Текст книги "Псих. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Ольга Хожевец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Роми оставалась для меня загадкой. Она не прилагала ни малейших усилий, чтобы скрыть нашу связь. Могла, например, очень даже спокойно зайти ко мне в палату и присесть на краешек койки, сказав: «Я на пару минут... Просто захотелось тебя увидеть...» Соседу Боре мне пришлось после таких явлений пригрозить, что заколочу обратно в глотку его смехотунчики. И попытался бы, если что. Ну да обошлось.

Она, безусловно, знала, что я штрафник, зек – и ни разу не спросила, как я дошёл до жизни такой. Это казалось неестественным. Это могло быть проявлением внутреннего, глубинного такта, или даже, может быть, залогом доверия; я думал так – и внутри всё трепетало от благодарности и сжималось от щемящей, почти болезненной нежности. Но иногда я пугался, что ей попросту безразлично, и тогда начинались терзания – а зачем я вообще ей нужен? Почему я? И сколько это ещё может продолжаться?

Нет, я не совсем сошёл с ума. Я помнил – слишком даже хорошо помнил – о скором окончании лечения и о возвращении на базу. О своём положении заключённого, об оставшемся сроке и о том, каковы шансы его пережить. Трудно было забыть, что уже сейчас на базе я – один из самых старых по времени пребывания на Варвуре ветеранов... Я отдавал себе отчёт, что, улетев, скорей всего никогда больше не увижу Роми, и не питал иллюзий, что мне позволят её навещать.

И все же время ещё было. Был этот неожиданный, фантастический отпуск, по какой-то безумной прихоти судьбы свалившийся на мою очумевшую голову, и была бесконечно дорогая мне женщина, и если бы у меня спросили – согласен ли я по доброй воле снова пережить ужас падения и страх плена, и ранение, и всю эту боль ради недолгих недель тревожного, мучительного счастья – я бы согласился, не задумываясь.

И упрямо жила где-то в глубине души шальная, призрачная надежда...

Не знаю, на что.

Роми повела меня в местечко, которое тут называли «на косогоре». Так и говорили – сходить «на косогор», купить «на косогоре» – хотя мне это казалось странным: тут кругом были сплошь косогоры. Там оказался небольшой импровизированный рыночек: кривовато протянувшиеся поперёк склона ряды, составленные в основном из разнокалиберных ящиков; на ящиках разложена всяческая всячина – зелень и овощи-фрукты со своих огородиков, и какие-то вещи, ношеные и не очень; какие-то хозяйственные причиндалы, и даже домашней готовки снедь в кульках и домашнее же вино в пластиковых бутылях. А выше, на верхушке этого самого «косогора», сохранился – ещё, видать, с мирных времён – симпатичный скверик. С кустами азалии, когда-то посаженными с любовью, а ныне малость зачахшими; с клумбочками, цветы на которых засохли, но декоративные камни продолжали радовать глаз; с отполированными до блеска скамеечками и даже с неработающим фонтанчиком в центре.

– Единственное доступное ныне место культурного отдыха, – тоном экскурсовода поведала Ро, широко поводя рукой, и улыбнулась. – Устал на горку карабкаться? Присядь. И подожди, я сейчас вернусь.

Вернулась она минут через десять, с чем-то вкусно пахнущим в объёмистом кульке, с пакетом фруктов и бутылкой вина подмышкой.

Усмехнулась озорно:

– Между прочим, бесплатно добыла.

Я хмыкнул недоверчиво.

– Нет, серьёзно. Я тут иногда помогаю людям – советом медицинским, если спросят, или посмотреть там кого... В амбулатории у нас очереди, там ведь военные всегда на первом месте, а гражданские – они же тоже болеют. Так что вот... благодарят.

– Вкусно благодарят, – кивнул я, загружая в рот странное изделие: что-то среднее между пирожком и пельменем, зажаренным в масле, и прижмуриваясь от удовольствия.

– Знаешь, я забыла стаканы. Из горлышка будем?

– Готов рискнуть. А ты?

– А так даже интереснее.

– Тогда бери пельмень.

Ро фыркнула:

– Это называется фаси.

– Да хоть как. Главное – вкусно.

Мы выпили вина, и съели по фаси, и Ро закурила длинную, тонкую сигарету с золотым ободком вокруг мундштука.

– Расскажи о себе, – вдруг попросил я.

Роми изумилась совершенно искренне.

– Обо мне? Ты всё знаешь и так. Что я могу рассказать о себе интересного? Хочешь знать, какую оценку я получила на четвёртом курсе по профилирующему?

– Хочу.

– Девятку. Что бы ещё вспомнить?

– Так не бывает, Ро, – сказал я мягко.

Она отрубила резко:

– Бывает.

– Ро...

Роми затянулась немного нервно.

– Прости. Нет, Данил, я ничего от тебя не скрываю. Но пойми... Впрочем, тебе, наверное, это как раз понять трудно. Тебе твоя жизнь никогда не казалась ненастоящей?

– Множество раз.

– Нет! – решительно отвела рукой Ро. – Не так. Не может быть.

– Почему?

– Ты сам не такой. Ты... цельный.

Я заметил тихо:

– Я штрафник, Ро, помнишь?

Она сказала:

– Для меня это неважно.

Вот и понимай, как хочешь.

Иногда мне казалось, что где-то глубоко внутри Роми прячет от людских глаз старую, незаживающую рану, прячет давно и привычно, надёжно не подпуская никого к саднящему месту. А временами я бывал убеждён, что сам придумал эту трагическую деталь, потому что более уверенную в себе и независимую женщину, чем Ро, было трудно даже представить.

И все равно... Мне хотелось укрыть её в ладонях... Хотелось драться со всем миром, чтобы заставить мир вежливо раскланиваться с ней... И ещё мне казалось – дайте только время, я смогу найти, понять то тревожное, что живёт в ней, сумею нежно-нежно, бережно и осторожно излечить её боль...

Мы завершили прогулку в небольшой квартирке, которую Ро делила с другой докторшей, но подруга как раз была на дежурстве... Мы пили вино и дегустировали фрукты, не затрудняя себя одеванием... Любили друг друга, заедая любовь грушами и инжиром.

***

Время, да.

Примерно через неделю после нашего выхода в город Роми сказала мне:

– Был запрос насчёт тебя. Ваше начальство считает, что ты уже слишком долго лечишься.

– И? – спросил я хрипло, потому что сердце улетело куда-то в пятки.

– Мы с главврачом написали этакую гневную петицию. Думаю, дней десять ещё отобьём. Но больше вряд ли.

Меня отпустило. Десять дней – целая вечность.

– Этого мало, – серьёзно заметила Ро. – Я постараюсь выкроить для тебя побольше часов в «аквариуме».

– Лучше просто выкрои для меня побольше часов.

Она подняла брови.

– Одно другому не мешает.

Сутки Варвура длятся чуть меньше стандартных. Но никогда ещё они не были такими короткими.

Как-то раз Ро встретила меня словами:

– Оказывается, я столько времени сплю со знаменитостью – и даже не знаю об этом!

Взглянула слегка игриво, потом внимательно, и тут же посерьёзнела вмиг, заметила осторожно:

– Я не хотела ничего задеть. Прости, если...

Я пожал плечами.

– Нечего тут задевать. Я просто не понял, о чём ты.

– Это скромность, или ты разными вещами знаменит?

– Разными, конечно, – попытался пошутить я. – На родине меня даже в новостях показывали.

Кажется, шутка не получилась. Возможно, прозвучала как-то не так.

– На четвёртом этаже лежат ребята из второго пехотного, – немного грустно проговорила Роми. – Кто-то из них тебя узнал. Я теперь таких леденящих душу историй наслушалась о легендарном Психе.

Я знал, о каких парнях речь. Месяца четыре назад мы утюжили для их батальона дорогу с перевала. Хвост колонны отсек обвал, и арьергард уже пришлось забирать бортами. Ничего особенного там не было, просто я снимал последних и на взлёте уходил от ракетного обстрела. Парни впечатлились. Недавно в госпиталь угодили двое из той группы; самое смешное, что они умудрились узнать меня при встрече.

Роми я сказал:

– Это они из чувства мужской солидарности тебе наплели.

Она вздохнула.

– Врешь ведь.

И добавила:

– Я боюсь за тебя, Данил. Такие прозвища так просто не дают.

Языки бы поотрывать тем парням из второго пехотного.

Нашу последнюю ночь мы провели в квартирке Роми. Не знаю, как Ро уладила вопрос с подругой – возможно, конечно, её дежурство именно в эту ночь и было просто совпадением, но скорее всего нет; впрочем, меня это не особенно волновало. Я грубо нарушил госпитальный распорядок, смотавшись на ночь; это не волновало тоже. Меня волновала Роми.

Она была сама не своя в эти последние дни. Нервная, взвинченная, почти истеричная временами – такой я её прежде не знал. И ещё – она как-то закрылась внутренне, словно отдалилась от меня заранее, не дожидаясь отъезда; словно усилием воли выдавила меня из своей души, жадно замещая это контактом телесным. Такой ненасытной, исступлённой в сексе она тоже прежде не была.

А мне... Мне хотелось так много рассказать ей и столь многое объяснить... И может быть, я и сумел бы пробить, уничтожить эту возникшую вдруг стену отчуждения – если бы верил, что я вправе это делать. Если бы мог позволить себе хоть чуть-чуть уверенности в завтрашнем дне. Если бы не боялся обмануть её этой уверенностью.

Вместо этого я постарался убедить Ро улететь с Варвура. Она отмахнулась досадливо. Вряд ли я был первым, кто советовал ей это. Возможно, было ошибкой вообще заговаривать на эту тему. Возможно, она все-таки ждала другого в глубине души. Не знаю.

Мы расстались утром, оба измотанные, не спавшие ни минуты. Оба – так мне показалось – с гложущим ощущением неудовлетворённости. Роми отправилась работать, я – оформлять какие-то бестолковые бумажки. Едва успел всё сделать – пришла леталка. За мной прислали Тёмку, и я вдруг обнаружил, что чертовски рад его видеть.

К Ро я заскочил ненадолго, перед самым отлётом. Она вздрогнула, спросила: «Всё?» Я сказал: «Леталка ждёт». Вдруг начал: «Ро, я...» – она не дала договорить, закрыла губы сначала ладонью, потом поцелуем. Провожать меня к леталке она не пошла.

Я нагло отобрал у Тёмы управление. Слияние меня всегда выручало.

11.

На базе кое-что изменилось. Появились новые лица, ушли многие из старых. Погиб Одноглазый – глупо, на поле, от взрыва неиспользованной ракеты в завалившейся на посадке леталке. Скай стал водить свою тройку. Мне в ведомые определили по старой памяти Тёму, и ещё одного совсем зелёного, чуть ли не вчера с транспорта, парнишку. Этот новичок пожелал себе позывной «Орёл». Я сначала посмеялся, а потом поразмыслил, да так его и записал. Все равно прежняя система поэтапного именования гикнулась вместе с Одноглазым. Так пусть парень порадуется – вдруг да повезёт ему с таким позывным.

Уже после этого я случайно услышал, как пацан выспрашивает у Тёмы, что за «погоняло» такое у их ведущего.

– Непростое погоняло, известное, – важно ответствовал Тёмка, подпуская туману. – Ты, парень, вот что, ты его лучше не зли, а летун он от бога, с таким ведомым ходить – считай, счастливый билет вытянул.

– Не, а почему псих? – громким шёпотом переспросил новичок.

И испуганно добавил:

– ПСНА у его, что ли?

– Не-ет, – задумчиво протянул Тёма. – Это не ПСНА, это так, по жизни.

И, спохватившись, рявкнул:

– Работай лучше, салага! Слишком много вопросов задаёшь.

Я пожал плечами и ушёл незамеченным.

Док, которому я относил какие-то бумаги из госпиталя, обрадовался мне, как родному, и тут же нагрузил тестами. Посмотрев результаты, сказал:

– Молодец. Воюй дальше.

В общем, кое-что изменилось, но в основном всё осталось по-прежнему.

Ещё на базе меня дожидались письма от матери.

Почту нам привозили с орбиталки теми же грузовиками, что и всё остальное – новобранцев и оборудование, запчасти и сами бифлаи, провизию, боеприпасы и многое другое. Обычная, бумажная почта казалась жутко устаревшей. Однако связь была дорога и не про нас; а письма ползли себе потихоньку на перекладных – иногда по три, по четыре месяца гуляли в пространстве – и приходили, как правило, сразу пачками. Если, конечно, был кто-то, кто давал себе труд писать штрафнику.

Было что-то особенное в том, чтобы взять в руки лист бумаги, которого прежде касался родной тебе человек, всматриваться в строчки, пытаясь угадать, ощутить за словами его мысли и чувства. Мать писала от руки. Это было удивительно – дома она даже записки обычно набивала на компьютере. А тут выписывала вязь букв, немного неровную – с непривычки, немного рваную – возможно, от волнения. Информации в письмах было мало. Эмоций – больше...

Я отвечал ей реже, чем она писала мне, и, наверное, намного реже, чем следовало. Тут всё валилось в кучу – и нехватка времени, и длиннющий перечень тем, затрагивать которые не разрешалось, и то, что о многом я и сам бы не написал никогда и никому, тем более – матери. Муссировать без конца тему «а живу я хорошо» я был не мастак, а откровенного разговора не получалось. Может, играло роль ещё и то, что письма мы отдавали к отправке незапечатанными, и было противно думать, кто и где запустит в твои мысли свой любопытный нос. С другой стороны, получали-то мы почту тоже распечатанной – но это её абсолютно не обесценивало.

Я разложил конверты по датам. Пять писем; самое давнее отправлено больше четырёх месяцев назад, самое свежее – почти два. Ещё как минимум столько же наверняка уже бродят где-то меж звёзд... Интересно, какая из моих немногочисленных весточек доползла по назначению. Иногда я ловил себя на трусоватенькой такой мыслишке, что если завтра гробанусь все-таки здесь, мать сначала получит официальное извещение, а потом ещё чуть не полгода будет время от времени вынимать из ящика заплутавшее письмо. Доставучий, как зубная боль, страх жил в этой мысли – о письмах, путешествующих своими неведомыми путями, когда тебя уже нет...

Новостей было немного. Роман опять в санатории. Маму прочат на повышение. Снова подорожали продукты. На работе у одной из сослуживиц сын-срочник угодил на Варвур (надо запомнить фамилию, вдруг столкнёт жизнь... а впрочем – зачем?) Всё чаще мелькал в письмах некий доктор Каминский: Каминский сказал то, Каминский считает этак... Прежде этот доктор лечил Романа, а теперь, похоже, вошёл в мамин личный круг общения. Это, пожалуй, хорошо. Хоть не будет одна, если...

Тьфу, что за чёрт. Не думал я об этом прежде столь часто. Или на меня госпиталь так повлиял?

Вспомнилась Роми...

Письма я так и не дочитал – ушёл на вылет.

***

О страхе.

С этим Орлом мы таки влипли в передрягу.

Вообще на вылетах боятся все. Нет таких дураков, чтобы не боялись. Привыкают со временем этот свой страх... Ну, тут у каждого своя метода... Кто-то давит, кто – переплавляет в агрессию, в ярость, в азарт, в отчаянность даже... Некоторые учатся жить с этим страхом, летать с ним, использовать его – как лишний орган чувств. Но это враньё, будто с опытом страх уходит – он лишь переходит в иное качество.

Новички боятся откровенно и неприкрыто. Они ещё не знают, что самого-то страха бояться не надо – и оттого им тяжелее. Но если такой парень, бледный и дрожащий, обливающийся холодным потом от ужаса, после боя выползающий из леталки позеленевшим, иногда чуть не на четвереньках – если такой парень всё же делает на вылете то, что нужно – он летун.

Иной раз случается: впервые угодив в нешуточную мясорубку, салага «замерзает» – впадает в некий ступор, с опозданием реагирует на ситуацию или вовсе не реагирует. Если он не гибнет сразу, если, пережив мгновения паники, выходит из этого состояния, сумев взять себя в руки – становится бойцом. Так «замёрз» у меня когда-то Скай, попав в оборот на одном из вылетов. Мне пришлось туго, но я прикрывал его почти целую минуту, пока он не начал хоть что-то соображать... И после ни разу не имел повода пожалеть о сделанном. Теперь Скай сам водит тройку. Дело житейское – никто не попеняет новичку, однажды «замёрзшему» в бою.

Бывает и иначе; бывает всякое. Бывает – косят своих, вкруговую, не глядя; ощерившись, будто зубами, щедрым веером отстреливают ракеты по мельтешащим в поле радара теням; бывает – гробятся сами, предпочитая определённость невыносимости длящегося кошмара...

Бывает всякое... Порой вообще приходят люди чужие: нейродрайву, полёту, бою, войне... Таких видно сразу. Будто на лбу написано: не жилец. Их и трусами не назовёшь. Просто – чужие. Была б моя воля – отправлял бы таких сходу назад. И люди были б целее, и леталки.

Бывает всякое, и потому идти на боевое с необстрелянным салагой под боком не любит никто. Я не исключение. И вовсе не добрый самаритянин – своих забот хватает. Но всё же по временам «утиной охоты», когда проблема решалась намного проще, я не скучаю. Да, стоит труда и нервов слепить себе хорошего ведомого. Зато потом твёрдо знаешь, когда и до каких пределов ты можешь на него опереться. И он знает то же о тебе.

С Орлом у нас не станцевалось.

Задание мы получили самое рядовое: контроль участка трассы Кирдаг – Тарси – Шукан. Задание обычное; трасса, правда, нерядовая – и по рельефу (сплошь ущелья, мосты, туннели), и по значимости (одна из последних функционирующих трансконтинентальных артерий), и по напряжённости боевых действий (только в Тарсийском ущелье сколько наших ребят полегло – вспомнить жутко).

Нам достался как раз кусок, включающий Тарсийское ущелье, и принимая во внимание первый вылет с новичком, это было не слишком здорово.

Однако Орёл держался уверенно. Я порадовался этому факту; правда, пока вокруг не шныряли ракеты и не вспухали зонтики плазменных разрывов, но уже то, что парень стабильно держал эшелон, чётко следовал манёвру и не боялся «гладить рельеф» – летать над поверхностью на небольших скоростях, что в горах иногда очень проблемно – было немало. Помнится, в какой-то момент я понадеялся даже, что сегодня этим всё и обойдётся – уж очень не подходил заданный участок для отработки взаимодействия с новым членом группы. Тройка, которую мы сменили, ушла на базу чисто...

Не с моим везением.

Признаки неприятностей я усмотрел только на шестом проходе. Мог бы и не увидеть – если бы скользящее за хребет солнце не высветило бы вдруг каким-то косым лучом непонятный, мимолётный отблеск в скальном скоплении на одном из склонов.

Вообще в Варвурских горах со средствами обнаружения туго; я об этом уже, кажется, упоминал. Радары и даже более тонкие, чувствительные сканеры пасуют перед каруселью многократно отражённых и взаимопроникающих сигналов, чему немало способствует ещё и сложная структура и необычный состав горных пород. Тепло– и инфравизоры более-менее эффективны ночью, особенно ближе к утру, а днём и вечером от них можно заработать только головную боль. Остаётся оптика – то есть, по сути, глаза. Не самый надёжный из инструментов. Замеченный мной отблеск мог с равной вероятностью свидетельствовать о поверхностном выходе в этом месте жилы кварца, о брошенной кем-нибудь, к примеру, консервной банке – или о скрытом передвижении ирзайских боевиков.

Тем не менее, предупреждение я отбил сразу – не тот случай, чтобы долго размышлять на тему «видел – не видел». Развернулся. Выполнил «воронку», выставив ведомых на внешние круги. На следующем облёте только что носом в эти скалы не воткнулся.

Ничего.

Но – не нравились мне эти камни.

Оставил Тёмку барражировать зону и продолжил маршрут. Перевалили за хребет, прошли вдоль русла – засёк движение. Тут уж явно движение, причём идут практически не скрываясь. Человек двадцать, кто такие – непонятно, что-то тащат, что – опять-таки не ясно. Направляются к трассе, далеко ещё пока, но если пойдут так и дальше – выскочат как раз в сектор «ноль». Это область, откуда можно прямой наводкой по туннелю садануть. Я запросил базу. Район здесь хоть и «строгий», но без явных агрессивных действий с их стороны огонь тоже не откроешь. Нынче тут все подряд в камуфляже. А помимо «вайрско-ирзайской», навязшей в зубах, проблемы, есть ведь ещё и другой риск – чем черт не шутит, вдруг это свои откуда-то выбираются?

С базы ответили, что КП высылает патруль, велели подстраховать. Страховка парням нужна, это точно. Попробуйте-ка выставиться вчетвером, ну, вшестером от силы, на какой-нибудь неповоротливой пехотной ломачине навстречу отряду в двадцать человек и документики спросить. Но и ближе к КП непонятных этих подпускать нельзя. Вдруг у них ракеты, подавят пост – и сектор «ноль» открыт. За туннель командование трясётся как за последний глаз.

А у меня душа болела за Тёмку. Не так, не так было что-то с теми камнями...

Спросил по связи:

– Тёма, что видишь?

– Всё спокойно, командир!

– Смотри в оба.

Ему спокойно. Мне вот – нет почему-то. С той стороны гребня тоже ведь есть сектор «ноль». Там – второй выход туннеля.

Мелькнула мысль: а если группа, которую мы тут пасём – отвлекающий манёвр?

Тогда масштаб операции покрупнее будет.

Я наплевал на правила и запросил подкрепление.

– У вас там что, огневой контакт? – ехидно поинтересовалась база.

Знают ведь, сволочи, что нет.

И не объяснишь им.

Скрепя сердце я отправил Орла на облёт территории. Одного.

Сам пасу тех, что внизу. Во взаимодействии с наземной группой работать – дельце точно не для новичка.

Ждём.

Вот выползли мои пехотинцы. На «кузнечике» – это шагоход такой, ненадёжная машинка страшно, хоть и разработана специально для горных условий. И защищена чисто символически. Остановились поодаль – молодцы. Вроде, разговаривают. Вышли двое, навстречу – парочка от той группы...

И почти сразу – сигнал:

– Орёл – Психу! Вижу людей! Прыгают, руками машут! Наши, что ли?

– Не суйся, – говорю. – Обходи кругом и сообщай всё, что видишь. – И – базе: – Слышали?

– Проверим.

– Тёма?

– У меня всё чисто! Дёрнуть на подмогу?

– Я те дёрну. Смотри в оба вокруг камней, в оба! И тоже не суйся близко.

Пехотинцы сошлись с теми двумя; парочка, вроде, безоружна, а вот остальные сгрудились возле тюков своих, нехорошо как-то сгрудились, неправильно... Расположение неестественное – вот в чем дело: будто сектора обстрела распределяют... Случайность? Те двое ведь в любом случае на линии огня...

А потом до меня дошло. Если эта группа – отвлекающая, то передо мной – смертники. «Драххиры», добровольцы в ирзайский рай...

– Пехота, аларм! Парни, в машину!

Ор этот – в пользу бедных. Нет у меня прямой связи с пехотой, не знаю я их волны, не догадались ребята, как когда-то группа Змея, первыми до меня докричаться. А с базы – пока передадут...

Я заходил, пикируя, со стороны «кузнечика», видя крупным планом, будто в замедленной съёмке, ползущие под брезент руки, уже понимая, что двое пехотинцев снаружи, пока ещё оживлённо беседующие со своими визави – мертвецы однозначно; за тех, кто в машине, я повоюю, если успею; и в этот момент – вот всегда то густо, то пусто – меня прострелила электрическим разрядом новая мысль. Я понял, что не так с этими камнями.

Просто не было там прежде никаких камней.

Бифлай – быстрая машина. Каждый раз, вылетая на патрулирование, мы охватываем наблюдением огромные площади; невозможно запомнить рельеф во всех подробностях, проносясь над ним на скорости, когда глаз едва успевает замечать детали, а мозг – их обрабатывать. И всё же есть места, которые мы видим чаще остальных; их профиль западает – не в сознание даже, куда-то в спинной мозг, как мне кажется...

Не было там этой группы камней. Точно.

– Тёмка, огонь по камням! Это камуфляж! – заорал я, швыряя поток плазмы навстречу раструбу ручника – на таком расстоянии не увернёшься и не промахнёшься, тут либо ты, либо тебя, кто первый успеет. – Тёмка! Там пусковая!

«Кузнечик», раскачиваясь и спотыкаясь, удирал в кусты.

Обугленные трупы катились по обугленной земле, а вот там, справа – пушкой не успеть, развернуться не успеть – накрениться, «прогладить» на излете; бифлай – крепкая машинка, стерпит; держись, родимая, и я переживу...

– Поражена! – это мой дисциплинированный ведомый. – Точно! Псих! Точно! Передвижка взлетела, зуб даю!

Сколько ж это они её под камуфляжем тащили?

Терпеливые, сволочи.

Ракету вниз на закуску.

И тут же:

– Псих! Тут вторая! Залповая! Я не у-у...

Тишина.

– Тёма?

Тишина.

Туннель между Тарсийским ущельем и долиной Мурави видал всякое. Но никто, по-моему, ещё не летал сквозь него на бифлае. Я успел заметить разбегающихся пехотинцев, пехотинцев падающих, катящихся, накрывающих голову ладонями...

Извините, ребятки. Иначе не успеть.

Вынырнуть из туннеля прямо навстречу уже нацеленной серии – вот это было весело. Стационарная противоракетка жалобно тявкала, безнадёжно запаздывая – она рассчитана в основном на дальние запуски, с ближними ей тяжко, не настолько она расторопна...

Если бы первый же залп пошёл на туннель – накрылась бы, пожалуй, наша трасса. Но первый залп принял на себя Тёмка.

Из второго часть ракет расстрелял я, часть – стационарка. Одна или две влепились все-таки в склон чуть повыше устья, но туннель не обрушили. А третьего залпа не было. Тяжёлая «сигара» – самая мощная из ракет, имевшихся у меня на борту – подняла в воздух мешанину камней и земли, пластика и металла, и плоти и крови, наверное – образовав кратер на месте бывшей скальной группы, снова – и теперь уже необратимо – изменив рельеф.

Я не помню уже, в какой именно момент этой недолгой, но дико напряжённой схватки я услышал по связи вопль Орла:

– В меня стреляют!

Всё, что я мог – это дать ему команду «огонь».

Некогда было даже бросить что-нибудь банальное вроде «держись, парень».

А чуть погодя я услышал:

– Цели поражены, сектор чист. Я ранен, ухожу на базу.

Слишком хладнокровно для новичка, чересчур по-уставному звучал его доклад, но в горячке боя я не обратил на это внимания. Подумал только – «молодец, салага».

К нам шло долгожданное, подзапоздавшее теперь уж подкрепление – две тройки из соседних квадратов. База спохватилась.

Я ещё утюжил ущелье, заново придирчиво вглядываясь в каждый камень, когда услышал приказ базы занять шестой сектор – тот самый, где обстреляли Орла. Приказ был адресован не мне – Даку, ведущему одной из троек.

Как так вышло, что и Дак, и его первый ведомый подставились под наведённый в упор с удобнейшей, практически открытой позиции залп, я не знаю. Драххиры даже не дали себе труда прятаться, а Дак не был новичком. Но парни только заходили на патрулирование в сектор, минуты назад объявленный чистым.

И есть у меня...

Не подозрение даже. Страх.

Когда-то – со мной тогда летал Скай и, кажется, уже Тёмка – я услышал разговор по связи, не предназначенный для моих ушей. Два летуна – не помню, кто – трепались на своей волне; один спросил у другого, чью тройку они сегодня меняют.

Тот ответил:

– Психа.

– Хорошо, – заметил первый. – После этих ребят я хоть уверен, что уж если сказали – «чисто», значит, чисто и есть.

Тогда, помню, я порадовался. Приятно сознавать, что хорошо делаешь свою работу...

На базе я первым делом направился к площадке, где стояла леталка Орла.

Он ещё был у машины. Прислонялся изнеможённо к корпусу, и Док светил ему в зрачки своим приборчиком.

Я прислонился рядом. Быстро вошёл в слияние, прямо снаружи. Док покосился на меня неодобрительно.

Совершенно целая леталка. Ни одного следа – ни плазменного, ни лучемётного, не говоря уж о взрывных. Ракет, тем не менее, действительно не хватает.

Промазал с перепугу? Не разглядел? Это может быть, конечно.

Я спокойно дождался, пока Док выскажет свой вердикт, пригласит парня на тесты и удалится. Проговорил негромко:

– Рассказывай.

– Что ещё?

Не понравилось мне, как он шарахнулся. Тон наглый, а глаза бегают. И страх в них – не тот, многократно мной виденный, в котором прикосновение смерти отражается. Скорей как у крысы, спёршей кусок мяса и боящейся, как бы не отобрали.

Я сказал:

– Слушай, парень. Нам летать с тобой ещё. То, что ты из боя удрал на целой машине, я тебе на первый раз прощу. Показалось в горячке; бывает. Но сейчас ты мне честно, как на духу, расскажешь, что там было, что ты видел, что делал и куда стрелял. Мне надо знать, понимаешь?

– Зачем? – прищурился он.

– Затем, что мне с тобой летать.

Орёл поёрзал глазами по сторонам.

И вдруг прошипел по-змеиному, брызгая слюной:

– Заложить меня хочешь, да? Думаешь, ты самый умный здесь?

– Ты о чём?

– Знаешь ты, о чём. Думаешь, я не понял, как это делается? Как очки набираются? Думаешь, ты один сообразил, как выживать-то тут, а? А, старожил? А других заложить, чтоб всерьёз гробились?

Я не сразу понял, о чем он говорит. А Орёл подмигнул похабно, пропел обрётшим силу голоском:

– Рука руку моет, а Псих? Нам-то сверху лучше видать. Так что ты уж меня не держи за лоха тупого. Лохи пусть под выстрелы сунутся. А мы с тобой тихонечко, ты за меня, я за тебя, и оба проживём подольше, ага? А? А-ах!

Он захрипел, получив ребром ладони по кадыку – не так, чтоб убить, но так, чтоб забыл на какое-то время, как дышать – и только задавленно булькал горлом, когда я впечатал его в корпус леталки, хорошенько взяв за грудки. Он был выше меня и изрядно крупнее, но не сделал даже попытки сопротивляться. А когда я зажал предплечьем его шею, рыпаться было уже поздно.

Видимо, я с самого начала взял с ним неправильный тон. Есть такие люди – любую доброжелательность воспринимают как слабость. Следовало окрестить его каким-нибудь «Червяком», вытирать об него ноги и держать в страхе – и я мог бы иметь преданную шестёрку.

Но мне это было не надо.

А летун из него не получится никогда.

– Думаю, я тебя понял, – я не отпускал его, а говорил тихо и размеренно, тщательно контролируя себя, чтобы не придушить всерьёз. – Насчёт выживания. Ты удрал, как только увидел оружие, да? Удрал далеко и быстро. А ракеты выпустил в белый свет, как в копеечку. Тебе подвезло – никто не мониторил тебя в это время. Потом ты наврал, что ранен. Ладно. Знаешь, я даже могу всё это понять. Ей-богу. Не могу, – я усилил нажим на его шею, – не могу объяснить другого. Зачем ты орал на весь эфир, что уничтожил противника? Что сектор чист? Растолкуй уж мне, тупому. Зачем? Ты ведь мог сказать, что промазал. Что не уверен в результате. Мог сказать, что просто не видел, куда попал. Это нормально! Так зачем же? Ну?!

Парень начал икать, как только я принял руку, и икал долго и натужно; несмело потянулся утереть рот ладонью. Утёрся. Проморгался. Поднял взгляд – и подмигнул мне. Так же похабненько, как прежде, будто и не было всей предыдущей сцены; или скорей – будто именно такого он ожидал. Я даже отшатнулся – скорей от отвращения, чем от неожиданности; Орёл же просипел:

– А типа ты-то... Всех своих... В самом деле замочил, ага?

И продолжил, зашептал торопливо, постепенно прорезаясь голоском:

– Ты старший, я ж не спорю. Я ж не спорю. Тут нет вопросов, Псих. Я ж только того и возбухнул, что ты меня за лоха держать надумал. Я под тобой ходить согласен как скажешь. Я сразу понял, что тебя надо держаться. Ты мне верь, я никому, могила; лохи есть лохи, что ж я, не понимаю? Ты мне верь, я за тебя...

Я слушал и медленно кивал. Протянул руку – он напрягся, скукожился, но я всего лишь положил ладонь ему на плечо. Выждал. А потом резким движением содрал с его шеи симбионта.

Вопль: «Ты чё-о?!» – был слышен, наверное, на соседних площадках.

– А вот что. – я помолчал, запихивая гусеничку в нагрудный карман робы. – Вот что. Ты сейчас пойдёшь в бункер. Тебя туда не пустят, но – плачь, просись к отцам-командирам, кто-нибудь да заинтересуется. Скажешь им, что летать ты не можешь; умоляй, пиши любые бумаги, пусть отправляют тебя по месту приговора суда или хоть к богу в рай. – Я поймал взгляд его забегавших глазок. – Ты действительно могила. Готовый гроб для всех, кто с тобою рядом. Поэтому летать ты не будешь. Насколько это от меня зависит – никогда.