Текст книги "По встречной в любовь (СИ)"

Автор книги: Ольга Горышина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Глава 23. «Какой же он Иннокентий?!»

       Высадив Настю у парадной, Иннокентий не включил музыку. Хотелось тишины, но она оказалась недолгой. Вакуум автомобильного салона прорвал звонок – от Лиды.

       – Ты почему не сказал, что Настя твоя девушка? – напустилась она на брата вместо приветствия. – Морочил мне голову какой-то Моникой. Где твоя совесть?

       Он знал, где его совесть. Сейчас она была перетянута ремнем и зажата ширинкой. Другая его пока не особо интересовала.

       – Честность за честность, сестренка, – сказал он не особо зло, а скорее, чтобы Лида остыла, спустила пар.

       – Она серьезно рисует?

       – Угу.

       – Я хочу от нее комнату для Тимофея. Можно?

       – Мы подумаем.

       – Она сейчас с тобой? – после заминки спросила Лида. Даже немного с опаской.

       – Нет, она со своей мамой дома. Но я поговорю с ней завтра про комнату. Но ведь придётся повременить, ведь так?

       В салоне повисла тишина. Колючая. И Иннокентий даже поежился.

       – Если ты занят, я сама справлюсь. У меня есть деньги на карте. Даже за этим можешь не приезжать.

       – Я приеду, Лида. В восемь я у тебя.

       И он не опоздал, хотя и спал снова плохо. Одеяло вдруг начало кусаться, точно шерстяное. Иннокентий то раскрывался, то снова натягивал его на нос. Курить не курил. Вернее, выкурил всего одну сигарету. И вдруг понял, что за весь день и вечер с Настей ни разу даже не потянулся к пачке. Никотиновая зависимость сменилась новой – мышиной.

       Лида не расспрашивала ни о чем. Выглядела бледной и нервно держалась всю дорогу за ручку двери.

       – Тошнит? – догадался он.

       Лида кивнула.

       – Есть же ничего нельзя. Я еле дышу.

       Он объезжал каждую выбоину. Те, что получалось, конечно.

       В клинике все улыбались, но Иннокентий от посторонних взглядов чувствовал себя вшивым – а ведь надел шелковую рубашку! И явно не выглядел подле сестры нерадивым папашкой.

       – Иди. Сама дождусь анализов. И остального…

       Она провела ладонью по его локтю и оттолкнула.

       – Лида, я никуда не спешу. Приду в офис после обеда.

       Он не повышал голоса. Все тут в себе, по сторонам не глядят, не злорадствуют. Интерес к жизни других утерян.

       – Иди, мне так будет легче. И я в любом случае попрошусь до утра остаться. Завтра Никита сам сможет меня забрать. Иди!

       Она толкнула сильнее, и он подчинился. Ушел, не обернувшись, глотая горькие слюни. Он плохой? И даже сейчас?

       Более того, он даже вечером оказался плохим: Настя наотрез отказалась сесть в его машину, отнекиваясь, что не хочет в Сосновку – слишком людно, слишком поздно, слишком холодно. Хорошо еще, он поцеловал ее сразу, вместо приветствия. Сейчас к ней было не подступиться. И что он сделал вчера не так? Что?

       – Пошли тогда на собачий пустырь, – предложил он и осторожно взял Настю за руку, и та сжав ему пальцы, посмотрела прямо в глаза:

       – В пятницу я дождусь тебя в центре и поедем к тебе.

       Он не моргнул, хотя очень хотелось. Еще и ухо потрясти – не глюки ли?

       – А как же мама?

       – Она отпустила. Но теперь со мной не разговаривает.

       Иннокентий сильнее сжал Настины пальцы, но поборол в себе желание прижать девушку к груди.

       – Ну что ж… Перемелется…

       Она сама ткнулась ему в грудь, но он тут же отстранил ее, боясь возможных слез.

       – Пошли гулять! Нет, ты погляди на нее… – Эйты начала карабкаться по боку Иннокентия. – Вот как думаешь, она тебя защищает или возмущается, что я ей ничего не привез?

       Он нашел открытое кафе около Сосновки и решил сделать сюрприз. Не предполагал, что поездка не состоится. Ничего. Поголодает. Но собаке-то за что мучиться?

       – Может, пойдем мяса купим? Или сосиску в тесте? – предложил он, не получив от грустной Насти никакого ответа.

       – Мы ее печенью и сердцем в основном кормим. Мясо она сама великолепно тырит со стола. И она сыта. А ты? Давай тебе купим?

       – Я тоже сыт, – соврал он, чтобы не говорить, что на улице ничего не покупает. – Пошли гулять.

       И они пошли. С собакой и друг с другом. Настя сама взяла его под руку и прижалась к предплечью. Мало практики – повисла на нем всем весом, мешала идти, но он не хотел, чтобы она отстранялась даже на миллиметр. Даже когда собака закручивала их поводком, Иннокентий раскручивался, как в танце, не отпуская от себя партнёршу. Потом подтянул Эйты поближе к ноге, чтобы показать, как положено вести себя приличным собакам. Но Эйты не была приличной – она была счастливой… дворнягой. Виляла хвостом, подпрыгивала, смотрела преданными большими глазами, трогала огромным языком свою тщедушную бородку…

       – Кеша, держи ее!

       Он не сразу среагировал на Настин крик. Поводок в тот момент он отпустил до предела, решив проверить, насколько хорошо Эйты усвоила первый урок собачьей походки от бедра. Этих двух метров хватило, чтобы Эйты встретилась с дратхааром. Эту породу Иннокентий смог признать, потому что знакомые охотники держали легавых. Он рванул на себя поводок через секунду после того, как собаки сцепились друг с другом. Им наперерез неслась еще одна. Скорость, как у гонщика, но Иннокентий успел выставить ногу, и удар пришёлся второй легавой в грудь. Собаки орали, клацали зубами… Люди вокруг тоже кричали, но Иннокентий не слышал слов. Поводок запутался в лапах Эйты и лишь опрокинул бедную на спину. Нога Иннокентия зависла в воздухе – он не знал, куда опустить ее. Потому нагнулся и схватился за ошейник. Боли от встречи с клыками он не почувствовал и не смог сообразить, которая из собак его оцарапала, после того, как увидел на белом шелковом манжете кровь. Подумал сначала даже, что кровь не его.

       – Кеша! – это кричала Настя.

       Он не обернулся – увидев палку, которая опустилась на спину одного из дратхааров, Иннокентий сильнее рванул поводок на себя, таща по земле Эйты, которая только через пару секунд сумела вывернуться и встать на все четыре лапы. Мужик с палкой орал на какую-то бабу. По двум поводкам в ее руках, Иннокентий смог догадаться, что это хозяйка собак. К ним еще бежал мальчишка, которого тащила за поводок овчарка. Видимо, сын мужика с палкой.

       – Кеша, твоя рука…

       Он потряс окровавленной кистью и улыбнулся Насте:

       – Царапина…

       – Она всегда их отпускает. Они к детям несутся, а она орёт, что собаки у нее дружелюбные, чтобы не боялись.

       – Как рука, парень? – шагнул к ним мужик уже без палки, держа у ноги овчарку. – Эта тварь русского языка не понимает! Думаешь, можно заявить?

       Иннокентий снова покрутил рукой и покачал головой.

       – Не буду. Настя, пошли! – он продолжал держать поводок здоровой рукой.

       – Ты не будешь, а они потом ребёнка загрызут какого-нибудь! – не унимался мужик.

       – Они ж на собаку кинулись, – буркнул Иннокентий. – Настюш, иди спроси, прививки хоть есть?

       – Так она тебе и скажет, что нет! – хмыкнул мужик с овчаркой.

       Женщина уже пристегнула собак, но те продолжали рваться на поле боя, и Настя остановилась поодаль, чтобы спросить про прививку от бешенства. Женщина стрелял глазами в сторону Иннокентия, зажимавшего пальцем кровоточащую рану – платки теперь никто не носит, а в некоторых случаях они б очень пригодились.

       – Все у них в порядке. Могу паспорта принести, – голос у женщины дрожал. Укушенный выглядел слишком солидно. – Может, вообще это ваша кусила…

       – Может, и наша, – услышал ее слова Иннокентий. – Настя, пошли! У меня должен быть бинт в аптечке.

       Они двинулись к дому. Женщина с легавыми пошла за ними следом, но на приличном расстоянии. Однако, увидев внедорожник, тут же смылась. А мужик, чертыхаясь, ушел от них еще раньше.

       Иннокентий открыл багажник и попросил Настю взять аптечку из правого кармашка. Собака встала передними лапами на задний бампер и все порывалась зализать рану. Пришлось поднять руку выше, и кровь затекла в белый рукав.

       – Насть, где право?

       Настя от волнения сунулась влево, а слева была сеточка, из которой торчали две упаковки презервативов. Настя замерла. Иннокентий тоже, почувствовав на лбу ледяной пот. Подумает – соврал вчера, или того хуже – сегодня купил, перед встречей. А она как назло отказалась ехать с ним в Сосновку. Какая же сегодня непруха! И вчера, и позавчера тоже. А завтра будет полный… пушной зверек.

       – Настя, у меня кровь идет. Аптечку достань.

       Она обернулась, нервно заправляя волосы за уши.

       – Пойдем ко мне. Нормально перекисью промоем. И завяжем…

       – А как же мама?

       Иннокентий спросил совсем тихо, а она закричала в ответ:

       – А что мама?! Когда у тебя кровь…

       Он сжал губы – угу, добавь еще: и презервативы в машине. Настенька, да как же так вышло, что, даже разменяв третий десяток, ты осталась таким ребенком? – хотел сказать, да промолчал.

       – Ну, пошли, раз так.

       Мама Насти открыла дверь и обомлела. Непонятно от чего больше – от самого факта появления на пороге гостя или от вида его окровавленной руки. Настя сразу затараторила про немецких легавых, тетку и про то, что Кеша отбил у них Эйты, которая уже тянула его в коридор за поводок, по-прежнему намотанный на руку.

       – Проходите скорее на кухню… Пожалуйста … Да не разувайтесь…

       Но он все же разулся, не расшнуровывая ботинок, поблагодарил, прошел на крохотную кухню. И впервые остался доволен ее размерами: Настя была близко. Точно щит стояла между ним и матерью. Сама закатала ему рукав, присев рядом на табурет. Мать только принесла лекарства. И смотрела теперь со стороны, от самых дверей, облокотясь на холодильник.

       – Неглубокая, да?

       Он кивнул – сущие пустяки, царапина. Только он бы тут век просидел, истекая кровью, только бы Настя не убирала прохладных от перекиси рук.

       – Скажи, что ты меня укусила! Ну скажи, пожалуйста, – ткнулся он носом в холодный черный нос, когда Эйты, все еще с поводком, напрыгнула ему на колени.

       В ответ собака принялась лизать ему лицо, то ли винясь, то ли успокаивая – Мол я, я, не бесись. Но как только нацелилась языком на руку, мать сумела оттащить ее за поводок от стола:

        – Пошла вон, – сказала и ушла вон вместе с собакой.

       – Тебе не больно? – спросила тут же Настя, и Иннокентий улыбнулся в ответ: конечно, больно, дуреха, но разве мужик признается в этом?

       – Сама ж видишь, что пустяки. Царапина. Только вот рубашку испортил.

       Настя улыбнулась – широко, но горько.

       – Со мной у тебя одни потери: плащ, пиджак, теперь вот рубашка… Что следующее?

       Он хотел ответить – сердце, но сам смутился таким мыслям. Сказал просто, тоже с искусственной усмешкой:

       – Нервы… Знаешь, сколько я их потерял за эту неделю? Мульён.

       Зазвонил телефон. А пиджак лежал в стороне. Настя сама бросилась доставать – ничего, пускай: там всего-навсего пачка сигарет.

       – Ты бы хоть чайник поставила, – проговорила из коридора мать.

       Подслушивала? Или только вернулась из комнаты? Хотя какая разница – здесь квартира-то метр на метр, не посекретничаешь даже шепотом.

       Настя кивнула матери – сейчас угощу чаем – и протянула телефон через стол.

       – Не могу ж взять, видишь. Посмотри, кто звонил, – попросил Иннокентий.

       Настя тронула пальцем экран.

       – Какая-то дура, – серьёзным тоном сказала она.

       – Настя, что ты! – шикнула на нее мать, решившая сама пройти за спиной дочери к чайнику.

       – Перезвони этой дуре. Это Лида. У меня сестра так записана, – пояснил Иннокентий для хозяйки, которая стреляла глазами во все стороны, только бы не встречаться с ним взглядом.

       Настя приставила телефон к его уху.

       – Лид, как ты там? Отошла?

       – Мама просила…

       И он взорвался, наплевав на чужой дом.

       – Что ж ты за дура такая! Зачем матери сейчас рассказала? Мы ж договорились! Мало ей нервов трепала?

       – Чего ты орешь?! Она сама позвонила. У Тима температура. Высокая. Она не знает, что делать. Ты можешь поехать к ним сейчас?

       – Звони Никите. Я не могу. Я с Настей…

       – Ну и что, что с Настей! У ребенка температура, а ему трахаться приспичило! Езжай на дачу! Быстро!

       – Слушай ты, а ну язык по-быстрому прикусила! Наркозом мозги повышибало?

       Он не знал, услышала ли Настя слова сестры, но шрам ужасно зачесался. И он чуть не выбил из Настиных рук телефон, пытаясь потереть щеку.

       – Сейчас поеду. А ты иди спать. Знаешь же, что мать вечная паникерша. Надо будет, разбужу. Не боись.

       Он поднял глаза на хозяйку: невысокая, худая, с короткой темной стрижкой. Бледная, но явно не от цвета волос и света из-под абажура, а от его присутствия.

       – Простите, не знаю, как вас по имени…

       – Нина Васильевна.

       – Нина Васильевна, отпустите со мной Настю на дачу. Пожалуйста. Я тоже хочу ее с мамой познакомить. С вами-то мы теперь уже знакомы. Пусть и так, по-дурацки, – и он потряс забинтованной рукой.

       – Конечно, пусть едет…

       Хозяйка отвернулась и выключила не закипевший еще чайник.

       – Насть, соберись по-быстрому, – улыбнулся он нервно. – Сестра меня сожрет, если я до одиннадцати не окажусь на даче. Точно Айболит на вертолете, блин…

       Он поднялся, и мать Насти сделала к нему шаг.

       – Иннокентий, у вас рубашка в крови.

       – Да бог с ней! – махнул он рукой и все так же натянуто улыбнулся, чувствуя на лице прямо-таки резиновую маску.

       – Ее надо замочить прямо сейчас. Иначе потом не сойдет. Настя, в твоем шкафу есть футболки Ильи. Иди найди что-нибудь.

       – Пойдем, Кеша.

       Они прошли в комнату, и Эйты, сунувшись следом, получила по носу: Настя не пожелала впустить собаку к себе. Быстро открыла шкаф и долго копалась в нем, чтобы не смотреть, как Иннокентий расстегивает рубашку, даже не догадываясь, что под ней есть белая майка. Ну и пусть, стой и дальше спиной – можно незаметно проверить, продолжает ли работать дезодорант. И можно ли отдать такую рубашку в стирку постороннему человеку.

       – Вот, возьми, – обернулась наконец Настя и замерла.

       Во взгляде проскользнуло разочарование. Иннокентию хотелось в это верить. Ничего… Завтра не за горами. Пусть не выключает свет…

       Он натянул на себя футболку – они с Ильей одной комплекции. Только, к счастью, головы разные, но головной боли он ему добавил изрядно. И не денег жалко, которые он вряд ли увидит обратно, а натужности и так непростых отношениях с Настей. Как теперь понять, что она с ним не из-за денег, которыми он собирается завтра покрыть долги ее брата? Господи, ну почему они не познакомились иначе? Почему…

       – Настя, покажи мне открытки, пока собираешься.

       Она обернулась от шкафа, держа в одной руке босоножку без каблука, а в другой – с каблуком, и очень даже большим.

       – Представляешь, собака сожрала. И даже крошки не оставила.

       – Не покормила, что ли? – глупо усмехнулся Иннокентий.

       Настя расплылась в улыбке.

       – Это на второй день, как мы ее взяли, случилось. Меня целый день не было. Пришла, разулась у двери. Утром выхожу в прихожую – нет каблука. Кроссовки рядом стояли, не тронула. Мамины туфли – тоже. Илья пошутил: чтобы никуда не уходила больше. Дурак… Это единственные босоножки были, которые не натирают. Пришлось из джинсов не вылезать. Не могу, как другие, юбки с кроссовками носить…

       Она так никогда не замолчит и никогда не соберется. Иннокентий сделал к ней шаг – хотел обнять, а Настя раз и сунула ему в руки обе босоножки.

       – Я, конечно, не ем кроссовки, – улыбнулся он через силу, – но если надо сожрать и их, чтобы ты никуда не уходила, я согласен помочь Эйты зубами…

       И он даже оскалился, но Настя сразу освободила его руки и отвернулась к шкафу, из которого вытащила рюкзак. Другой, чуть побольше рабочего.

       – Так где открытки?

       – Готовые убраны, а те, что на столе, не трогай, пожалуйста. Пусть сохнут. Просто посмотри глазами. Еще можешь взять со шкафа ватманы с графикой. А все холсты у меня скручены. Хранить негде. Те, что в рамках, в училище отнесла. Есть пара картин в большой комнате, но там мама, не надо сейчас туда идти…

       Иннокентий шагнул к столу: цветочки акварельные, но какие… И котики, собачки… Все, как любит непритязательная публика, к которой стоит отнести и его самого. Есть в Насте приземленная бизнес-струя, есть… От безысходности или скрытого таланта, кто знает. Да и важно ли это?

       – Красиво, – сказал он и приподнялся на носки, чтобы дотянуться до шкафа.

       Под неожиданно тяжелыми листами бумаги он даже присел и с трудом донес до кровати, не уронив ни одного рисунка. И разложил по покрывалу, пытаясь не думать о том, что Настя лежала здесь прошлой ночью в обнимку с Эйты и разговаривала с ним по телефону. И о том, что на ней было и чего на ней не было…

              – Это просто композиции, – Настя стояла за его спиной. Могла бы даже не говорить, он чувствовал ее дыхание. – Здесь ничего интересного. Интересно было бы нарисовать погрызанные босоножки. Специально храню для случая. Вдруг под какое-нибудь задание подойдут… Ты не думай, я умею нормально рисовать. Я потом покажу тебе свои выставочные работы.

       Потом… Как же ему нравилось это слово «потом» в ее устах. Он обернулся – между ними шаг, но его не надо даже проходить. Просто нагнуться и заменить на ее устах это «потом» на «сейчас»…

       – Тебя же ждут! – Настя уперлась ему в грудь, разрывая поцелуй, которого ждала и хотела. За которым сама и подошла к нему.

       Он ведь больше не наступал. Даже, можно сказать, отражал атаки ее губ. Что в голове у Насти, ему не понять, но подчинить ее тело у него определенно получится. Оно уже сейчас течет сквозь пальцы тягучим воском.

       – Не хочу ехать… – он оставил руки у нее за спиной, чтобы наглаживать напряженные лопатки. – Лучше бы остался здесь. С тобой и Эйты.

       – Здесь мама.

       – Так там тоже мама.

       – Тебя ждут… – последний звук замер у нее на губах, сомкнутых его жадным поцелуем.

       – Главное, чтобы ты меня дождалась.

       – Я же еду с тобой? – вздрогнула Настя. – Ты передумал меня брать?

       Ну что за девчонка! Ей говоришь нежности, а она все переворачивает…

       – Я тебя вообще не хочу отпускать… Обратно к маме. В моей квартире слишком много белых стен. Еще и Лида согласилась на пиратскую комнату. До сентября ты моя…

       Иннокентий осекся. Сейчас еще подумает, что в сентябре он ее собирается бросить! И поспешил добавить:

       – А потом я, так уж и быть, поделюсь тобой с твоим Рериха.

       Он скрестил руки, прижимая Настю к груди, чтобы самозабвенно слушать удары ее сердца. Сколько они знакомы? Двух недель нет, а мир уже встал с ног на голову, словно он повис вниз головой, зацепившись лапками за ветку. Как настоящий попугай.

        Какой же он Иннокентий? Не говоря уже про Иннокентия Николаевича… Он – Кеша, просто Кеша, но только для нее, для Насти.

Глава 24. «Если бы не бы»

       Настя не могла вспомнить, была ли ночь после знакомства с Кешей, когда она действительно спала. Не проваливалась в черноту пустоты, а по-настоящему отдыхала. Наверное, только первые дни, когда свято верила, что легко отделалась от очередного козла, который получает все, что хочет, шуршанием купюр. Чужой ребенок не помог ему исправить первое впечатление – хам, хоть и умеющий, когда выгодно, стать вежливым, раз рыбка иначе не клюет. Но взгляд, которым Иннокентий Николаевич одарил ее на лестнице, многозначительно предлагая подвезти, не стирали никакие последующие слова. Он у всех у них одинаковый – даже если они считают себя оригиналами жанра.

       Если бы не финансовая дурь брата и полное игнорирование их проблем отцом, который давно жил другой жизнью и с другой семьёй в Москве, Настя бы и после звонка женщины не согласилась на роспись квартиры. Но безысходность подарила дурацкую надежду на то, что она переоценила наглость богатенького самца, когда Славка сунул ей в руки якобы чаевые и аванс. Ксюша, правда, сразу сказала – верни, не дури. А когда вернуть не получилось, они вдвоем решили действовать на авось. Конечно, из-за денег. Если Насте они были нужны просто позарез, то Ксюше их просто хотелось. А потом… Потом и начался кошмар. Пришел наказанием за дурь той идиотской дождливой ночи, когда она решилась по-настоящему стать женщиной.

       Не стала, но просыпалась чуть ли не каждый час, с опаской поглядывая на закрытую хозяином дверь. И потом, дома, глядя в пугающую жестокую темноту, все пыталась списать бессонницу на собаку, которая не желала уходить с ее кровати и ночью то и дело толкала длинными лапами или скулила, вспоминая прошлую собачью жизнь с улицей, битьем и голодом. Но попытка проваливалась с треском. Треском заломанных рук: Настя сравнивала собаку с собой. Ей тоже снились кошмары из прошлого, которые непрошено вернулись в ее сны, а она думала, что отпустила боль навсегда. Выставить собаку за дверь – так просто. А будет скулить – пригрозить рукой: испугается, точно…

       Так бы сделал каждый, но Настя боялась остаться в кровати одна куда больше, чем хвостатая Эйты грубого слова. Она то и дело, просыпаясь среди ночи в ледяном поту, тянула собаку к себе за передние лапы, чтобы прижаться спиной к ее теплой шерсти. Согреться от холода одиночества, в котором виноват он… Она ненавидела Борьку всем сердцем, всей душой, каждым волоском на голове, который до сих пор встает дыбом, как в тот день, когда мама сообщила ей между делом, что тот разбился на своем долбаном мопеде.

       Даже хорошо, что она узнала не сразу. Еще бы кинулась на кладбище и выдала себя с головой. А так – спустя чуть ли не неделю после похорон, обида на то, что он не звонит и не отвечает ни на какие ее сообщения, хотя регулярно бывает в сети, сменилась болью. Режущей болью внизу живота. Если бы родители отключили телефон мертвого сына и заблокировали ВКонтакте его профиль сразу после аварии, было бы честнее. Это сестра лазила в телефон брата – дрянь… Не написала сразу, что брат мертв, а молча читала ее безумные сообщения. Ведь играли ж вместе все детство, как же так… Плюнуть в душу? В одном ей спасибо – никому не рассказала. Во всяком случае, маме позвонила соседка по даче. Просто поделиться грустной новостью.

       Борька разбился через несколько часов после их расставания. Через три недели после того, как увещеваниями и почти что силой затащил ее в старую, давно стоящую на приколе, машину своего деда, и взял то, что считал своим по праву. Он же расстался ради нее со своей девушкой – все, как она хотела, как требовала в подтверждение его любви. И еще обвинил, что она засматривается на Славку… А что Славка? Славка учил ее рисовать. По доброте душевной правил ее работы для поступления в училище. Но Борька делал вид, что не верит – требовал одного лишь возможного доказательства и получил его. Она просила подождать, она просила хотя бы не так, не на заднем сиденье… Но он ее не слышал.

       Сколько они были знакомы? Да все детство. Он двумя годами старше. Она играла с Танькой и, конечно, – а как иначе? – была тайно влюблена в ее старшего брата. Но уж слишком быстро у Бори появились девчонки. Из другого садоводства, а потом и из их собственного – Олеська, которая взяла его за грудки – никаких других баб. И он, наверное, согласился. До нее… Или Настя зря поверила? Точно, зря…

       Столько лет не замечал, а тут вдруг заметил. Или это она не смогла скрыть, что он ей безумно нравится. Никто другой – ни один парень в классе или в изостудии не напоминал ей, что она выросла, только он один. Она почти не появлялась на даче в предыдущее лето, а в июне, сразу после школьных экзаменов, приехала, потому что Славке потребовались дачные пленэры – а без его помощи она не верила, что поступит в училище. И завертелось – ну, конечно, с остальными у него были гормоны, а чувства именно с ней…

       Осознание своей дури приходило постепенно – обещал приехать в город, позвонить. Живут в разных районах, но ничего… Это ж не преграды для влюбленных? Будут встречаться по выходным хотя бы.

       Опустошенная, Настя загибала пальцы, сидя на кровати в обнимку с подушкой. Слез не было. Она считала, сколько раз у них был секс. Выходило девять… И только один раз в кровати, когда мама уехала на работу, а она осталась ждать, когда на холсте просохнет масло. Впрочем, ничего не поменялось – Борька получил свое и ушел, а она долго сидела на смятой кровати, гадая, что с ней не так… Не может же ради вот такого быть весь сыр-бор…

       И ради вот такого нельзя страдать. Борька разбился не один, он угробил и Олеську – с которой якобы расстался и к которой пошел сразу же, как проводил Настю с холстами до станции. А уходил ли он от нее вообще?

       Они все такие, да? Настя спрашивала подушку, но подушка молчала. Кого спросить – не Славку ведь… Подойти к кому-то самой? А если это снова Борька? А если Борька не виноват? Может, Олеська сама к нему прибежала, узнав, что соперница уехала. Может, он согласился только ее покатать, ведь столько раз предлагал это Насте, но природный страх скорости побороть она так и не смогла.

       А если бы не машина, если бы не дерево, если бы Настя уехала на день позже, если бы попросила проводить ее до города, ведь холсты такие тяжёлые, если бы… От этих всех «если бы» сердце сжималось сильнее и тело переставало слушаться. Настя неделю пролежала пластом, не вставая даже поесть.

       – Ничего. У всех так после экзаменов, – утешала мама.

       Та неделя, в которую Настя не желала верить, что Борька бросил ее, прошла в просмотрах. Ее приняли, но она не хотела учиться. Она не хотела ничего… Кто-то другой собрался ко дню знаний, кто-то другой брал скальпель и точит карандаши, кто-то другой улыбался людям, а она хотела собрать машину времени – хотя еще не решила, отправит себя в старую машину, где даст Борьке отпор, или же на платформу, где затолкает Борьку в электричку. Но машина времени не собиралась даже во сне…

       Прошел год. Неожиданная болезнь матери наложилась на сердечную рану, усиливая и так невыносимую боль. Были минуты, когда Насте казалось, что это она виновата в раке матери, потому что вела себя плохо… И хотя мать ничего не знала про Борьку, она обязана была чувствовать исходящий от дочери негатив. Но Настя ничего не могла с собой поделать. Внутри оставался полный вакуум. Тело умерло, и мозг включал стоп-сигнал при приближении любого парня. Зачем? А если будет то же самое…

       Настя листала в сети романы, которые «восемнадцать-плюс» и которые читают те, кому пока «восемнадцать-минус»: откуда это все и почему у нее ничего подобного не было? Она подходила к зеркалу – внешне все было очень даже так. И когда в училище в один день не оказалось модели, она сразу же предложила себя. Сняла одежду и не почувствовала ничего, кроме своего превосходства над другими… Девчонками. Вы раздеваетесь в темноте перед одним, а я под лампами перед всеми… Потом это вошло в привычку, Настя позировала не только для своих. Ей нравилось скидывать халат, накинутый на голое тело, перед тем, как подняться на пьедестал. Она не для смертных. Она – богиня.

       Однако ж смертные хорошо видели ее. Ее тело. Некоторые пытались заполучить ее просто так, другие – за деньги. Она видела всех насквозь и в каждом сидел Борька. Настя больше не тешила себя надеждой, что у них действительно был роман. Нет, она врала себе – дома, в темноте, в обнимку с одеялом все еще плакала и шептала: а если бы…

       И все же эти мысли мучили ее только в тишине, во время вынужденного ночного безделья. Днем была учеба, вечером работа. Она не просила у мамы денег на карманные расходы, понимая, что вообще хорошо, что ее до сих пор кормят. Работать на износ матери было нельзя, а копирайтеры редко выключают компьютер, чтобы поспать. А художник не успевает мыть кисти. Да и какой она художник: она же дизайнер, только интерьеров для нее нет и не будет. Надо быть парнем, чтобы пробиться, чтобы заказчик смотрел в портфолио, а не в глаза или куда ниже. Надо просто быть парнем. Быть девушкой плохо. И она не была девушкой. Она была богиней и, раздевшись, чувствовала гордость, но в ту ночь ей впервые стало стыдно…

       Она ничего не планировала. Ксюша ушла сама. Он тоже пришел сам. И сам вожделенно смотрел на нее. Сам делал прямые намеки, возвращая все на круги своя, на их короткую перестрелку глазами в его офисе. Что ж, может, так тому и быть… Богини иногда нисходят ко смертным. И потом смертные исчезают, будто их и не было никогда. Она уйдёт – и даже если унесёт с собой боль, не получив ничего взамен, то смертный ничего об этом не узнает. Не позлорадствует. И она не обидится. Она сделает это сама. А вдруг… Вдруг романы не врут.

       Она все ждала, когда же он от пиццы и взглядов перейдёт к делу. Потом, испугавшись, что упускает момент, предложила сама. А когда он в лоб отказался от совместного душа, вдруг поняла, что просто не нравится ему. Совсем. Не его круга, он даже в темноте видит оттенки в расцветке кошек. Но он ее единственный шанс. С другим не хватит смелости. И другой может не быть таким красивым. Его не портит даже шрам. С деньгами и такой внешностью у него точно полно любовниц, так почему бы не войти в их число на одну ночь? Да потому что он не хочет. Потому что она не такая. Сломанная, что ли… Он это чувствует, но как?

       Да никак! Она просто ему не нравится. А все остальное ей приснилось. Ошибка раздутого самомнения. Но он нравится ей. И именно с ним она хочет попробовать первый раз заняться сексом по-книжному, по-взрослому… Он точно может. А как же иначе в его возрасте? И если раздеться, то мужская природа возьмет свое. Ведь возьмет же, правда?

       Да и вообще, на ней было жуткое хлопковое белье, и, позволив Кеше снять его с себя, она испортила бы всю романтику, даже если б та имелась… Что ж, неужели она не сумеет побыть богиней без того, чтобы быть моделью?

       Смогла, сработало… Только от его поцелуя тело не прогрелось, а заледенело. Снова эта грубость. За что… Но малодушно отступать назад нельзя, стыдно, по-детски. Она вынесла это девять раз. Десятый не станет катастрофой. Но он ей стал…

       Какой же дурой она была, поверив, что сумеет соблазнить его… Он не мальчик, он взрослый мужчина, он умеет читать по глазам даже то, что не прочитала в них мать. И глаза не выдержали, взорвалась слезами… Она не сказала ему ничего, но при этом он стал первым, кто узнал про ее боль… И что теперь?