Текст книги "Псих. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Ольга Хожевец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Я договорился с капитаном, чтобы для Тёмы выделили подмену на вторую половину барражирования, и уже лез в бифлай, когда увидел бегущего по полю Тараса. Немного раньше я пытался потормошить его, но механик, не просыпаясь, застонал так жалобно, что я оставил эту затею – предупредил только технарей в ангаре, чтобы не дали проспать транспорт. Пусть встанет после того, как я улечу; так даже лучше.

Однако теперь механик мчался по площадкам, спотыкаясь и неловко подпрыгивая на стыках плит, и отчаянно махал руками. Поколебавшись мгновение, я спрыгнул на бетон – время пока позволяло.

– Данилка-а! – закричал Тарас ещё издалека, а подбежав, повторил, дыша прерывисто и с натугой, – Данилка.

– Проспался, алкоголик и тунеядец? – Спросил я, невольно расплываясь в улыбке при виде его помятой рожи и встрёпанной шевелюры. – Как головка нынче?

– Как же ты, паря, а? Едва не улетел... вот так.

– Я тебя будил – не помнишь?

– Не помню, – сокрушённо признался Тарас. – Данилка, я...

Меньше всего мне хотелось, чтобы снова началась вчерашняя тягомотина.

– Смотри, дома не пей, – выговорил я торопливо, но строго. – А то мне потом от твоей жены претензии выслушивать – споил, дескать. Я ведь приеду проверить, ты не думай. Детям привет. Младшей передай по секрету: из таких, как она, потом самые крепкие вырастают, так что пусть не расстраивается. И... в общем, мне пора. Бывай, Тарас.

– Данилка, – повторил он, моргая покрасневшими глазами.

– Счастливого пути!

– Я буду ждать! – выкрикнул механик, когда я был уже в леталке. – В гости буду ждать тебя, слышишь? Смотри, паря, не обмани!

Я кивнул, хотя он уже не мог этого видеть, и вошёл в слияние.

***

Транспорт прибыл и убыл без особых эксцессов – это то, что отложилось в памяти; а вот мой тот вылет как-то не запомнился. Наверное, он был долгим и нудным, и наверное, я работал не хуже, чем обычно – по крайней мере, никто не сказал мне иного. На душе было паскудно. Раздражала вопиющая неловкость недавнего прощания, ложь эта бодряческая, произнесённая напоследок; раздражало вновь накатившее злое, аж до горького комка в горле, ощущение одиночества; пуще того раздражала собственная неспособность порадоваться за друга, счастливо соскочившего с этой адской сковородки. На нового механика, с того же транспорта сошедшего, я почитай что и не взглянул – так, буркнул что-то невнятное в ответ на представление зампотеха, да и ушёл в казарму. Не знаю, что подумал обо мне бедняга-новичок, только не было у меня сил не то что на любезность – даже на самую примитивную вежливость. А впрочем, вряд ли он и ждал другого от зека-штрафника.

Вечером того же дня меня сбили.

9.

Произошло всё совершенно буднично. Похожие повреждения моя леталка получала уже не раз, так что я даже не слишком и обеспокоился поначалу. «Отстегнул» ведомых и лёг на новый курс, уходя из опасной зоны. Плавно убавил тягу, снимая нагрузку с захлебнувшегося ускорителя; подумал ещё – вот и работка не задержалась новому-то механику...

...И пустотой в груди ощутил падение компрессии в движке.

Сразу стало как-то холодно и звонко; включившийся внутри неумолимый счётчик начал отщёлкивать последние секунды моего пребывания в воздухе.

Оговорюсь для тех, кто не знает. У бифлая планирующие свойства похуже, пожалуй, будут, чем у топора. То, что мы привыкли по традиции называть «крыльями», на самом деле – не более чем плоскостные рули, облегчающие маневрирование в атмосфере; машину удерживает в воздухе только двигатель, а форма корпуса подчинена единственной цели – снижению сопротивления среды.

Управлять бифлаем без работающего движка нельзя. Можно переложить рули так, чтобы атмосферное сопротивление максимально повысить. Но и только. Разница в скорости падения будет где-то в сотых долях после запятой.

Но поскольку горизонтальная скорость в момент отказа ещё велика, длится падение довольно долго.

Я падал, казалось, целую вечность, и это было по-настоящему страшно. Целая вечность бесплодных, отчаянных попыток запустить двигатель – кроме этого я ничего сделать не мог.

Я остался жив. Но это не было моей заслугой.

Меня спасло то, что под траекторию падения подвернулся длинный, относительно ровный склон, в котором я пропахал траншею сверху донизу. То, что склон этот был густо заплетён плотным и упругим кустарником, таким прочным, что мог бы, наверное, поспорить в устойчивости с витой колючей проволокой. То, что тем же непробиваемым вьюном доверху зарос узкий щелевидный каньон, в который я кувыркнулся на излёте. То, что благодаря всему этому успела частично отработать торможение гравикомпенсирующая капсула.

И ещё – то, что разнонаправленные перегрузки, навалившиеся на моё бренное тело на финише, помимо превращения упомянутого тела в отбивную произвели и одно полезное действие: разорвали слияние, отделив меня от искорёженной, умирающей, уже ослепшей и оглохшей леталки.

***

У нас в части бывали случаи, когда сбитый штрафник оставался жив. Таких вычисляли по маячку. Решали по обстоятельствам: была возможность – вытаскивали, если нет – просто отключали. Грубый деловой подход. Вот несколько фактов для размышления. Засечь наличие сигнала маячка и найти по нему человека в горах – очень разные вещи. Одно делается автоматически, второе, если только сразу не подвезёт, может занять совершенно непредсказуемое количество времени и ресурсов. Что происходит с вояками, попавшими к ирзаям живьём, нам объяснять не надо было. И самый циничный аргумент: сбитый нейродрайвер – это с высокой вероятностью всё равно пожизненный клиент для госпиталя.

Баланс не в нашу пользу.

Однако я упал в районе активных действий, так что шанс выбраться у меня был. По крайней мере, я хотел на это надеяться. Наклёвывался неплохой актив: я жив, пришёл в себя, могу передвигаться (тело хоть и ощущается всё одним большим синяком, но кости, вроде, целы); я сумел выбраться из леталки; и самое главное – вокруг пока не видно и не слышно ирзаев.

В пассиве на первом месте было то, что я не знал, сколько времени провалялся без сознания в мёртвом бифлае.

На втором – не знал, куда идти.

Тем не менее, от леталки следовало убираться, и поскорей.

***

Каньон, в котором завершилось моё падение, представлял собой узкую щель, за века промытую в породе немноговодным, но стремительным ручьём. Передвигаться здесь можно было только по центру русла – когда по щиколотку, когда по колено в ледяной воде. По краям вплоть до отвесных стен каньона плотной порослью сплетались колючие кусты, поднимались вверх, смыкаясь над головой тугим непроницаемым кружевом.

И в этом кружеве пели птицы. Рассыпались разноголосым бесшабашным звоном, перекликались с ворчливым рокотом ручья, не обращая ни малейшего внимания на человека, упрямо бредущего против течения, то и дело оскальзываясь на перемежающейся валунами щебёнке.

Не знаю, почему я пошёл по ручью вверх. Наверное, именно потому, что путь вниз казался более лёгким, логичным, и от того почти наверняка ведущим в ирзайскую пасть. Возможно, я сам себя загнал в ловушку. В любом случае менять направление было теперь поздно.

Я брёл второй час, и уже минут сорок слышал позади голоса своих преследователей. Вода хорошо разносит звук.

Те, снизу, приближались уверенно и спокойно, не таясь, по-хозяйски. Впрочем, они и есть тут хозяева, как ни крути. И торопиться им было совершенно незачем: никуда я не денусь.

Звучные, музыкальные голоса. Протяжная незнакомая речь. Смех – просто-таки взрывами веселья.

Весело, и впрямь.

Поначалу меня ещё согревала мысль, что, раз «поводок» до сих пор не включили, может, кто-то из своих неподалёку, кто-то спешит на выручку. А потом я подумал, что этакий каньончик способен и вовсе экранировать сигнал. Подумал – и совсем не испытал от такой догадки облегчения. Скорей наоборот. Сволочная ситуация – никогда бы не поверил, что стану ожидать спасения от ненавистного «маячка».

А вот интересно, что знают о наших «маячках» ирзаи?

У этих ребят крепкие пленники живут примерно неделю. Иногда чуть дольше – если пленник успел им прежде хорошенько досадить.

Ну... «живут» – это я опрометчиво сказал...

Уф.

Из оружия у меня была Брыкова заточка, привычно спрятанная на ремешке подмышкой. Негусто. Прорубиться в заросли я уже пробовал – без толку, долго и неэффективно. Всё равно что стальную проволоку резать. Из русла не уйти. Может, хоть подраться успею? Те, что сзади, сразу стрелять не станут. Слишком уверены в себе.

Стены каньона сближались, все чаще стали попадаться пороги, и на преодоление каждого уходило больше и больше сил. Рано или поздно я просто не смогу вскарабкаться на очередную ступеньку. Несмотря на душную, банную жару тело закоченело от ледяной воды. Ног я давно уже почти не чувствовал – шёл механически, как на ходулях. Некоторое время назад попал левой между двумя валунами, выдернул, но после этого нога стала подгибаться в щиколотке. Боли не было, просто левая ходуля стала ненадёжной. И мыслей не было – не осталось никаких. Только тупое, автоматическое, бесконечное движение.

Потом я провалился в наполненную водой яму. Выплыл, выкарабкался на скользкий уступ. И упёрся в отвесную стену, покрытую слоем стекающей воды. Наверное, в дождливый сезон здесь шумит небольшой живописный водопад. Да что мне за дело до местных красот? Не взобраться – вот что важно.

Вот и некуда больше идти.

Я вернулся немного назад, опять переплыв яму с водой – чтобы не торчать на этом уступе, как на ладони. Зажал заточку в руке. Скорчился за невысоким бугристым валуном. По крайней мере, первый, кто подойдёт...

Они не подошли.

Они были местные, эти ребята. Поэтому остановились поодаль, певуче, звонко переговариваясь, радостно смеясь какой-то непонятной мне шутке. Несколько человек, может, пять или шесть. Они совершенно не береглись выстрела: видимо, не догадывались – а знали абсолютно точно, что нет у меня ничего огнестрельного.

Один из них позвал на общем:

– Эй, летун! Ты уже устал от нас бегать?

Говорил он почти без акцента.

– Выходи, летун, – сказал другой. – Выходи по-хорошему, не тяни. Зачем прячешься, зачем зря людей злишь?

Не понравилось мне, как он это произнёс. Равнодушно – не играя, а по-настоящему равнодушно, будто по обязанности сказал.

Нет, видеть они меня не должны. Просто догадались, где я мог засесть – выбор невелик, вот и осторожничают. И рано или поздно подойти им придётся, потому что сам я не дамся. Нашли дурака.

А вот то, что зубы начали выбивать мелкую, частую дробь, не годилось никуда.

Я заставил себя подвигаться, немного расслабить напряжённые до судорог мышцы. Вот, уже лучше. А то чуть не окаменел здесь совсем.

Подходите же.

Чего ждёте?

– Некрасиво ты себя ведёшь, летун! – крикнули мне. – Некрасиво. Раз попался – держи ответ. Зачем в щель забился? Не мужчина ты, летун.

И добавили что-то по-своему, захохотали, заржали дружно.

Я перехватил поудобней заточку.

Подходите.

Подходите же!

– Если мужества нет, его не высидишь, сколько не сиди – сказал один ирзай – как бы своему товарищу, но на общем. – Если мужества нет, то уже нет.

– Не каждый, кто родился с членом, может быть мужчиной, – согласился второй.

– Неправильно это.

– Ошибся Творящий. Поправить надо.

И снова смех.

То, что «развлечения» с пленными ирзаи начинают, отрезая парням яйца, я ещё на базе слыхал.

Ну, подойдите, сволочи. Только подойдите.

– Ножик брось, – раздалось вдруг сверху.

Словно разряд тока шибанул.

Медленно-медленно, нехотя я повернул голову на занемевшей шее.

Их было трое. Ирзаев. Стояли наверху, над водопадом. Рожи довольные, ухмыляющиеся. И спокойно выцеливали меня из лучемётов.

Как в тире. С десяти шагов.

Не знаю, как они меня обошли.

Местные.

– Ножик брось, – повторил ирзай. – И вставай. Ручки держи, чтоб я видел.

Я поднялся на ноги, не выпуская заточки.

– Ты что, плохо слышишь? – удивился ирзай и чуть-чуть сместил дуло.

Луч вонзился в камень чуть правее моего локтя, резко и сухо запахло жжёным. Я, наверное, дёрнулся – наверху засмеялись.

– Я велел тебе бросить ножик, помнишь? Ну-у, если хочешь поиграть – давай поиграем. На счёт «три» стреляю в локоть. Раз, два...

– Стреляй, – выговорил я непослушными губами.

И рванул из-за валуна – прыжками выталкивая враз ставшее невесомым тело – вниз по течению, прямо на ту, первую, группу ирзаев...

Я не добежал, конечно. Было бы странно, если бы они промазали с такого расстояния. Плохо, что стреляли ирзаи очень хладнокровно: дикой болью взорвался локоть, подломилась нога. Я уже падал, когда чей-то выстрел разнёс мне колено; тьма застила глаза; наверное, я кричал. Потом подступил чёрный, тошнотный морок и уволок меня в желанную пучину, где не было сознания.

***

В бессознательном состоянии люди не видят снов. Но я почему-то видел, очень реальный и яркий.

Мне снилось, что мне очень больно, что кто-то хочет сделать со мной что-то очень страшное и плохое. Вроде бы я ребёнок; я был дома один, и мама почему-то всё не приходила. Я всё время прислушивался, ожидая, когда же привычно скрипнет дверь, когда мама наконец войдёт и, легко-недовольно нахмурив брови, деловито выгонит все страхи, всю ту мерзость, что набежала в дом в её отсутствие. Я очень боялся, что она не успеет. Я ждал еЁ, а она не шла.

И вдруг вошла. Только не стала хмурить брови, потому что ничего плохого в доме уже не было. Некого было выгонять, и даже стало непонятно, чего я так боялся, и от этого мне сделалось стыдно, будто я опять испугался темноты в чулане. Мама улыбнулась мне – нежно-нежно, и отдёрнула шторы...

Я улыбнулся ей в ответ...

И вдруг начал проваливаться сквозь пол, потому что то, страшное, все-таки достало меня, ухватило намертво железной лапой, я падал, проваливался все быстрей, разевал рот в беззвучном отчего-то крике... Мама не видела этого, она улыбалась... Потом оказалось, что я падаю с высоты...

***

– Ничо. Злее будет, – сказал кто-то.

– Живой?

– И даже почти целенький. Всё главное на месте.

Я вдруг понял, что чья-то рука бесцеремонно щупает меня промеж ног. Не знаю, что я сделал, нервы хлестануло болью, а вокруг дружно заржали.

– Прыгает – значит, живой!

– Не боись, парень, мы не извращенцы, – весело произнёс знакомый голос. – Мы свои. Можешь сегодня второй день рождения праздновать, чертяка везучий.

Наконец-то мне удалось сфокусировать взгляд.

Оказалось, что темно не у меня в глазах, а просто наступила ночь. Из темноты выплывали жуткие разрисованные рожи, выглядевшие продолжением недавнего кошмара. Но я уже уяснил, что это никакие не чудовища, а парни в камуфляжной раскраске.

Свои. Спецназовцы.

Не знаю, откуда они тут взялись, но я готов был их расцеловать.

– Напужался? – спросил тот, со знакомым голосом. – Это ничего, это нормально. Главное, что мы поспели вовремя. Не узнаешь меня? Фирнайское ущелье помнишь? Ты нас на штурмовике вытаскивал.

Ну конечно.

Я сказал:

– Ты на крыло прыгал. Капитан.

– Для своих – Змей, – кивнул он.

– Псих.

Капитан хмыкнул.

– Я знаю.

– Имечко известное, – прогудел кто-то сбоку. – Хотя и дурацкое. Не поймёшь: то ли человек тебе представился – то ли обругал.

– А ты бы помолчал, Коста, – недовольно отреагировал Змей. – Ты ведь там был. – И – мне: – Ведь тебе её тогда и прилепили, кликуху эту? Я ж слышал.

– Угу.

– Точно. А то мне парни не верят. Кстати, хлопцы у этих заточечку симпатичную нашли – твоя? Ага, то-то я гляжу, работа незнакомая. Слушай, Псих, тут такое дело. Отбили мы тебя вовремя, так что зря не дёргайся, всё твоё при тебе. Ноги-руки – это хрень, в госпитале вылечат. Но есть нюанс. Нам до ближайшего блокпоста суток пять добираться. Антибиотик мы тебе вкололи, а вот обезболивающее... В общем, нет у нас обезболивающего. Кончилось. Территория тут ирзайская, идти надо быстро. И тихо. Так что ты уж терпи. Терпи, понял? Радуйся, что живой.

– Понял, – ответил я, ещё на самом деле не представляя, что означает для меня это предупреждение. Я лежал неподвижно, и боль в простреленных суставах чуть притихла, как бы отошла на задний план, и жить с этим, в общем-то, было можно.

– Все чисто, Змей, – вынырнул из темноты ещё один боец.

– Пора.

– Ну, взяли.

И меня взяли.

Уф!

Вот теперь я действительно понял, что имел в виду битый жизнью, опытный капитан спецназовцев. И хоть я парням благодарен искренне и до самого донышка души, эту пробежечку рысцой по горам я тоже вряд ли забуду.

Самым обидным казалось то, что я почему-то никак не мог отключиться. В глазах темнело и мир плавал в розовом тумане, но сознание упорно не уходило. Наверное, временами из меня все же прорывались какие-то звуки, потому что Змей шептал – «тихо, тихо» – и в какой-то момент, приостановив цепочку, сунул мне в зубы жёсткий кожаный темляк. Ещё до рассвета я успел прогрызть его насквозь.

– Терпи, летун, терпи, – поравнявшись со мной, бормотал иногда Змей. – Терпи, парень. Болит – значит, живой, понимаешь? Ты у смерти из пасти выскочил. Считай, второй раз родился. Теперь терпи.

От этих слов становилось легче.

На привалах мы разговаривали. Я узнал, что когда спецназовцы получили сообщение о сбитом летуне, они находились часах в восьми стандартного марш-броска от предполагаемого места падения. Командование опрашивало группы – на предмет дислокации в нужном районе. Не было приказа – только опрос. Группа Змея оказалась ближайшей, и капитан наврал по связи, вольным образом переместив свои координаты. Расстояние до каньона парни, вторую неделю пребывающие в рейде, преодолели вместо десяти за пять часов...

Ещё я узнал, почему у ребят не оказалось обезболивающего. Несколько дней назад группа отбила у ирзаев двоих пленников. Только тем повезло меньше, чем мне. Обрубки, что оставались к тому моменту от молодых парней, жить уже не могли. И всё же жили. Спецназовцы тащили их ещё почти сутки, а дольше тащить не пришлось. Лекарства хватило в обрез.

День, кажется, на третий пути – точно не скажу, время путалось для меня, то растягиваясь, то скручиваясь в спираль – мы нарвались на огневой контакт. Плазмобои стреляли с мерзким чавкающим звуком, выгрызая куски земли из хилого холмика, служившего нам прикрытием. Горячие спёкшиеся комья дробно шлёпали по спинам. В неглубоком, заросшем зелёнкой распадке сразу стало дымно и чадно; я лежал, уткнувшись лицом в некое подобие травы, щедро усыпанной меленькими, но жутко цеплючими колючками, и слушал, как ругается Рыжий. У него не выщёлкивалась батарея из парящего, шипящего плазмобоя – заклинило от перегрева – и сам он шипел сквозь зубы, хватаясь за горячий металл.

– Тараканы, мать их ..., из щелей, мать ..., сколько раз тут ходили, мать ..., и ни разу дырку не засекли!

Отработанная батарея наконец шлёпнулась на траву.

Потом мне надоело ждать, когда прилетит на мою голову плазменный плевок, и я потребовал у командира огнестрел.

Помню, как долго и оценивающе смотрел на меня Змей, прежде чем сунул в здоровую руку трофейный лучемёт.

Как-то оказалось, что стреляем мы втроём – Рыжий, я и Коста, а остальные во главе со Змеем растворились в жирном чаду, одинаково гибкими движениями скользнув вглубь парящей, дымящей зелёнки...

Кипела земля...

Движение слева я засек краем глаза – не знаю, почему не отработал его Рыжий, он лежал левее меня – не движение даже, тень движения в разрыве дымовухи, близко, слишком близко; я заорал, кажется, что-то непотребное, разворачиваясь вместе с лучемётом – всем корпусом, забыв про искалеченную руку, разбросав ноги под каким-то немыслимым углом – навстречу проявляющимся, выплывающим из поседевшей зелёнки чужим силуэтам. Я не чувствовал боли, только дикий, звериный азарт; я что-то орал и садил, садил из лучемёта, прикипев глазами к медленно-медленно доворачивающемуся закопчённому раструбу плазмобоя...

И тут всё кончилось. Потому что не осталось живых ирзаев.

Вокруг были свои – тяжело, с присвистом дышащие, отплевывающиеся от сажи и копоти. Я с опозданием сообразил – на выручку прилетели. Значит, там тоже всё.

Потом Коста сказал: «Эх», я повернул голову и увидел Рыжего.

Тот лежал на спине, неловко подломив ноги и раскинув руки так широко, словно хотел обхватить весь этот чудовищно несправедливый мир. Выстрелом из плазмобоя ему снесло половину головы; мозги испарились, а ошмётки костей со слипшимися рыжими волосами были расплёсканы по камням в радиусе метров пяти.

– Вот так это выглядит снизу, летун, – неожиданно зло сказал Змей.

Я промолчал.

10.

В госпитале были женщины.

Я попал в обычный, армейский госпиталь, потому что с точки, куда подвезли нас от блокпоста пехотинцы на гусеничной «черепахе», транспорта на центральную базу, конечно же, не было; а вот к госпиталю – ходил достаточно регулярно. Дорогу от блокпоста я помню уже плохо: мне наконец укололи что-то, сразу из нескольких пластиковых ампулок, и окружающее отодвинулось куда-то на грань восприятия, отделившись будто стеклянной стеной. В какой-то момент наши пути – мой и Змея с группой – разошлись; кажется, капитан спецназовцев пожал мне на прощание руку. А может, это мне приснилось – не уверен.

По прибытии я сходу угодил на операционный стол, потом – в реабилитационную капсулу сразу на пять суток. Позже стал проводить в капсуле по несколько часов в день. Мне сказали, что суставы восстановятся; правда, это займёт довольно много времени, но зато я даже не буду потом хромать. Поставить искусственные было бы, конечно, быстрей, но свои суставы – это свои суставы; тут мне здорово подфартило – в «лечучреждении специального профиля», без сомнения, влепили бы, недолго думая, протезы.

А пока я ковылял на костыле, обе ноги (вторая была перебита в районе лодыжки) и рука закованы в сооружения, более всего напоминающие рыцарские латы, громоздкие и тяжёлые, и наслаждался жизнью.

Итак, среди персонала этого госпиталя были женщины.

Последний раз женщину вживую я видел в учебке, да и то это было мельком, мимолётно, сопровождалось неприятными эмоциями и вообще можно не считать; а всерьёз – пожалуй, ещё в Норе. То есть без малого полтора года назад.

Так что голова сладко кружилась, и перехватывало дух при виде медсестричек, щеголявших в белых халатиках выше колена, туго-туго перетянутых в талии; строгих врачих, облачённых более консервативно, что не слишком, впрочем, мешало. И даже завхозихи, на необъятной груди которой трещал внатяжку любой халат, и всё время казалось, что вот-вот, сейчас, стоит ей чуть глубже вздохнуть – и пуговица наконец отлетит. Голова кружилась, и ранение здесь было абсолютно не причём.

От соседа по палате, пехотинца Бори, мои терзания, конечно, не укрылись, и Боря предложил простой и эффективный способ разрешения ситуации – подсказал, кто из здешних сестричек не прочь срубить «слева» немного деньжат. И всё было бы замечательно, если бы не одно «но»: полное отсутствие у меня наличия. То есть денег.

Так что положение, поначалу показавшееся мне приятным и даже восхитительным, очень быстро приобрело мучительную окраску.

Проблема стояла остро. Её удавалось немного маскировать при помощи бесформенной больничной хламиды, но на процедуры, где хламиду приходилось снимать, я шёл с заранее горящими от стыда ушами. Торопливо падал на койку лицом вниз, когда приходила сестричка делать уколы. Методы самоуспокоения не помогали. Жизнь постепенно превращалась в кошмар.

Теперь я уже жалел, что Боря рассказал мне о сговорчивых медсестричках. Если бы не это, я бы, наверное, попробовал к какой-нибудь из них подкатиться. Но после слов соседа мне всё время отчётливо представлялась сцена: как я подхожу и она соглашается, а потом уверенно и спокойно требует свои деньги, и как презрительно-уничтожающе ползут вверх её брови, когда я жалко лепечу, что денег-то и нет...

И конечно, вовсе не добавляли уверенности в себе несуразные «латы» на конечностях и манера передвижения – в час по чайной ложке, растопырив ноги и наваливаясь всем телом на костыль...

Кульминацией моего стыда за весь период пребывания в госпитале стал момент, когда я попытался «подъехать» к завхозихе. Не знаю, почему я вдруг решил, что она поддастся легче, чем кто-нибудь из сестричек; наверное, просто мозги к тому времени переклинило уже окончательно. Ох, какие слова я от неё услышал, какие слова... Даже в Норе, в банде, в среде потомственных уголовников не слыхал я столь витиевато и причудливо сплетённых слов... А поскольку сообщалось все это на громкости децибелл так в сто двадцать, с резонансом на весь больничный коридор, а может, и подалее... В общем, я был близок к тому, чтобы угнать какой-нибудь транспорт и постараться вернуться на родную базу, и чёрт с ними, с суставами и со всем остальным; лучше я буду отстреливать ирзаев и подставлять бока под ирзайские ракеты, чем терпеть такое...

К счастью, я ничего не утворил сгоряча. А потом...

***

Дня через три после происшествия с завхозихой я пришёл, как обычно, в своё время на реабилитационный уровень – отлежать положенные часы в капсуле, «аквариуме», как её здесь называли – и с ужасом обнаружил, что врач-реабилитолог сегодня женщина, причём незнакомая и очень привлекательная.

Пожалуй, следует сказать пару слов о том, что из себя представляет реабилитационная капсула. Она действительно похожа на аквариум – в значительной части прозрачная и наполнена густым, бесцветным и тоже прозрачным гелем. Прежде, чем человека погружают в этот гель, в тело вводят специальные трубки – и дыхательные, и для отвода физиологических отправлений. Подключают всяческие датчики, а потом запускается восстановительная программа. Если лежать предстоит несколько суток, пациенту дают глубокий сон, похожий на наркоз; если несколько часов – сон лёгкий, поверхностный, в котором можно видеть сны и даже частично осознавать происходящее снаружи.

И нужно ли объяснять, что в камеру ложишься полностью обнажённым.

Я поначалу попытался даже поскандалить, заявив, что привык к прежнему реабилитологу и хотел бы приходить в его смену. Разумеется, попытка успеха не принесла.

Ну, в камеру я кое-как улёгся... Самым трудным было не осрамиться в момент, когда тебе готовятся ввести катетер... Я справился – помогли воспоминания о завхозихе...

Вряд ли стоит описывать, какие сны мне снились.

В общем, когда крышка «аквариума» откинулась, я предстал глазам докторессы в полной боевой готовности. Она подарила мне внимательный профессиональный взгляд, брошенный на то, что ниже пояса; кажется, я даже застонал от стыда.

Врач, между тем, не стала торопливо отводить глаза или отворачиваться, как поступали в подобных случаях иные. Спокойно выполнила необходимые действия по извлечению меня из камеры, установила на место временно снятые «латы». Я уже пытался дёргаными движениями напялить на себя отчего-то оказавшуюся непостижимым образом перекрученной хламиду, когда снова перехватил её взгляд, направленный на указанную область.

– М-да... – вдруг сказала она нейтральным тоном. – Спермотоксикоз имеет место.

– М-да, – грубо передразнил я её. – Имеет.

Ну не было уже сил изображать вежливость.

Врач едва заметно улыбнулась.

– Иди за мной.

В маленьком кабинетике-закутке, вероятно, личной комнатке отдыха, она кивнула на узкий кожаный топчан, застеленный на две трети половинкой больничной простыни.

– Присядь пока. Мне нужно несколько минут – положить в капсулу пациента. Дождёшься?

Я не понимал, что происходит.

Когда она наконец вошла, свежая, прекрасная, даже, кажется, пахнущая какими-то духами, и принялась расстёгивать на себе халат – я ещё пытался бормотать, что у меня нет денег...

Какой дурак.

Её звали Роми, ей было тридцать пять, и она никогда в жизни не занималась этим ради денег. В госпитале она слыла недотрогой, способной так отбрить за вполне невинную шуточку, что даже самые опытные ловеласы давали отступного, стараясь поскорей забыть, какого пола доктор-реабилитолог с прекрасными темными волосами и карими глазами, тонущими в тени пушистых ресниц... Она была великолепным профессионалом – её реабилитационные программы не знали себе равных. Она имела высокооплачиваемую, перспективную в плане карьеры работу на своей родной планете – и вдруг уволилась, завербовалась на Варвур по причинам, никому толком не понятным. Её считали странной. Она просила называть себя просто «Ро» и подписывалась соответствующей буквой.

Вот такая она была, моя Роми.

***

Госпиталь располагался в «нашей» зоне.

Вообще, для меня было настоящим откровением обнаружить, что на Варвуре есть ещё, оказывается, относительно спокойные местечки. Я не видел и совершенно не представлял планету с этой стороны. Такие зоны располагались в основном вдоль побережья, в местности, где материковый горный массив сменялся прибрежным шельфом; горы здесь были другие – пониже, как бы сглаженные, и главное – не пронизанные насквозь разветвлённой системой пещер со множеством выходов. Здесь климат был мягче, здесь даже рос виноград. И – жизнь текла почти (ну, пусть с натяжкой) нормально.

Нет, конечно, и тут кругом было полно военных, и с десяток различных армейских баз, разбросанных по периферии, держали здесь тылы; без числа постов и застав, и противоракетные системы на ближних и дальних вершинах; комендантский час и бесконечные проверки документов, и пехотные «черепахи» на каждом углу; и большинство гражданских поспешило вовремя убраться отсюда... И всё же...

Здесь даже ещё жили люди. Просто жили.

«В город» меня вывела Ро – как только тяжёлые, напичканные хитрой механикой «латы» заменили облегчённым вариантом, и я смог более уверенно передвигаться. Без Роми меня, конечно, не выпустили бы дальше ворот; это она умудрилась спроворить какую-то бумаженцию за подписью главврача, вполне убедительную и для поста на выходе, и для встречных патрулей. Я испытывал поначалу неприятный, подленький такой холодок при мысли о «поводке», но решил все же, что вряд ли меня отслеживают столь плотно, чтобы засечь перемещения в пределах населённого пункта; Роми о «поводке» ничего не знала. А не пойти с ней я просто не мог.

Я вообще ни в чем не мог ей отказать. Я и думал-то только о ней: чем бы порадовать Роми и что ей может понравиться; как бы мне увидеть Роми до завтрака и как встретить после; я по тысяче раз прокручивал в голове каждую её улыбку, слово, жест... Вокруг кабинета реабилитации я вертелся теперь, как бабочка вокруг фонаря; страшно, до дрожи, боялся ей надоесть – и ничего не мог с собой поделать. На общипанной, скудной клумбочке перед госпиталем, густо утыканной табличками, грозящими ужасными карами за потраву, я выискивал самые красивые цветы. Надо было видеть, как я их срывал – чудеса эквилибристики, куда там цирковым клоунам... Однажды я насмешил Ро до слез, украв для неё десерт из столовой...