Текст книги "Приключения женственности"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

– Андрей Владимирович еще не прибыли? – деловито поинтересовался директор.

– Как это «не прибыли-с»? – передразнил вырвавшийся от Кузьминичны классик. – Опаздываешь, Юлий! Не забывай, точность – вежливость королей. Если, конечно, в короли метишь!

Потоптались, вошли в комнату, пропустив вперед классика и устроив потом толчею в дверях. Долго рассаживались.

– Андрей Владимирович, тост сразу скажете или попозже? – Директор все старался угодить старшему по званию.

– Что ж, могу и сразу.

Сергеев постучал ножом по чашке, звук получился глухой, почти неслышный, но всем было достаточно директорского жеста – и в тишине зазвучали лишние слова:

– Тамадой назначаю себя. Друзья, наполните бокалы! Сейчас нашу любимую Аврору Николаевну…

– Ивановну, – совсем неучтиво поправила Женя, не выдержавшая фальши.

– Что?.. нашу незабвенную Аврору Ивановну поздравит великий писатель земли русской, само присутствие которого говорит о том уважении и почитании, которое мы все испытываем к нашему молодому и прекрасному юбиляру.

«Никто ему здесь не друг. Боятся, не любят, лебезят. И Аврору никто не любит. А уж „молодая и прекрасная“ по отношению к ней больше похоже на издевательство. И писатель совсем невеликий…» – думала Женя на фоне обкатанных, монотонных слов тоста. Но вдруг тон классика изменился, зазвучал отголосок страсти. Женя прислушалась.

– …3-замечательный редактор Аврора Ивановна, но у меня был лучший редактор всех времен…

Многозначительная пауза. Все сосредоточились, но догадку никто не осмелился даже прошептать.

– Сталин! Давно это было. На фронте написал я стихотворение и отправил в Москву. Вдруг вызывают в штаб – Ворошилов звонит. Испугался я до посинения. Трубку беру, а сам дрожу. Ворошилов говорит: «Иосиф Виссарионович спрашивает, можно ли в стихотворении изменить знак препинания. Вместо тире с запятой оставить одну запятую?» Я такое облегчение почувствовал, так обрадовался! Конечно, можно, говорю, и не только знак препинания, все можно изменить. А Сталин, видно, такой был человек. Он думал, что уж если написано, то изменить ничего нельзя. Как приговор – голову отрубили, то обратно ее не приставишь. Поэтому и были такие постановления – о Довженко, о Зощенко. А какой Довженко националист? Да если бы поговорили с ним, объяснили, он бы с легкостью все поправил.

Даже заикание прошло. Никакой иронии, никакого ост-ранения! Мы для него случайные люди. Хвастливый рассказ пятиклассника о том, как он отличился. Одно слово – детский классик.

– А самого Сталина вы видели? – Вадим Вадимыч восхищенно взирал на рассказчика, приглашая всех порадоваться вместе с ним, что такой человек разделяет с ними трапезу.

Но мэтр уже сосредоточился на еде; оставив вопрос без ответа. Директор чутко уловил его настроение и заставил всех говорить тосты. Самую длинную речь произнесла Чернова, та самая, что лет десять назад донесла на Аврору за включение в какой-то юбилейный сборник идеологически невыдержанной повести Яшина «Вологодская свадьба».

Женя лихорадочно стала соображать, что сказать. Не могла она хвалить человека в его присутствии, да и за какие достоинства? Высокомерная, эгоистичная старуха, эта Аврора, считает себя единственной интеллигентной дамой в редакции, никого не любит, но сблизиться на время может с кем угодно, даже с той, которую вчера только обвиняла во всех смертных грехах. Сблизиться, чтобы пожаловаться на свою горькую участь, на притеснения, чтобы просто позлословить, а потом рассказать уже другому про свою вчерашнюю конфидентку такое…

Хорошим редактором считается… Легендой стало, как под ее чутким руководством один из столпов советской литературы сделал новую редакцию своего классического произведения. Огромная, что и говорить, работа, но только первый вариант еще можно читать, а второй – всего лишь факт психологии и биографии податливого писателя. Жаль ее, никак не может она совместить реальную картину мира с той, где она – эталон всех человеческих и профессиональных добродетелей.

Слава богу, директор сжалился и, встретившись с Жениным умоляющим взглядом, не стал ее выдергивать. Стало полегче. Но ведь всем здесь не только сносно, а даже хорошо, лучше, чем дома. Сашка бы меня понял. Как он смешно пародировал такие же посиделки в своей конторе! А Рахатов удивляется: «Тут же ваши коллеги, друзья. Конечно, у них есть недостатки, но об этом иногда надо забывать». И никак ему не объяснить, что это всё чужие люди, что здесь, как на вокзале, да еще на одно место продают два билета, а на какое – неизвестно.

Застолье само собой разделилось на две половины – зрительный зал и президиум, где сидели классик, Вадим Вадимыч и «треугольник». Границу с одной стороны обозначала Кузьминична, с другой – Аврора. Обе всеми своими недюжинными силами старались доказать, что они все-таки в центре, и поэтому были обречены на молчание – разговаривать с сотрудниками не желали сами, а начальство на них не обращало внимания.

Тем более что там, в президиуме, тоже что-то происходило. Слишком красноречиво смотрели друг на друга директор и Вадим. Оба раскраснелись – то ли от выпитого, то ли от злости. Представительница общественности пыталась их примирить, то и дело причитая: «Ну, Юлий Сергеевич! Ну-ну, Вадим Вадимыч!» Парторг в одной руке сжимал пустую рюмку, другой тянулся к полупустой бутылке водки, сосредоточившись на своих ощущениях.

Классик же, которого, как потом поведала Аврора, не поделили директор и его зам, от выпитого слегка побледнел, внезапно встал, посмотрел на часы и, ни с кем не прощаясь, покинул торжество. Директор, опередив Вадима, юркнул за ним. Тогда Вадим сориентировался и остался за столом – главным, тамадой, остался вместе с народом, не то что этот выскочка Сергеев!

20. КАК?

– Как съездили? – Анна Кузьминична не дала Жене скинуть плащ и потащила к себе в кабинет.

– Спасибо, хорошо… Но у папы сердце вдруг начало болеть. Уговаривала его работу бросить – не хочет…

Кузьминична нервно забегала и, не дослушав ненужные ей подробности – спрашивала-то по инерции, чтоб разговор на людях начать, – нетерпеливо перебила:

– Вы с Майковой в хороших отношениях? Вам она доверяет?

Вместо того чтобы возмутиться, отказаться отвечать на такие бесцеремонные вопросы, Женя честно выложила про все шероховатости, мучившие ее, когда она думала о Маше.

Коготок увяз – всей птичке пропасть. Стала разговаривать по-простому, по-человечески, и теперь с каждым словом чувствовала, что говорит лишнее, становится не собой, будто ее загипнотизировали. Скорее бы вырваться, скорее избавиться от чувства гадливости, презрения к себе.

Не услышав ничего для себя полезного, Кузьминична снова перебила Женю:

– Она так меня подвела, так подвела!

Когда так насилуют, лучше всего расслабиться – Женя поставила дорожную сумку на пол (она пришла на службу прямо с поезда) и без приглашения села в кресло.

– Представляете, из Главлита вернули комментарии, которые она редактировала!

Такой новости Женя не ждала. Обычно Кузьминична жаловалась на предателей и сплетниц, разболтавших то, что она хотела бы скрыть, а тут Главлит… Бедная Маша!

– В какой книге?

– Да не помню я… – отмахнулась Кузьминична от несущественного для нее вопроса.

– К чему придрались? Отспорить нельзя? – Женя попыталась перетащить Кузьминичну на другую сторону баррикад, но та не захотела разделять себя и; цензуру.

– Какое «придрались»! Там упоминается «Багровый остров» Булгакова! И что мне сказала эта тихоня, когда я ее призвала к ответу?.. «Вы же подписывали!»

– Ужасно! – Не поддакнуть у Жени не получилось. Тем более что сама она не смогла бы сказать в лицо человеку грубую правду. – Но почему это снимают? В «Литературной энциклопедии» в статье о Булгакове есть упоминание об этой пьесе. Я сейчас принесу ее вам из биббюро.

– Мне? Мне – не надо! – Анна Кузьминична испуганно оттолкнула от себя даже возможность прикоснуться к крамоле. – В Главлите и покажите!

Опять нарушала Женя неписаный редакторский кодекс: не вмешиваться в чужие книги. Сколько же ей за это доставалось!

Как-то Чернова рассорилась с наследниками, и Женю заставили редактировать научный аппарат к книге. Все пришлось перепроверить и переписать – тяжелая работа. Оказалось – напрасная: Чернова завалила начальство докладными, и комментарии – от греха подальше – сняли.

Вот и Маша до сих пор лишь сухо кивает, когда нос к носу сталкивается, – в ответ на Женину улыбку. Неужели за то, что работа над кайсаровским собранием сочинений осталась за Женей? Но Маша же вернулась с больничного только через полгода, когда половина томов уже была сдана в производство. И П. А. сам просил у директора, чтоб Женю оставили его редактором.

Даже мимо двери Главлита, обычной двери, обитой коричневым дерматином, без каких-либо опознавательных знаков, Женя проходила с внутренней дрожью. А уж когда переступала порог, то все силы уходили на то, чтобы скрыть страх.

– Разве вы – редактор? – строго спросила плотная женщина с жесткими, коротко стриженными седыми волосами – ей бы кожанку и прямо в тридцатые годы! – когда Женя сбивчиво изложила причину своего появления.

– Ее сегодня нет, – пришлось соврать. – Анна Кузьминична сказала, что это срочно.

– Почему тогда сама заведующая не пришла?

Женя отмолчалась.

– Впрочем, от нее все равно толку мало. Вызываешь, чтобы посоветоваться, а она одно талдычит: снять текст и наказать редактора. Я же всегда стараюсь убирать как можно меньше, но и мне иногда нужна помощь – упомнить все невозможно, а в некоторых случаях она ведь может и на свою ответственность что-то оставить.

«А вы, на свою ответственность, не можете что-то пропустить?» – подумала, но не сказала Женя.

– Это первый том? В каком году вышел? – Главлитчица деловито открыла титульный лист энциклопедии. – В шестьдесят втором. Это хуже. Хотя все-таки энциклопедия, ее не запрещали. – И подстегнутая Жениным поощряющим взглядом, решила: – Вы правы, оставим так, как есть.

Почти полдня прошло, вся взбаламучена. Сейчас бы сесть за стол, раскрыть корректуру и погрузиться в работу, только чтоб никто не трогал… Но прошмыгнуть мимо секретарской не удалось.

– Евгения Арсеньевна! Вернулись! Выглядите прекрасно! А я стихи Рахатова перепечатываю: приказано срочно в сверку вставить.

– В сверку? Это же сверхнормативная правка, как разрешили? – Женя обрадовалась за Рахатова, но откуда вдруг такая благосклонность Кузьминичны?

– Тут без вас приезжает Рахатов с женой и двумя ведрами: в одном – великолепные розы, в другом – инжир нежнейший, прямо с самолета, наверное. И все ей в кабинет. После этого, сами понимаете… Двусмысленные стихи стали советскими. Новые, те, что еще нигде не печатались, – тоже пропустить. Пока книга выйдет, успеете, мол, отдать в журнал или газету. Инжира скоропортящегося, правда, всем по горсточке дала.

Под пристальным взглядом Валерии Женя неестественно засмеялась. Чего она от меня ждет? Чтоб Кузьминичну осудила? Да это же хорошо, что хотя бы так можно книгу спасти… Догадалась, что напечатанное в последней «Литгазете» стихотворение Рахатова «Телефон» – обо мне? Нет, не могла – там от меня только хрустальный голос, сугубо субъективная деталь… Хочет, чтоб я-над ним тоже иронизировала? Но я же сама советовала ему… Правда, никак не думала, что он так буквально все воспроизведет. Кажется, я что-то сказала про фрукты, но неужели он не почувствовал, что такое купечество меня покоробит? А если бы я посоветовала ему поухаживать за Кузьминичной? Да наверняка уже… Но ревнивое чувство даже не шевельнулось. В глубине души Женя считала, что в борьбе за свое детище, за свою книгу, все средства хороши. Можно и палачу в ноги кинуться.

– А вам сегодня уже звонили… Мужской голос, не назвался… – Валерия продолжала испытующе смотреть на Женю.

Зачем ей нужно про меня все знать? Заурядное любопытство? Но ведь мне она выдает все, что хотя бы чуть-чуть похоже на чью-нибудь тайну. Многие предупреждали: с Валерией поосторожнее… Но пока она только хвалит меня и авторам, и коллегам. «Они злятся, когда я о вас хорошо говорю, и меня ненавидят. Ничего, пусть». Скорее всего, хочет откровенности без какого-либо расчета. Но это невозможно, как ей дать понять?

А Валерия уже выкладывала мелкие издательские новости, перемежая их жалобами на Кузьминичну, на Аврору, даже на своего друга Петра Ивановича… «Срочная» работа застряла в стареньком «Ремингтоне».

Доверительный шепоток прервала секретарша соседней редакции – предложила пачку сырковой массы из буфета. Валерия долго рылась в дорогой кожаной сумке (подарок благодарной вдовы одного писателя), так и не нашла деньги, пришлось высыпать содержимое на стол. И покатились таблетки, пуговицы, дешевая пудреница – Женя помогла сгрести все это в кучу и отправить обратно в сумку, слишком роскошную для ее владелицы. А Валерия освободила часть творога от мокрой липкой бумаги и откусила большой кусок. Зазвонил телефон, и, несмотря на набитый рот, она потянулась к трубке, но Женя ее опередила.

– Женечка?! Господи, как я рад, что слышу тебя наконец! Вернулась! Я в Переделкине. Сможем сегодня встретиться? Как вырвешься, сразу приезжай, жду тебя в любое время. Я так соскучился, что даже Алине позвонил. Она разговаривала со мной очень приветливо. Настроение у нее вроде бы творческое, боевое. Сказала, что сама без тебя скучает. Но я, конечно, сильнее. Алина мне понравилась – энергичная, целеустремленная. Не знаю, чего она сможет достичь, но все равно молодец!

Женя вдавила трубку в ухо, чтобы закрыть дырочки, через которые слова Рахатова разносились, как ей казалось, по всему издательству. Еле слышно прошептав «хорошо», она повесила трубку.

– Это звонил… – Женя стала лихорадочно соображать, кого бы назвать, – один приятель, мы учились вместе.

Женя покраснела, смекнув, что врать было необязательно… Но промолчать иногда так трудно.

– Ваш жених? – Валерия обрадовалась за Женю.

– Нет, у меня нет жениха… – Женя постаралась сказать это так, чтобы и Валерию не укорить за бестактный вопрос, и свое достоинство не совсем уронить.

– Потом все расскажешь – и как съездила, и про работу, и почему сердечко бьется. Я так соскучился, что еще час – и ты бы уже только хладный труп застала… Ты что, мне не рада? – Рахатов отодвинулся и строго посмотрел на Женю.

– Отец очень болен.

По произнесении этих слов Жене стало стыдно, что она уходит от очередного выяснения отношений таким вот способом. И в то же время осознала, что тревожится за папу больше, чем за себя. А Рахатов встал, подошел к окну и начал задавать ей прицельные, выдающие его искреннее участие, вопросы. Оказалось, что в Турове работает его давняя поклонница, знаменитая профессорша-кардиолог, которой он обещал дозвониться завтра же, чтобы устроить консультацию Жениному отцу, а если понадобится, то и положить его в ее клинику.

– …Неужели тревога и страх – ближайший путь к гармонии? – говорил через полчаса Рахатов. – Как не хочется с небес на грешную землю спускаться. Кажется, я летел сейчас в бездонную синь на белом пуховом облаке. От тебя идут божественные биотоки! Именно божественные! – Рахатов благодарно поцеловал Женю. – Вот сегодня меня остановила одна молодая поэтесса из Баку, наговорила множество восторженных слов о моих стихах и показала, где ее комната, то есть попросту призналась, что будет рада, если я ее навещу. Но несмотря на ее горячность и искренность я и не подумал воспользоваться приглашением. Ведь у меня есть ты… А сейчас мы пойдем гулять. И никакие возражения не принимаются.

Женя и не собиралась отказываться. Ей так хотелось еще побыть рядом с ним, понежиться, вобрать в себя его восхищение. Конечно, хорошо бы поскорее стемнело…

– Вот здесь я вышагиваю все свои строчки, ногами… За столом только записываю, – после уютного, ненапряженного молчания признался Рахатов. – Сегодня слушал Грига. Почему-то эта музыка, грустная и такая лиричная, напомнила мне о тебе. Григ был настоящим гением – знал, что ты родишься на свет. Ноктюрн – это ты.

Его слова так естественно сочетались с теплым ласковым ветром, с покрасневшим у горизонта небом и нежными перьями облаков, с желто-красным ковром из листьев, расстеленным вдоль забора, с тишиной, которая бывает только в осеннем Подмосковье. Изредка Рахатов называл имена владельцев дач – больших писательских начальников и реже известных писателей.

– Какими судьбами! – Из калитки, к которой они подошли, высунулся полный, невысокого роста человек в клетчатой ковбойке. Здороваясь с Рахатовым, он внимательно рассматривал Женю.

– Познакомься, Юра, это мой редактор, Евгения Арсеньевна. Вот с трудом уговорил прогуляться – приехала поработать. Я говорил тебе, что у меня собрание сочинений выходит?

– Говорил, говорил… – отмахнулся Юра. – С таким редактором и я не отказался бы пройтись, но мне так еще ни разу не везло.

– Ты, конечно, большой талант, но редактор этого класса полагается только гению.

– Я, гений Игорь Северянин, – продекламировала Женя, чтобы иронией уравнять чаши весов. Стремясь, как всегда, уберечь от обиды человека, особенно чужого.

Рахатов забыл ей представить своего знакомого, самой придется догадываться. Ведь если спросить, то и Рахатова уязвишь за невнимательность, и этот писатель обидится – видно, он уверен, что его и так все знают.

– А пошли ко мне? – Приятель Рахатова подмигнул Жене как сообщнице, взял ее под руку и повел по тропинке к двухэтажному светло-сиреневому дому. Женя беспомощно обернулась, но Рахатов спокойно шел за ними, как бы не замечая ее волнения.

Ступеньки, крыльцо, малюсенькие сени, кухня, прихожая с овальным зеркалом, крутой деревянной лестницей и несколькими закрытыми дверями. Тишина обманула Женю, она успокоилась и стала рассматривать большую комнату, куда завел их хозяин.

Это – дача? Дом, куда свозят старую поломанную мебель, вышедшую из моды или ветхую одежду, ненужные книги? И все равно остаются необжитые углы, на которые и хлама не хватило? Простор здесь тоже есть, но он – важная часть интерьера, наравне с длинным столом, креслами, сервантом, в котором свободно расставлен кобальтовый сервиз. Большой серебристый телевизор на высоких ногах, не изуродованный прыщиками кнопок, стоит посередине комнаты напротив плюшевого дивана.

– А я думал, ты в Копенгагене, – пригубив «Наполеон» из рюмки-тюльпана, продолжил пикировку Рахатов.

– Да компания собралась уж очень говенная, я побрезговал, – без видимого сожаления объяснил хозяин.

– А кто?

– В том числе твой будущий сосед по даче. Скоро вы с ним будете морковку сажать и семенами обмениваться.

О даче Женя услышала впервые. Значит, строит еще одну преграду. Нет, сейчас об этом думать нет сил. Женя выпила свою порцию коньяка, чтобы вернее скрыть отчаяние.

– Отец, у тебя курево есть? – раздался с лестницы очень знакомый голос.

– И так все у меня перетаскал. Тебе-то все равно, чем травиться, а я, кроме «Мальборо», ничего не переношу. Купил бы себе на станции «Беломора».

– Приве-е-ет. – В голосе Никиты было удивление, недоумение, даже вопрос: ты как сюда попала? И ни малейшего смущения.

Рахатов по-своему истолковал изумление Никиты: представляя ему Женю, он выразительно выделил «мой» в словах «мой редактор». А она протянула Никите руку, заранее стыдясь своего провинциального испуга. Но он не появился, ею овладело безразличие, и она выпила еще одну рюмку.

– Цветаева у вас скоро выйдет? – Никита ловко перекинул жердочку над пропастью, в которую рухнули часы, дни, месяцы, годы их невстреч. Как будто вчера они говорили о жизни, об издательских планах и сейчас продолжают прерванную беседу. Не было ничего проще, чем поддерживать этот светский разговор, твердо зная, что за принадлежность к престижной фирме тебя уважают и на всякий случай перед тобой заискивают – слегка, как принято у интеллигентных людей. А Женя еще невольно пускала пыль в глаза – она знала ответы на все вопросы, которые занимали обычно людей, близких к литературе. Откуда? Ей была интересна, увлекательна работа издательства, да и комплекс вечной отличницы не позволял отвечать «не знаю». Поэтому нетрудно было давать дельные ответы и советы, но радости от внимания, с которым ее слушали и спрашивали, она не испытывала. Как на работе.

– Что ж вы сумерничаете? – В дверях появилась высокая статная женщина в узких твидовых брюках и уютном пуховом пуловере. – Юра, шофер звонит – он нам завтра нужен?

– Нужен, нужен, – ответил за хозяина Рахатов. Лениво подошел к даме, поцеловал ее руку, а затем, как будто сбросив с себя маску, приобнял и чмокнул в щеку. Она ответила поцелуем и ласково стерла след розовой помады с его скулы.

С детства Женя привыкла, что когда приходят гости, даже и незваные, все чада и домочадцы высыпают в коридор и потом отлучается только хозяйка, чтобы похлопотать на кухне. В Москве же приходишь к человеку и не знаешь, кто сейчас дома, представлять визитера считается необязательным. И здесь, как из матрешки, то и дело возникают новые обитатели. Кто следующий?

Маленькая юркая женщина с извиняющейся – за что? – улыбкой стала накрывать на стол. Мужчины что-то горячо обсуждали. Женя прислушалась. Уверяя, что Пастернак ставил свою подпись под письмом, одобряющим расстрел Бухарина, Борисов-старший даже пошел искать ксерокопию газеты. Рахатов не хотел этому верить, но никаких доказательств у него не было.

– У Сашки надо спросить, он все всегда знает. – Легким оттенком иронии Никита как бы умалял значение Сашиной эрудиции.

– Тебе хорошо? – прошептал Рахатов, обняв Женю за плечи, когда они на минуту оказались одни.

Женя кивнула и отодвинулась от Рахатова, заметив Сашу за спиной входящего в комнату Никиты. Саша как ни в чем не бывало кивнул Жене и продолжил свой ответ:

– Пастернак писал Чуковскому в сорок втором, что Ставский мошеннически поставил его подпись под одобрением смертного приговора, но не Бухарину, а Якиру и Тухачевскому.

Почти ночью после домашнего ужина Женя, Саша и Рахатов вышли на улицу. Темнота припудрила раскрасневшиеся Женины щеки, притушила блеск ее глаз. Она забыла все обиды, страхи, не рецензировала свои слова и поведение, не перебирала дела, которые надо начинать завтра, не задумывалась о том, что скажет потом Рахатов или сейчас, когда они вместе поедут в Москву, Саша.

21. В ЧЕМ СМЫСЛ ЖИЗНИ?

В чем смысл жизни? В наивном желании узнать чужой ответ и сравнить со своим Женя задавала этот вопрос до тех пор, пока над ней не стали подтрунивать даже добродушные однокурсники. Только Саша никогда не посмеивался. Объяснил, что у каждого он свой, ни на кого не похожий.

– Представь, что человек – это зерно. Оно должно проклюнуться, выбраться из-под земли на свет божий, подняться вверх. И распустятся тогда на стебле цветы, пусть всего один цветок – это и есть смысл жизни. Чтобы узнать, какой он, вот сколько ступеней надо пройти, сколько препятствий преодолеть. А перепрыгнуть нельзя.

Иногда Жене казалось, что она никак не может даже пробить толщу земли, там, внутри, уже целая корневая система разрослась, а наружу никак не вырваться. Чего же не хватает?

Может быть, бездомная жизнь всему виной? Несколько раз Жене удавалось заставить себя куда-нибудь позвонить, сходить, хотя все это делала для галочки, чтобы в который раз убедиться в полной безнадеге. Но и зубную боль можно терпеть до определенного предела.

Участковый, для которого Женя в момент самого большого страха и вдохновения сочинила витиеватую душещипательную историю, стал слишком часто попадаться на глаза, как будто подрабатывал привратником у ее подъезда. Скоро начнет мстить. За что? Кто поможет?

Алина внушала, что при таких знакомствах и не выбить квартиру – грех и глупость. Конечно, и Кайсаров, и Рахатов знали о ее мучениях, но, наверное, не догадывались, что могут предложить помощь. Или ничего не могли сделать?

Еще был писательский туз Иван Иваныч. Он доверял Жене – простодушно рассказывал, какие восторженные письма получает, как хвалят его последний роман, как в «Соснах» (это номенклатурный санаторий такой) подошла к нему очень большая шишка, взяла под руку и, прогуливаясь вокруг тамошнего пруда, восхищалась: «Наконец-то и о нас, партийных работниках, появилась книга». Один раз даже поинтересовался, где Женя живет. Она замялась, боясь, что он примет ответ за жалобу, за просьбу о помощи, но все-таки призналась, что снимает квартиру. Но краснела она напрасно. Иван Иваныч с удовольствием вспомнил свою молодость – как он тоже мыкался, в одной комнате жили восемь человек, ночью спали и на столе, и под столом. В общем, и тут получил удовольствие – от сравнения.

Оставался Вадим Вадимыч, последняя надежда. Но тогда выбор будет сделан, нейтралитет в издательской борьбе не удержать. А к директору идти бесполезно: выслушает, пообещает помочь – и правда, начнет писать длинные петиции в вышестоящие инстанции, от которых проку – ноль. Начальство не умеет читать, нужен человек, объясняющий, зачем выполнять именно эту просьбу. Все логично: Вадим окажет услугу жилищному бонзе, а Женя будет должником Вадима.

Вся сложность заключалась в отсутствии московской прописки, а простота – в Жениной готовности платить за кооператив. Вадим проконсультировался где надо, отвез несколько дефицитных подписок, которые Женя отдала без сожаления, и вот у нее на руках бумага, разрешающая прописку в Москве при условии вступления в ЖСК.

Трудно было начать, ступить на этот путь мытарств и унижений. Но первое же посещение жилищной конторы, паспортного стола или собрания кооперативных пайщиков делает необходимую прививку против иллюзий, благородная ярость вскипает, и ты уже сражаешься и думаешь только о победе.

Препятствия возникали на ровном месте. Комендант общежития, в котором формально была прописана Женя, заставил платить за ремонт комнаты, где она ни разу не ночевала. Когда долго не возвращали паспорт, отданный на прописку, она решила, что заведено политическое дело: хозяйка одной из квартир, выдворявшая Женю раньше срока, намекнула, что знает и про ксероксы, которые она читает, и про крамольные песни, которые она слушает на своей старенькой катушечной «Яузе».

Отчаяние и надежда, ненависть и благодарность, бессилие и вера в счастливый исход – испытать все эти чувства и не сойти с ума можно было только благодаря тем, кто терпеливо выслушивал все подробности хождения по мукам. Когда Женя уже совсем раскисала, Алина могла даже цыкнуть на нее – в сравнении с Алининым коммунальным адом Женина жизнь, а особенно перспектива отдельной квартиры – везение, большая удача. Пусть мучительная, выстраданная, но где видано, чтобы труд и страдание непременно вознаграждались?

Рахатов задавал вопрос: «Как ваши дела?» – скороговоркой, из вежливости. Если они говорили по телефону, то ответ выслушивал молча, казалось, он дремлет или думает о своем. Если Женя не могла удержаться и с порога жаловалась на бездушного чиновника, Рахатов нетерпеливо ходил по комнате, а потом, не выдержав, садился рядом с ней, обнимал, и рассказ становился неуместным. Конечно, он возмущался, сочувствовал. Как случайной соседке по очереди, негодующей на безобразия в торговле. Женя уговаривала себя не обижаться – ведь он ничем помочь не может, да и предложи он помощь, все равно бы отказалась.

Саша тоже сделать ничего не мог. Он только часто провожал Женю в присутственные места и терпеливо ждал, пока она выбивала очередную справку.

– Ты сам-то когда займешься квартирой?

Женя считала своим долгом заставить и его что-нибудь делать. От Инны ушел, развод не оформил, прописан там же, квартиру снимает.

– Вот ты будешь невестой с жилплощадью, я на тебе и женюсь, – отшучивался Саша и сразу переводил разговор на другое: – Завтра надо сдавать статью одного профессора – дочка парторга поступает в университет, так мы за этот год всех преподавателей напечатали. Изучил я их творчество. У нас ведь как – каждому хочется быть поэтом: даже Гоголь и Щедрин со стихов начинали. Девушкам так легче понравиться. Если не получается, пишут прозу. Когда и на это не хватает сил, заделываются критиками, мстящими за свою неудачу и поэтам, и прозаикам. Ну а уж кто даже внятную критическую статейку сочинить не может – становится литературоведом академического типа. Вот таких типов и пришлось редактировать. «Основная тема творчества Хемингуэя – конфликт личности и общества». Так и хочется сказать: «Поздравляю, господин ученый! Да кто же не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос, в какой книге нет конфликта личности и общества!»

– У тебя лестница получилась. Но нижняя ступенька – другая. Редакторов забыл, – уточнила Женя. – О себе не говорю, а ты, неужели ты не собираешься по ней подниматься?

– Конечно, собираюсь. Если ты меня покормишь.

Саша демонстративно зашагал пешком на восьмой этаж, где была теперешняя Женина квартира.

22. УМОЛЯЮ

– Умоляю, давай встретимся! – часто дыша, прошептала Женя в телефонную трубку.

– Который час? – Таким же тоном, наверное, поэт спрашивал: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» На этом вопросе-парашюте Алина спустилась в реальную жизнь: – Я пишу сейчас… Что стряслось?

– По телефону не могу…

– Не пугай! Заболела? С работы выгнали?

– Да нет… Хотела тебе рассказать…

Алина догадалась, что сестра опять потерялась, потеряла себя. Надо ее выслушать, но не для того, чтобы вместе погоревать, а чтобы помочь найти твердое место и протянуть руку. Пусть потом окажется, что и эта кочка медленно уходит под воду, но, может быть, с нее уже будет близко до берега?

– Приезжай…

Полегчало. Алина что-нибудь придумает, найдет выход из тупика – кто-то должен быть неправ, если так больно. Она, конечно, отыщет мою вину – гордыню, самолюбие непомерное, или скажет, что… Все-таки, может быть, он виноват?

Решила не отпрашиваться – время обеденное, да и недалеко здесь, часа за полтора можно обернуться, все начальство с утра на совещании – никто не заметит. Но тут из коридора послышался голос Валерии, громко скликающей всех в кабинет заведующей.

Кузьминична была в своей стихии – путаясь в словах, повторяясь, говоря лишнее, всем тоном и видом показывала, что директиву надо немедленно выполнять, недобросовестность или злой умысел будут строго наказаны, вплоть до увольнения. А приказ вот какой: доложить в главную редакцию о всех упоминаниях Л. И. Брежнева – в статье ли, в прозе или в стихах, вернуть из типографии рукописи и корректуры, меченные этой фамилией.

Народ испугался: разве упомнишь, что там есть в рукописи, которую год назад срочно сдавали в производство, а корректуры до сих пор нет? Бросились перечитывать все, что лежало теперь на столах, гадать, мог ли автор цитировать покойного.