Текст книги "Псих. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Ольга Хожевец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Не делай глупостей, парень, – посуровел комбат.

По-моему, он мне не поверил.

Зону ПВО базы я пересёк с замиранием сердца, каждую секунду ожидая нацеленной в брюхо, наведённой по коду опознавателя ракеты – своей ракеты, которая не промахнётся.

Обошлось.

– Перевёл дыхание? – спросил комбат. – Зря. Мне собственный штурмовик гробить не резон. Пока другие возможности есть. Про поводок ты помнишь?

– Я только сниму спецназ.

– Мне без разницы.

– Я сниму спецназ и вернусь!

– Мне без разницы, парень. Я обязан дать сигнал на активацию. При малейшем нарушении приказа. Даже при подозрении на нарушение. Дальнейшее – уже не моя ответственность. Не моя головная боль и не мой выбор.

Очень буднично он это сказал. Буднично и отстранённо. Только слово «выбор» подчеркнул интонацией.

Выбор.

Чей-то палец на кнопке. Кто-то безликий взвешивает проблему, решает – дать шанс... Завершить миссию...

Лопнувшая ампулка в теле. Яд, начинающий медленное движение по жилам. Или быстрое. Предатель, сидящий внутри тебя.

И сразу показалось, будто уже кружится голова.

– Я могу вытащить этих парней!

Не спорить, оборвал я сам себя.

Не спорить, не втягиваться в дискуссию.

Не просить.

Ты принял решение.

Выполняй его.

Я прибавил скорость.

В ущелье ничего не изменилось. Да, собственно, и не должно было – это только мне показалось, будто много времени прошло. А на деле-то – минуты.

Впрочем, вру. Спецназовцам эти минуты тоже наверняка короткими не казались.

Много секунд в минуте. Особенно – если тебя две батареи прицельным огнём из-под земли выковыривают.

Я вышел на волну, на которой так недавно слушал виртуозный мат.

– Живы? – спросил.

– Ты кто? – настороженно поинтересовался хриплый голос.

– Летун. Тот, который сука и прочее.

– И что?

– Вас сколько?

– А тебе-то?

Ну вот. Ещё и с ними препираться.

– Вы, крысы наземные, – не отказал я себе в удовольствии. – Сможете жопы свои в леталку за четыре секунды погрузить? Больше я не удержу.

Четыре секунды – тоже та ещё эквилибристика выйдет. Прикидывал-то я на голой интуиции. Штурмовик – он для зависания не предназначен.

А другая леталка не уйдёт из-под батарей.

– В твоего комара? – удивились на той стороне.

– Парни, – сказал я. – Я серьёзно. Я гоню «Шквал». Подставлю вам крыло. Ныряйте в люк. Только быстро.

– Сделаем, – делово отозвался уже другой голос. – Нас семеро живых. Двое ранены. Остальные...

– Трупы не тащить, – отрезал я жёстко. – Завалимся все.

Спецназовец коротко ответил:

– Есть.

Обычно эти ребята тела своих не бросают. Не от сентиментальности. Но то, что с ними делают ирзаи, если находят – лучше не видеть.

Не тот случай.

Вести штурмовик вдоль извилистого каменистого русла, прижимаясь ко дну ущелья, было ощутимо сложней, чем «Стрижа». В какой-то момент я даже подумал, не переоценил ли свои силы, задумывая эту операцию.

Справлюсь.

– Внимание, – просигналил я. – Захожу снизу.

– Готовы.

Я заходил вдоль склона, едва не брея брюхом чахлые кустики травы; движок, запросто разгоняющий тяжёлую махину до космических скоростей, подвывал глухо, потея непривычно на нижнем режиме.

Лишь бы не захлебнулся.

От системы наведения ракетной установки склон меня прикроет. Если не высунуться. А вот от батарей на другом берегу...

От батарей – только броня. Иначе никак. Хорошо хоть, ракетчика с ручником я снял. Если там второго нет.

Ещё хорошо, что из плазменных пушек штурмовик так просто не прошибёшь. Не та весовая категория.

Плохо, что эти пушки я прочувствую кожей.

Настроиться.

«Ты – не леталка, – снова напомнил я себе. – Ты – нейродрайвер, ты – внутри брони».

Всего несколько секунд. Удержать машину. И – можно будет драпать.

Содрогаясь на грани сваливания, «Шквал» медленно выполз в прострельную зону.

***

Штурмовик – тяжёлая машина, даже малый штурмовик. Но все же это – боевая леталка, рассчитанная на почти непредсказуемые условия, с многократно расширенным диапазоном и запасом мощности движка, по манёвренности достигающая максимально возможных для своей массы показателей. Надёжная, хорошо сбалансированная машина. По огневой мощи «Шквал» намного превосходит любой из истребителей; даже не полностью вооружённому, ему ничего не стоило бы стереть с лица земли навязший в зубах посёлок, а уж с полным боезапасом – вместе с половиной горы, к которой он прилепился.

Я знал это, когда брал леталку. Но только сейчас понял, как удивительно, что до сих пор жив. Что мне хотя бы дали время на попытку.

То, что я задумал, действительно выходило за грань возможного. Я признал это в миг, когда две мощные наземные батареи сосредоточили на мне свой огонь.

«Шквал» хорошо защищён. Но тут есть парадокс.

Пилот, управляющий машиной с пульта – даже самый лучший пилот – всегда остаётся за барьером запроектированного. Любой вынужденный шаг через этот барьер – неоправданный риск, потому что он не знает, не может знать, простит ли ему этот шаг леталка.

Нейродрайвер способен заставить машину выйти за рамки предписанного и дозволенного, выложиться до дна, предъявив все заначки, все то, что осталось скрытым для самих проектировщиков. Найти баланс между процентом технологического разброса на микроуровне и случайными перехлёстами, индивидуальными для каждого аппарата. Он способен на это именно потому, что сам чувствует себя леталкой.

Однако пилот принимает решения, сидя внутри машины, защищённый броней. Нейродрайвер открыт; в бою машина – это он. И никакие тренинги, никакие настройки не помогут, если он потеряет сознание от боли.

***

Ад.

Я не верю в бога, но если все же существует ад, то это был он.

Он обрушился на меня. Как удар. Обрушился и остался со мной.

Я полз вверх вдоль вздрагивающего в судорогах склона.

Отчаянно захлёбывалось пошедшее вразнос сердце.

Мир вокруг горел. Нет. Горел я, а мир разбился в осколки, рассыпался на куски, оставив мне только этот склон, боль и неустойчивое равновесие на острие тяги, как на конце иглы.

Пошатнувшееся равновесие. И приплясывающий, расширяющий амплитуду качания склон.

– Летун, эй, летун! – окликнул меня озабоченный голос.

Я понял, что проседаю.

Теряю, уже почти потерял ту точку баланса, что позволяла мне удерживать на острие многотонную махину своего тела.

Теряю вместе с расползающимся от меня миром.

Мгновенно возникло искушение – дать тяги, на последних осколках сознания вытащить себя из этого неестественного, нелепого положения.

Уйти.

– Летун, эй, летун!

Летун – это я.

И я – нейродрайвер. Не леталка. Нейродрайвер.

Поэтому мне так больно.

Поэтому я все ещё держу машину.

И удержу, если удержу сознание.

Я снова пополз вверх.

***

Расщелина нырнула под крыло, как выпрыгнувший из бутылки чёртик – неожиданно и резко.

Скорость всё же великовата. И ещё – не забудь о том, что у спецназовцев нет твоей брони.

Убавить тягу.

Больше дифферент на хвост – леталка пританцовывает, как вставшая на дыбы лошадь.

Ещё больше.

Довернуть, подставляя крыло, прикрывая корпусом устье расщелины. Распахнуть люк.

Убавить.

Ещё убавить.

Мгновение проседания – как срыв споткнувшегося на скаку сердца...

Есть.

Вот она, мёртвая точка. Фокус разнонаправленных сил. Как в сказке про лебедя, рака и щуку.

Угол крыла получился неудачным. Но иначе никак. Либо ребята справятся, либо нет.

Только бы не подвёл задыхающийся, оскорблённый таким насилием движок.

Секунда. Что же они медлят?

– Давайте, – просипел я в эфир.

Две секунды.

Три.

– Мы не можем, – сказал в ответ усталый, очень усталый голос. – Мы не допрыгнем. Спасибо, летун, это была хорошая попытка.

Что за...

Я навскидку оценил расстояние до люка. Перевёл в человеческие пропорции.

Правы, чёрт меня задери. И крыло не в помощь – стоит почти вертикально.

Чёрт.

Нейродрайв чреват такими вещами. Мне следовало помнить об этом. Оценки легко смещаются, когда ощущаешь себя многотонной громадиной.

Обидная ошибка.

И ведь это я подарил парням надежду.

Движок заходился в предсмертных судорогах, а я никак не мог решиться уйти.

Надо уметь отступать, когда сделано всё от тебя зависящее; я не умел никогда, и это частенько подводило меня в жизни. И – я так и не научился этому искусству.

Медленно-медленно, очень нежно я стал опускать нос леталки – почти без тяги, всей кожей чувствуя под собой непривычную пустоту. Пустоту, неспособную удержать неподвижную машину – ни по каким законам.

Я, нейродрайвер, гордившийся тем, что понимаю леталку лучше, чем собственное тело, твёрдо знал – то, что я делаю сейчас, завершится беспомощным падением в пропасть. И всё же зачем-то продолжал делать это.

Может быть, ради глупой веры в справедливость.

***

Я так напряжённо ждал мига, когда окончательно исчезнет призрачная опора под крыльями, что едва не пропустил момент, когда на скользкое, изогнутое крутой дугой ребро крыла прыгнул спецназовец. Это был отчаянный прыжок – почти без шансов на успех – но такие вещи всё же иногда вознаграждаются. Немыслимо изогнувшемуся в бешеном усилии телу помог порыв ветра – и парень, толкнувшись от крыла, кувыркнулся в люк, практически на лету цапанул за поручень карабин страховочного троса, заорал:

– Зацепился!

И тут же я добавил тяги, снова задирая нос.

Им не понадобилось, пожалуй, даже четырёх секунд – этим ребятам, которых я легкомысленно обозвал наземными крысами. Они справились – прыгая на крыло тройками, раненый в центре, страхующие по краям, толкаясь от плоскости тяжёлыми шипованными ботинками, втягивая себя в люк по тросам – слаженно, будто репетировали этот трюк всю жизнь.

Мой движок пережил эти дополнительные секунды.

Я тоже.

Когда последняя тройка оказалась на крыле, я саданул по расщелине прямой наводкой – помня о телах, оставленных там по моему указанию.

И плавно прибавил тяги.

А вот разворачиваться начал только тогда, когда все оказались внутри и я закрыл люк.

И тут же нырнул вниз, к спасительному руслу реки, серой извилистой лентой уводящему меня из этого проклятого места – хоть бы мне не видать его больше никогда.

– Летим, – без выражения сказал спецназовец, первым прыгнувший мне на крыло – капитан и командир группы, как я выяснил позже.

– Группа на борту, – просигналил я базе. – Двое ранены. Принимайте.

Мне никто не ответил.

Наплевать.

Наверное, в тот момент я улыбался.

***

– Что это с ним? – изумлённо и испуганно спросил вихрастый парень, и даже в слиянии меня неприятно резанул его испуг. – Он живой вообще-то?

Они с капитаном стояли на пороге пилотской кабины, и речь шла обо мне.

Раненых, как смогли, разместили на полу в стрелковом отсеке; там же вщемились в тесные кресла ещё трое спецназовцев. А вот вихрастый с капитаном вошли в пилотскую – вошли и замерли на пороге, словно увидев призрак. Нет, я несправедлив к капитану. Замер вихрастый, заслонив и без того узкий проход.

– Жив, раз летим, – скупо бросил капитан, мягко подвигая вихрастого в сторону.

– А на вид, как вчерашний покойник.

– Нейродрайвер.

– Из этих, из штрафников, что ли?

– Он может нас слышать, между прочим, – заметил капитан задумчиво.

– Да вряд ли. Не похоже.

– Сядь в то кресло и помалкивай.

– Долететь бы ещё, блин, – пробормотал вихрастый, опускаясь на сиденье. – Командир, а может, у него уже того, крыша отъехала?

– Может.

– И что делать?

– Заткнись и молись, – отрезал капитан, устраиваясь в штурманском кресле.

***

Из леталки я вышел последним. Вышел на своих ногах, хотя и двигался словно сквозь густую, вязкую патоку. Так бывает во сне: когда бежишь изо всех сил – и остаёшься на месте; пружинящий воздух замедляет движения, не пускает тебя, и чем сильнее ты рвёшься, тем прочней увязаешь в неосязаемом аморфном киселе.

Раненых уже положили на носилки, над ними суетились медики. Комбат оживлённо обсуждал что-то с капитаном спецназовцев. Вообще вокруг было полно народу; я выделил обеспокоенное лицо Тараса, мрачное – Одноглазого, непонятно зачем припёршегося на поле.

– Джалис. Марш на губу, – бросил комбат через плечо спецназовца.

Ровно, не повышая голоса. И тут же продолжил разговор.

Я ответил:

– Есть.

Капитан оглянулся, подмигнул мне сочувствующе. На его чёрном от пыли и копоти лице весело сверкали белки глаз.

***

Когда я только разорвал слияние с замершей на площадке леталкой и у открытого люка началась суета, капитан задержался в кабине.

– Летун, помощь нужна? – спросил он.

Я выдавил:

– Нет.

– Ребята перенервничали сегодня. Ты не в обиде?

– Нет.

– Ну, тогда я пошёл?

Я удивлённо поднял глаза. Он у меня спрашивает?

– Я не много понимаю в леталках, – тихо проговорил капитан. – В нейродрайве – ещё меньше. Ты прости, если что не так. Но... В общем, спасибо тебе. И... Да. Спасибо.

Он помялся и вышел, а я так и не разобрался, что же он хотел сказать.

***

Навстречу мне шагнул Одноглазый. Пожевал губами.

– Псих, – изрек весомо. – Правильно тебя народ с ходу-то определил. А я, дурак старый, колебался. Психом тебе и зваться.

Я бы пожал плечами. Но мне было настолько все равно, что я не сделал даже этого.

***

Кажется, мне что-то говорил Тарас. Я уже не слышал. Я шёл в звенящей тишине, и сделал ещё шагов с десяток, прежде чем серый бетон лётной площадки вдруг вздыбился подо мной, рванул навстречу, и уже вблизи я удивился, какой же он, оказывается, ноздреватый и неровный, и Тарас почему-то хватал меня за руки, отчаянно разевая рот в беззвучном крике, это выглядело беспомощно и смешно, но смеяться не хотелось, и я просто закрыл глаза.

6.

Когда я очнулся, первым, кого я увидел, опять был Тарас. Вокруг белели стены лазарета, я лежал на койке, а механик сидел возле меня на табурете, опустив голову, и выражение лица имел усталое и страдающее. Помню, в первый момент я даже подумал – что ещё случилось плохого, о чём я не знаю?

Я не шевельнулся, не издал ни звука, но Тарас вдруг резко поднял глаза – и наткнулся на мой взгляд.

– Данилка, – произнёс он неожиданно тонким голосом. – Данилка. Ты... как, паря, а? Ты меня слышишь? Помнишь? Ты... моргни мне хотя б, что ли?

Губы не хотели меня слушаться, но я собрался с силами и сказал:

– Тарас.

– Ох, – эхом отозвался механик, и его губы, дрогнув, начали расползаться в неуверенной улыбке. – Ох. Данилка?

– Я.

– Ф-ф-уу... – выдохнул он шумно, улыбаясь уже неудержимо, широко и радостно. – Я испугался даже, что мне показалось. Ну ты как, паря? Нормально, а? Ну, скажи ещё что-нибудь.

Отпущенное мной грубое ругательство из арсенала спецназовцев прозвучало в моих устах как-то неубедительно. Тарас, однако, расцвёл.

– Я и доктору говорил – с моим летуном все будет в порядке! – заявил он с гордой уверенностью, которой совсем недавно и в помине не наблюдалось на его лице. – Я и не сомневался.

– Вижу.

– А ты как думал. Ты... тебе, может, воды дать? Ещё чего?

– Только не «ещё чего», – выпалил я торопливо, с лёгким испугом припомнив Тарасовы неисчерпаемые запасы спирта. Слова давались уже легче. – Воды – дай.

– Так я же не про то, – механик даже растерялся слегка, неловко нашарил трубку поилки. – Тут медицина знаешь, как пасёт? Это – потом. Когда тебя выпустят.

– Выпустят?

– Выпишут, хотел я сказать.

Почудилась мне в его тоне нотка неестественности?

– Тарас, не финти.

– Да я...

– Говори как есть.

– Ох ты ж...

– Говори.

– Формально ты – на гауптвахте, – жизнерадостно пояснил Тарас. – Тебе даже пост караульный прямо в палате полагается. Только Док сказал Бате, чтобы не смешил людей, а я сказал, что сам подежурю, а Батя поразмыслил, плюнул – и махнул рукой.

– Вот как.

– А ты думал. Ты тут такого шороху навёл...

– Тарас. Но я ведь спас тех ребят.

– Ты в армии, паря, – вздохнул мой механик. – Соображай. Ты прямой приказ нарушил, штурмовик угнал, напугал тут всех до потери пульса. Да еще Батю обматерил на весь эфир. То, что ты там кого-то спас – дело десятое. На самом деле, ты по гроб жизни должен свою счастливую звезду благодарить, что у Бати нервы крепкие, что тебя ракетой не долбанули да не включили «поводок».

– Не включили... – повторил я. – Ты точно знаешь?

– Конечно, а...

Тарасовы кустистые брови медленно поползли вверх.

– Вон оно как, – протянул он смущённо. – Я и не подумал. Выходит, ты решил, что включили. А потом противоядие вкололи, да? Ох, паря.

– Что? – переспросил я агрессивно.

– Зелёный ты ещё. Счастлива твоя звезда, не ведаешь, по какому краешку походил.

– Да почему?

– Нет никакого противоядия, Данилка, – совсем будничным тоном огорошил меня Тарас. – Эту байку новобранцам рассказывают, чтоб надежда оставалась, чтоб если тот на вылете вразнос пошёл, так заставить с перепугу леталку на базу вернуть. А противоядия нет. У нас уж давно никто не верит. Никто не слышал, чтобы штрафника с включённым «поводком» хоть раз откачали.

– Может, просто не стали?

– Может, и так, – неожиданно покладисто согласился механик. – Я им под черепушку не лазил.

Повисло в воздухе недосказанное: какая, к чёрту, разница?

М-да.

Насчёт того, существует ли вторая капсула, о которой трепались в учебке – с ядом мгновенным – я у Тараса спрашивать не стал. Просто не стал. Должна быть. Возможно, вообще только она и есть. Но...

Не хотел я это знать, да и выслушивать мнение механика не хотел.

Ни к чему.

Вместо этого спросил:

– Давно я тут валяюсь?

– Четыре дня.

– Почему же, если...

– Шок. Док так сказал – какой-то там шок, я слово не запомнил. Нейродрайверные дела. – Тарас улыбнулся чуть виновато. – Ты не волнуйся, паря. Главное – живой, остальное... Ты ведь крепкий. Док сказал – если в себя придешь, восстановишься.

– Конечно.

Я чуть-чуть храбрился. Было бы спокойнее, если бы я смог шевельнуть рукой или ногой.

Ничего. Главное – я их чувствую. И никаких фантомных выбрыков.

Говорить сначала тоже трудно было. А сейчас – нормально.

Ничего.

– И ты что, так со мной тут четыре дня и маешься? – спросил я Тараса.

– Почему же маюсь, – смутился он. – У меня даже раскладушечка припасена. Опять же, от работы отдых.

Вот она где, преданность.

– Тарас. Что ты знаешь о том, почему мне не включили «поводок»? Кто решил?

– Батя не дал сигнала.

– Почему?

Механик придвинулся поближе.

– Я слышал, – зашептал он заговорщически, – капитан Кухта трепался Фельману, что во время инцидента Батя на командном посту говорил, что если ты разнесёшь тот посёлок, так он только «за», туда ему и дорога, а на нейродрайвера-штрафника ещё не то списать можно, и что если Мосинский проект закроют, так ему наплевать, ему всё это уже хуже зубной боли, он боевой майор, а не надзиратель, и Мосина видал в гробу в белых тапках. А потом, когда до него дошло, что посёлок ты громить не будешь, он сказал – пусть парень попробует, все равно либо гробанётся, либо его без всяких поводков ПСНА накажет.

Тарас крякнул и замялся, и я счёл нужным вставить:

– Чушь. Все нормально будет.

– А то, – согласился механик. – Теперь точно.

И продолжил:

– Комбат и не сообщал никуда, не хотел сор из избы выносить. Сказал – сами разберёмся. Но Мосин прознал-таки как-то. Ну, ясно, что стуканул кто-то, но кто – неизвестно. Так Мосин позвонил Бате по «экстре», связь недешёвая, сам понимаешь, и добрых полчаса вваливал ему по первое число, Батя потом сутки ходил багровый, как пион. И... в общем, Мосин на днях приезжает. Все готовят шеи.

Тарас поёжился и тут же успокоил меня:

– Ты не бойся. Раз сразу «поводок» не включили, уже и не включат, а так... Дальше фронта не пошлют. Главное – веди себя паинькой.

– Ладно, – согласился я.

Вести себя паинькой – это не сложно. Это я сумею.

***

К приезду Мосина я уже мог ходить, и меня перевели на настоящую гауптвахту – в бетонное зданьице на окраине базы, наполовину бункер, одним боком скошенной плоской крыши вросшее в асфальт. Единственное окошко «губы», забранное мелкоячеистой сеткой, с внешней стороны находилось ниже уровня колен стоящего человека, а с внутренней – под самым потолком, и чтобы заглянуть в него, приходилось подтягиваться, цепляясь за неудобный бетонный уступ. Это упражнение я и проделывал с регулярностью идиота. Во-первых – ради тренировки, во-вторых – ради хоть и скудного, но все-таки обзора. И в-третьих – потому, что больше на губе делать было решительно нечего.

Ко мне никто не приходил. Прибытия полковника ждали в любой момент, и к охраняемой зоне не подпускали даже Тараса – я видел его пару раз в окошко торгующимся с караулом, но торг так и закончился ничем. Механик помахал мне рукой издалека – не унывай, дескать. Я и не унывал. Мосин, конечно, хитрый жук, но ничего особенно плохого я от встречи с ним не ожидал.

Полковник отчего-то задерживался, и дни ползли один за другим – медленно, как сонные черепахи. Отдых не шёл впрок; я извёлся от безделья и скуки, глядя на мир сквозь окошко двадцать на сорок сантиметров, бесконечное число раз измеряя шагами размеры камеры – четыре на четыре с половиной да по диагонали шесть. Отлёживал бока на жёстком топчане. Иногда я слышал гул не слишком далёких взрывов: ПВО базы расправлялась с ракетными атаками – успешно, но что-то слишком часто в последнее время возникала такая необходимость. Интереса ради я попытался прикинуть, сколько ракет и какого класса понадобится, чтобы пробить центральную защиту. Цифры получились внушительными, но при условии сосредоточения усилий – вполне досягаемыми. Веселья этот вывод мне не прибавил. Противно было сидеть взаперти в каменном мешке и думать о том, что на твою голову может свалиться ракета.

Появление Мосина, столь долгожданное, я проспал. Подскочил однажды от скрипа тяжёлой стальной двери (и почему тюремные двери всегда скрипят?) – и обнаружил в камере полковника, уставившего на меня неотрывный взгляд по-совиному круглых глаз. Я аж вздрогнул – в первый момент сцена показалась мне продолжением ночного кошмара.

– Ага, – сказал Мосин. – Боишься. Правильно боишься. Знает кошка, чьё мясо съела, э?

Я недоуменно потряс головой.

– Встать! – скомандовал полковник. – На выход.

На ступеньках крутой, ведущей вверх лестницы Мосин пропустил меня вперёд, и на свет нового, недавно занявшегося дня я вышел первым; последние отблески грязновато-алой зари ещё окрашивали восточную сторону неба, и склоны гор, до которых пока не доползли лучи солнца, имели неприятный багровый оттенок.

– Напрра-во! – раздалось из-за спины. – Десять шагов вперёд, ша-агом арш! Стой! Налее-во.

Бездумно, на автопилоте выполняя команды, я оказался лицом к тому, что увидел ещё из проёма двери гауптвахты – увидел, но никак поверить не мог, потому что не укладывалось такое в голове.

Шеренга из шести человек. Одеты все в чёрное, и на головах – шапочки-"ночки", опущенные на лица. В руках – взятые наперевес – ружья. Не плазмобои, не лучемёты даже – ружья! Древнего образца помповухи. Ритуальное оружие, в современной армии выполняющее только две функции. Одна из них – салют над могилой павшего бойца. Вторая – расстрел.

Расстрельная команда.

***

Я стоял перед ними, спиной к глухой стене «губы», и шершавый ветер-суховей ерошил отросшие космы моих волос, а я всё не мог поверить.

Мысли вымело начисто.

В голове вращался бессмысленным колесом лишь один вопрос.

За что?

– Согласно Уставу Вооружённых Сил Федерации, – равнодушной скороговоркой зачастил Мосин, – согласно статьям... по решению...

Я не слушал. В тех сухо падающих, как песчинки, словах всё равно не содержалось ответа.

За что?!

Я отчаянно желал выплеснуть свой вопрос, выговорить пляшущими против воли губами, прокричать его изо всех сил, так, чтобы не дать отмахнуться, чтобы мне не смогли не ответить – хоть кто-нибудь.

И понимал, насколько глупо это желание.

И когда полковник, дочитав приказ, отстранённо поинтересовался: «Сказать что-нибудь имеешь?» – я только мотнул головой.

Не может быть, чтобы всё вот так закончилось.

Не может быть.

Потом я услышал «товсь», «цельсь», заглянул в черные дыры огнестрельных дул.

И понял – может.

Короткий миг паники обрушился калейдоскопом беспорядочно мельтешащих мыслей – надо что-то делать, срочно, скорее, потому что будет поздно, уже почти поздно; просить, умолять, задержать, оттянуть, – ошибка, это же ошибка! Пусть не сейчас, только не сейчас, надо остановить, любой ценой...

Я сжал зубы.

Команда «пли» слилась с оглушительным, нестерпимым грохотом ружейного залпа, взорвавшим пространство, разодравшим воздух возле моей головы; я зажмурился – с опозданием, ещё не осознав этого опоздания, не осознав, что почему-то продолжаю жить, что слышал залп, который услышать не был должен...

Не знаю, как я устоял на ногах.

– Налее-во, – невыразительно, будничным тоном проронил полковник.

Налево.

– Ша-агом арш. Стой. Налее-во. Вперёд...

Моё тело, как механический манекен, продолжало выполнять команды, шагало и поворачивалось – словно бы даже без моего участия; я чувствовал себя расстрелянным, я остался лежать на растрескавшемся асфальте, истекая кровью – а тело уже спускалось по лестнице в ставший привычным полумрак гауптвахты, неуверенно нащупывая ногами каждую ступеньку. И только в камере это раздвоение ушло, рассосалось, сметённое навалившейся усталостью – и ощущением нескончаемого кошмарного сна, из которого мне не удаётся вырваться никак.

– Ну что, герой? – взметнув вверх круто изломанную бровь, поинтересовался Мосин; голос его звучал зло и раздражённо. – Как тебе мой урок номер раз? Дошёл до печёнок или нет?

Я выдавил:

– Дерьмо.

Короткий, злой удар в солнечное сплетение заставил меня задохнуться от боли; второй отбросил спиной на стену, вышибив остатки воздуха из лёгких. И тут же кулак полковника врезался мне в живот – ещё, ещё и ещё; под горло подкатил комок тошноты, в глазах потемнело, в мозгах – тоже; получив напоследок подлый удар в пах, я скрюченной запятой сполз по стене, обдирая робу о шершавый бетон.

Мосин за моими судорожными попытками глотнуть воздуха наблюдал с брезгливым интересом – будто на букашку полураздавленную смотрел. Убедившись, видимо, что прямо сейчас я коньки откидывать не намерен, он неторопливо огляделся, уселся на топчан, уперев ладони в широко разведённые колени, расставив локти – в такой позе был изображён на картине какой-то древний полководец, я уже забыл, какой.

– Это даже не урок, – сказал он. – Так, приведение в чувство. Ты хоть понял, за что получаешь?

На ноги я поднимался, упираясь лопатками в стену, крепко закусив зубами губу, чтобы не завыть; моё подобие защитной стойки вызвало бы смех, пожалуй, у любого – не специалиста даже, просто у человека, хоть раз в жизни видевшего рукопашные бои. Ответить Мосину я не мог – боялся разжать зубы – но головой дёрнул отрицательно и упрямо. Пусть объяснит. Пусть объясняет, если сумеет.

– Слышал, тебя здесь прозвали Психом, – заметил полковник с тихим вздохом. – Очень правильно. У тебя, парень, напрочь отсутствует инстинкт самосохранения. Недодал тебе создатель этакой мелочи, обделил. Жаль, я сразу не разобрался. Такое качество следует учитывать.

Я понял только, что драться он больше не будет, и прислонился к стене, постаравшись снять напряжение со скрутившихся в тугой узел мышц живота. Хотелось лечь на пол, свернувшись клубком, и тихонько скулить по-собачьи; ещё очень обидно было увидеть насмешливую гримаску на одутловатом полковничьем лице.

Впрочем, гримаска мелькнула мимолётно и исчезла.

– Ты вообще интересный экземпляр, – задумчиво сообщил мне Мосин. – Медики и здесь от тебя в восторге. Здешний врач говорит, что на одних только данных по твоему восстановлению после шока можно диссертацию защитить. И люди к тебе... Никифоров вот не так давно у меня справлялся. А ведь старик своих учеников обычно даже по фамилиям не трудится запоминать. И кстати, ты не знаешь, что за морж усатый мне в ноги кидался, когда я расстрельную команду сюда вёл? За колени облапить пытался, придурок.

– Тарас, – разлепил я губы. – Это Тарас.

– А?

– Механик мой.

– И даже комбат, пропойца чёртов, за тебя заступился. Хотя ему бы свою задницу прикрыть. Чем ты их берёшь, людей-то?

Я выговорил:

– Вам не понять.

Мосин, как ни странно, на оскорбление не отреагировал.

– Ну и чёрт с ним, – согласился он. – Обойдусь. Но без меня ты бы гнил на рудниках, помнишь? Никто из этих доброхотов тебе не мог помочь. А я – смог. Легализовал тебя, от яйцеголовых отмазал – кто? Я. И между прочим, надеялся, что могу рассчитывать... Ну, пусть не на благодарность даже. Хотя бы – на порядочность. На честную отработку долга. А ты мне – такую свинью. Это как?

– Почему же свинью, – произнёс я бесцветно. – Я вытащил ребят. Спецназовцев. Семь человек. Это было непросто. Но они бы загнулись там. В ущелье этом идиотском. В чём же тут свинья?

– Между нами. Ты рассчитывал выцепить досрочное?

Я смотрел на полковника, с трудом, сквозь застилавшую мозги муть сознавая, что общаемся мы, пользуясь разными языками – и оттого не поймём друг друга никогда; смотрел, как на представителя другой расы – по злой насмешке судьбы похожей внешне, но бесконечно далёкой внутренне. Смотрел, чуть покачиваясь на ослабевших, грозящих подвести меня ногах.

Потом сказал:

– Да. Рассчитывал.

Мосин улыбнулся удовлетворённо.

– Я так и подумал, – кивнул он. – Борзый мальчик. Только ты просчитался, малыш. Видишь ли, есть правило. Единственная добродетель штрафника – чёткое выполнение приказов. Непослушный штрафник – это списанный штрафник. Такова аксиома. То, что с тобой осечка вышла – недопустимый промах; впрочем, виновные своё уже получили. Можешь, пожалуй, причислить этот феномен к списку своих личных побед. Но на повторение не рассчитывай. После моей профилактики – ни в коем разе. Это так, совет.

Полковник выдержал внушительную паузу. Продолжил:

– Я расскажу тебе то, в чем не признался бы другому. О своём проекте. Видишь ли, он висит на волоске.

Мосин потёр бровь, потрогал пальцами виски. Оперся локтями на колени, уложив на ладони тяжёлую голову.

– Ты понимаешь, что это значит для тебя. От твоего срока прошло всего ничего. Накроется проект – ты вернёшься на рудники. Вероятно, навсегда.

– У меня слишком много недоброжелателей, – пожаловался он доверительно. – Проект обходится дороже, чем рассчитывали. Чересчур много техники гробится. А эффект, поначалу стабильный, в последнее время сполз. В этих условиях любая зацепка... Я когда услышал, что тут у вас происходит... Меня чуть кондратий не хватил. Штрафник, блин, осуждённый преступник, угоняет штурмовик, способный стереть с лица земли город – и ему это позволяют! Да если бы об этом узнал кто кроме меня... Штаб просто обосрался бы сразу. Это такой козырь против меня, какой многие только во сне видели! Это – джокер!

Мосин поднял голову.

– С проектом у меня очень уж много завязано. Говоря по-простому – я сделал ставку. И ради проекта я таких, как ты, сотню растопчу, не заметив. Это я тебе предельно откровенно заявляю. Без прикрас.

Я подумал, что насчёт сотни человек он здорово преуменьшил.