Текст книги "Псих. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Ольга Хожевец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

И он потянулся отстёгивать ремни.

Мы вылезли из машины на твёрдую землю, и я благодарно похлопал по округлому боку «стрекозу», а потом осторожно потрогал симбионта у себя на шее.

Было бы обидно вдруг проснуться на борту тюремного транспортника.

Нет, это мне не снится. И Никифоров, старикан вздорный, врёт. Я летаю, и буду летать. Потому что я предназначен для этого.

Навстречу нам спешил Мосин, за ним поспевал капитан Диб. Надо полагать, в наблюдательном пункте сидели. Полковник лучился довольством. Неужели он действительно не был уверен?

– Что скажете, майор? – с виду небрежно поинтересовался Мосин, подходя. – Ваше мнение? Подготовим парнишку за три недели, а?

Судя по всему, в ответе он не сомневался.

– ...! – отозвался Никифоров неожиданной нецензурщиной. – Всё торопитесь, вам бы всё коней гнать! А будет ли толк?

– Так, – посерьёзнел полковник, нехорошо глянув на меня. – Так. Он сам летел, или...

– Сам, – вздохнув, честно признал майор.

– С какого момента?

– С начала до конца.

– Так, блин, чего ж вам ещё?

– Я, блин, летунов привык готовить! – набычившись, выдал старикан.

– Что-о?

– А то! Если вам нынче камикадзе понадобились, так ко мне не по адресу!

Какое-то мгновение мне казалось, что сейчас Мосин сделает что-нибудь очень неуставное – например, заедет костистым кулаком в упрямо выдвинутый подбородок майора, который иначе, пожалуй, было и не вправить.

Но полковник сдержался. Пожонглировал изогнутыми бровями – и вдруг расхохотался весело, дружески хлопнул Никифорова по плечу.

– Вот ты о чём, дружище. Ну, класс показать это я пацана попросил. Чтобы ты сразу увидел, что он может. Ты, Константиныч, меня первый день, что ли, знаешь? Люблю прихвастнуть, товар лицом, так сказать. А камикадзе мне без надобности, как и всегда. Летуна хорошего сможешь из него сделать?

Никифоров пожевал губами, в свою очередь бросил на меня взгляд – почти враждебный, как мне показалось.

Буркнул:

– Хорошего?

– Хорошего.

– На это время надо.

– Нет времени, родной ты мой. Сам ведь знаешь.

– Вечно у тебя так... Ладно. Заниматься с ним буду сам, – подвёл Никифоров черту. – Подготовлю, как смогу. И всё же...

– Что?

– Больно ты гонишь коней, полковник, – хмуро бросил старый летун. – Больно гонишь.

Пожал плечами, недовольно дёрнул головой и двинулся к выходу с площадки.

2.

В казарме меня поджидал сержант Грим.

– Ну? – спросил он угрожающе.

Достача. Ему-то как объяснишь? А объяснить надо – нравы в казарме простые, непоняток там не любят.

– Буду работать по индивидуальной программе, – выложил я. – Сегодня уже симбионта поставили. И даже летал с инструктором.

– Ну?

– Что «ну»? – отозвался я угрюмо. – Если эта их программа сработает, пойду на Варвур раньше срока. Большая радость, понимаете ли.

– Ты мне не «чтокай»! – надвинулся сержант. – Что скажут, то и будешь делать! Умник. А почему тобой полковник заинтересовался?

– Ему медики доложили. У меня какая-то там кривая нетипичная, и ещё нет эффекта... забыл, как его... в общем, феномен.

– И о чем вы разговаривали?

– Товарищ сержант, – сказал я устало. – Я ж штрафник. Станет полковник со мной разговаривать? Ну, про здоровье спросил, для порядка. А вообще-то, я так понял, он просто посмотреть на меня хотел.

– Ну-ну, – кивнул Грим. – Ладно. Но ты гляди, Джалис. А то я тебе эту твою кривую быстро выпрямлю.

– Так точно, – буркнул я вслед уходящему сержанту.

***

Из-за всех перипетий этого дня я опоздал на обед, а вот до ужина было ещё далеко. И из привычного учебного графика меня, вроде, выдернули – а новых указаний пока не дали. Давненько я не оказывался вот так предоставлен сам себе. Однако стоит позволить заметить это сержанту – и праздник быстро кончится. Поэтому я торопливо пошебуршил в тумбочке (вдруг завалился кусочек хлеба), ничего не нашёл – и поспешил убраться из казармы, соврав на посту, что заработал лишний час ОФП. Мне поверили – в основном потому, что дополнительное время «общей физической подготовки» служило обычно наказанием. И на дорожку меня пропустили без слов. Конечно, стоять или просто прогуливаться по ней было нельзя – заметят – и я побежал, легко, не напрягаясь, с удовольствием вдыхая влажный солёный воздух. Вскоре заморосил мелкий дождичек, умыл мне лицо, смочил волосы и одежду. Далеко внизу гремел и рокотал, обтёсывая каменные глыбы, океан. Со стороны обрыва, отделённого от дорожки примитивной оградой из проволочной сетки, налетал порывистый ветер. Иногда я на бегу поднимал голову и ловил губами прохладные дождевые брызги.

На мысу я остановился. Здесь берег вдавался в океан острым углом, будто нос корабля, нависающий над таинственными глубинами; здесь я позволил себе отдохнуть – оперевшись ладонями на сетку, всматриваясь в затянутую водяной мглой даль. Когда дыхание успокоилось, я огляделся по сторонам – дорожка была пуста – присел на корточки и оторвал от шеи симбионта.

Интересный. Чёрный с проседью, словной подёрнутый инеем, нежно тронутый морозным узором. Довольно крупный и очень-очень мохнатый; длинные ворсинки робко вздрагивали, когда на них попадали капли воды, и тут же упруго выпрямлялись. Красивый. Я легко погладил его пальцами.

– Что это ты там изучаешь? – раздался голос.

Я вздрогнул, тут же вскочил, сжимая симбионта в кулаке. Как это я не заметил бегуна? Засмотрелся, болван.

– Джалис, – сказал бегун, поправляя капюшон куртки-дождевика. – Ну конечно. Почему я не удивлён?

А вот я удивился, узнав Никифорова. Как-то не представлял я себе старшего лётного инструктора бегающим кросс. И зря, по-видимому.

– Ну, что у тебя там? – ворчливо поинтересовался летун. – В кулаке-то? Покажи.

Помявшись секунду, я протянул ему симбионта на раскрытой ладони.

– Снял, значит, – покивал Никифоров. – Любуешься. А ведь говорил, сегодня только поставили, нет?

– Так точно, товарищ майор. Но не в первый раз.

– Я уж понял, – снова кивнул он. – Ну, покажи поближе.

Никифоров взял гусеничку с моей ладони, пересадил на свою, поднёс к глазам, рассматривая то так, то этак. И вдруг сказал:

– Красивый, да?

– Красивый, – согласился я, слегка обалдев от изумления.

– На, верни на место.

Когда я отнял руку от затылка (симбионт зацепился сразу же, почти мгновенно), Никифоров спросил:

– И что ты тут делаешь в полном одиночестве?

– Бегаю, товарищ майор.

– Пал Константиныч.

– Простите?

– Так меня зовут. Пал Константиныч, а не товарищ майор. Не люблю официоза. А тебя как звать, рядовой Джалис?

– Данил, – проговорил я растерянно.

– Ну что ж, вот и познакомились. Так от кого ты, Данил, бегаешь? Кстати, пошли-ка пройдёмся. Холодновато стоять-то.

– Так что скажешь? – бросил он уже на ходу.

– Ну, не было ведь смысла возвращаться на занятия в группу. Там имитация, а я с симбионтом теперь. А нового графика пока не дали. Ну, я и...

– Поспешил удрать из казармы.

– В общем... Да.

– И давно ты тут гуляешь в одном хэбэ?

– Не очень. Я... Я правда бегал сначала...

– Угу. Пообедать хоть успел? Что молчишь? Не успел, значит. Вот что, Данил. Пошли-ка ко мне в каморку, там и поговорим. А то у тебя зубы скоро чечётку выбивать начнут.

«Каморкой» Никифоров называл свой кабинет, расположенный в «башне». Впрочем, «башней» это здание именовали по традиции; само строение было приземистым, широким, и венчалось полукруглым ячеистым куполом. В основном здесь размещались служебные помещения – наблюдательный пункт, центр управления полётами, диспетчерские станции и станции слежения, центр связи. Вряд ли штрафнику полагалось тут находиться; тем не менее, караульные на входе не сказали ни слова, когда майор провёл меня через пост, по-хозяйски взяв за плечо.

Кабинет оказался небольшим. Какие-то шкафы, полки громоздились прямо от двери, сужая пространство до пятачка перед письменным столом, наполовину спрятавшимся за очередным стеллажом; пол был застелен симпатичным узорчатым ковриком, знававшим лучшие времена, стол – завален всякой всячиной, среди которой, как цапля на одной ноге, возвышалась массивная настольная лампа, и во всех простеночках, даже на косяках висели пристроенные явно случайным образом безделушки. Неожиданным образом весь этот хаос создавал ощущение уюта и какой-то защищённости. Приглашённый майором садиться, я сразу забился в уголок, на стул, с трудом втиснутый между столом и шкафом; Никифоров первым делом включил чайник, пристроив его на подоконнике.

– Пошуруй-ка в нижнем ящике, – велел он. – Там, вроде бы, печенье было. Если не засохло совсем.

Сам майор извлёк откуда-то сверху кулёк, в котором оказались карамельки, и разлил кипяток в две высокие кружки, одна – с отбитой ручкой. Сыпанул прямо в кружки заварку, выставил баночку с сахаром, в котором торчала единственная ложка.

– Налегай, – скомандовал он. – Это не еда, конечно. Но всё же.

Я не заставил себя долго упрашивать. Печенье в самом деле было каменным, но размоченное в чае, пошло очень даже неплохо; впрочем, я бы сгрыз его и всухомятку – живот действительно подвело. Запас карамелек тоже потерпел изрядный ущерб – в кульке уже показалось дно, когда я сообразил, что ем-то один, да и вообще веду себя не очень культурно.

– Ешь, ешь, – сказал Никифоров. – Что остановился? Рубай, твоё дело молодое. У меня вон, видишь, сохнет все.

И вдруг спросил:

– Тебе сколько лет-то, нейродрайвер? Восемнадцать есть хотя бы?

Я торопливо запил очередную карамельку глотком обжигающего чая, ответил:

– Нет ещё.

– И как же ты попал в такое дерьмо?

Я отставил чашку. Никифоров смотрел на меня вопросительно.

– В штрафбат, я имею в виду, – пояснил он.

– Ограбил казино, – сообщил я с некоторым вызовом.

– Ну-у? И много взял?

– Восемьсот тысяч.

– Неплохо. А что получил?

– Пять лет рудников.

– Деньги нашли?

– Не все.

– Понятно... – протянул майор. – За подельников лямку тащишь, значит? Или за бабки?

– Нет.

– Уж прямо!

Как-то нехорошо зацепили меня снисходительные интонации старого летуна.

– Нет! Я придумал всё это. И сделал. И что получил, то получил. В тот момент мне нужны были деньги. Вернее, я думал, что нужны.

– Ладно, не кипятись. С твоим талантом, парень...

– Он кусается, мой талант! – выпалил я неожиданно для себя самого. – «Нелегальный нейродрайвер без документов ищет работу» – так вы это себе представляете? И ещё возраст? Куда бы я попал после этого? Лучше бы это было? Да, я рискнул. Да, мне ещё повезло, что я в штрафбате, а не в рудниках. Но я всё же летаю, а не землю грызу. И буду летать.

– «Повезло», – саркастически хмыкнув, передразнил меня Никифоров. – Ишь.

Добавил язвительным напоминанием:

– Пять лет штрафбата.

– Нейродрайва.

– И нахальная убеждённость в собственной неуязвимости. Браво глупости, без неё армия не могла бы существовать. Только вот есть ма-аленькая сложность. Ты мне тут храбро характер демонстрируешь. Но я-то знаю, о чем говорю, а ты нет. Ты, сопляк, ещё не видел, что такое война.

– Увижу.

– Да, – согласился летун, как-то враз растеряв азарт спорщика. – Увидишь.

– Извините, – произнёс я, помолчав.

– Ладно.

Майор подошёл к одному из шкафов, поковырялся на верхних полках, наконец вытащил коробку – подарочную коробку из-под набора конфет – и небрежно швырнул её мне на колени.

– Посмотри.

Я открыл крышку.

В коробке лежали награды. Медали, ордена – я не очень разбирался в этом; некоторые были на лентах – голубых, золотых, алых, некоторые – на винтиках. Кое-где в металле были выгравированы или выбиты слова – «доблесть», «отвага», «честь», «защитнику Отечества» и ещё что-то в этом духе.

– Вас в школе, – проговорил летун, – учили, наверное, что Федерация воевала в последний раз пятьдесят лет назад, и с тех пор живёт в мире? А я вот провёл на войнах почти всю жизнь. Сколько друзей... не схоронил даже... Меня самого четыре раза собирали врачи по кусочкам. И если бы сейчас кто-то... черт, дьявол, неважно... предложил бы мне променять эту кучу побрякушек на жизнь рядового обывателя... Я бы поменялся, ей-богу. Веришь мне, Данил Джалис? Не задумываясь поменялся бы.

– А как же небо? – спросил я тихо.

– Небо? – произнёс Никифоров, словно пробуя слово на вкус. – Небо... мать его...

Забрал у меня коробку с «побрякушками», снова засунул на верхнюю полку. Уселся на стул, уперев локти в колени.

И усмехнулся.

– А ведь ты прав, нейродрайвер недопечённый. Совсем без неба я не согласился бы.

Задал неожиданный вопрос:

– Ты на Карибе бывал когда-нибудь?

– Нет.

– А сам с какой планеты?

– С Матрии.

– Матрия, Матрия... Помню, как же. Скучное местечко. Ни тебе зимы нормальной, ни лета. А Кариба немного похожа на Чайку – тоже сплошное море и острова, острова... Только море тёплое. И солнечно почти всегда, а острова зелёные, как изумруды. Я на пенсию который год уж собираюсь. Наверное, скоро уйду все-таки. Большого богатства не скопил, но кое-что... Да вон хоть побрякушки загоню. Куплю себе домик на маленьком островке, чтобы кроме меня вокруг – никого. И леталку – списанный бифлайчик, что-нибудь вроде «стрекозы». Топлива у армии наворую, чтоб надолго хватило; не обеднеет. Стану за продуктами летать. Или к соседям в гости.

Никифоров смотрел в окно, словно уже видел там тёплое море и залитые солнцем зелёные острова.

– Понимаешь, Данил, – продолжил он. – Я сейчас оказался в сложном положении. Я взялся учить... Только ведь тебя летать учить не нужно. Чему другому бы... Страху божию научить, так это я не сумею. Жизнь сумеет, да как бы поздно не было. Убедить тебя, что ты не бессмертный... Да. Ну, и это мне сейчас вряд ли удастся. Своего ума не вложишь. Оно с возрастом придёт... если, опять же, успеет.

Он вздохнул, подытожил:

– Летать будем столько часов в день, сколько ты потянешь. Что сумею, что успею – покажу. Тактика, манёвры... Только как бы вот тебе объяснить... Да, есть в тебе это: как ты чувствуешь машину – такому не научишь. Тут даже не в нейродрайве дело – поверь старику, я с нейродрайверами налетался. Талант есть талант, хоть ты с симбионтом, хоть без. Беда, парень, в том, что сейчас тебе кажется – твой талант способен из любой каши тебя вытащить. А это не так, совсем не так.

Майор поковырялся на столе, откопал пачку сигарет, зажигалку, потом – пепельницу, полную окурков.

– Вот, пристрастился на старости лет, – пожаловался он, включая вентиляцию. – На войне не курил, а теперь смолю.

Затянулся, закашлялся. И вдруг заявил требовательно:

– Не смей быть таким самоуверенным придурком, слышишь?

– Постараюсь, – сказал я растерянно.

Никифоров посмотрел на меня вприщурку, махнул рукой:

– А, без толку.

И принялся кипятить вторую порцию чая.

– Насчёт того, где ты учился, – заметил он, прихлёбывая из кружки, – я расспрашивать не буду. И ты молчи. Мосин подпустил туману вокруг этого... Ну, Мосин есть Мосин, я давно его знаю... Но зря он ничего делать не станет. Так что ты смотри сам. Если есть вопросы, непонятно что-нибудь, или не знаешь чего – говори, не стесняясь. С ориентированием по приборам у тебя прострел, это я уже подметил. Хотя странно, конечно – обычно это первое, чему учат... Ладно. С радаром ты как, нормально?

Я пожал плечами.

– Вроде нормально. Я просто вижу все, что видит радар.

– Распознаванию не учили, значит. А со сканером работал когда-нибудь?

– Нет.

– Да откуда ж ты такой стерильный взялся. Ладно, научу, пригодится. Если, конечно, вам там сканер поставят. Ну, с оружием ты вряд ли дело имел... Но это как раз самое простое, пулять – не строить. А вот в группе летал?

– Нет.

– Организуем. Есть тут свои тонкости. Рядом с валенком лететь порой опасней будет, чем с противником хороводить. И под свои пушки угодить ничуть не слаще, чем под чужие. Хотя, с нейродрайверами в этом отношении проблем меньше. Ещё я тебя сведу с Киршем, он у нас главный нейродрайвер, нормальный мужик, специфические вопросы свои будешь с ним решать. Ну, Диб тебя тоже так просто из когтей не выпустит, завтра жди программу новых тренингов. Насчёт полезности их – это не мне судить... Но за лётное время я с ним подерусь, если потребуется. Что ещё?

Никифоров уставился на меня, словно я должен подсказать ему ответ на этот вопрос, и молчал довольно долго; я уже начал поёживаться под этим неотрывным взглядом, когда он отвёл наконец глаза, тряхнул головой.

– Фигнёй я страдаю, – сказал зло. – Лет пяток тебя понатаскивать – может, ещё был бы толк. А так... Бесполезные усилия.

– Не бесполезные, – возразил я упрямо.

– Много ты понимаешь.

– Пал Константиныч, у вас же опыт такой... я...

– Ой, только не начинай мне заливать, – резко перебил Никифоров мою недооформленную мысль. – Не люблю. Я вот... Несмотря на все побрякушки, в свои годы майор. Знаешь, почему майор? – он усмехнулся. – Потому что повышали меня всё же чаще, чем разжаловали. А все от того, что чинопочитанием не болею. Как есть, так говорю – хоть генералу, хоть президенту. Следовать моему примеру, правда, не рекомендую. Но вот мне эти песни петь не надо. Лучше пей ещё чай.

Я уже почти дохлебал свой переслащённый напиток, когда майор вдруг спросил:

– Каково это – чувствовать себя леталкой?

Я удивлённо поднял глаза.

– Я иногда размышляю об этом, – пожал плечами Никифоров. – Порой, знаешь, немного завидно даже. Я всю жизнь летаю. Машина для меня – как часть тела. Но чтобы так вот, совсем... Стать ею... Хочется попробовать иногда. Жаль, что стар уже. Обидно: помру – и так и не узнаю, как оно.

– А вы попробуйте, – сказал я серьёзно.

– П-фф. Курям на смех.

– Попробуйте.

– Слушай, парень, – неожиданно разозлился летун. – Знай меру. Я что, дал тебе повод над собой поиздеваться?

Я отставил чашку. Поймал его взгляд.

– Попробуйте, – повторил в третий раз – тихо и убеждённо. – Не говорите никому ничего, не заводитесь с этими тренингами. Достаньте себе симбионта. Подключайтесь и летите. Вот и всё. У вас получится.

– Такое впечатление, будто ты знаешь, о чём говоришь, – прищурился Никифоров.

Я промолчал. Пристальный, изучающий взгляд старого летуна выдержать было нелегко, но я всё же промолчал. И не отвёл глаз.

.

Никифоров понял. Он отвернулся к окну и надолго замер, лишь время от времени покачивая головой в такт каким-то своим мыслям. Только чуть погодя протянул негромко и опустошённо:

– Чёрт побери совсем эту сучью жизнь, парень. Чёрт побери.

Опыт – странная штука. Хотя и существуют расхожие выражения вроде «передать опыт», «поделиться опытом», все они почти не имеют практического смысла, поскольку как раз опытом-то поделиться и нельзя. Передать можно информацию, сумму готовых решений, но никак не опыт; и уж тем более бесполезно пытаться втиснуть то, что познавалось на собственной шкуре в мясорубке многих войн на протяжении целой жизни, в жалкие три недели обучения.

И всё же Никифоров прошёл по этому пути так далеко, как вряд ли сумел бы кто-то другой.

Сам он любил сказануть этак пренебрежительно – «а вот сегодня запомни-ка парочку фокусов...» Только то, чему учил, вовсе не было «фокусами». Такую оценку собственному умению мог дать только сам старый циник, вечно ворчливый пессимист, которого в учебке даже коллеги за глаза называли не иначе как «вздорным старикашкой». Майору стоило бы взяться за перо – его книги по тактике и стратегии воздушных боев по праву заняли бы центральное место в библиотеке любого лётного училища. Но кое-что не уместилось бы и в книгах, потому что вряд ли можно описать словами множество неброских, хитрых тонкостей, незначительных с виду, но способных подчас спасти жизнь пилоту. Лишь прочувствованные «нервами» симбионта, они легли в копилку моего собственного, небольшого пока опыта; не знаю, как удавалось Никифорову настолько сливаться с машиной, не будучи нейродрайвером.

Пространных разговоров мы больше не вели. В воздухе не до того было, а на земле мы почти не общались: с тех пор, как на мою бедную голову рухнул новый график подготовки, у меня не выдавалось ни минутки свободного времени. Инструктора, вздрюченные Мосиным в хвост и в гриву, отрывались на мне вовсю, будто поголовно вдруг решили воспользоваться случаем и продемонстрировать эффективность своих программ. Кстати, Кирш, отрекомендованный Никифоровым как «главный нейродрайвер» и «нормальный мужик», мне совсем не понравился. Этакий самодовольный сноб с брезгливой гримаской на лице. Он даже ни разу не поднялся со мной в воздух, оттестировав все этапы слияния прямо на площадке. Нагрузил ещё какими-то добавочными тренингами, общаясь через губу. Контролировал периодически – и то, как мне показалось, спустя рукава.

Незадолго до даты отлёта мне устроили серию испытаний – разных, и на тренажёрах, и в воздухе. Мосина не было – полковник не задержался на Чайке – зато заглянул поприсутствовать его заместитель, подполковник Зелинский. Посидел минут пятнадцать в тренажёрном зале, перекинулся парой слов с Дибом и Киршем, подольше поговорил с Никифоровым; дал «добро» на мой выпуск, даже не дождавшись результата испытаний реальных – и с недовольным видом удалился. Вслед за ним заспешил куда-то и Диб – надо полагать, оформлять документы. Так что на площадку меня отправляли двое: Никифоров, да почему-то постеснявшийся уйти Кирш. И всё равно старик погонял меня от души – наверное, просто не умел иначе.

Перед офицерами я предстал мокрым, как мышь, но довольным. Летал на истребителе; задания Никифорова отнюдь не были простыми – каждое как вызов даже не моему умению, скорее самообладанию, точности, чёткости. Старик знал, как заставить меня выложиться на все сто – и заставил. Зато я не сомневался – и гордился своей уверенностью – что он не найдёт, к чему придраться. При всей его дотошности не найдёт.

Он все же нашёл. Не к исполнению, правда. Ему не понравилась моя довольная рожа.

– Чему радуешься, дурак, – прошипел Никифоров с такой искренней, такой натуральной злобой, что я уставился на него ошарашенно. – Игрушки все тебе. Цацки. Ни-че-мушеньки я тебя не научил.

– Мясо, – неожиданно сказал Кирш, скривив губы в обычной своей брезгливой гримаске. – Просто мясо. Шлёпнут на первом вылете. Не о чем говорить.

И он вышел, напоследок раздражённо передёрнув плечами.

– Во, слыхал? – кивнул майор на захлопнувшуюся дверь. – Оценку свою слыхал?

Никифоров погрозил мне поднятым вверх указательным пальцем и громко повторил:

– Мя-ясо.

Встряхнул всклокоченной более обычного шевелюрой, опустил голову.

– Все з-зря.

Я вдруг понял, что инструктор, мягко говоря, нетрезв. Очень мягко говоря. Если по-простому – пьян в доску. И это Никифоров.

Чёрт побери.

Так они тут с Киршем на пару наливались, пока я там в воздухе из кожи вон лез, чтобы старику угодить?

Я спросил:

– Что я сделал не так?

Майор махнул рукой.

– Помолчи лучше.

Но меня уже несло:

– Нет, вы объясните. Я плохо летал? Не сдал экзамен? Так скажите, в чем ошибся. Или...

– Заткнись! – рявкнул вдруг Никифоров, будто на брехливую, лающую не по делу собаку.

И добавил:

– Щенок.

– Разрешите идти? – произнёс я после паузы.

– Остынь и сядь.

Я сел. Постарался свернуть шею некстати поднявшей голову обиде.

Попытка не удалась.

Глупо, в самом деле. Не ребёнок ведь уже. И вообще, не время и не место.

А летал я все равно хорошо.

– У Кирша сын погиб, – сказал Никифоров. – На Варвуре, месяц назад. Кирш молчал, никто не знал, даже я. А сегодня вот проговорился, не выдержал. И ты тут... вваливаешься со своей... рот до ушей. Щенок мокрогубый. Тот тоже, мать... Энтузиаст хренов. Кирш хотел его от армии отмазать, к Мосину уже подходил. Полковник обещал похлопотать. А пока папаша суетился, сынок добровольцем вызвался. Обалдуй... ума нажить не успел ещё... И вот. Недели не повоевал.

– Летун?

– Кто, сын? Нет, какое там... Срочник, пехота. Выпихнули на передовую после двухмесячной учебки. Чему научить-то успели... Строем ходить разве что... Лучемёт, может, показали, с какой стороны держать. Уроды. Выставляют пацанов. Вас, штрафников, – ладно, хоть есть за что вроде как... А тех? По девятнадцать лет хлопцам... Патриоты, мать их.

– Я сожалею.

– Киршу так заявить не вздумай. А то услышишь в ответ... малоприятное что-нибудь. Жалетель тоже... мать твою...

– Пал Константиныч...

– Иногда, бывало, я переживал, что семьи не завёл. А иногда вот... – Никифоров вздохнул. – Думаю, все к лучшему. Какой, к чёрту, из вояки семьянин? Мотаешься, как... И только сюрпризы получаешь. Те ли, иные. Но все паскудные почему-то.

Майор потряс головой, прихлопнул по столу широкой ладонью.

– Ладно, закончили с лирическими отступлениями. Теперь вот что. Насчёт испытаний этих... Да ты уж понял, наверное. Мосин оставил вполне конкретные указания, так что мог бы и не выкладываться сегодня. Чистая формальность. Бумаги у Диба уже оформлены, небось, – Никифоров хмыкнул. – Между прочим, я подписывать не хотел. Ну, что волчонком глядишь? Не хотел, ага. И не подписал бы, если бы от этого хоть что-то зависело. Но тут... В общем, транспорт будет через два дня. Завтра ляжешь в лазарет, вживят там тебе... Впрочем, это Диб пусть рассказывает. Короче. Летать ты, парень, можешь. Воевать... Научишься, если бог даст... А я – что осилил, то сделал.

Признание старого пилота, что летать я могу, должно было бы прозвучать для меня музыкой. Я ждал этого с той минуты, как мы впервые вместе поднялись в воздух. Я даже мечтал об этом – тем сильнее, чем лучше узнавал Никифорова, хитрого и чертовски талантливого летуна, зверски скупого на похвалу. Но сейчас... Сейчас это более походило на пьяный трёп.

– Пал Константиныч, до моего отлёта... мы не будем заниматься?

– Ты что, не понял? – удивился летун. – Всё, парень. Всё! Я умываю руки. Как этот, как его... Забыл. Неважно. В общем, попутного ветра, и... Короче. Кру-у-гом, ша-агом марш!

И уже вслед мне донеслось:

– Семь футов под этим... как его... Чёрт. Забыл. Как же он, бишь, назывался?

Я не предпринял попытки ещё раз увидеть Никифорова до своего отлёта. Может быть, зря. Трудно придумать более нелепое, несуразное расставание. Или это только мне, изголодавшемуся по нормальному человеческому общению, казалось, будто какая-то неуловимая, неосязаемая схожесть связала нас ближе, чем просто учителя и ученика? Самонадеянно и глупо. И то, что Никифоров за долгое время стал единственным человеком, к кому я испытывал настоящую, искреннюю благодарность, вовсе не обязывало его относиться ко мне как-то по-особому. Неловко вышло только, что не сумел, не успел я ему эту благодарность высказать.

***

В медцентре мне вживили куда-то под кожу капсулу, офицерами учебки называемую «поводком». Там была ампулка с ядом (смертельным, но отсроченного действия, после его попадания в кровь в течение нескольких часов ещё можно было ввести противоядие), микровзрыватель с дистанционным управлением, предназначенный в случае чего эту ампулку вскрыть, и маячок, отзывающийся на кодированный сигнал. В среде штрафников упорно поговаривали, что на самом деле ампулки две, вторая – с ядом мгновенным, на всякий пожарный. Может, и так; даже наверняка так, если по логике разобраться – нам ведь собирались доверить нехилое оружие. Не знаю, почему не сказали этого прямо. Боялись, что крышу сорвёт у контингента? Кто знает. В любом случае – я не собирался проверять. Место вживления врачи умудрялись сохранять в тайне; все делалось под наркозом, а мелкие шрамы после суток, проведённых в реабилитационной камере, исчезали бесследно. Разумеется, хлопоты эти были не ради красоты наших тел. Просто искушение попытаться извлечь капсулу самому сразу становилось безосновательным. Кто и где держал в руках второй конец «поводка» – нам, само собой, не докладывали.

Грузовичок приземлился почему-то опять ночью, так что прощался я с небом Чайки как и знакомился – сквозь призрачный отблеск прожекторов. Был канун Нового года, и многие ворчали, что совсем иначе представляли себе новогоднюю ночь – будто это имело для нас хоть какое-то значение. Некоторые штрафники косились на меня подозрительно, как на пришлого чужака; с другими мне случалось сталкиваться за последние три недели – на занятиях и в групповых полётах – эти кивали, как старому знакомому. Мы уже не были беспорядочной толпой зеков – после сержантской муштры, все со вшитыми «поводками»; но и единым отрядом не были тоже – не уверенные ни в чем, по-прежнему подневольные, угрюмо и настороженно гадающие, какие ещё новости преподнесёт нам завтрашний день. Общее настроение – если положить его на температурную шкалу – явно колебалось в нескольких градусах ниже нуля. И главное – всем глубоко безразлична была война, на которую мы отправлялись и о которой не знали почти ничего.

3.

Первое дуновение ветра войны я ощутил на орбитальной станции Варвура, куда наш транспортник смог пристыковаться лишь после суточного ожидания. Большой круглый зал, в который выходили тамбура посадочных модулей, оказался заполнен неожиданным грузом – штабелями криогенных капсул, в каких перевозят в случае необходимости тела усопших.

– Вы с «Камога»? – орал нам через половину зала какой-то тип явно штатской наружности, но в камуфляже; непривычного образца песочно-коричневая форма сидела на его рыхлой женоподобной фигуре, как на корове седло. – Это «Камог» пришёл или нет? Да скажите же кто-нибудь!

– Нет, – отозвался сопровождающий колонну капитан.

– Да о чем они думают-то там! – возопил мужчина, непонятно к кому обращаясь и безнадёжно грозя кулаком в пространство. – Шестые сутки! Шестые! У холодильников элементы не вечные, между прочим! Не вечные!

– Это что же? – несколько растерянно спросил один из штрафников, очутившись в узком проходе меж штабелями. – Это для кого же столько?

– Для нас, родимый, для нас, – злорадно хихикнул кто-то сзади.

– На панельки гляньте-то, – пробурчал мой сосед, опытный зек и неисправимый циник по кличке Брык. – Огонёчки жёлтые видали? А? Они ж все включены. Они все полные. Сечёте, куда мы влипли?

– В жопу, – подвёл итог ещё один из наших.

– А и добро пожаловать, – закивал головой разогнувший спину от одной из капсул работяга в синем комбинезоне, по-видимому, услышавший последние слова. – А и милости просим. Именно, в это самое... Как вы верно определили.

И он удалился вдоль ряда гробов, продолжая на ходу размахивать руками и бормотать себе под нос.

– Говно, – заключил Брык.

На выпускающем терминале мы застряли надолго – не было кого-то, у кого находились бумаги, без которых нас нельзя было распределить по транспортам. Транспортов, впрочем, тоже не было. И сидеть здесь было не на чем, кроме тех самых пресловутых капсул; впрочем, большинство из нас предпочло все же расположиться прямо на полу. Другие группы ожидающих, в основном вояки в пятнистых комбезах, подобной щепетильностью не страдали.

Лейтенант, подошедший к нам лениво, вразвалочку, имел вид человека, истомлённого ожиданием и оттого ищущего приключений. В нем и офицер-то опознавался не сразу. Свёрнутая в трубочку и засунутая под узкую полоску погона беретка, распахнутый чуть не до пупа камуфляж, под которым обнажился далеко не первой свежести тельник – всё это как-то не вызывало порыва вскакивать и отдавать ему честь. Никто и не вскочил – благо сержантов поблизости не наблюдалось.