Текст книги "Псих. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Ольга Хожевец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Уже потом я узнал, что ночи на Чайке довольно светлые – высокий слой облаков каким-то образом то ли отражает, то ли рассеивает солнечные лучи. А тогда я просто прикрыл глаза, устав от раздражающих прожекторных бликов, и стоял так несколько минут, затесавшись в серёдку толпы растерянно топчущихся штрафников. Резкий, влажный ветер внезапно огладил моё лицо, оставив на губах солёный привкус незнакомого океана; в этот миг мне действительно почудился крик чаек, я запрокинул голову – и открыл глаза.

Впервые за долгое, очень долгое время надо мной не было потолка. Ночное небо Чайки, беззвёздное и размыто-сумрачное, казалось опрокинутой исполинской чашей, на дне которой колыхался и клубился отражённый океан; меня охватило ощущение, что стоит лишь оторваться от поверхности – и начнётся падение, бесконечно долгое падение к бушующим облачным волнам... Первый раз в жизни от вида открытого пространства у меня закружилась голова.

Минутная слабость прошла быстро. Но я продолжал чувствовать это небо – и в барачного вида казарме, и в герметичных реабилитационных капсулах медчасти, и даже в кабинетах упрятанного глубоко под землю учебного центра. Небо терпеливо ждало меня – и зная это, я мог подождать тоже.

Я медленно выходил из ступора, в который загнал сам себя на борту тюремного транспортника. Помогла и медицина, оказавшаяся у вояк на неожиданно высоком уровне; я обнаружил, что успел уже подзабыть, как можно себя чувствовать – вполне здоровым и полным сил. Мне даже вырастили новые зубы взамен выбитых, после чего от меня перестала шарахаться молоденькая сестричка в медцентре, панически и откровенно боявшаяся всех зеков. Пустяк, конечно; что за дело мне было до этого полуребёнка, из патриотических чувств угодившего, как кур в ощип? Да и не трогал меня прежде её испуг. А вот его отсутствие вдруг показалось приятным – словно маленький шажок вверх из той глубокой ямы, в которую я угодил.

О самом процессе обучения я могу сказать совсем коротко, буквально в пяти словах: мне он не дал ничего. Занудные поэтапные тренинги; имитационные камеры и блоки; тренажёры такие и тренажёры сякие – всего этого было как-то слишком, процесс разбивался на микроскопические составляющие, совершенно не позволяя получить представление о натуральном нейродрайве. Мне такая учёба напомнила старый-старый анекдот о сороконожке, которую однажды спросили, как ей удаётся ходить, не путаясь в своих сорока ногах; сороконожка задумалась – и с тех пор не сделала ни шага. Впрочем, таково моё личное впечатление – а я был, наверное, единственным, кто проходил подобный курс, уже имея опыт полётов. Если же отталкиваться от общей информации о тактике обучения нейродрайву, то не могу не признать – натаскивали нас по прогрессивным методикам. Да ещё и гоняли при этом, как цирковых собачек.

Теоретические же занятия, от которых я ожидал хоть какой-то пользы – изучение технических характеристик летательных аппаратов, двигателей, вооружения – оказались настолько схематическими, что пожалуй, я с успехом мог провести их сам.

Разумеется, я помалкивал о своих впечатлениях. Глупо было рассчитывать, что армейские позаботятся дать штрафникам реальные знания. Серьёзные лётные училища готовят пилотов пять, иные особо престижные – шесть лет; нам на всю подготовку отводилось четыре-шесть месяцев – в зависимости от индивидуальных показателей. И я уверен: сумели бы вояки найти способ обучать нейродрайву ещё быстрее – они сократили бы и этот срок. Иногда я с интересом размышлял над тем, что за технику дадут нам в руки на Варвуре. Традиционно штрафникам на поле брани доставалась лишь одна, не слишком выигрышная роль – пушечного мяса; изменит ли ситуацию нейродрайв, качнёт ли весы в нашу пользу? Честно говоря, я надеялся, что да.

Лётный парк учебки состоял из бифлаев – разных моделей и модификаций. Я узнал тяжеловатые и слегка неуклюжие, но устойчивые в полете сдвоенные «крокодилы» – вариант для начинающих; тренировочные «стрекозы» – машинки вроде той, на которой я впервые в жизни поднялся в воздух; разного тоннажа грузовички; иногда из закамуфлированных под камень ангаров показывались острые носы истребителей, а один раз под маскировочной сеткой мне померещились очертания штурмовика-"терминатора". Все это я углядел во время обязательных ежедневных пробежек, когда мы давали многокилометровый кросс по обрывистому бережку, подгоняемые задорным сержантом с электрическим стрекалом в руках (дабы не позволять дремать отстающим); а вообще-то, приближаться к ангарам и взлётным площадкам нам пока воспрещалось.

Практические занятия должны были начаться через два месяца подготовки. Я немного опередил этот срок – потому, что в часть прилетел полковник Мосин.

Я не видел полковника с того памятного дня вербовки, и встречаться с ним больше не рассчитывал. Меня вполне устраивало положение рядового штрафника, ничем не выделяющегося из толпы себе подобных; я весьма средне сдавал тесты, предпочитал помалкивать на теории и вообще старался не слишком привлекать к себе внимание. Из поведения инструкторов никак не следовало, что им известно о моих прежних полётах с симбионтом; поначалу это меня слегка озадачивало, но потом я пришёл к выводу, что Мосин не посчитал нужным внести в дело сведения, полученные от меня на борту транспортника. Поступил ли он так потому, что мой рассказ почти не поддавался проверке, или из каких-то других соображений – не знаю. Я имел слишком мало данных, чтобы строить предположения. И все же такое развитие ситуации казалось мне благоприятным.

Но рядовых штрафников не выдёргивают посреди занятия, чтобы немедленно явить пред ясны очи полковника ВСФ. Штрафниками командуют сержанты внутренней службы; капитанский чин инструктора – это предел уровня общения, и то одностороннего и по необходимости. А уж полковник... Слишком высокого полёта птица для того, чтобы интересоваться рядовым штрафником – после вербовки, разумеется.

Сержант Грим, гроза и головная боль нашего отделения, был такого же мнения. Он вытащил меня прямо из имитационной камеры, слегка обалдевшего от накачки – инструктор в этот день задал такую скорость смены режимов, что голова шла кругом. Сержант снизошёл даже до того, чтобы помочь мне отлепить от тела многочисленные датчики.

– Одевайся, быстр-р-ро. – Грим говорил негромко, но так сочно раскатывал рычащую "р", будто хотел создать впечатление, что только силой воли удерживает внутри себя готового проснуться зверя. – Пошевеливайся, ну!

Я мельком глянул на циферблат таймера – мне полагалось потеть в имитационке ещё сорок минут. Странно. Обычно цикл старались не прерывать. И сержант явно нервничает.

– Тебя. Вызывают. Навер-р-рх-х. – снизошёл он до объяснений, роняя слова, как булыжники мне на голову. – Инструктор-р. Уже. Там. И если. Ты. Не поторопишься...

Я натянул рубашку на блестящее от пота тело, осторожно заметил:

– Душ бы...

– Не испытывай моё терпение! – взревел сержант.

И добавил:

– Я тебе устрою. Душ. Потом.

По коридору до подъёмника мы почти бежали. И только в ползущей к поверхности кабине Грим сказал – уже почти нормальным тоном:

– Тебя хочет видеть полковник Мосин. Не догадываешься, зачем?

– Нет, – отозвался я, а сердце глухо трепыхнулось в груди.

– Родственников среди командного состава не имеешь?

– Нет.

– Натворил что? Этакое, о чем я не знаю?

– Нет вроде.

– Может, какие-нибудь жалобы катал, а?

– Нет.

– Ты смотри там, Джалис. Только сболтни что-нибудь не то. Тебе-то всё равно к нам возвращаться.

– Понял.

Сержант Грим продолжил буравить меня подозрительным и угрожающим взглядом.

***

Несложно было догадаться, чего опасается сержант. В первую же ночь нашего пребывания на Чайке в бараке произошло ЧП – насмерть задавили одного из штрафников, молодого парня по кличке Клоун, а фамилию его я не запомнил. Клоун был «голубым», о чем свидетельствовала легкомысленная розочка, вытатуированная у него на скуле. В среду заключённых парень угодил впервые. Зоны он боялся до безумия, да и вообще вечно трясся и дрожал, бледнея до синевы от любого случайно брошенного взгляда. В пути, я помню, он здорово раздражал меня этим.

Не знаю, какое из негласных правил умудрился нарушить бедолага. В ту ночь я не слышал ничего; сон, глубокий, почти обморочный, придавил меня сразу, как только я бросил тело на койку. Я спал без сновидений – и проснулся только тогда, когда в бараке вспыхнул резкий дневной свет.

Над койкой Клоуна суетился врач. Помню, в первый момент я испытал подленькую такую, меленькую досаду: опять всем беспокойство из-за этого изнеженного труса – а потом врач отодвинулся, я увидел сине-чёрное лицо на подушке и понял, что никакого беспокойства никому Клоун уже не доставит. Никогда.

В те сутки по бараку дежурил Грим. Вообще-то быт учебки был организован таким образом, чтобы исключить саму возможность разборок между зеками (теперь уже штрафниками); недаром все основные помещения пестрели видеоглазками, недаром ретивые солдатики внутренней службы безотрывно пялили глаза в мониторы. Они и успевали обычно вовремя. Почти всегда – за исключением той ночи. Почему проспал расчёт, где был и чем занимался дежурный сержант ночной порой – нам, зекам, никто, естественно, не докладывал. Но то, как Грим уговаривал врача зафиксировать смерть как естественную, слышали своими ушами многие из нас.

Потом появился капитан – дежурный по части. Этот не стал вести разговоры во всеуслышание; срисовав сцену одним взглядом, он быстро удалился вместе с доктором, следом солдаты под руководством взмыленного сержанта утащили тело Клоуна. Дальнейшее развитие событий мне не известно, но никакого официального расследования не было – из чего я сделал вывод, что историю удалось благополучно замять. Контроль ужесточился, гайки закрутили, сержант Грим проявил себя просто-таки апологетом бдительности; кроме этого, видимых последствий происшествие не имело.

Теперь сержант откровенно психовал. Что ж, пусть. Этому потрястись полезно.

Вот только мои проблемы никакого отношения к переживаниям Грима не имели.

Что нужно от меня полковнику на этот раз? Я терялся в предположениях, и все они были не слишком весёлыми.

***

– Привет, – сказал мне полковник Мосин. Весело так сказал, будто старого знакомого встретил. – Выглядишь получше. Как самочувствие?

Хорошо, что не слышал этого сержант Грим – его отослали из кабинета сразу после доклада. У флегматичного, всегда уравновешенного капитана Диба и то глаза на лоб полезли.

Я решил, что раз раговор начинается в таком ключе, то позволительно и мне отбросить уставные формы, и ответил просто:

– Спасибо, хорошо.

– Ты как обращаешься к полковнику... – зашипел было Диб, но Мосин остановил его легкомысленным взмахом руки.

– Не стоит, капитан. К этому хитрецу у меня есть претензии посерьёзнее, чем по поводу неформального обращения. Осторожный мальчик, э? Мне сообщили, что ты тут демонстрируешь весьма средние показатели. Не так ли, капитан?

– Так точно, – доложил Диб.

– А что говорит медицина?

– Да здоров он, товарищ полковник.

– Я не о том. По поводу адаптации.

Капитан пожал плечами.

– Никаких подвижек. Полный ноль.

– Неужели совсем?

– Товарищ полковник, я же не медик. На эту тему вам бы лучше доложил майор медслужбы Палия.

– Да не кокетничайте, Диб. Расскажите, что знаете.

– Палия заинтересовался этим рядовым. Адаптационная кривая у него совершенно нетипичная – ни единого всплеска за все время учёбы. Но при этом и эффекта Преттера не наблюдается, и не возникает рассеивания по Винку – даже при запредельных нагрузках. Джалис уже третью неделю работает по интенсифицированной программе – и никакого эффекта, ни в ту сторону, ни в эту. Майор Палия сказал, что если изменений не будет и дальше, то возможно, мы имеем дело с феноменом стопроцентного иммунитета к нейродрайву.

Мосин повернулся ко мне, нарисовав на лице заговорщическую ухмылочку, только что не подмигнул.

– Понял, осторожный мальчик?

Я заметил:

– Эти термины мне незнакомы.

– Термины ему незнакомы. Феномен, э? Диб, что это был за анекдот, в котором кто-то там сам себя перехитрил?

– Не помню, товарищ полковник, – отозвался капитан, по-моему, слегка испуганно.

– Не важно. А хотите, я этот ваш феномен расщёлкаю в две секунды? Кривая, капитан, не растёт потому, что мальчик уже был адаптирован к нейродрайву – с самого начала. И между прочим, наш скромный рядовой имеет недурной опыт полётов. Я видел запись последнего – так скажу вам по секрету, для такого сосунка это было... – полковник покрутил в воздухе рукой, словно пытаясь таким образом показать, что это было, – ...нечто.

– Не может быть, – отреагировал Диб, подозрительно покосившись на меня.

Мосин поинтересовался:

– Это почему же?

– Ну... Росли бы другие показатели. Да и вообще...

– А вы пробовали тестировать его, как нейродрайвера в устойчивой фазе?

– В бумагах ничего не было об опыте полётов, – нашёлся капитан.

– Верно, – согласился полковник и задумчиво затеребил подбородок. – Вообще-то, я рассчитывал прибыть на Чайку пораньше, но вышла небольшая накладка... М-да. Честно говоря, я надеялся, что парень к этому времени уже будет вовсю летать. Когда мы отправляем следующую партию, капитан?

– Через три недели.

– Я хотел бы, чтобы Джалис ушёл с ними.

– Это невозможно, товарищ полковник! – возмутился Диб. – Никак не успеть – налёт, поэтапное тестирование...

– Подсократим.

– Но...

– Полагаете, я тут с вами шутки шучу, Диб?

– Никак нет, товарищ полковник.

– Джалиса – нынче же в медчасть, на подсадку.

– Слушаюсь, товарищ полковник.

Мосин досадливо поморщился.

– Эк вы заладили. Поверьте мне, капитан – парень может летать. И я понимаю – вы обижены, что я не указал в сопроводиловке всех данных, а теперь спрашиваю с вас. Ну, вышло так. Были причины. Не на что тут обижаться.

– Я вовсе не...

– Да ладно.

Мосин помолчал.

– Вот что, Диб. Я заинтересован, чтобы по всем документам Джалис проходил как обученный нейродрайву в нашем центре. По всем, понимаете? Результаты тестов, мониторинг, кривая эта ваша пресловутая – всё. Чтоб ни одна собака не подкопалась.

– Товарищ полковник, – неуверенно начал Диб, отчаянно кося на меня глазами. – Стоит ли...

– Говорить об этом при штрафнике? – Мосин изогнул бровь. – Наверное, стоит, если я хочу, чтобы он был в курсе.

– Могу ли я спросить, где он обучался на самом деле?

– Скажем так, это был не совсем легальный вариант.

– Замешана армия?

– Я бы не стал развивать эту тему, Диб.

– Простите, – капитан пожевал губами. – Что ж, не вижу больших проблем, кроме... Майор Палия уже взял его на заметку...

– С Палией я поговорю сам.

– Тогда всё сделаем, товарищ полковник.

– Вот и отлично. Предупредите медиков, что у них клиент на подсадку, пусть готовятся пока; Палию – ко мне. И где Никифоров, кстати? Узнайте-ка, кто из летунов у него сегодня свободен. Впрочем, нет; пусть сам летит инструктором, а то ведь это ещё один твёрдый лоб, совсем как вы. Встречаемся через, м-м-м... два часа на седьмой площадке; сможете всё увидеть своими глазами.

– Так точно, товарищ полковник.

– Выполняйте, капитан.

***

– Не подведёшь меня, парень? – спросил Мосин, как только мы с ним остались одни. – А то я тебя тут расхвалил, как красну девицу. Вот выйдет номер, если ты осрамишься. Скажут – совсем полковник на старости лет из ума выжил. Так что, сможешь лететь?

– Смогу.

– Никаких сомнений и колебаний? Никаких игр в «ах, не получается»?

Я пожал плечами.

– Зачем?

– Верно, – согласился полковник. – Незачем.

Он поднялся из кресла, прошёлся по кабинету, потягиваясь, как ленивый сытый кот – и вдруг остановился передо мной, склонился вперёд, резко приблизив сразу приобрётшее хищное выражение лицо.

– Ты хоть понимаешь, парень, что я для тебя делаю?

– Я не понимаю, почему вы это делаете, – проговорил я тихо.

– А-а. – Мосин кивнул удовлетворённо, отошёл к столу и присел на его краешек, скрестив руки на груди. – Ну, помозгуй, помозгуй. Ты у нас сообразительный парнишка. Прикинь варианты. Может, мне не выгодно отдавать тебя учёным головастикам – ведь этого ты боялся, верно? Угадал я? Ну, у них свой интерес, а у меня свой. Может, я просто хочу заполучить тебя в свою коллекцию. Может, мне нужно, чтобы ты перестал разыгрывать тут из себя хрен знает что и работал на меня с полной отдачей. Может, я хочу, чтобы ты был мне по жизни должен. Или прочно сидел на крючке. Или представь, что я пытаюсь тут сбить себе команду, а не просто заполучить батальон недоученной швали. А может, люблю, чтобы мои пешки испытывали ко мне благодарность. Выбирай сам – какой вариант тебе предпочтительней?

– Не знаю. Но вы рискуете быстро растерять свои пешки.

Мосин широко улыбнулся – глаза при этом остались холодными – и заметил:

– Такова игра.

***

Сектор медчасти, где работали с симбионтами, имел вторую категорию стерильности – об этом оповещали броские надписи на герметичных дверях. Я читал как-то, что первая категория – это помещения, куда человек вообще только в скафандре войти может. Обычные операционные имеют третью категорию, вторую – только нейрохирургические. Получалось, что подсадка симбионта приравнивалась медиками к нейрохирургии. Наверное, в этом была логика, если беспристрастно посмотреть; мне все эти предосторожности казались дикими и ненужными. Я не понял, откуда взялось и в какой момент захлестнуло меня жгучее, невыносимое нетерпение. Хорошо хоть удалось вовремя отследить это чувство, и теперь я давил его изо всех сил.

Только прохождение поэтапного санпропускника заняло минут сорок. После этого, похоже, на моём теле не выжило ни одного завалященького микроба – хорошо ещё, что выжил я сам. Бедные врачи, – подумал я – неужели они проходят эту процедуру каждый день?

Пришлось улечься в специальную капсулу – лицом вниз, уткнувшись в дыхательную маску – и терпеливо ждать, пока медики зафиксируют тело и облепят меня датчиками с ног до головы.

– Начинаем, – сказал кто-то. – Релаксант давайте.

Навалилась мягкая, обволакивающая тяжесть – даже моргать стало трудно, любое микродвижение будто вязло в ставшем непривычно плотным воздухе. Однако чувствовать я не перестал. В поле зрения находился только край маски, так что я лишь слушал: непривычные звуки, приглушённо доносящиеся голоса. Новый звук – звякнуло то ли стекло, то ли металл об стекло; моей шеи коснулось что-то прохладное.

– Спокойно, пациент.

Неужели я нервничаю?

Голоса сплетались в диалог:

– Контакт.

– Фиксируйте. Внедрение?

– Нет пока. Секундочку... Есть, пошло.

Я ощутил покалывание.

– Есть внедрение.

– Показатели?

– Норма.

– Динамика внедрения?

– Активная.

– Мониторинг?

– Норма. Даже давление не поднялось.

– Динамика?

– Активная. Пожалуй... Ох, ты ж! Попёрло как!

– Показатели?

– Ничего тревожного.

– Пациент, слышите меня? Как самочувствие?

Как они это представляют – говорить под релаксантом, да ещё с дыхательной маской на морде? Всё, что мне удалось – это промычать что-то неразборчивое. Врачей, впрочем, и такой ответ вполне удовлетворил.

– Ладно. Едем дальше. Динамика?

– Завершающая фаза. Все, готово. Надо же. Будто по проторённой дорожке.

– Снимаем показатели.

Меня мурыжили в капсуле ещё долго – мониторили и ждали, пока закончится действие релаксанта. Потом пересадили в кресло и подключили уже к другим приборам, гоняли какие-то тесты, светили в глаза; мучение это длилось и длилось, и я стал прикидывать, что полковник, когда заявлял, что ждёт меня через два часа, был чересчур оптимистичен. Наконец, разрешили встать, велели пройти по комнате, присесть, постоять с закрытыми глазами, дотронуться пальцем до носа и ещё что-то в том же духе.

– Как самочувствие? – снова спросил врач.

– Нормально.

– Ничего не болит? В затылке не колет? В глазах не плавает, в ушах не звенит?

– Нет.

– Без сучка без задоринки, – прокомментировал другой медик. – Как по маслу прошло.

– Потрогайте симбионта, – потребовал первый.

Я потрогал. Ух ты. Упругий, сильный. Ворсинки уже спутались с моими волосами. Интересно, какого он цвета?

– Что чувствуете? – встрял врач.

Что я, по его мнению, должен чувствовать?

– Да ничего особенного. Непривычно немного. Ну... будто шишка выскочила.

Операционная взорвалась дружным роготом.

– Ой, не могу! – стонал один из медиков. – Шишка! Вы подумайте! Сколько спрашивал, такого ещё не слышал.

– Любопытная реакция, между прочим. – отсмеявшись, заметил другой. – Пациент воспринимает симбионта как часть тела. Никакого барьера, никакого отторжения. Очень даже практично.

– Какого он цвета? – поинтересовался я, воспользовавшись царившим вокруг весельем.

Ржач грянул с новой силой.

– Под цвет волос подбирали, шоб красиво! – хрюкнул сквозь смех тот, что расспрашивал меня первым.

Прикалывается, конечно. Да мне и без разницы, в общем. Просто хотелось знать.

Для порядка я спросил:

– Скажите пожалуйста, а я смогу его снять через какое-то время? Ненадолго, а потом опять прицепить?

– «Прицепить», ха! – фыркнули сзади.

Врач ответил серьёзно:

– Первый месяц не рекомендуем. А потом – можете снимать и надевать, как шапку, если захотите. Только не потеряйте. Вещица недешёвая.

– А зачем были все эти сложности, если потом я смогу его сам цеплять, и без всякой стерильности?

– Первый раз – особенный, – отозвался тот медик, который радовался, что все прошло «как по маслу». – Первый раз чего только не бывает. Вплоть до комы. Случается, удаляем хирургически.

– Не пугай пациента, – поморщился его сосед.

– Да чего уж теперь пугаться. Если однажды внедрился нормально, то и дальше всё будет путём.

Мне выдали коробочку с красными капсулками и объяснили, как их принимать. О том, что следовать этому я не собирался, медикам знать не стоило. А вот специальный глазной спрей был кстати – я уже знал, как режет после долгого полёта распахнутые в нейродрайве глаза.

Я сказал врачам «спасибо», они вежливо пожелали мне удачи. Ну, что ж. Удача мне понадобится.

Я все же успел к назначенному времени – благодаря тому, что за дверью переходного тамбура меня поджидал солдатик-сопровождающий, с которым мы легко миновали все посты.

Тем не менее, когда мы появились на площадке, полковник уже торчал там – в обществе Диба и майора Никифорова, старшего лётного инструктора. Никифоров не был нейродрайвером, зато имел колоссальный опыт пилотирования; по учебке о нем ходили легенды, и если хотя бы половину из них считать правдой – у этого летуна было, чему поучиться. По возрасту майор, пожалуй, приближался к пенсии, но случая подняться в небо по-прежнему не упускал. Встрёпанный мужичок с изъеденным ранними морщинами лицом и хитроватым прищуром по-детски голубых глаз, мне Никифоров понравился сразу. А вот я, похоже, произвёл на него противоположное впечатление.

– И кого вы мне привели? Слабак, – заявил он безапелляционно, смерив меня взглядом сверху донизу. – Поджилки трясутся. Подгузник поддень, парень, а то кабину сам драить будешь.

Я проглотил просившийся на язык ответ – не по рангу. А жаль.

Мосин хмыкнул себе под нос.

– Какую машину возьмёшь? – поинтересовался он.

На седьмой площадке стояли только «крокодилы» и «стрекозы». Конечно, я ткнул пальцем в «стрекозу».

Теперь уже хмыкнул Никифоров.

– Не ошибся, сынок? Эти машинки быстро летают.

Я спокойно выдержал его насмешливый взгляд. Потом сказал:

– Четыреста армов максимальная атмосферная. Не так уж и быстро. Правда, они приёмистые и очень манёвренные, за что и ценятся. Почти спортивный вариант.

– Ну, если ты зна-аешь... – протянул майор, и вокруг его глаз ещё чётче обозначились лучики морщинок. – Прошу.

Он сделал приглашающий жест – старомодный, слегка утрированный.

– Благодарю, – нарочито церемонно кивнул я.

Диб раздражённо зашипел, а Мосин заметил:

– Летите, летите. В воздухе бодаться будете.

Мы с майором, косясь друг на друга, гордо прошествовали к машине.

– Пульт здесь один, – проворчал Никифоров, устраиваясь в пилотском кресле. – Так что это место моё. Для таких, как ты, тут приспособили... Вот.

В узком пространстве кабины развернулось добавочное сидение – тесное, с невысокой спинкой, но снабжённое упором для шеи.

– Располагайся, нейродрайвер, – усмехнулся майор, нажатием кнопки регулируя высоту упора. – Вот так, ага... Теперь я тебя пристегну. Руки тоже, а ты как думал? Чтоб не тянулся к пульту с перепугу. Если ты нейродрайвер, руки тебе без надобности. А если лист дрожащий – тогда тем более. Тебе когда симбионта поставили?

– Сегодня.

– А, уроды, – кивнул Никифоров. – Заранее не могли? Всегда всё в последний момент. Ну, мне плевать. Не понравится, что ты делаешь – оторву твою финтифлюшку напрочь, имей в виду.

– Только не торопитесь.

– А ну, язык-то придержи! – грозно рявкнул майор. – Ишь, умелец – языком молоть. Лично я удивлюсь, если ты вообще ещё подключишься. Значит, так. Я поднимаю машину и вывожу на высоту, а там – твоя очередь. Будешь долго копаться – я сажаю «стрекозу», и урок закончен. Для первого раза тебе – пролёт по прямой, вираж левый, вираж правый, и постарайся держать одну высоту. Понял?

– Я не первый раз летаю.

– Мне говорили, – равнодушно отозвался летун и пренебрежительно отмахнулся.

Правильно полковник Мосин его «твёрдым лбом» обозвал.

Словами не пронять, да? Ладно.

Я вошёл в слияние и запустил движок.

И тут же меня грубо оторвали от леталки.

– Это ещё что? – прошипел Никифоров. – У тебя со слухом плохо? Я тебе что сказал?

– Что поднимете машину сами, да, я помню, – зло выпалил я. – Только это несерьёзно. Что я подключаться могу, вы уже видели. Задание ваше в нейродрайве и грудной младенец выполнит. Вы чего хотите – действительно меня проверить, или просто отделаться побыстрей?

Я ожидал взрыва. Но майор укоризненно покачал головой, хмыкнул – и спокойно, даже миролюбиво заметил:

– На старших по званию орать не рекомендуется, сынок. В твоём положении в особенности. Так значит, ты у нас борзый, да?

Никифоров потеребил губу, продолжил:

– Взлетать сам хочешь? И садиться сам? Нервишки, похоже, щупаешь у старого летуна?

Майор откинулся в кресле, демонстративно скрестил руки на груди и спросил:

– Ну, и чего тогда тянешь?

***

Я вошёл в слияние – и взмыл в воздух.

Вообще-то, так взлетать не полагалось – по спирали, почти вертикально ввинчиваясь в тугой упругий поток, на ходу горяча ещё не разогревшийся толком движок. Бедной «стрекозе» едва хватало для этого мощности; «крокодилу» не хватило бы точно – эти чемоданы на подобное не способны. И надо было чувствовать двигатель так, как чувствует его нейродрайвер, чтобы пройти точненько по грани возможностей леталки – и не выскочить за них.

Небо Чайки дождалось меня.

Оно не было гостеприимным, это небо – хмурое, пронизанное насквозь ветрами, швыряющими навстречу клочья облаков, рвущими обшивку, будто мясо с костей; я даже понял, почему старый летун дал мне для начала задание попроще – потому что само небо было непростым. Переполненное необузданной, бурлящей силой, оно играло ею, как великанский ребёнок, не сознающий своих возможностей; оно бесхитростно и беззаботно дарило свои каверзные ласки – не делая скидок для того, кто вступил с ним в игру. И с той же беззаботной лёгкостью это небо могло убить – не заметив пылинки, сорванной с волнующегося полотна бешеным штормовым порывом.

Дикое и яростное небо Чайки. Я уже любил его.

– Выше не лезь! – заорал мне инструктор.

Почему обычно люди орут, разговаривая с тем, кто не может ответить? Я прекрасно услышал бы его и так.

– Аларм-систему видишь? Зелёные лучи – граница. Жёлтые – поднимешь тревогу, а к красным только сунься – и ты покойник. Испепелят раньше, чем икнуть успеешь.

Конечно, я их «видел», эти лучи. Узда, наброшенная на небо – и легкомысленно им не замечаемая. Я сделал красивую «горку» и оставил лучи за спиной. Хоть не так мозолят глаза.

Шквал в лоб – норовит задрать нос, опрокинуть. Э, не пойдёт, приятель. Выравниваюсь, закладываю вираж – теперь ты мне поможешь, ветер. Он послушно подставляет упругую спину. Вираж выходит – хоть по циркулю обводи.

– Недурно, – бормочет себе под нос Никифоров.

Надо полагать, он думает, я его не слышу?

Хитрован старый. Ну, погоди.

Я ловлю потоки ветра, я чувствую их всем телом, умываюсь ими. Так поступают птицы – нужно всего лишь не бороться со стихией, а слиться с ней. Я выписываю все фигуры высшего пилотажа, какие могу припомнить, со злорадством подмечая, как руки инструктора нет-нет, да и дёргаются к пульту; я просто резвлюсь в небе – боже, как же мне его не хватало! – я пью его и не могу напиться, не могу насытиться никак. Этим ветром. Этим воздухом. Этой свободой.

– Не лезь под грозовой фронт! – кричит майор, возвращая меня к себе. – Курс два-пять-ноль и снижайся, уходи на девяносто фаров.

Вот с цифрами мне непривычно. С трудом соображаю, где у меня курс два-пять-ноль. Впереди, совсем близко, бьёт молния – ярко-голубая, разветвлённая трезубцем, ослепительная.

– Остолоп! – орёт Никифоров. – Кто тебя учил, куда ты сунешься? Два-пять-ноль, я сказал!

Нахожу нужный курс, выворачиваю. Компенсирую боковой порыв. Неудобное направление, однако. Удираю вниз, оставляя на хвосте клубящуюся грозу.

– Два-пять-пять и снижайся на пятьдесят.

Уже вижу наш остров. Неужели все?

– Доверни на два-пять-семь и заходи на посадку.

Доворачиваю, снижаюсь. Чувствую, что не могу – просто не могу садиться, не могу вот прямо сейчас, сию минуту остаться снова без неба; я должен отыграть себе ещё хоть сколько-то секунд.

И я сваливаю машину в пике.

– Охренел?! – вопит инструктор.

Я понимаю, почему он нервничает. Высоты-то уже нет почти. И он не может сейчас выдрать меня из слияния – просто не успеет перехватить управление и вытащить леталку. С другим инструктором я бы на такое, может, и не отважился. Сдали бы нервишки – меня бы оторвал и сам угробился. Но Никифоров не должен. Если правда то, что о нем говорят. Если он не совсем ещё старик. Если я в нем не ошибся.

Он молчит. Всё понял и молчит. Молодец старикан, и плевать на его характер. Свой человек.

Я делаю «обратную петлю», выходя из пике брюхом кверху, едва не чиркая спиной по белым гребням волн; тащу наверх дрожащую от натуги машинку – умничка, «стрекоза»! – завершаю петлю и ложусь на прежний курс.

– Ещё раз такое вытворишь – убью, – спокойно и внушительно доносит до меня Никифоров. – Лучше уж я тебя сам, чем ты – нас обоих.

Ну, хоть не кричит уже.

***

Когда я посадил леталку и вышел из слияния, майор молчал ещё несколько минут. Я тоже не рисковал заговорить – так и сидел, спелёнутый, как младенец, в своём узком и жёстком кресле.

– Не знаю, кто тебя учил, – сказал наконец Никифоров. – Только ты ведь не летаешь, парень. То, что ты делаешь – это не полет. Это шабаш ведьмовской, вот что. Истерика это.