, сервант с хрусталем. Книг – нет.

– Я в домашнем, – оправдала Шарлотта свой затрапезный вид: трикотажные шаровары бирюзового когда-то цвета и такая же майка. Заграничный костюм. – Одеваюсь только на выход: невозможно все время находиться во вздрюченном состоянии… Сейчас вас познакомлю, – спохватилась она, выходя из комнаты.

Ава вспомнила крошечную роль дочери Шарлотты в телефильме и приготовила вежливую похвалу, которая, однако, не пригодилась: хозяйка вернулась не с дочерью, а с двумя котами под мышкой:

– Барсик и Мэйсон, оба беспородные, но поглядите, какие красавцы!

Когда коты вырвались на волю, она вдруг зашептала, чтобы коты не услышали и не обиделись:

– Ава, у нас в доме не воняет, а?

Наконец устроились перед диктофоном, хозяйка сосредоточилась и без наводящих вопросов начала:

– Раньше, если Эрасту понравится пьеса – сразу накинется, заряд у него был, а теперь стал рассчитывать, ради чего ставить, что это ему даст… – и вдруг, будто спохватившись, пояснила: – В глубину пошел, в философское осмысление…

«Стоп, стоп! С выводами лучше повременить. Тарасу факты нужны… Придется брать бразды правления в свои руки».

Шарлотта отвечала старательно, честно пытаясь вспомнить детали, особенно те, что возвращали ее юность.

– Я была свободолюбивая девочка, характер жуткий – сибирячка, но и я, помню, растворялась под гипнозом Эраста. После лекции он командовал: «К четырем идешь в консерваторию, берешь контрамарки». И я шла. – (А мной и командовать не надо – сама предлагаюсь, – отметила про себя Ава.) – Мы не пропустили ни одного концерта, ни одной премьеры. И потом все рассказывали нашей учительнице музыки, Галине Петровне. Она сформировала нас с Эрастом. Напишите о ней!

Актриса разволновалась, вскочила с кресла, забыв про магнитофон, забыв, что надо говорить «про умное». Из ее нестройного, но сердечного рассказа о себе молодой, о Галине Петровне и об Эрасте – именно в таком порядке по объему сообщенной информации – Ава запомнила (пришлось потом восстанавливать в памяти, так как не сразу заметила, что батарейки кончились) следующее:

Две сестры из Горького приехали в Москву, окончили консерваторию, одна по вокалу, другая по фортепиано. У старшей случился внебрачный роман с известным дирижером, и родился мальчик. Младшая, Галина Петровна, тоже влюбилась и забеременела, но сделала аборт, так как двоих детей им было не поднять. И они обе дружно стали работать, чтобы дать талантливому мальчику великолепное музыкальное образование. Когда Шарлотта и Эраст учились в ГИТИСе, молодой человек уже стал восходящей звездой на музыкальном небосклоне. Мать целиком завладела сыном, а «маму Галю» отстранила.

Тут Ава тихонечко, незаметно для собеседницы вставила новые батарейки, и дальше история зазвучала голосом Шарлотты:

– Всю нерастраченную, невостребованную страсть Галина Петровна отдала нам, студентам. Мы увидели, что всепоглощающая, безудержная любовь к искусству, полная увлеченность своим делом помогают пережить неудовлетворенность личной жизнью. Она вдохнула в нас всю силу страсти, передала всю глубину трагизма, она была потрясающей. Если есть чисто русский темперамент, то Галина Петровна была его воплощением, – пафос снова выглянул и опять исчез. – На первом уроке я заявила: «У меня нет ни слуха, ни голоса. Медведь на ухо наступил». Одна учительница в Сибири убедила меня в этом. «Не может быть!» – возмутилась Галина Петровна. И через две недели я у нее пела Бетховена. Она звала Эраста: «Послушай, как у девочки красиво получается!» Его любовь к музыке – от Галины Петровны. Говорят, у него теперь какие-то немыслимые полки кассет и компакт-дисков, аппаратура… Сама не видела – напрашиваться неудобно, а он не приглашает. Он не забыл Галину Петровну и никогда не забудет. Недавно спросил, где она похоронена… Но когда она шесть лет была прикована к постели – она умирала одна, ее отделили, они ей купили квартиру, и уже старшая царила вместе с сыном – Эраст не приходил: тяжело было ее видеть, страшно. Да он и на похороны отца не поехал…

Правда? А Тарасу сказал, что был…

Тут Аве пригодилось профессиональное умение слушать, цель которого – информация, форма – молчание, неотрывный взгляд, содержание – непритворный интерес, натуральная доброжелательность, понимание. Нужно раздвоиться, и это, может быть, единственный случай, когда раздвоение нелицемерно. Внешне надо полностью верить собеседнику, соглашаться с его оценками, считать его позицию безупречной. Сопоставление, анализ фактов, уличение во лжи, в нарушении логики – это должно остаться внутри, скрыто от постороннего взгляда. И главное – забыть о своих чувствах, не обижаться на уколы, умышленные или нечаянные.

Актриса раскрывалась, распахивалась, в конце концов °на, наверное, рассказала все, что знала.

– Когда после ГИТИСа Эраст вернулся домой, на Западную Украину, он стал делать театр вместе с одним мальчиком, Юрой. Это была родственная Эрасту душа. Больше, чем друг – ну, вы, конечно, понимаете? – Шарлоттины карие глаза блеснули, а губы на мгновение раздвинулись в двусмысленной улыбке. – И этого Юру пырнули ножом… Он умирал от внутреннего кровотечения. Все десять дней Эраст провел в больнице у его изголовья. – Снова подозрительный взгляд. – Не знаю, можно ли этим воспользоваться для книги, но если возьмете, то надо тактично подать. Ну ладно, скажу. Совсем недавно Эраст признался: «Когда бывает успех, я шепчу: „Юра, ты видишь, это аплодируют нам“». – Шарлотта встала, поддернула шаровары и позвала: – Пошли, чаю попьем. У меня варенье есть кизиловое, вы такого никогда не пробовали!

– Сами приготовили? – Окинув взглядом безалаберную кухню с кастрюлями и сковородками на плите и грязной посудой в облупленной раковине, Ава решила, что этот стандартный и несущественный для нее вопрос будет приятен хозяйке.

– Нет, женщина одна после концерта подарила. Незнакомая. Вот наш народ какой! Понимают, как трудно бабе на театре! А Эраст терпеть не мог мое якобы успешное коммунистическое прошлое, – сообщила Шарлотта, перекрикивая шум струи, под которой она споласкивала чашки и розетки для угощения. – Да не была я слишком приласкана! Я так входила в советскую женщину, так понимала ее, что была в обществе как рыба в воде – и это его раздражало. Ему нужно, чтобы актер был как чистый лист, чем-то хрупким, чтобы была эстетствующая фактура. А коммунизм нас приучил, что мы, актеры – ваши, мы такие же, как вы.

Пока Ава разделывалась с вареньем – пришлось потрудиться, переправляя, а не выплевывая продолговатые косточки с языка на чайную ложку, а потом – куда? – на край розетки, с которого они сползали, смешиваясь с не обглоданными еще ягодами, – Шарлотта пододвинула к ней полупустую банку меда:

– Вы ножичком выковыривайте. У меня еще есть, но лезть за ним далеко.

Выковыривать больше ничего не хотелось – ни из банки, ни из Шарлотты, но наговоренного текста явно недоставало для более-менее стройной главы. Пришлось снова задавать вопросы.

– Почему вы так долго вместе не работали?

– Из-за моей бестактности, – как на духу призналась Шарлотта. – Я вам первой говорю. Когда я только-только стала сниматься в кино, концертировать, пошли деньги, я копила на квартиру, так как развелась с мужем, Эраст позвал меня в спектакль его студенческого театра. Помните, успех был до того громкий, что театр закрыли – официальное признание для того времени. Мы перебрались в студию на Каширке – думали, уйдем от советской власти. Не тут-то было. Но я этого не сообразила, ведь мы с Эрастом ходили к чиновникам, всяким там евреям, они обещали, что все будет, что нам пошьют костюмы и даже заплатят. По глупости, по фамильярности я стала теребить Эраста: «Когда же будут эти деньги? Что же нам не платят?» А он все понимал… И я на долгие годы была от него отстранена. На сцене мы снова встретились только в «Лолите», и то он сначала взял другую, а я его пилила: «Ну за что ей все? Средняя артистка, мягко говоря». Ну так вот она полезла в правительственные структуры, и я получила Шарлотту.

На улице, перед тем как нырнуть в машину, Ава подняла голову. Небо было без облаков, ясное, но не яркое, а выцветшее, усталое от жары. Хотелось поскорее под душ и за стол. Что же получилось? Может, ей только кажется, что упущено какое-то логическое звено… Но чем заслужено дружелюбие Шарлотты? Или это аванс… За что?

Через пару дней, когда в гримуборной под диктовку актрисы Ава вносила правку в машинописные страницы, среди комментариев и болтовни «не для печати» было:

– Все киношные и театральные роли я партизанским образом делала с ним. Кормила его обедом – он тогда был очень бедным – и он говорил мне, как надо играть, ну, всякие там нюансы…

Она его использовала, даже не сознавая это. Не сознавая, чтобы не платить и не чувствовать себя в долгу перед ним. Вот почему разговор про деньги был настолько бестактен.

И уже на спуске с лестницы, на последней ступеньке, провожая Аву к выходу из театра, Шарлотта произнесла последнюю, самую важную для нее реплику:

– До сих пор уверена, что никто не может поставить Гоголя так, как Эраст. У них ведь столько общего – оба из Малороссии, оба чувствуют природу юмора, оба Италию любят. И оба с дьяволом сношались, а на Эраста глядя, я иногда прямо думаю, что он чистый дьявол и есть… Скажите ему, чтоб дал мне роль в «Женитьбе». Я знаю, он вас и Тараса очень уважает.

ТАРАС

Меня разбудила тишина. Сплошной гул дождя, к которому я привык еще с вечера, внезапно затих, и только капли-индивидуалистки, не пожелавшие вместе с коллективом упасть на землю, поодиночке срывались с деревьев и крыш все реже и реже. С предосторожностями, дабы не разбудить Валентина, я шмыгнул из постели и из дома, прихватив с собой портмоне и сумку, надутую пустыми бутылками из-под минералки.

По умытой велосипедной дороге на Крылатских Холмах, мимо ничейных зарослей обобранной еще в зеленцах малины, я поспешил к нашему храму. Утреня уже кончилась, служка в синем сатиновом халате собирала потухшие огарки, и я, купив восковую свечку, ограничился короткой молитвой перед Николаем-угодником. Просил я избавить меня от мстительности…

Вчера на некруглом и вообще неясно – каком, дне рождения Эраста Валентин заметил меня не сразу: опоздал, был подшофе и – не один. За ручку держал кудрявого «козлика», того самого, который недавно на прогоне, спускаясь с трапеции, предупредил: «Осторожно, слазию!» – и этим плебейским словечком вызвал мою брезгливость.

Ритмично, через равные промежутки времени приглашенные – про каждого можно было сказать, почему он среди избранных, – вставали и говорили о том, как они любят Эраста, как их судьба связана с его жизнью, до чего у него грустные, трагические глаза и какой на нем новый великолепный пиджак. Актеры все были хорошие, поэтому лесть звучала естественно и создавала атмосферу праздничного единения.

Как только перерывы между тостами стали затягиваться, раздался пронзительный голос Эраста:

– А эта старая блядь когда выскажется?

По крайней мере три актрисы могли претендовать на объявленный титул – подходящих для него мужчин не было ни одного, – но Шарлотта вскочила правильно. Не дожидаясь расторопного официанта, она налила себе полную рюмку водки и заговорила:

– Расточка, то, что ты гений, повторять не буду – это уже скучно. Что тебе пожелать? У тебя все есть – «долляры», пиджаки, слава, молодой директор, который тебя любит, продюсерша, которая тебя обожает… – Шарлотта педантично перечислила всех, кто сидел за длинным столом. – У тебя все есть, но что-то может исчезнуть. Постарайся, чтоб этого не случилось, всеми силами души задержи это.

Гости молчали, и только Валентин по глупости встрял:

– Что может исчезнуть? Что вы имеете в виду?

– Он понял, а тебе не надо, – осадила его Шарлотта.

Валентин растерянно огляделся, ища поддержку, и мы встретились глазами. До меня вдруг дошло, что он и дальше будет клясться и врать, шутить и изворачиваться, что пока он жив, я не смогу ни существовать без него, ни примириться с его неизбежными предательствами. Надо что-то делать…

Прежде чем алкоголь уравнял гостей, каждый в меру способностей, благоприобретенных за время житейской борьбы, продемонстрировал близость к солнцу. Демократического равенства в трезвой жизни между служителями Мельпомены не просматривалось. Правда, не для всех солнцем был Эраст. Прилизанный эстрадник изящно, в придаточном предложении, даже не словами, а лишь мимикой и интонацией, которые тут читались безошибочно, намекнул на свою дружбу с главным постельничим нашей державы, так расставил акценты, что получилось, будто холуй важнее всех. Какое время на дворе? Были ли августы, октябри? Сидя тут, даже засомневаешься.

Эстрадник же, застолбив для себя более высокое по сравнению с присутствующими место во властной иерархии, вклинил свой стул между жеманным «козликом» и Валентином, видимо, намереваясь этим вечером решать не творческие, а личные проблемы.

Мой сосед справа вышел покурить – при Эрасте за столом не смолили, – и Валя мгновенно переместился на его позицию, не забыв прихватить свою рюмку и тарелку.

– Я переночую у вас? – прошептал он, приложившись к моему уху. Его рука приобняла меня за шею, а пальцы медленно и нежно перебирали завитки волос на затылке до тех пор, пока не подчинили себе мой трепет – и я согласился.

Сразу захотелось сбежать, но Эраст намеревался свести меня с Дамой без камелий, которая как раз в этот момент встала и принялась с пафосом ломиться в открытую дверь:

– То, что соединяет меня с Эрастом, сродни кровному родству, поэтому когда про него говорят плохое, у меня, хоть я и не агрессивный человек, начинают дрожать руки. Инстинктивно, как животное, я обороняюсь, потому что у нас с ним существует система отношений, невидимые нити, которые благородный человек не может никому позволить Даже надрезать.

Здесь-то от кого надо Эраста защищать? Благородный человек таковым сам себя никогда не назовет, да и заступничеством за кого-либо не станет хвастаться… И зачем портить человеку день рождения, напоминая о кознях?!

– Кровное родство! – прошипела сидящая слева от меня Коломбина. – Муж-швейцарец финансирует все ее наряды, и Эрасту перепадает – вот и все родство!

– Потрясающе! – Эраст громко оценил спич Дамы без камелий. Но, видимо, сорвать злость было необходимо, иначе зачем бы он прицепился к «козлику»: – Ты что с волосами сделал?! Вьются, как на манюрке!

– А вы откуда знаете, как они там вьются? – сострил Валентин.

Очень неудачно пошутил. Сколько раз советовал ему держать язык за зубами. Не всегда и не всем балагурство кажется милым кокетством.

Эраст намек понял, злобно побелел и уткнулся в тарелку, выпустив невидимые, но существующие бразды правления. И сразу же ритм праздника нарушился, тишина становилась угрожающей. Первой это учуяла Шарлотта и подала свою реплику: